Текст книги "Ты остаёшься, я ухожу (СИ)"

Автор книги: Лиат Натанариэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Натанариэль Лиат
Ты остаёшься, я ухожу

Утром хозяйка, пустившая А́йнора переночевать, нашла своего ребёнка мёртвым в колыбели.

Ещё вчера младенец по-кошачьи мяукал в кроватке, а ночью затих – навсегда. Только под утро забывшийся неверным сном, Айнор подскочил на своей лавке от горестного крика матери и не сразу понял, что кричит не он сам. Молодая женщина, плача в голос, теребила сына, бездыханного, обмякшего, как тряпичная кукла – будто пыталась разбудить; его отец неловко топтался рядом, бледный, растерянный, сам словно большой бородатый ребёнок. Да уж, солнце видит, день начался лучше некуда.

Забытый хозяевами гость тихонько выскользнул из дома и вздохнул с облегчением, когда толстые доски закрывшейся за ним двери приглушили безутешный женский вой. Эта баба ему не жена и не сестра, да даже если и была бы – честное слово, у него нет ни сил, ни охоты глядеть на чужое горе...

В конце концов, люди рождаются всегда, и умирают тоже. Что поделать, просто у дочери верховного бога стало на одного гостя больше, вот и всё. Если песни не лгали, взрослые мертвецы отправлялись в туманы вечно сумеречной Ма́ри, а те, кто умер, не успев научиться ходить – к Вейнаме́йне. Вспомнилось почему-то...

Дела богов – это их дела, но Айнора всегда это удивляло: ведь руки могучей богини, должно быть, больше годились для того, чтобы держать её верный кузнечный молот, а не укачивать детей. Вчера, слушая писк младенца, Айнор готов был поверить, что Ма́ррас, хозяин края мёртвых, просто не хочет возиться с малышнёй – а какой мужчина захотел бы? Впрочем, может, дочь Пе́йве сама пожелала стать защитницей чужих сыновей и дочек – потому, что не родила своих. Предание гласило, будто по молодости она сама не пожелала идти замуж, считая, что на свете не найдётся достойного мужчины, даже – Айнор не раз слышал эту руну – обкорнала в знак решимости волосы, но весь век ходить в девках, наверное, тоже несладко...

А может быть, как знать, матерям просто было легче от мысли о том, что после смерти их детей где-то там встретит женщина.

Не то чтобы той несчастной там, позади, это помогло. Но это не его дело.

Недавно рассвело. На траве у Айнора под ногами хрустел иней: осень кралась по следам короткого, бледного лета, готовая прыгнуть ему на плечи. Ничего, растает, этот ещё растает... Деревня уже проснулась: во дворах скрипели колодезные журавли, женщины с подойниками спешили в хлева, вился кудрявый дым из окошек под крышами. Откуда-то донеслось пение: у дома на окраине несколько мужчин чинили рыболовную сеть – здесь неподалёку, кажется, было озеро, – и, чтобы однообразная работа не была скучной, их развлекал седовласый, согнутый тяжестью лет рунопевец.

– ...Смотрит Пейве, бог верховный, – различил Айнор, -

Холодно кругом и пусто;

Затопил тогда он солнце,

Жаркое разжёг светило...

Руна о сотворении мира. С неё начинали любой рассказ, и каждый в этих краях знал её наизусть. Старый Пейве, старший и главный среди богов, сотворил землю из разбитого ласточкиного яйца и зажёг над ней добела раскалённое солнце, чтобы разогнать вечную ночь, а Вейнамейна, первая из кузнецов, выковала для солнца небо и вбила в него гвозди звёзд. Сына у Пейве не уродилось, но дочь была для отца опорой не хуже, чем справленные ею столбы – для небесного свода. Про неё много пели – про рослую деву с серебряными косами, руками как молодые дубки и плечами, проходящими в дверь разве что боком... Немудрено, что такая не нашла себе жениха под стать.

Айнор не стал останавливаться, чтобы послушать. Он был благодарен лесу за тишину, обступившую его, когда человеческое жильё скрылось из глаз. Переговаривались невидимые в кронах птицы, уже тронутые ржавчиной осени рябины шептались о близкой зиме; Айнор шёл, сам толком не зная, куда – прочь от воздуха, прокопчённого дымом, от надтреснутого, словно горшок, голоса рунопевца, от мёртвого младенца в остывшей колыбели...

Он шагал по проторённой тропе, глубоко погружённый в себя, куда-то внутрь, в мутный сумрак, словно спящий на ходу, пока его не разбудил звук, заставивший Айнора вздрогнуть и окаменеть, словно поражённого громом.

Плеск весла.

Он сам не заметил, как вышел к лесной реке.

С-солнце...

Человек в лодке, ещё не успевший отплыть далеко, заметил его и махнул рукой.

– Тебе на тот берег? – радушно окликнул он. – Залезай, довезу!

Айнор не смог бы ответить, даже если бы его услышал.

Без слов, без единого звука, он развернулся и пошёл назад, борясь с желанием перейти на бег. Сердце стучало в ушах так громко, как, наверное, стучал когда-то тот самый Вейнамейнин молот из сказок. Лишь тогда, когда тусклую чешую реки заслонили деревья, Айнор снова смог дышать.

Тот, в лодке – не страшный, обычный человек, по какому-то делу собравшийся на тот берег, вот и всё, – наверное, подумал, что видел лесного духа. Или сумасшедшего. Не так уж далеко от правды, если на то пошло.

Что ж, ладно, он не против пойти в другую сторону. Не то чтобы это что-то меняло, тем более что торопиться тоже было некуда. Если у Айнора и была цель, то разве что до темноты найти ещё какое-нибудь селение. Ему было тяжело среди людей, да и они не бывали ему рады, но ночи становились всё холоднее, и какая-никакая крыша над головой, пусть и чужая, была лучше неба, наглухо заколоченного гвоздями звёзд, как окно дома, где не живут.

Айнор шагал по лесной дороге, ни о чём в особенности не думая. Он уже потерял счёт таким дням. Дойти от одной деревни до другой, от утра до вечера... И не думать о ночи, пока ещё светло.

Низкая пелена облаков, немая и серая, прятала солнце; оно должно было уже перевалить за полдень, когда в придорожном орешнике, треща ветвями, завозилось что-то бурое.

На самом деле, вот сейчас-то Айнору следовало испугаться по-настоящему, но вместо этого ему стало смешно. Утром – мёртвое дитя, днём – живой медведь, чего же тогда ждать к закату? Что солнце упадёт и подожжёт лес? Но, впрочем, что бы ни было, сам ты этого можешь уже не увидеть. Айнор никогда не был охотником, но знал от тех, кто был: бежать от медведя бесполезно, бороться с пустыми руками – тоже...

А потом медведь вдруг встал на задние лапы. Выпрямился; в его сложенных лодочкой очень даже человеческих ладонях пищал и бил крохотными слабыми крыльями ещё толком не оперившийся птенец. Должно быть, сизой совы, Айнор не знал других дурных птиц, которые вили бы гнёзда осенью...

– Вот так, – сказал медведь, сажая совёнка обратно в гнездо в дупле старой сосны. Голос был не медвежий – мало того, он был ни капельки не мужской. – И больше не падай, ладно?

Отряхнув руки, лесное чудо с хрустом и треском полезло сквозь кусты и траву. Глаза больше не врали, и медведь окончательно стал человеком, коротко стриженым, здоровым и плечистым. Он вполне мог оказаться лесорубом, или нет, охотником – что может быть понятнее, чем охотник в шкуре убитого зверья, а медвежья, наверное, знатно тёплая... Вот только "охотник" выбрался наконец на дорогу, и Айнор всерьёз задумался, удобно ли загонять дичь по лесу в широченной чёрной юбке.

– Привет, – незнакомка – голос не давал ошибиться едва не вернее, чем подол – вытерла лоб, кивнула себе за плечо и улыбнулась, открыто и просто. – Не могу смотреть, когда маленькие вот так вот... Тебя как звать?

Пускай не мужчина, она возвышалась над Айнором, словно скала, и была заметно шире, чем он. Но пугала почему-то всё равно меньше, чем медведь. Тот, кто опасен, улыбается иначе.

– Айнор.

Незнакомка кивнула большой головой.

– Я Вейнамейна. А лучше даже просто Ве́йна. Будем знакомы!

Так вот к чему вёл этот странный день. Вот к чему песня и мёртвый ребёнок. Вспомнишь солнце – оно и выйдет...

О таком не лгали. Ни один из людей не попытался бы выдать себя за бога. Такое никому и в голову не могло прийти. Настоящим богам это не понравилось бы – кто хочет навлечь на себя их гнев?

В этих краях никто не сомневался в правдивости песен. Они не были простой выдумкой. Заблудившиеся в лесу рассказывали, что своими глазами видели среди деревьев Ко́рпи, лесное божество. Бывало, дети хозяйки вод Ве́лламо, играя, ради смеха топили рыбаков. Боги, идущие по одним дорогам со смертными, не были чем-то невозможным. Кажется, иные сказки говорили даже и про саму Вейнамейну, правда, она с людьми водилась реже...

Айнору почему-то некстати вспомнилась песня о том, как один молодчик из смертных вёл себя с ней некрасиво, и богиня, умеющая постоять за себя, молотом вбила его по шею в землю. Да, за языком лучше последить...

– Ты куда шёл? – как ни в чём не бывало, спросила назвавшаяся дочерью главного из богов.

Ошеломлённый, Айнор кивком указал, куда.

Богиня просияла.

– Значит, нам по пути. Ну и славно, вместе веселее!

И дальше они действительно пошли вместе. Правда, Айнор так и не понял, зачем он нужен – этой Вейне (неужели и правда она?!), похоже, не было скучно и так. Разговора с попутчиком она больше не заводила, просто шагала рядом, спокойно и легко, с интересом разглядывая стены леса, обступившие тропу, и слушая птиц – может, искала, не попал ли ещё какой птенец в беду? Это было неловко и странно – без особой цели молча идти рядом с вроде как богиней, которая ничего не велит и не просит, но свернуть было некуда, и не было предлога отстать. В какой-то момент они миновали землянку охотника, но её хозяин, зачем-то копавший яму у корней берёзы чуть поодаль от своего жилища, проводил идущих таким тёмным взглядом, что остановиться рядом Айнор не решился.

Человек шёл по лесу куда глаза глядят и встретил дочь бога солнца. Какой-то на редкость глупый зачин, честное слово, ни сказки, ни песни так не начинают... Впрочем, твоя-то началась не сейчас и не здесь, но Айнор вовремя посадил память на цепь. Такую сказку всё равно не расскажешь детям. Даже мёртвым.

Вечер, немного разогнавший тучи, застал путников на опушке леса. Когда под сенью последних деревьев поселились сумерки, Вейнамейна сказала:

– Стемнеет скоро. Давай остановимся.

Она бросила Айнору мешочек с огнивом и вытащила из-за пояся до поры до времени скрытый под медвежьим плащом увесистый молот – Айнор такой, наверное, и не поднял бы.

– Разведи огонь. С меня ужин.

К счастью, вокруг хватало сухих веток, ветер молчал, и скоро между двух розовых от заката сосен затрещал костёр. Вейнамейна вернулась, когда рыжее солнце склонилось к самой земле; упитанный кабанчик с разбитым черепом свисал с её плеча так же непринуждённо, как у других женщин накидка или платок.

– У тебя усталый вид, – заметила она, бросая добычу наземь. – Издалека?

– Да, – нехотя сказал Айнор, надеясь, что она не станет спрашивать больше.

– Я тоже редко в этих краях бываю, – призналась богиня, усаживаясь и доставая откуда-то нож. – Но Маррас попросил...

Айнор вздрогнул. Хозяина края мёртвых только ночью и поминать!..

– У него сбежал мертвец, – как ни в чём не бывало, поведала Вейна. Она бросила взгляд на Айнора и рассмеялась. – Не пугайся так! У ваших сказок от страха глаза велики, даже если ты вдруг его встретишь, он сможет причинить не больше вреда, чем живой. Но всё равно непорядок...

Она прищурилась на заалевшее небо и задумчиво проговорила словно сама себе:

– Красивый сегодня закат... Знаешь, когда я была помладше, любила по утрам сидеть рядом и смотреть, как папа раздувает угли в солнце... – Она вздохнула. – Он очень постарел, ещё бы, столько веков... Разжигать солнце теперь единственное его дело, его он никому не доверит. А за всем остальным мы следим, молодые... Я вот – за небом. Ну, чтобы не прохудилось нигде, опять же, новые звёзды взамен упавших, и луну каждый месяц съедает ржавчина, новая нужна...

– А радуга? – неожиданно для себя спросил Айнор.

– Это дочери Велламо после дождя расправляют своё полотно. Правда, красивое? Они знатные ткачихи, – Вейна смущённо улыбнулась. – А я вот ткать совсем не умею...

Кабана она разделала быстро и ловко – сильные руки сдирали с туши шкуру так же легко, как кожуру с печёной репы. Поджаренное на прутиках мясо было вкусным, Айнор лет сто, наверное, такого не ел. Хозяева, пускавшие его на ночлег, обычно потчевали гостя хлебом или кашей, спасибо им и на том; наверное, он мог бы поймать что-нибудь сам, даже дети умели ставить силки на птиц и зайцев, но у него никогда не было сил. Ящерица. Вот кем он себя чувствовал – вялой сонной ящерицей на остывшем за ночь камне...

Во сне Айнор тонул.

Вода была всюду, чёрная, мутная вода, перед глазами темнота и пузыри, но, солнца ради, куда же подевалось дно, оно ведь было, только что было, а теперь там, внизу, голодная пропасть, бездонная, до самого сердца мира-...

Он проснулся, захлёбываясь ужасом, и не смог заставить себя умыться из безобидного ручейка, текущего из-под сосновых корней.

Самозваная богиня не развеялась, как сон – она всё ещё была здесь, и они пошли вместе и дальше. В прохладном утреннем свете её волосы, короче, чем у иного мужчины, пожалуй, и впрямь были серебряными – не светлыми, не седыми, а серыми, как пепел. И глаза тоже серые, но темней...

Когда пару часов спустя на их пути встала очередная деревушка, Айнор решил, что пора со всем этим кончать.

– Вот я и пришёл, – бесстрастно солгал он у угла первого из домов.

– Да? Тебе сюда? – Вейнамейна окинула рассеянным взглядом дерновые крыши и ладные срубы. – Ну ладно. Удачи!

– И тебе.

Айнор очень надеялся, что она не решит задержаться в селении и просто пойдёт дальше. Так и случилось: богиня зашагала своей дорогой, а Айнор, вздохнув чуть свободнее, наугад побрёл меж чужих плетёных оград, рассеянно пытаясь понять, что же это было. Да, сказки не получилось...

Ему следовало повернуть назад сразу, как только он расслышал доносящиеся спереди стоны, но он почему-то не повернул. На открытое место меж трёх домов вытащили стол, а на нём – Айнор разглядел их, и ему стало плохо – лежали свёртки белой ткани. Не как взрослый мертвец – поперёк... Шесть? Восемь? Он не разглядел – заслоняли спины толпящихся вокруг людей. Ропот и плач сливались в один неясный гул; у какой-то молодухи на руках заходился криком ребёнок – ну что она, в самом деле, оставила бы дома...

– ... вчера ещё был здоров! Ел, агукал, смеялся!..

– ... третьего дня мёртвенького родила...

– ... сошла с ума!.. Своих детей нет, так норовит наших забрать поскорее!..

Младенец на руках у матери вдруг захлебнулся и умолк. Та заглянула в крошечное лицо – и закричала уже сама, неистово, мучительно. Да что же это-...

Айнор увидел достаточно.

Он развернулся, чтобы уйти, и налетел на одного из поселян. Крупный бородач хмуро рыкнул:

– Гляди, куда прёшь!.. – и хотел было плюнуть пришельцу под ноги, но глянул вниз – и поперхнулся.

– Тень!.. – хрипло выдохнул он. – Т-тени-то нет!.. Мёртвый! Мёртвы-ыый!..

Тень. Айнор похолодел, словно и впрямь остывший.

Тень. Думал ли он о своей тени, когда, не помня себя, бежал от берега мёртвой реки через мёртвый лес? Когда на голых ветвях, хлещущих его по лицу, появились хвоя и листья? Когда впереди, настоящий, тёплый, невозможный, невозможный, замерцал огонь человеческого жилья?

Нет. Ни тогда, ни после. Серая смурь близкой осени съедала тени даже у тех, у кого они были, и, в конце концов, солнце видит, Айнору было не до того...

А ведь знал же. Все знали с детства. Долгим зимним вечером нет ничего слаще страшных сказок о злых волках и покойниках, не пожелавших лежать смирно, после которых ночью вздрагиваешь от каждого вздоха ветра за стеной...

Вейнамейна сказала, что мёртвый не опаснее, чем живой, но их сказки считали иначе. Их сказки учили бояться и ненавидеть.

Дальше всё случилось так быстро. Он успел подумать, что его будут бить. Остервенело, до крови, если смогут – до смерти, давая выход сгустившемуся вокруг горю и страху. Айнор мгновенно оказался в центре толпы; кто-то свирепым толчком сбил его на землю, в воздух, заслоняя небо, поднялись кулаки и камни, и он скорчился, ожидая ударов ногами, но тут кто-то надрывно крикнул:

– Стойте! Нельзя! Сдурели?! Как будто не знаете, что мёртвого не убить – так! В лес надо, в лес... и на дереве повесить... Мой дед ещё сказывал...

В гневном гуле явственно зазвучало согласие: многим их деды сказывали то же самое.

– Так это из-за него!.. – вдруг осенило кого-то из женщин. – Из-за него мой Ахти-... Ещё бы детки не мёрли, когда такое рядом бродит!..

– Он! Он! Всё он!.. – с готовностью подхватил хор женских голосов. – Если не убьём гадину, он нас всех изведёт!..

Солнце, нет, да нет же, он не виноват, может, другие мертвецы и хотят дурного, но он никому не желал и не мог причинить зла, не было у него такой власти, он просто-...

Его подняли за ворот, безжалостно туго стянули чьим-то поясом сразу онемевшие запястья – и потащили. Мелькнула лихорадочная мысль – сбежать, ведь сбежал же он из Мари, а тут... – но плотная, исходящая ненавистью людская стена окружала со всех сторон, не давая даже мечтать о спасении, и следующей мыслью было горькое: что ж, во второй раз, наверное, должно быть не так страшно...

Он сам ни на волос в это не верил.

Лес сомкнул над людьми свой хвойный полог, и сразу стало темно. Трещал под ногами лиловый вереск, тревожно заговорили птицы... Поселяне пылали гневом, как печи, в Айнора вцепился сразу десяток рук, чтобы уж точно не вырвался. Дерево годилось не любое, нужно было старое, лучше всего – засохшее на корню; живым понадобилось время, чтобы найти такое, но мало ли в лесу дряхлых стволов? В ход пошёл второй пояс – кто-то уже успел завязать на одном конце петлю и накинуть её Айнору на шею...

Но тут земля выгнулась горбом и сбросила тех, кто на ней стоял.

Люди с криком повалились друг на друга, Айнор тоже упал, неуклюже, как бревно, неловко придавив связанные руки. Мир опрокинулся, у самого лица оказались кусты черники и выпирающие из слежавшейся хвои корни – ожившие корни. Бугрясь, они с натугой вытаскивали себя из земли, хватали людей за ноги, не давая упавшим подняться, норовили захлестнуть горло. Возгласы недоумения сменились криками ужаса. Где-то рядом вдруг оглушительно треснуло, будто ударил гром, и гигантская ель, только что крепко державшаяся на ногах, переломившись у самых корней, накренилась – сильнее, сильнее – и рухнула. Отчаянно галдя, взметнулась и закружила в небе птичья стая...

– Гневается! Гневается Корпи! – взвыли подле. – Но... за что?! Мы же просто... Ведь мёртвый...

Кто-то из поселян, растеряв весь свой пыл, сумел отползти подальше, подняться и пуститься наутёк, спасая свои шкуры. Но не все. Мужчина, там, в деревне, заметивший Айнора первым, не сбежал. С перекошенным от ярости лицом он схватил конец пояса, всё ещё петлёй обвивающего шею жертвы, явно не собираясь отступать на полпути – и тогда на него лавиной хлынули обезумевшие птицы. Лесным пичугам, никаким не совам и не соколам, не хватало крепких когтей и клювов, но их злости достало бы, чтобы выклевать глаза; особенно отчаянно нападала и била крыльями большая серая кукушка. Мужчина с криком закрыл лицо руками и, окровавленный, побеждённый, бросился бежать прочь, прочь из леса, ополчившегося на людей.

И Айнор обнаружил вдруг, что больше вокруг него никого нет. И что его руки свободны – словно верёвка, тоже ожив, сама развязала свой узел и уползла.

Он едва успел сорвать с шеи удавку, когда в тенях затрещало снова – но на сей раз не так, как трещит падающее дерево.

Такой треск значит, что по лесу идёт большой зверь.

Первыми Айнор увидел рога – шириной в размах его рук. Окаменев, он смотрел, как кусты можжевельника расступаются, выпуская на покорёженную корнями землю огромного лося. Его движения были медлительны, но ноздри раздувались, и налитые кровью глаза выдавали, как он взбешён.

"Гневается Корпи..."

– Ты! – взревел лось языком людей. – Опять! Грязная шлюха! Как смеешь ты хозяйничать в моём лесу?!

Только тогда Айнор понял, что говорят не с ним – и сердятся тоже не на него.

На том самом дереве, которое выбрали для него, в развилке узловатых обомшелых веток сидела женщина. Молодая, красивая, простоволосая и босая, с бледным лицом... Таким странным – словно гордым и страдающим одновременно.

– В твоём? В твоём?! – вскинулась она и разразилась то ли хохотом, то ли рыданиями. Так в летний день не то смеётся, не то плачет невидимая среди листвы кукушка...

– Уже давно в моём! – не отступился лесной бог. – Зачем ты вмешалась в дела людей? Пусть бы вершили свой суд! Какое тебе дело?!

Женщина всхлипнула.

– Суд?! Суд!.. Меня уже однажды... судили! Меня – ладно, не исправишь, но других не дам! Не-дам! Не-дам!..

– И́нари!..

Она вздрогнула; Айнор тоже дёрнулся на знакомый голос, а когда повернулся обратно, на ветке не было ни женщины, ни птицы.

– Что здесь творится?! – Вейнамейна без страха стояла перед хозяином чащоб, грозно уперев руки в бока.

– Что здесь творится? – фыркнул тот. – Пусть Маррас запомнит, что это я нашёл его пропажу!

Вейна перевела взгляд на Айнора. Вскинула брови, узнав.

– Это не он!

Корпи оскалился. Айнор никогда раньше не видел, как скалятся лоси – зрелище было жуткое.

– Не он?! Да от него мертвечиной несёт на весь лес!

Вейна не отводила взгляда, и Айнор вдруг понял: всё. Теперь точно уже ни бежать, ничего...

В эту секунду им овладело то, что заставляет раненого зверя из последних сил кидаться на охотника. Ужас, ненависть, отчаянное желание не умирать ещё хотя бы секунду. И нестерпимым, злым огнём жгущее чувство того, что это всё нечестно. Нечестно, нечестно, нечестно.

– Я туда не вернусь! – заорал он, не помня себя. – Я не вернусь туда, вы слышите?! Делайте со мной что хотите, но туда – нет! Там... больше ни дня... ни минуты... Я не могу, не могу!..

Его трясло, но он не чувствовал. Он не думал о том, что сам признаётся, выдаёт себя с головой. Попробуй лесной бог сделать шаг вперёд – Айнор, не колеблясь ни секунды, бросился бы на него, желая выцарапать глаза, драться, зубами цепляться за свою... а, пусть даже и не жизнь, эти последние дни точно были чем угодно, но только не жизнью, но туда, в Марь, в лодку, к скрипучим вёслам, к мутной реке он не вернётся, они не смогут его заставить и никто, никто не сможет...

Лицо Вейнамейны медленно налилось кровью.

– Так это ты!.. – выдохнула она. – Так это из-за тебя все эти малютки... Ты!.. Ты думаешь, я не слышу, что́ говорят?! "Вейнамейна крадёт наших детей, чтобы сделать своими!.." Если бы я только знала, что это ты, я бы-...

– А что ты можешь? – едко хмыкнул лось. – Отойди! Я сам его прикончу. Больше не встанет.

Волна силы и отчаянной отваги, накрывшая Айнора, схлынула так же быстро, как и накатила, оставив только усталость. Он вдруг показался себе бревном, до пустоты съеденным древоточцами. Почему-то не осталось сил даже бояться.

А Вейна вдруг, словно разом успокоившись, ровно сказала:

– Не трогай. Он живым нужен.

И, видя, что хозяин лесов не спешит отступить, сжала рукоять своего молота и прикрикнула:

– Ну! Или ты хочешь проверить, не разучилась ли я вбивать наглецов в землю?!

Корпи вновь показал зубы, но попятился.

– Любимая дочь бога солнца не самая умная его дочь! – прошипел он, уходя.

Вейнамейна даже не посмотрела ему вслед. Она смерила Айнора долгим тяжёлым взглядом и вдруг, вздохнув, уселась на землю.

Им предстояла не расправа, а разговор. Ладно, пусть. Ноги всё равно не держали, и Айнор, обхватив себя руками, опустился на мягкий влажный мох. Дрожь не унималась. Он чувствовал себя больным и разбитым, как и всё время после того, как берег Мари скрылся из виду – но только теперь наконец понял, почему.

– Так, значит, я всё ещё мёртв? – устало спросил он.

– Не совсем, – рассеянно отозвалась Вейна. – Ты ведь дышишь, говоришь, ешь... Мёртвым это всё незачем. Но ты и жив... не до конца. Нельзя взять и уйти из Мари. Она просто так не отпускает...

Да. Он мог бы догадаться.

Все эти дни он жил как в тумане. Мёрз, ничего особенно не желал и не знал, что делать с собой. С временем, которое у него то ли кончилось, то ли нет. Знал только одно: он согласен умереть насовсем, исчезнуть без следа, не быть вообще нигде – лишь бы не там...

В нём вдруг рыбьим хвостом в омуте запоздало плеснул глухой ужас догадки. Перед глазами снова встали белые свёртки и белые лица женщин...

– Стой, – сказал – почти взмолился – он. – Так это... правда из-за меня? Все эти дети? И тот, вчера?..

Богиня помолчала.

– Выходит, что так, – отозвалась она отстранённо. – И... многие другие тоже. Сейчас никто не перевозит умерших на тот берег, в Марь, и они... толпятся на этом, а так нельзя. Когда в мире остаются мёртвые, живым становится нечем дышать. Сначала умирают те, кто слаб, больные и маленькие... Но дальше – больше. Это как круг: чем больше будет мёртвых на берегу, тем больше людей умрёт. Ну, и, если не остановить, то и... все. Рано или поздно. А новых не родится.

Почему? Почему она больше не злится? Минуту назад она его ненавидела, а теперь перестала. Будто прогорела.

– Я не хотел, – хрипло сказал Айнор и не услышал сам себя.

Вейна ничего не ответила.

– Я не тебя искала, – призналась она наконец. – Я... не знала, что у Марраса новый лодочник.

– Я сам согласился.

Слова прозвучали глухо, как чужие, и память тоже была будто чужой: ни день, ни ночь, туманный берег, непонимание, страх – и человек в лодке. Единственный вроде бы живой среди тихих, мёртво тихих серых теней, ждущих переправы. Голос, способный убедить в чём угодно... Особенно если ты сам готов не то что верить – хвататься за его слова, как упавший в прорубь – за протянутый шест. И плеск весла, и тот берег всё ближе. Тот, на который ступишь – и всё.

Айнор готов был поклясться, что в тёмных глазах Вейны мелькнуло сочувствие.

– Чего он тебе наговорил?

Айнор бессильно передёрнул плечами.

– Сказал, что это... никогда не кончится, – слова давались ему с трудом. – Там, на том берегу. Что лучше уж коротать вечность, занимаясь хоть каким-то делом, чем просто... бродить. В темноте, в тумане... без конца. И что, когда гребёшь... теплее. Что так я хотя бы буду... видеть людей... и не забуду себя.

И это всё было ложью. Айнор криво усмехнулся. Чтобы я ещё хоть раз поверил лодочнику в Мари...

Да, он видел людей – вернее, то, что от них осталось. Они сами всходили в лодку – и только. Они не были ни живыми, ни мёртвыми – никакими. У умерших не было тени, потому что они сами становились тенями. Бесплотными, уже не чувствующими ни тоски, ни боли – словно спящими. Сначала Айнор раз за разом спрашивал себя, почему он не стал таким же, как они, потом перестал. Он разговаривал с ними. О чём угодно и вовсе ни о чём, болтал и заставлял себя смеяться, чувствуя, что иначе сойдёт с ума, что уже сходит, но его голос тонул в их молчании. Они не отвечали. Иногда, срываясь, он умолял – ни один не проснулся.

В какой-то момент он осознал, что не помнит, давно ли он здесь. Потом – что понятия не имеет, как он здесь оказался и откуда пришёл. На самом деле, Айнор не был даже уверен, что вспомнил именно своё имя, а не чьё-то ещё. Любое сошло бы.

Он помнил только, что он согласился сам.

– Он произнёс: "Ты остаёшься, я ухожу", – сказал Айнор вслух, – спрыгнул на берег и оттолкнул лодку, оставив мне вёсла... Я только потом понял, что он вышел на сторону мёртвых. На ту, где Марь. Что наконец умереть для него было лучше, чем... вот это. Понял и чуть не завыл... Потому что только тогда осознал, что дальше.

А дальше были лодка, неповоротливые скользкие вёсла и падающие с них капли, и бесконечные вереницы немых теней, и густой туман в вечных сумерках скрывал другой берег, и... плечи ломило от каждого взмаха и... тупое отчаяние оттого, что не вспомнить, как звали мать и была ли она... и река, и голодный, глотающий плеск воды. Вода всюду, вода в реке, на дне лодки, вода в мокрых волосах и на деревянных от холода пальцах...

Он совсем не помнил себя в той, кончившейся жизни, но, наверное, он был рыбаком. По крайней мере, грёб он неплохо.

– Хотела бы я знать, кто рассказал ему про нужные слова, – задумчиво проговорила Вейна. – Может, один из Маррасовых сыновей... Мальчишки бывают глупы, пока не вырастут, его Калма как-то маленьким сунул руки к солнцу, и они сгорели, мне пришлось выковать новые из железа...

Айнор знал, что не забудет нужных слов до новой смерти, когда бы она ни случилась, и, наверное, после.

Зыбким отражением в воде встало видимое словно со стороны: он сам на неверных ногах выбирается из лодки на берег живых, смотрит на неё, мутно, почти не видя, и, словно она может услышать, говорит ей то, что когда-то сказали ему. "Ты остаёшься, я ухожу"... Толкает её – и смотрит, как, лишённая гребца, она плывёт вниз по течению...

Он не думал, что всё так обернётся. Не думал о чужих детях и чужих смертях. Он никому не хотел зла. Он просто больше так не мог.

– Он тебе солгал, – вдруг негромко сказала богиня. – Там, в Мари, не страдают. Там... забывают всё. И хорошее, и плохое. Там не кошмар, там... отдых. Как сон без сновидений. Нечего бояться... Попади ты в неё, ты бы тоже забыл, только чуть позже. Большинство засыпает сразу, как умрут, но иногда бывают такие, как ты, которые успевают понять... Никто не знает, почему. Просто. Есть – редко – те, кто помнит себя при рождении, и ещё реже – те, кто помнит себя после смерти...

Какое-то время они оба молчали, а потом Вейна заговорила снова:

– Послушай, я знаю, что о таком, наверное, не спрашивают, но... как ты умер?

В её взрослом лице с самого начала было что-то от юной девочки. Немного наивное, круглое – как раз лицо существа, которое запросто заводит знакомство с первым встречным в лесу – или начинает жалеть невольного убийцу. Труса, пытавшегося сбежать от собственной смерти ценой чужих.

Незнание последствий не делает тебя менее виновным, правда?

– Я не помню, – устало сказал он. – Я вообще почти ничего о себе не помню. Но там... была вода. Чёрная вода, река или озеро, не помню, было ли течение... Я шёл вброд, а потом вдруг... дно пропало. Пытался плыть, но тело не слушалось. Как во сне...

В том самом сне, который не отпускал его ни на одну ночь. В котором он тонул снова и снова, и не было ни дна, ни берегов, только темнота, только пузыри, только-...

Вейна казалась глубоко задумавшейся.

– Всё тело сразу? – вдруг спросила она.

Может быть, именно неожиданность вопроса помогла Айнору вспомнить.

– Сначала нога.

Левая нога. Он вспомнил, как она вдруг отнялась, и он упал на колено. Как не успел понять, что же произошло... и как не мог подняться.

– Река или озеро... – медленно проговорила Вейна. – А может, болото? Яд болотных гадюк обездвиживает. У них такие зубы, могут сапог прокусить... Вообще-то они не нападают на то, что не в силах съесть, но если ты случайно наступил ей на хвост...