Текст книги "Том 7. Приключения Таси"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Как ты сюда попала? – с удивлением спрашивала она белокурую незнакомку.

– Очень просто. Я встала на сундук, где хранятся платья m-lle Орлик, потом на стул и дотянулась до окошка. Мне стало жаль тебя, я и пришла навестить тебя и успокоить. Ты, должно быть, боишься темноты.

– Кто ты? – снова спросила Тася, которой сразу понравилось открытое, симпатичное личико девочки.

– Я – Дуся.

– Кто?

– Дуся, Евдокия. Девочки меня так прозвали. Они любят меня.

– Твои девочки злючки. Я их терпеть не могу, твоих девочек! – отвечала Тася.

– Нет, девочки добрые, – убежденно говорила Дуся. – Ты, верно, злая сама, если считаешь злыми других. Увидишь, какие они добрые. Ярышка извиняется перед тобой, что отнимала у тебя шляпу, и просит передать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что сделала ей больно.

– Я и не беспокоюсь…

– Вот ты какая! – белокурая девочка разглядывала Тасю, потом, словно спохватившись, сказала: – Красавица прислала тебе пирожное.

– Кто прислал?

– Маргарита. Самая красивая и самая большая из всех девочек. Вот она и прислала тебе сладенького. Только я откусила кусочек: хотела узнать, из чего оно сделано. Ты не сердишься?

– Нет. Ты славная! Ты не знаешь, скоро выпустят меня отсюда?

– Нет, не скоро. Ты, верно, проведешь ночь в карцере. У нас всегда запирают на ночь девочек, которые не умеют быть добрыми. Меня ни разу не запирали, а Ярышку много раз. Она самая большая шалунья из всего пансиона.

– Но я боюсь оставаться в карцере на ночь! – закричала Тася.

– Почему ты так кричишь? Разве я глухая? – удивилась Дуся. – Ты кричи нашей кухарке: она плохо слышит, ей надуло в уши после бани. А мне не надуло, и я хорошо слышу, – спокойно пояснила Дуся и, помолчав немного, добавила: – Так ты боишься? Орлик говорит, что боятся только люди с нечистою совестью. А знаешь, – предложила она, – я приду к тебе ночевать, хочешь?

– Да ведь тебе достанется.

– Нет. Меня очень любят и Василий Андреевич, и Анна Андреевна. Меня никогда не бранят. Верно, оттого, что я сиротка.

– Ты сиротка? – удивилась Тася.

– Да. Я тебе все расскажу, когда мы уляжемся. Только надо выпустить Милку. А то она будет мяукать и разбудит весь дом.

Свечка исчезла в окошке, и на минуту в каморке водворилась прежняя темнота. Вскоре, однако, за дверью щелкнула задвижка, и в каморке, озаренная мерцающим светом свечи, появилась белокурая головка Дуси. Она оказалась худеньким созданием с прозрачно-болезненным личиком и не детски серьезными глазами, которые смотрели открыто и прямо, так, что, глядя в эти глаза, самый отъявленный лгунишка не посмел бы солгать.

– Ну вот и я! – сказала девочка. – Вдвоем нам не будет страшно здесь в карцере. Только Милку выгоним. Уходи, Милка! – замахала она рукой на кошку.

Та с недовольным мяуканьем, выгибая полосатую спину, выскользнула из комнаты.

– Ну ложись же. Ты к стенке, а я с краю, чтобы успеть утром убежать на случай, если Сова или Сушка зайдут сюда.

– Кто? – переспросила Тася.

– Сова – это Настасья Аполлоновна, надзирательница. Сушка – сестра Орлика, Анна Андреевна. У нас у всех здесь прозвища. Только меня Дусей называют. Самая старшая, Маргарита Вронская – Красавица. Вторая, Степанида Иванова – графиня Стэлла ее прозвали. Она очень важничает перед всеми нами. Горбатенькая Вавилова – Карлуша. Ты видела несчастную девочку с горбом? Так вот, она Карлуша. Машенька Степанович – Гусыня. Она очень глупенькая. Немку Лизу Берг зовут Птичкой. Она все поет целый день. Фиму Ярош – Ярышкой. Потом идет Малютка – Нина Рузой. Потом двух близнецов, сестер Нагибиных, Анночку и Софочку, зовут Зайкой и Лиской, потому что одна такая беленькая, как зайчик, а у другой остренькое личико, как у лисички. Маруся Васильева – Коташка, или Котик, и, наконец, мы зовем черненькую Галю Каховскую – Пчелкой. Вот тебе и весь пансион. У нас славные девочки. Только графиня Стэлла чуточку заносчивая, Гусыня – глупенькая, Карлуша – злючка немножко да Ярышка – проказница невозможная, и хохлушка с Коташкой также, а, в общем, все очень хорошие.

– А Орлик и его сестра?

– Они очень строги, но справедливые. Сова, бывает, сердится. Только если с нею вежливы, то и она не сердится никогда.

– А ты давно в пансионе?

– Давно. Раньше всех. Меня привезли сюда совсем маленькой, я и не помню даже когда. Сюда ведь не только для ученья возят, но и для исправленья и воспитания сироток. Например, вот Гусыню сюда привезли от лени отучить. Ее из гимназии за лень выключили. Пансион Орлика отчасти и исправительное заведение.

– Я знаю! – сказала Тася.

– Ах, да, я тебе пирожное принесла. Красавицыно. Ешь.

Тася взяла пирожное и быстро съела его. Дуся удивленно посмотрела на нее.

– Что ты? – спросила Тася.

– Я думала, что ты со мною поделишься. Я всегда делюсь.

Тася промычала что-то и отвернулась к стене, почти не оставив места для своей соседки. Но Дуся нимало не смутилась. Она была очень покладистая девочка. Дуся потушила свечку и примостилась, свернувшись клубочком, в углу постели.

Через несколько минут обе девочки, и Дуся, и порядочно уставшая Тася, крепко уснули.

Глава третья

Первый день в пансионе. Новая проделка. Глухая Мавра. История одной кошечки. Король воздуха

Глухой удар колокола в передней пансиона разбудил Тасю. Она проворно вскочила с постели, решительно не понимая, где находится. В каморке стало светлее. Свет из коридора делал крошечную комнату много уютнее, нежели ночью. Ночной гостьи не оказалось рядом, и Тасе подумалось даже, что она видела Дусю только во сне.

Щелкнула задвижка, и в каморку вошла Настасья Аполлоновна. Надзирательница молча смотрела на Тасю, Тася – на надзирательницу.

Потом Настасья Аполлоновна сказала:

– Когда старшие входят в комнату, младшие должны здороваться. Вы должны поздороваться, со мною, Стогунцева. Я – ваша классная дама.

– Здравствуйте, классная дама! – произнесла Тася, желая выказать послушание, чтобы получить прощение и возможно скорее выйти из карцера.

Но классная дама опять была недовольна. "За что же она сердится?" – подумала девочка.

Должно быть, лицо Таси было весьма смиренно в эту минуту, потому что Сова разом успокоилась и сказала:

– Надо говорите: здравствуйте, m-lle!

– Хорошо, – покорно отвечала Сове Тася, – я буду говорить так, как вы желаете, потому что мне хочется есть и очень надоело сидеть в этом противном карцере. Скажите, m-lle классная дама, где я могу найти что-нибудь поесть?

– Говорите прямо m-lle, не надо прибавлять "классная дама", – снова заволновалась Сова.

– Ну, прямо m-lle, – разом согласилась Тася, – дайте мне поесть!

– Все будет в свое время! – пообещала надзирательница. – Прежде всего идите в уборную. Оденетесь там в пансионерское платье, умойтесь и причешитесь, и когда ударит колокол, приходите вместе с другими пить чай.

– Я пила у мамы какао по утрам.

– Здесь вы будете пить то, что вам дадут, – сказала Настасья Аполлоновна.

"Такая же злючка, как наша Маришка. Вот противная!" – мысленно решила Тася. Однако, не посмев ослушаться, покорно пошла следом за классной дамой.

В небольшой комнате, куда привела ее надзирательница, стояло несколько умывальников, подле которых плескались пансионерки.

– Новенькую простили! Новенькую простили! – закричала Фимочка Ярош, старательно намыливая себе руки.

– Пойдемте, я покажу вам вашу постель в дортуаре, – подошла к Тасе Маргарита Вронская, или «Красавица», как ее называли девочки.

Маргарита была действительно прехорошенькая: тонкое личико, точеный носик с горбинкой и ласковые голубые глаза. Тасе она понравилась больше других. К тому же она не дразнила Тасю накануне и теперь обращалась с нею так, точно ничего не происходило между новенькой и остальными.

– А вы, должно быть, хорошая, – сказала Тася и, подпрыгнув, неожиданно чмокнула Вронскую в щеку.

Та рассмеялась.

– Забияка пришла! Забияка! – услышала за спиной Тася.

Она оглянулась и увидела Ярышку, насмешливо щурившую на нее свои бойкие глаза.

– Фима, молчи! Не смей задирать новенькую, – Дуся подошла к Тасе. – Они тебя не тронут больше, только ты сама не дразни их.

Дуся не солгала, сказав, что ее любят в пансионе. Маленькую сиротку слушались с первого слова. Даже самая отчаянная шалунья Ярош и злая горбунья Карлуша повиновались ей беспрекословно.

Ровно в восемь часов снова ударил колокол. Это глухая кухарка, готовившая для пансионерок, звонила к утреннему чаю.

Девочки с шумом вошли в столовую, но при виде сидевшего там за столом с газетой в руках Орлика и его сестры, разливавшей чай, разом притихли.

Каждая из пансионерок заняла свое место за завтраком, состоявшим из стакана чаю и куска свежего ситника.

Тася очутилась между Дусей и Маргаритой Вронской.

Дети завтракали молча.

И вдруг среди тишины Тася спросила:

– А что у вас сегодня за обедом на сладкое?

Это было так неожиданно, что Орлик выронил газету, a m-lle Орлик – крышку от чайника, которая со звоном упала на пол и разбилась вдребезги.

Тасе показалось это очень смешным.

Она расхохоталась, пригибаясь головой к столу, при этом задела кружку с чаем. Кружка опрокинулась, и на скатерти образовалось огромное пятно.

– Ай-ай-ай! Вот и Черное море! – Тася еще громче залилась смехом, – а вот и лодочка. Я пустила по морю лодочку, глядите! – кричала она, отрывая кусок ситного и бросая его в лужицу.

Кое-кто из девочек фыркнул.

– М-lle Стогунцева! – произнес своим невозмутимым голосом Орлик, – потрудитесь пересесть за штрафной стол у окна, – и он указал место Тасе.

У окна стоял непокрытый ни скатертью, ни даже клеенкой простой некрашеный деревянный стол и табурет. Тася брезгливо поморщилась, но ослушаться, однако, не посмела, помня о темном карцере.

Новый удар колокола возвестил начало урока. Дети прошли в классную – большую светлую комнату в четыре окна.

Сова подозвала Тасю и велела ей сесть подле Дуси, Евдокии Горской.

Девочки разместились по своим местам, и в классную вошел, подпрыгивая на ходу, господин небольшого роста и очень полный, учитель истории, географии и зоологии, фамилия которого была Васютин. Сегодня первым был урок географии.

Между воспитанницами пансиона Орлика была заметная разница в возрасте, и часть их составляла старшее отделение, которое состояло из Красавицы или, вернее, Маргариты Вронской, Степы Ивановой, прозванной графиней Стэллой, Лизы Берг, Маруси Васильевой и Гали Каховской – смуглой, миловидной хохлушки. Остальные семь девочек были в младшем отделении.

Сейчас был урок младших, а старшие, чинно сидя за столами, могли заниматься своим делом.

Петр Петрович Васютин своей подпрыгивающей походкой обошел учебные столы, за которыми сидели девочки, и, заметив новую ученицу, Тасю, спросил:

– Новенькая? Славно! Очень рад познакомиться. Очень рад! Очень рад! Учились чему-нибудь из географии?

Тася молчала.

– Учились чему-нибудь из географии? – повторил свой вопрос учитель, с удивлением разглядывая черноглазую девочку.

Новое молчание было ответом ему.

– Что же это с нею? – обратился учитель ко всему классу, и на лице его выразилось самое неподдельное изумление.

Девочки сдержанно улыбались, предвидя новую потеху.

– Она, Петр Петрович, немая! – выкрикнула со своего места неугомонная Ярышка.

– Вот как! Бедняжка! – не то сочувственно, не то насмешливо произнес Васютин.

По лицу новенькой проскользнула плутоватая улыбка. Неожиданно Тася вытянула губы и протяжно замычала на весь класс: "Ммм! Ммм!" – как это обыкновенно делают немые.

Девочки покатились со смеху. Сова, присутствовавшая на уроке, привскочила со своего места и, грозя пальцем, кричала:

– Молчать! Сию минуту молчать!

– Ммм! Ммм! – мычала Тася.

– Ха, ха, ха, ха! – покатывались со смеху пансионерки.

В классе стоял гам.

И вдруг, перекрывая его, прозвучал серебристый голосок Дуси:

– Нехорошо! Стыдно! Гадко! Не умеешь себя вести за уроком.

Сова подскочила к Тасе, схватила ее за руку и вытащила на середину класса.

– Стойте здесь! – приказала она, – и пусть все видят, какая вы невозможная девчонка!

– Ай, ай, ай, как не стыдно! – сказал Васютин и, отвернувшись от Таси, принялся объяснять младшим пансионеркам, какие моря существуют на белом свете.

* * *

Лишь только учитель вышел, девочки с шумом обступили Тасю.

– А ты молодец, Стогунцева, – сказала Ярышка. – Мм! Мм, – передразнила она ее. – Славно!

– Недурно! – поддержала Фимочку Васильева. – Васютин порядочная злюка, и его стоит хорошенько извести!

Тася чувствовала себя чуть не героиней. Все внимание класса было обращено на нее. Ее выходка позабавила всех. Девочки улыбались сочувственно, кроме старших, которые занимались своими делами и нимало не обращали внимания на малышей.

Но радость Таси была преждевременна. Дуся посмотрела в лицо Таси своими честными голубыми глазами:

– То, что ты сделала сегодня, гадко и дурно.

– Это не твое дело.

– То, что ты сделала, нехорошо – повторила Дуся.

– Убирайся! – Стогунцева оттолкнула от себя свою новую подругу.

– Девочки! Девочки! Смотрите, она обижает нашу Дусю! – всполошилась Маргарита Вронская.

– Не смей обижать Дусю! – подскочила Васильева к Тасе.

– Дуся наша – милочка! Мы не позволим обижать ее! – вторила им смугленькая хохлушка Каховская из старшего отделения пансиона.

– Да, да! Не позволим! – отозвались близнецы – сестрицы Зайка и Лиска.

– Ах, ты, Задира Ивановна, Забияка Петровна! – прыгала вокруг Таси Ярышка.

– Забияка! Забияка! – подхватила Карлуша.

Тася готова была расплакаться злыми бессильными слезами. К ее счастью, в класс вошел учитель русского языка и арифметики Баранов, и девочки чинно разместились за своими столиками. Одна только Дуся не успела занять своего места.

– М-lle Горская, – спросил учитель, – что же вы? Прогулку задумали в неурочное время!

– Это не она виновата, а новенькая! – крикнула со своего места Ярышка.

– Ярош, тише! – остановила девочку надзирательница.

– Правда! Правда! – подтвердили все. – Новенькая виновата! Новенькая!

– Мне нет дела, кто виноват, – сказал Баранов, – я вижу, что m-lle Горская не на месте, и делаю ей замечание за дурное поведение, – он обмакнул перо и написал что-то в классном журнале.

– Это несправедливо! – неожиданно раздался голос с половины старших. – Дуся не виновата! Нет! Нет! – и Маргарита Вронская встала со своего места.

– Не виновата! – вторила ей графиня Стэлла.

– Не виновата! – отозвалась всегда невозмутимая Лизанька Берг.

– Молчать! – прикрикнула Сова на расходившихся девочек.

– Я вас прошу не шуметь! – надрывался учитель.

Но девочки уже не могли успокоиться, дело касалось их любимицы Дуси, которую обвиняли незаслуженно. Они волновались и шумели, как стая крикливых воробышков.

– Злой Баранов! Нехороший! – говорила Ярышка.

– Противный! Не люблю его! – отозвалась Карлуша. – Дусю ни за что обидел! Бедная Дуся!

– Он Дусю обидел! – неожиданно выпалила Ярышка, – противный, несносный, скверный… Так ему отплачу за бедняжечку Дусю! – Шалунья низко пригнула голову к столу и испустила короткое: "Бэ! Бэ! Бэ!" – очень похожее на блеяние барана.

– Это что такое? – возмутился учитель, не понимая, откуда идет этот крик, так как глаза Ярышки невозмутимо смотрели на него, в то время как губы ее, находившиеся чуть ниже поверхности стола, тщательно выводили:

– Бэ! Бэ! Бэ!

– Что-с? – окончательно потерялся Баранов, бегая по классу и отыскивая виновную.

– Бэ! Бэ! Бэ! – продолжала неистово Фима, в то время как пансионерки, и старшие и младшие, давились от смеха.

– Кто это позволяет себе подобную дерзость? – строго спросил учитель, обводя класс испытующим взором.

Настасья Аполлоновна, красная, как морковь, перебегала с одного места на другое, стараясь накрыть блеявшую проказницу. Но это было не так-то легко. Едва Сова подходила к тому месту, где сидела Фима, как блеяние прекращалось, а когда надзирательница бежала в противоположный угол класса, возобновлялось снова с удвоенной силой.

– Что же это, наконец, такое? – окончательно растерялся учитель.

И вдруг с ближайшей к нему скамейки поднялась очень полная, высокая девочка с широким скуластым лицом и невыразительными выпуклыми глазами. Это была Машенька Степанович, которую подруги прозвали Гусыней за ее неповоротливость.

– Не сердитесь, пожалуйста! – обратилась она к учителю своим лениво-спокойным голосом, в то время как на лице ее появилась глуповатая улыбка. – Не сердитесь, пожалуйста, господин учитель, мы не виноваты. В классе появился баран, это он, а не мы.

Услышав замечание Машеньки, девочки не могли уже сдерживаться от обуявшего их смеха, и дружный взрыв хохота огласил своды пансиона.

Учитель, приняв слова Гусыни за новую насмешку над ним, совершенно вышел из себя и теперь кричал что-то, чего нельзя было разобрать за веселым хохотом пансионерок. И весь этот шум покрывало неумолкаемое: "Бэ-Бэ-Бэ!" Фимочки.

Плохо бы окончился урок для не в меру расшалившихся девочек, потому что Баранов уже несколько раз повторил имя Орлика, как вдруг неожиданно со своего места поднялась Тася Стогунцева и, сделав из своих рук подобие рупора, как в лесу, заглушая и смех, и блеяние, и крик учителя:

– Это не баран, а Ярош, господин учитель! Это Ярош изображает барана. Вот кто!

И она указала пальцем на Ярышку. Смех оборвался разом.

– Стогунцева – ябеда! Шпионка! – заговорили во всех углах девочки.

– Ну так что же! – возразила Тася, – и пусть. Вы меня браните забиякой, задирой. Вы меня дразните, так вот же вам за это! Вот вам!

– И отлично сделали! – произнес учитель, – я вас хвалю за это! Дурные поступки должны быть указаны; это не ябедничество, а долг каждой из вас! Вы справедливо поступили, m-lle Стогунцева.

Ласково кивнув Тасе, он бросил уничтожающей взгляд на Ярош и объявил:

– Ваш поступок будет оценен по заслугам господином директором, – и стал объяснять новый урок к следующему дню.

Ровно в час ударил большой колокол, призывающий к обеду. Баранов, не прощаясь с девочками, поспешно вышел из класса.

– Шпионка! Доносчица! Фискалка! – закричали девочки.

– Стыдно доносить и фискалить!

– Девочки, оставьте ее, – послышался голосок Дуси, – она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? – обратилась к Тасе милая девочка. – Ведь ты не хотела? Ты не подумала прежде, чем сделала это? – спрашивала она Тасю.

Эта неожиданная ласка напомнила маленькой Тасе что-то милое, родное – напомнила маму, прежнюю, добрую, ласковую маму, а не строгую и взыскательную, какою она казалась Тасе после падения Леночки в пруд. Что-то екнуло в сердечке Таси. Теплая волна прихлынула к горлу девочки, и ей захотелось плакать. Дуся сумела пробудить в ней лучшие струны ее взбалмошного сердечка.

Она взглянула на девочек, потом на Дусю и вдруг залилась горькими, неудержимыми слезами, припав головой к плечу своей маленькой заступницы.

– Ну вот! Ну вот! Я знала, что она не злая! Я знала, – говорила Дуся. – Она не шпионка и не злючка, а просто вспыльчивая и избалованная девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! – и она умоляюще посмотрела на девочек.

Те, растроганные словами Дуси, пообещали ей не задевать Тасю и не дразнить ее. Только Ярышка и Карлуша – две закадычные подруги – не дали этого обещания, зная заранее, что не в силах сдержать его.

* * *

Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало-помалу привыкли к Тасе, Тася – к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю! Но Тася ошибалась; мама более чем когда-либо любила свою девочку и интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в Райское к маме ездил или сам Орлик, или же его сестра с отчетом о ее поведении и успехах.

До сих пор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление ее почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: Орлик успел сообщить ей очень утешительную новость. Ее дочь, неисправимая проказница, подружилась с Дусей Горской – самой лучшей девочкой из всего пансиона – и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна – мама Таси – очень скучала по своей девочке – и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву, в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестричке.

Немудрено, что посещения Орлика ждали с нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.

Но вернемся к Тасе.

Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидела за чаем вместе с пансионерками и жаловалась на головную боль.

– Ужасно трудно вставать по утрам так рано, – жаловалась девочка.

– Разумеется, нас будят с петухами, – подхватила недовольно графиня Стэлла. – Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.

– Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, – завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, – поддразнивала Тася.

– Молчи, пожалуйста! – прикрикнула на нее графиня Стэлла.

– Иванова! Ведите себя приличнее, – строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.

– Нет, право, Мавра звонит, точно на пожар, – заметила Лизанька Берг, большая любительница поспать.

– А я, девочки, и не слышу звонка! – со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.

– Тебе хоть из пушки пали над ухом и то не услышишь, – заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо младше своих лет.

– Я, девицы, спать люблю! – чистосердечно заявила Машенька.

– Странно, гуси мало спят! – насмешничала Карлуша.

– Да разве я гусь? – захлопала глазами Машенька.

– Нет, ты другое! – лукаво усмехнулась Ярош.

– А что же?

– Гусыня! – отозвалась Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

– Ну, уж вы скажете тоже! – обиделась Машенька – Гусыня-то глупая…

– А ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, – тараторила Ярош.

– Не трогайте ее, девочки, – остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

– Что с тобой, Дуся? Что с тобой? – всполошились все.

– Голова болит ужасно, – пожаловалась Горская.

– А все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, – мечтательно сказала Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

– Не украдут, – с сожалением произнесла Галя Каховская.

– Очень глупо желать неприятностей вашему директору, – заметила Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести, причиненные им пансионерками.

Тася вскочила на стул, оттуда на стол.

– Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы – в чем заключалась ее выдумка – Тася не отвечала ни слова.

Большой колокол находился в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукою достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер решила действовать. Когда девочки улеглись спать, она из дортуара босиком пробралась в переднюю. В руках Тася держала полотенце. Добравшись до места, где висел колокол, Тася вскарабкалась на трюмо, стоявшее в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. Язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася снова вернулась в дортуар.

Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в прихожую и стала дергать за веревку колокола.

Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

На больших столовых часах пробило восемь. Необычная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и, наконец, девять. Прежнее невозмутимое спокойствие.

В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был прийти учитель немецкого, к младшим – священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

Учитель и священник, впущенные Маврой, вошли в зал и были удивлены необычной тишиной.

– Можно подумать, что пансион вымер! – произнес учитель Штром, худой, длинноволосый немец.

– Н-да, подозрительно что-то! – согласился батюшка, отец Илларион.

– Странно! Слушай, голубушка, – обратился Штром к Мавре, – что у вас, все благополучно?

Та радостно закивала головою, не расслышав того, что говорит учитель.

– С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, – весело затараторила она.

– Какие котлеты? – недоумевал Штром. – Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? – снова спросил он кухарку.

– Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, – обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают – готовы ли пансионерки.

– Мы подождем, не надо! Не надо! – махнул рукою Штром.

Тут уж Мавры счастливо разулыбалась.

– На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, – и, низко кланяясь, она поплелась в дортуар звать пансионерок.

Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, спали и Орлик, и Анна Андреевна, спала Сова в своем «дупле», как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом – спали все.

Колокол не звонил в это утро.

Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать:

– Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

Пансионерки вскочили, перепуганные.

– Пожар? Горим? – спрашивали они, на что Мавра отвечала:

– Да, да, в зале!

– Пожар в зале! Ужас! Ужас! – визжали девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.

Из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, а из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, вскрикивая:

– Где пожар? Что такое?

Прибежал Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и все обстоит благополучно.

Вдруг в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи освободить медный язык от полотенца, теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.

В этот день никто не жаловался на усталость, и у Дуси Горской прошла головная боль.

Кто был причиной беспорядка – так никто и не узнал. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.

* * *

Кошечка была очень хорошенькая. Представьте себе длинное гибкое тельце, покрытое золотистой шерстью, а вдоль спины шла узкая темная полоса. Умные зеленые глазки с поминутно расширяющимися зрачками и умильная мордочка, из которой по временам высовывался острый, как жало, розовый язычок. Само имя ее, Милка, как нельзя более подходило зверьку.

Милку привезла в пансион Карлуша, и прелестная кошечка составляла радость и гордость девочки. Не было худшей обиды для Карлуши, как задеть ее любимицу. Милку подарил Карлуше ее отец, который вскоре после этого умер и не мудрено, что маленькая горбунья всем сердцем привязалась к его подарку. Милка спала в дортуаре в постели девочки, ела из одной тарелки с нею и бросалась со всех ног навстречу Карлуше.

Орлик разрешил держать кошку обиженной судьбою девочке.

И вдруг Милка пропала. Пропала бесследно. Ее искали всюду: и в кухне, и в дортуаре, и в классной. Малютка, или Ниночка Рузой, которая, по словам Красавицы, могла забраться даже в наперсток, по причине своего маленького роста, влезла в буфет и обшарила там все полки, стараясь найти Милку, которую любили все без исключения – и воспитанницы, и начальство.

Карлуша плакала. Остальные ходили, понуря головы; даже Настасья Аполлоновна меньше сердилась на девочек и реже покрикивала на них из уважения к общему несчастью.

Одна Тася была весела по-прежнему. Дело в том, что Тася поссорилась недавно с Карлушей.

Маленькая горбунья в совершенстве говорила по-французски и по-немецки. Тася тоже очень недурно владела тем и другим языком. М-lle Орлик, дававшая уроки языков в пансионе, ставила еженедельно отметки по этому предмету. У Таси оказалась на этот раз отметка значительно хуже, чем у Карлуши.

Карлуша не могла не уколоть этим Тасю.

– Ах, ты, француженка! – усмехнулась она, – а еще хвалилась, что лучше всех нас знаешь по-французски.

– И знаю! – огрызнулась Тася.

– Ну не очень-то велико твое знание!

– Отстань! – и Тася толкнула девочку.

– Не смей толкаться! – рассердилась та.

Тогда Тася толкнула Карлушу вторично.

М-lle Орлик видела эту сцену.

– Стогунцева, подойдите сюда, – позвала она Тасю.

– У нас не принято толкаться в пансионе. Это доказывает вашу невоспитанность. Поэтому не угодно ли будет вам в наказание выучить немецкие стихи, пока дети будут совершать послеобеденную прогулку.

Это было строгое наказание, так как девочек водили гулять по лучшим улицам города, а иной раз в городской сад, где всегда играла военная музыка и где было шумно и весело. Тася очень любила такие прогулки.

– Если виновата я, виновата и Вавилова, – со слезами в голосе поясняла она директрисе.

– Толкались вы, а не Вавилова, – отвечала неумолимая m-lle Орлик, – и поэтому будете наказаны вы, а не она.

– Что, досталось на орехи! Ага, будешь толкаться, – торжествовала Карлуша.

– Противная горбунья! – буркнула Тася. – Терпеть тебя не могу! Пусть меня наказали, но уж и ты останешься довольна. Будет тебе праздник!

Но Карлуша не слышала последних слов рассерженной не на шутку девочки и подбежала, подпрыгивая на ходу, в прихожую, где одевались остальные пансионерки и откуда раздавался голос Ярышки, кричавший Тасе:

– Ты не горюй, Стогунцева, с тобой Милка останется и Мавра. Ничего, что Милка кошка, а Мавра глухая тетеря. За неимением лучшего будь довольна и этим обществом!

– Противные, – прошептала сквозь слезы Тася.

Тася долго смотрела в окно, пока вереница пансионерок не скрылась за углом.

Какие они были веселые! Как разрумянились и оживились на свежем воздухе их лица.

– Противные! Гадкие! – зло шептала Тася, глядя им вслед. – Ненавижу вас всех, ненавижу за то, что вы обижаете Тасю, за то, что вам нет дела до нее. Бедная Тася! Бедная Тася, – и она смотрела в окно на опустевшую улицу затуманенными от слез глазами.