Текст книги "Паж цесаревны"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Но не немецкая принцесса, а княжна Екатерина Долгорукая навязана усердными вельможами-родичами в невесты царю.

Царь был прав. «Худо» случилось, но по другой совсем причине. Схватил оспу юный император, и не пришлось цесаревне Елизавете целовать ручек его жене, государыне. Пришлось другую руку целовать ей, руку курляндской герцогини…

То светлые, то мрачные картины встают, всплывают из полумрака царевниной горницы… Целая вереница их вьется в Усталых мыслях цесаревны. Притомились эти мысли… Мешается быль с действительностью, правда со сказкой, и незаметно сон подкрадывается и смыкает усталые очи… Но и во сне не отстают от цесаревны далекие, милые призраки прошлого…

То счастливая улыбка, то облако грусти сменяются на прелестном сонном лице. А ночь тянется, тянется, бесконечно, октябрьская, темная ночь…

Глава XIII
Посланец. Веселая затея. Царевна-крестьянка. Ссора

– Проснись, вставай, Ваше Высочество! Курьер прискакал из Санкт-Петербурга, от самой, говорит, Юшковой… – сквозь сон звучит над ухом цесаревны знакомый голос.

Мавра Егоровна Шепелева, молодая, немногим старше своей госпожи, приближенная фрейлина цесаревны, наклоняется заботливо над спящей золотистой головкой.

– Проснись, цесаревна! – легонько тронув за плечо Елизавету, говорит она.

Ей бесконечно жаль прерывать сон красавицы. Сладко под утро спится цесаревне. Счастливая улыбка бродит по ее лицу. Верно, хорошие сны ей снятся. А будить надо. Курьер из дворца – дело не шуточное. Может, важное что им сообщит.

– Проснись! Проснись, Ваше Высочество! – снова теребит свою заспавшуюся госпожу верная Мавра.

– А? А? Что такое? Курьер, говоришь? Господи! Еще что занадобилось там? – с тревогой произнесла, разом приходя в себя, цесаревна, и сон, как по волшебству, соскочил с нее. – Одеваться, Мавруша, одеваться скорее! – вскричала она, быстро вспрыгивая из постели.

Ночных грез как не бывало. И сладкие, и мрачные воспоминания – все исчезло при утреннем блеске осеннего солнца. Жмурясь от его назойливых лучей, стала торопливо, при помощи Мавруши и кликнутых ею девушек-камеристок, одеваться цесаревна.

– День-то, день какой, словно тебе лето, – поглядывая в окна, весело говорила Шепелева. – В такой-то день не грешно и лето вспомнить. Созвать разве девок, да хороводы поводить напоследок перед зимним затишьем, а? Ты какую резолюцию на этот счет. Ваше Высочество, положишь? – лукаво сощурив свои бойкие, живые глазки, прибавляет она.

– И то дело! Погуляем на славу, – говорит, разом развеселившись, цесаревна. – Зови Чегаеву Марфуньку и других… Ах, а курьер-то! – вдруг неожиданно осеклась она, и оживленное за минуту до того личико приняло озабоченное выражение раздумья.

– Ну, что курьер! Курьер не зверь, носа не откусит, – грубовато отрезала Мавруша, всегда державшая себя попросту, без затей, с царевной. – Примешь курьера, а сама айда на луг…

– А то… знаешь что? – вдруг громко и весело расхохоталась Елизавета. – Я не выйду сейчас к курьеру.

Тут она живо притянула к себе голову своей любимицы и зашептала ей что-то на ухо, так, чтобы не могли услышать ее девушки-камеристки.

Верно, веселое что-нибудь сообщила своей любимице Елизавета, потому что та так и прыснула со смеху, так и покатилась, ухватившись за бока.

– Ай да ловко придумала, ай да царевна моя золотая! Вот-то разодолжила, Ваше Высочество! – хлопая в ладоши, радовалась Шепелева. И потом, обратясь к окружавшим Елизавету девушкам-камеристкам, спешно проговорила, все еще продолжая смеяться: – Бегите-ка, девоньки, к Марфутке Чегаехе, велите ей всех наших первых дишкантов созвать на луг. Скажите, цесаревна, глядя на солнышко, погулять напоследок в хороводе хочет. Гость, слышь, у нас из Петербурга… Так чтобы не осрамились, глядели бы певуньи наши… Да скорее вы лупите, стрекозы, слышь!

– Ладно, Мавра Егоровна, не сомневайся, живой рукой дело обделаем, – предвкушая новую затею веселой, изобретательной на шутки царевны, радостно отозвались камеристки и кинулись бегом исполнять приказание старшей фрейлины.

Через полчаса на большом пожелтевшем лугу, раскинувшемся на конце слободы, за дворцом царевны, собралась веселая, пестрая толпа слободских девушек, наряженных в лучшие пестрые сарафаны и шугаи, с яркими лентами, вплетенными в Косы, с разрумяненными на осеннем, утреннем холодке лицами. Среди них особенно выделялись две. Одна – статная, полная и высокая красавица, с золотистою косою ниже пояса, с синими, ясными глазами, она всех затмевала своей красотой; другая немногим уступавшая ей красавица, черноглазая, черноволосая, с румяным личиком и живым, смеющимся взглядом. Черноглазая бегала среди девушек, устанавливая их в хороводе голос к голосу, как опытный капельмейстер. Это была Марфа Чегаева, первая запевала Покровской слободы, обласканная и задаренная царевной, ее любимица.

Девушки с веселым смехом теснились вокруг белокурой красавицы и черненькой Марфы, с шутками, хохотом, с визгом.

Вдруг все затихло, как по мановению волшебной палочки. Только чуть слышный шепот пронесся по кругу.

– Идут! Идут! – зашептали девушки.

У крыльца дворца, выходившего на луг, появилась полная и рослая Мавруша Шепелева, а рядом с нею худой и тощий человек в сером дорожном камзоле, со шпагой и в треуголке, из-под которой висели рыжеватые волосы и зорко глядели маленькие рысьи глазки. Длинный, плачевного вида нос уныло глядел с худого, серого лица немецкого типа. Ноги были так тощи, что казались ходулями. Он препотешно передвигал их, откидывая как-то вбок при каждом шаге. Девушки не могли без смеха смотреть на эту тощую, как привидение, унылую фигуру. Лишь только появился он, хор девушек грянул:

 
Во селе, селе Покровском,
Среди улицы большой,
Расскакались, расплясались
Красны девки меж собой…
 

И на мгновенье разомкнувшийся хоровод принял в свой круг оторопелого немца и снова сомкнулся.

На лице курьера выразилось живейшее удовольствие. Он был очень польщен, очевидно, устроенной в честь его торжественной встречей и, замахав в воздухе треуголкой, низко поклонная девушкам. Те фыркнули себе под нос, не прерывая песню, которая так и звенела, так и лилась звучной волной в студеном воздухе ясного осеннего дня.

Особенно выделялись в хороводе серебристые голоса двух девушек: Марфуши Чегаехи и ее белокурой подруги. Разрумянившиеся от старания показать свое искусство девушки одна за другой, схватившись за руки, длинной чередою мелькали перед совершенно растерянным, но все еще не переставшим им любезно кланяться курьером. Но мало-помалу лица девушек смешались у него на глазах; от их пестрых, ярких костюмов зарябило в глазах у бедного немца, и звон пошел в голове от голосистого пения, лившегося прямо в уши.

Немец-курьер беспокойно завертелся на месте, бросая растерянные взгляды на Мавру Егоровну, стоявшую рядом с ним.

– Что, немчура, – произнесла она довольно громко, снабжая слова свои насмешливой улыбкой, – не любишь российской песни, небось! А и плох же ты есть немец, как я погляжу, мой батюшка!

– Oh,ja,oh,ja, gnaediges Fraulein! [5]5
  О да, о да, милостивая государыня (нем.).


[Закрыть]– закивал и заулыбался курьер, поняв, очевидно, что-то очень лестное для себя в словах пригожей Шепелевой.

– То-то! Заякал, курляндская образина! Небось оттелева приехал отъедаться на русских хлебах. Это вы умеете! А чтобы по-нашему говорить, так нет. Якает себе и горя ему мало. У-у! Ненасытная твоя рожа. Не люблю я вас! Да не понимаю, убей меня Бог, хоть я прожила с покойной принцессушкой Анной более года в вашем Киле…

– Киль – это Гольштинь, а наш Митава… – вдруг разом понял курьер и закивал головою.

– Ладно. Из одного теста будете. Что курляндцы, что гольштинцы. Глаза-то у всех завидущие. Россию объедать и те и другие рады. А только не в пользу, батюшка. Ишь, ты дохлый какой, ровно месяц не жравши гулял.

– Дохтор ни-ни… я не дохтор… Не Arzt, [6]6
  Врач (нем.).


[Закрыть]а курьер. Mit einem Brief an Ihre Hoheit Prinzessin Elisabeth. [7]7
  С письмом к Ее Высочеству принцессе Елизавете (нем.).


[Закрыть]

– Ладно, не каркай… поняла… Знаю, что курьер, а не доктор… Дохлый, говорю… – закричала Мавра во все горло. И потом, хитро улыбнувшись, присовокупила: – Да ты знаешь ли, курляндская образина, которая из них принцесса-то? – и кивнула в сторону девушек. – Небось, к нам, в Россию валом валите, а в лицо прирожденной царевны русской не знаете. А ну-ка, мусье-немец, извини, по батюшке тебя как величать, не знаю, которая же будет из них Ее Высочество, угадай-ка и вручи ей грамоту, цесаревне нашей.

И тотчас же перевела эти слова на ломаный немецкий язык как умела.

Курьер понял, заулыбался и закивал головою и своим длинным, унылым носом.

– Gut! Gut! [8]8
  Хорошо! Хорошо! (нем.).


[Закрыть]– произнес он с широкой улыбкой и обвел круг глазами.

Перед ним, одна подле другой, стояло около двух десятков крестьянских девушек более или менее одинаково одетых в пестрые, нарядные сарафаны. Между ними скрывалась принцесса. Курляндец внимательно окинул круг глазами. И вдруг ободрился, ожил. Одна из девушек показалась ему величавее других. Она вела весь хор, запевая песню, и все остальные беспрекословно повиновались черноглазому регенту.

– Вот она – принцесса! – решил немец.

И без дальнего колебанья он изогнул свою костлявую фигуру, подошел к черноглазой девушке с рыцарским поклоном, по всем правилам придворного этикета, и самым изысканным образом остановился перед нею, потом сделал еще два шага вперед и осторожно коснулся ее руки губами. Затем отступил немного, встал в позу и, прижав руку к сердцу, произнес ошеломленной девушке приветствие на немецком языке.

– Ай, промахнулся, немец! – так и взвизгнула Шепелева, бесцеремонно присев на землю и закатываясь от смеха. – Ой, уморил, заморыш!

Остальные девушки вторили ей. Поднялся такой шум и хохот, что несчастный курляндец рисковал оглохнуть.

А перед ним смущенная, раскрасневшаяся, как маков цвет, стояла Марфа Чегаева и в смущении закрывала рукавом шугая свое пылающее лицо.

И было чего смущаться крестьянской девушке. Важный барин в треуголке и при шпаге поцеловал руку у нее, мужички.

Но и сам «важный барин» был смущен не менее ее. С раскрытым ртом и недоумевающими глазами стоял он посреди круга, не зная, что предпринять.

– Ай да курляндец! Ишь ты, как опростоволосился! – послышался за ним веселый голос, и внезапно появившийся красавец-Шубин вбежал в круг и изо всех сил ударил по плечу растерянного посла рукою. – Ловко осрамился, сударь!

Курьер вспыхнул. Лицо его побагровело. С ним, с ближним человеком самого всесильного графа Бирона, первого вельможи императрицы, смеет так обходиться какой-то неведомый гвардейский прапор.

– Потише, mein Herr! – разом придя в себя, проговорил немец. – Я слуга его сиятельства графа Бирона. Прошу не забываться и не позволять никаких вольностей надо мной.

– А я слуга Ее Высочества цесаревны Елизаветы Петровны, и в ее присутствии говорю вам и вашему графу, что стыдно присылать гонцов к Ее Высочеству, которые не знают в лицо дочери Великого Петра! – сверкая глазами, произнес Шубин на чистейшем немецком языке.

– Но мне кажется, – весь багровея от оскорбленного самолюбия, произнес с насмешливой улыбкой-гримасой курляндец, – я не обязан знать в лицо всех покровских слобожанок и отличить из среды их принцессу…

– Молчать! Сию же минуту молчать, бездельник, или моя шпага научит тебя вежливости! – вскричал, выходя из себя, Шубин, так сильно тряхнув за плечо тщедушного немца, что он едва-едва удержался на ногах.

– О-о! Я – курляндский дворянин и слуга его сиятельства, метавец Берг, я не забуду вам этого, сударь! – едва сдерживаясь от бешенства, прошипел тот.

– А я – русский дворянин и прапор гвардии, Шубин, готов проучить тебя, если ты осмелишься еще раз сказать что-либо непочтительное, хотя бы намеком, о Ее Высочестве! Слышишь, курляндская немчура?

И Шубин грозно сверкнул глазами в сторону взбешенного Берга. Тот хотел ответить ему, но страх перед разошедшимся офицером удержал его. К тому же в этот миг передним появилась очаровательная, белокурая девушка-крестьянка и на правильном немецком языке произнесла своим бархатным голосом, глядя в лицо взволнованного Берга:

– Жду от вас известий, господин курьер. Можете вручить мне письмо. Я – цесаревна Елизавета.

Глава XIV
Письмо. Воля государыни

Весь гнев Берга разом исчез, и хотя рысьи глазки его с затаенною злобою метнулись в сторону Шубина сердитым, мстительным взглядом, но тотчас же он придал подобострастное выражение своему пронырливому лицу и низко, низко склонился перед цесаревной. Потом разлился в целом потоке похвал самой грубой и назойливой лести. Он изумлялся и негодовал на себя, как он мог не признать красивейшую из девушек и как это он не заметил сразу среди мерцающих звезд сверкавшего улыбкой солнца.

– Довольно! – прервала этот красноречивый поток цесаревна. – Я жду от вас письма, которое привезли вы мне из столицы.

– О Pinzessin! – засуетился немец и, отстегнув пуговицу камзола, вынул из-за пазухи конверт крупной величины и с изысканным поклоном, дрыгнув смешно своими длинными ногами, передал его цесаревне.

– На, Алеша, прочти! – передала Елизавета конверт Шубину. – А вас не смею более задерживать, сударь! – кивнула она головою курьеру и, поманив своего неизменного друга Шепелеву, сказала ей:

– Прикажи его угостить, Мавруша.

– Ладно, и без угощения хорош, курляндский заморыш! – резко отвечала та. – Слишком много чести ему, что Ваше Высочество заботится о такой дряни… Ишь как на Алексей Яковлевича раскалился, треклятый!

И она презрительно блеснула на злополучного курьера глазами. Тот низко поклонился принцессе, но прежнего подобострастного восхищения уже не было на его лице.

Около Елизаветы стоял Шубин. Берг окинул любимца цесаревны взглядом, полным злобы.

«Попадешься ты мне еще, голубчик, – говорил этот взгляд, – придет и мой праздник. Клянусь честью, курляндский дворянин Берг не умрет, пока не отомстит тебе кровавою местью!»

И еще раз поклонившись цесаревне, он заковылял вдоль луга, к слободе, широко вскидывая своими ходулями-ногами.

– Ну, читай, Алексей Яковлевич, что мне пишут! – произнесла цесаревна своим звучным голосом, опускаясь на скамью, стоявшую под обнаженной от листвы березой.

Шубин сорвал печать и вскрыл конверт.

«Ваше Высочество, всемилостивая моя цесаревна Елизавета Петровна! – начал он. – Доносит вам по поручению Ее Императорского Величества, благоденствующей ныне Божией милостью государыни, верная раба ее, Анютка Юшкова. Ее Императорское Величество государыня-царица шлет Вашему Высочеству, всемилостивейшей принцессе и кузине своей, низкий поклон и родственную сантименцию и велит мне довести до Вашего Высочества изрядную весть. Племянница Ее Императорского Величества принцесса Христина – Елизавета – Екатерина Мекленбургская имеет вступить в лоно православной церкви. Высокорожденная девица оная подлежит на днях сих, волею Господней, великому таинству миропомазания. Аза сим доношу я Вашему Высочеству, что едет к нам жених, нареченный принцессы Христины, принц Брауншвейгский, Антон-Ульрих, выбранный графом Левенвольде среди прочих иноземных принцев европейских дворов. А для какой цели – вам уже, я полагаю, ведомо: высокородный юноша сей волею Божею намечен в женихи принцессе Христине, будущей, после крещения, великой княжне Анне. А по случаю встречи оного принца мыслят здесь устроить пляс и машкараду в один из куртагов, на кои Ее Императорскому Величеству благорассудно было пригласить Ваше Высочество. Своим присутствием Ваше Высочество изрядное приятство доставите и большую атенцию государыне свою докажете. Так мне по поручению Ее Императорского Величества донести вам наказано. Аза сим, в ожидании счастливого лицезрения Вашего Высочества и Вашего благополучного прибытия к нам, остаюсь в глубоком решпекте усердной слугой Вашего Высочества

скромная служанка Ее Величества покорная Анютка женка Юшкова».

– Вот тебе раз! – произнесла Шепелева, как только Шубин кончил и сложил письмо. – Пропали наши красные дни… Тю-тю Покровское!

– Пропали, Мавра Егоровна! – в тон ей произнесла цесаревна. – Ты это верно сказала! – и печальная улыбка скользнула по ее лицу. – Прощайте, девушки! Не придется мне хороводов водить с вами больше. Требует меня ко двору императрица! – заключила она грустно, кивнув сбившимся в кучку и жадно ловившим каждое ее слово девушкам.

– Прощай, Марфуша! Прощай, мой Покровский соловушка! Не забудь песню, которую я вам оставила, – подойдя к Чегаевой и обняв ее, добавила цесаревна.

– Царевна-красавица! Ягодка наша! Лебедка белая, не покидай ты нас! – послышались здесь и там робкие голоса.

– Нельзя, родные вы мои! Самой уезжать, чай, невесело! – произнесла цесаревна. – А ослушаться нельзя. Воля государыни – закон! Сами, я чаю, знаете! А лучше вы меня еще раз побалуйте. Спойте мне мою песню, что сложила я вам на память о себе. Ну-ка запевай, голубушка Марфуша!

«Во селе, селе, селе Покровском»… – затянула Чегаеха и вдруг сорвалась, запнулась. Слезы градом хлынули из ее глаз. Она прильнула к плечу цесаревны и горько зарыдала.

– Голубушка! Светик наш ясный! Не покидай ты нас сиротинками, красное солнышко! – лепетала она.

За нею заплакали-заголосили и остальные.

На синих глазах цесаревны также блеснули слезы.

– Жаль мне их покидать, Алеша! – шепнула она Шубину. Вдруг тоненький голосок прервал всхлипывание и причитание слобожанок.

– Чего они плачут? – произнес маленький человек, одетый в нарядный камзол с красиво убранными по плечам кудрями, внезапно появляясь перед толпою девушек. – Чего они плачут, крестненький? – обратился он с самым серьезным видом к Шубину.

Елизавета, улыбаясь сквозь слезы, взяла на руки мальчика и объяснила, как могла, причину горя слобожанок.

Андрюша (это был он) с самым серьезным видом выслушал, что ему говорила его сказочная царь-девица. Потом обхватил ее шею руками и, любовно заглядывая в самые глаза цесаревны, спросил:

– Значит, ты едешь в твой родной город, царевна?

– Да, милый, государыня зовет меня туда.

– Значит, злые великаны выпустили наконец пленную царь-девицу? – продолжал спрашивать мальчик пытливым тоном.

– Да, да, милый!

– Так чего же вы плачете, глупые? – строго обратился он к девушкам, и на прелестном детском личике заиграла торжествующая улыбка. – Если великаны выпустили царь-девицу, значит, она должна ехать в царство своего отца, где ее ждут, наверное, те, кто ее любит, – заключил с уверенностью малютка.

Шубин встрепенулся и взглянул на цесаревну, цесаревна на Шубина. Их глаза встретились.

– Ваше Высочество, – произнес молодой гвардеец, – слышали? Устами младенцев Бог глаголет. Там вас ждут, цесаревна. Там нуждаются в присутствии дочери Великого Петра, и кто знает, может быть…

Он не договорил. Загадочная улыбка скользнула по его красивому лицу.

– Ты прав, Алексей Яковлевич! – произнесла Елизавета, – нам следует быть там, где мы нужны. А тебя, малютка. – произнесла цесаревна, нежно прижимая к своей груди прильнувшего к ней Андрюшу, – тебя я не забуду и не оставлю никогда!

Глава XV
Государыня развлекается. Злой дух Анны

Государыня Анна Иоанновна только что встала и теперь, сидя в своем обычном голубом широком одеянии, сверх которого был накинут богатый, из тончайшего батиста пудермантель, позволила придворному парикмахеру убирать свою голову в пышную прическу. Черные, как вороново крыло, густые волосы императрицы (Анне шел в эту пору 41-й год) рельефно выделялись на белоснежной ткани пудермантеля.

Государыня не имела обыкновения причудливо убирать голову; она постоянно носила ярко-красный платочек, повязанный по-мещански, вместо всякой прически, но сегодня был назначен куртаг во дворце с танцами по случаю приезда Мекленбургского принца Антона-Ульриха, назначенного в женихи недавно миропомазанной принцессе Христине-Анне, и государыня решила выступить торжественно.

Она была в духе. Вчерашний день был особенно удачен. Все утро Ее Величество забавлялась из окна своей спальни стрельбою по дичи, которую нарочно для этой цели сгоняли на дворцовый двор. Потом долго каталась по манежу на только что выезженной для нее самим графом Бироном красавице-лошадке.

Бирон был страстный охотник до верховой езды. Недаром же говорило предание, что всемогущий любимец Анны был родом из герцогских конюших. Он сумел передать страсть к лошадям и государыне, и та с наслаждением отдавалась приятному удовольствию. И теперь, сидя перед роскошным венецианским зеркалом, отражавшим ее полное, рябое, но не лишенное величия и привлекательности лицо, Анна думала о вчерашнем дне и улыбалась. Фрейлины, стоя в отдалении и видя довольное лицо государыни, улыбались тоже. На их лицах отражалось малейшее настроение Ее Величества, как на барометре отражается состояние погоды.

В ту минуту, как на голове государыни поднималась высокая башня из черных, хитро перевитых и взбитых волос по моде того времени, крик, визг и шумная возня послышались за дверью, которая с грохотом и шумом распахнулась, и через порог ее вкатились двое маленьких человечков со смешными, намалеванными лицами, одетые крикливо и ярко в разноцветные пестрые костюмы. Они плотно вцепились друг в друга, что не могли, казалось, вырваться из объятий один другого. За ними бежал вприпрыжку третий, худой, старый, морщинистый человечек; все трое были придворные шуты. Последний из них, погоняя двух первых, приговаривал:

– Вот тебе Турция… Вот тебе Франция… Матушка Россия больно дерется, когда захочет… [9]9
  В то время затевалась война с Турцией, в которой Франция вела политику, враждебную России.


[Закрыть]

– Ой! ой! Смилуйся, Россия! – кричал, ломаясь и гримасничая, один из шутов, португалец Лякоста.

– Боже мой! Остановись! Матушка-царица, заступись за верного слугу, братишку Педрило! – вопил черномазый, как сажа, шут-итальянец.

– Так вам и надо, иноземщина! – с самым серьезным видом произнес старый Балакирев, когда-то любимый шут Петра Великого, теперь доживающий свой век при дворе новой императрицы.

– Ну, довольно, дядя! – произнесла, обращаясь к нему с улыбкой, государыня, поняв выходку шутов и очень довольная ею.

Она любила окружать себя шутами и дурами, любила старину, так жестоко изгоняемую мощною рукою Петра из России. В этом сказывалось влияние ее матери, царицы Прасковьи. Мать Анны Иоанновны всю свою жизнь прожила старинною русскою барынею в своем подмосковном Измайлове, окруженная странниками, сказочниками, девками-калмычками, дурками и бесчисленными шутами. Любовь эту унаследовала от нее и Анна.

– Довольно, дядя, – обратилась она еще раз к Балакиреву, стоявшему с поднятой плеткой над живым клубочком шутов. – Изрядно показал, я чаю, русскую силу, старина.

– У меня спина болит! – плаксиво затянул Педрило.

– А мне голова пришибло, – подхватил Лякоста, – такая большой дирка в голова, что даже барон Остерман зашить не сумеет! А он куда мастер велик!.. Портная не портная, а прорешки чинил и дирка штопал и умен, как я. Нет, даже меня умнее! – заключил шут с глухим хохотом.

Императрица засмеялась. Засмеялись и фрейлины. Намек на ум и прозорливость кабинет-министра, Остермана, столь ценимого двором, понравился государыне.

– На тебе, дурак! Коли ты умен, как Андрей Иванович, – значит заслужил!

И, взяв с туалетного столика пригоршню червонцев, императрица бросила шуту.

– А мне, а мне, тетенька? – засуетился Педрило.

В эту минуту дежурная фрейлина сообщила, что барон Остерман просит разрешения явиться к Ее Величеству.

– А-а! Легок на помине, Андрей Иванович! – милостиво протягивая руку издали входящему сановнику, произнесла, государыня.

Граф вошел, прихрамывая, опираясь одною рукою на плечо дежурного камер-пажа, другою – на толстый костыль с золотым набалдашником.

Питомец Великого Петра, сразу угадавшего выдающиеся способности скромного, прилежного, молодого чужеземца, возведенный им из ничтожных секретарей коллегии в высокий чин одного из первых сановников, Остерман отличался змеиной мудростью и лисьей изворотливостью. Так думала о нем вся Европа, так думали и царствующие особы, дорожа его действительно выдающимся дипломатическим умом. Теперь, в царствование Анны, возведенной при его ближайшем участии на Российский престол, барон Андрей Иванович Остерман, страдая подагрой, чувствовал себя больным и разбитым. Впрочем, больным и разбитым он был преимущественно лишь в тех случаях, когда дело государственной важности требовало ответственного с его стороны решения. Крайне осторожный и тонкий дипломат, он умел прикинуться больным, когда следовало, и подавал свой голос лишь тогда, когда дело принимало более или менее решительный оборот.

– Легок на помине, барон, а говорят, что это признак злобности! – произнесла государыня, в то время как Остерман почтительно целовал протянутую ему руку.

– Ваше Величество, изволите говорить справедливо. Злобность, как и во всяком другом смертном, живет во мне. Но под лучами очей моей государыни черный мрак души моей озаряется светом. А свет и добро – два родные брата, как изволите знать, Ваше Величество, – тонко отвечал Остерман.

– Красно ты говоришь, Андрей Иванович, – милостиво пошутила императрица. – А теперь садись-ка, потолкуем. Передавал тебе вице-канцлер письмо нашего посланника?

– Как же, государыня! Граф Михаила Гаврилович читал это письмо на вчерашнем собрании. Из этого письма явственно, что если мы поможем курфюрсту Саксонскому стать польским королем и пошлем наши войска в Гданьск против его соперника, Станислава Лещинского, то курфюрст обещает содействовать избранию обер-гофмаршала Вашего Величества, графа Бирона, в герцоги курляндские.

– И ты думаешь, Андрей Иванович, что курфюрст сдержит слово?

– Ваше Величество, он не посмеет ответить неблагодарностью такому могучему союзнику, как моя государыня, – произнес с низким поклоном тонкий царедворец.

– И Эрнеста сделают герцогом курляндским?

– Если на то будет державная воля моей повелительницы…

– Значит, Андрей Иванович, вы советуете отправить войска в Гданьск против Станислава Лещинского и его приверженцев? – спросила императрица.

– Советовать не смею, но полагаю, что это будет умное решение со стороны Вашего Величества, – уклончиво ответил Остерман. – Умное и благородное, – прибавил он, – потому, что оно даст возможность наградить герцогством одного из преданных и верных слуг Вашего Величества… И раз войска будут находиться под руководством такого опытного и испытанного вождя, как граф Миних, то мы вперед уже можем быть уверены в успехе дела.

Эти слова были тонко рассчитаны лукавым бароном. С одной стороны, ему хотелось сплавить Миниха, соперничества которого он опасался при дворе; с другой – он знал, что благосклонность Анны могла только увеличиться к нему от его хлопот за ее любимца, Бирона. Последний ход был верен. Анна Иоанновна улыбнулась еще ласковее, еще милостивее.

– Итак, поход на Гданьск решен… А пока довольно о делах. Замучили меня ими. Сегодня не грешно и повеселиться. Надеюсь увидеть тебя на машкараде вечером, барон.

– Почту за особую честь, Ваше Величество!

И Остерман встал с легкой гримасой усилия, откланялся и пошел к двери. На пороге он столкнулся с обер-гофместером государыни, Бироном. Бирон вошел стремительно, почти вбежал в комнату императрицы. На лице его написаны были гнев и раздражение. Нахмуренные брови придавали еще более грозное выражение его и без того недобрым чертам.

– Что такое, граф? Что случилось? – произнесла государыня, которой сразу передалось волнение ее любимца.

Но тот только обвел красноречивым взглядом камер-юнгфер, фрейлин и шутов.

– Уйдите все! – коротко приказала всем им Анна Иоанновна.

Фрейлины повиновались, не исключая и старшей из них, любимицы Юшковой, неотлучно состоявшей при государыне. Шуты с громким кудахтаньем, которое обычно так тешило императрицу, кинулись к двери. Но на этот раз Анна Иоанновна даже не улыбнулась их выходке.

– Что опять такое? – взволнованно произнесла она, когда все присутствующие скрылись за дверью.

– Измена, Ваше Величество! – коротко произнес Бирон. Анна нахмурилась. Все ее светлое настроение разом исчезло.

– В чем дело? – обратилась она к своему любимцу. Тот быстрым взором окинул комнату, потом заглянул за дверь и, убедившись, что там никто его не подслушивает, подошел к государыне и, опустившись на стул, заговорил пониженным шепотом:

– Вчера был у меня известный Вашему Величеству Берг, который был отправлен курьером к Ее Высочеству цесаревне два месяца тому назад… Я уже имел честь докладывать вам о том, как непочтительно отнеслась свита цесаревны к гонцу от двора Вашего Величества. Берг перенес обиду, но в отместку стал усиленно следить за двором цесаревны с первого же дня прибытия ее в Петербург. Он узнал, что ездовой цесаревны, прапорщик Семеновского полка Шубин, ходит по казармам, собирает людей из гвардейцев и вербует их в пользу провозглашения императрицей цесаревны Елизаветы. В Смоляном дворе уже идут пирушки с новыми приверженцами цесаревны. Мало того, цесаревна ездит по домам солдат, кумится с ними, крестит у них детей и в два месяца своего пребывания в Санкт-Петербурге уже сумела найти себе достаточно друзей среди солдат и офицеров гвардии, чтобы…

– Полно, Эрнест! – произнесла Анна, прервав своего верного слугу. – Не ошибаешься ли ты? Не клевещет ли просто этот Берг на цесаревну?.. Лиза всегда была веселого нрава и любила якшаться с простым людом. Вон в Покровском…

– Государыня, в Покровском иное дело, – забыв всякую сдержанность, прервал Анну Бирон. – Покровское далеко, но если здесь принцесса таким образом будет действовать в свою пользу, то короне Вашего Величества грозит опасность.

– От Лизы? От этого веселого, ветреного существа? – усмехнулась царица.

– Ваше Величество изволили забыть, чья дочь Елизавета Петровна и сколь велика любовь и привязанность к ней в России потому только, что ее отец был Великий Петр…

Анна задумалась на мгновение. Перед ее мысленным взором выплыл образ цесаревны.

– Но где же и в чем же ты видишь измену, мой друг? – снова обернулась она к Бирону.

– Берг проследил за действиями Шубина. Подвидом простого лакея Бергу удалось проникнуть во дворец цесаревны. Более того: ему посчастливилось побывать и в Смоляном дворе, куда Ее Высочество приезжает веселиться. Последний раз, несколько дней тому назад, там собралось много гвардейской молодежи и говорилось… говорилось… что… – тут граф запнулся, – говорилось, что Ваше Величество изволите не по праву носить императорскую корону, – чуть слышным голосом заключил он.

Анна вспыхнула, встала с кресла и грозно вытянулась во весь рост.

– Доказательства! Дай мне доказательства, граф! – произнесла она, сверкая глазами.

– Они не замедлят явиться, Ваше Величество. Всякие инструкции в этом отношении уже даны Бергу. Кошелек с червонцами и обещание высочайших милостей придадут еще больше рвения его трудам. Он будет доносить о каждом шаге цесаревны и ее клевретов. Кроме того, я передал уже генералу Миниху, чтобы он от себя назначил урядника Щегловитого следить с внешней стороны за царевниным двором. Надеюсь, Ваше Величество, вы ничего не изволите иметь против этого?