Текст книги "И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)"

Автор книги: Лея Любомирская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Чужая героиня

…Пусть она будет невысокой мулаткой, желтоватой и золотистой, по светло-лимонной коже рассыпаны шафрановые веснушки, даже крупные бледные губы – и те веснушчатые. Пусть у нее будут кудряшки, тугие и непослушные, как латунная стружка, и такого же неживого мерцающего цвета. Глаза пусть будут темные, непрозрачные, а зубы – белые и немного неровные. А зовут ее пусть Лизиана. Или Грациела. Хорошее имя – Грациела, и героиня у нас хорошая, ладная, худенькая, с мальчишеской грудью и острыми ключицами, тоже веснушчатыми. А вот бедра у нее широкие, тяжелые бедра, женские, и веснушек на них нет, ни одной.

Работает Грациела на рынке, в мясных рядах. А что? Бывает работа и похуже. Грациела это знает и не жалуется, она рубит головы курам, разделывает кроликов и, бывает, таскает тяжеленные говяжьи туши, но тут ей, конечно, помогают, Рауль помогает или Фернанду.

А как Грациела работает?

Берет огромный тесак, примеривается – хоп! хоп! – и напластала истекающих соком антрекотов, или нарубила котлет, или ровненько вырезала перламутровую куриную грудь, – вот, как работает Грациела.

А как Грациела разговаривает?

Да, господин, Как вам будет угодно, госпожа, – и все ласково, все с улыбкой. Другие торговки развязны, зовут покупателей лапочками и дорогушами, другие – но не Грациела. Потому и толпятся у ее прилавка чистенькие старушки с подсиненными букольками и отутюженные старички в шейных платках, даже по воскресеньям, когда и мяса-то почти нет, это неважно, много ли им надо, зато какая хорошая девочка – вот как разговаривает Грациела.

А как Грациела носит свой белый форменный чепчик?

Немного набок, чтобы выбивалась кокетливая кудрявая прядка над маленьким ухом и придавала Грациеле вид задорный и лукавый, – вот как носит Грациела свой чепчик.

А как носит Грациела свою беременность?..

Вот это новость! Героиня-то наша!.. А нам и невдомек. Конечно, мы видели рядом с нею Рауля, потом Фернанду, потом того, из кафе напротив, мы так и не удосужились узнать его имя, еще был высокий испанец из банка, лысоватый и смуглый, и парикмахер Зе Мигель, а мы-то, дураки, думали, что он женщин не любит, но одно дело женщины, а другое – Грациела с ее веснушками, кудряшками и ключицами. Но мы все равно не знаем, от кого беременна Грациела, а сама она ни за что не скажет. Она ходит, аккуратно повязав под чахлой, даже теперь не налившейся грудью поясок белого халатика и слегка выпятив небольшой, идеально круглый живот. Как награду, как знак отличия – вот как носит Грациела свою беременность.

А что с нею будет дальше?

Дальше она родит маленькую девочку и назовет ее Лизианой.

Или возьмет свой большой тесак и выйдет с ним из-за прилавка, покусывая веснушчатые губы, старички и старушки поначалу даже откажутся верить своим глазам. Потом-то, конечно, поверят, а те, которым удастся убежать на негнущихся артритных ногах, станут рассказывать соседям за чашкой кофе, нет, вы представляете, а казалась такой хорошей девочкой, впрочем, я никогда ей не доверяла.

А может, она купит лотерейный билет, выиграет миллион и на рынок никогда больше не вернется, даже за покупками не придет.

Мы не знаем, что-то мы совсем не понимаем эту Грациелу.

Наверное, она просто не наша героиня, зря и придумывали.

Луизинья

Луизинье было лет пять, когда старая пьяная цыганка предсказала ей, что очень скоро она исчезнет. Толстая нянька Изаура, в полосатом, как матрац, платье, отошла к киоску за лотерейным билетом, а сама Луизинья задумалась, спрятаться ли ей за большой круглой клумбой с желтофиолями, чтобы Изаура испугалась, или же быстро сбегать к лоточнику Зе Горошку купить фисташкового мороженого, но вместо этого почему-то пошла к скамейке, откуда ей махала исключительно противная старуха в сбившемся на затылок черном платке. Старуха посмотрела на Луизинью, с трудом фокусируя на круглом детском личике уплывающий взгляд, и молча протянула грязную коричневую руку ладонью кверху. Луизинья безропотно положила в ладонь монету в сто эшкудо, которую планировала целиком потратить на мороженое. Так же молча старуха спрятала монету в карман серого передника – в кармане была здоровенная дыра, но монета и не подумала выпасть, – взяла Луизинью за руку и немного подергала, как будто проверяя, крепко ли рука приделана к Луизинье. Хорошая рука, сказала она, наконец. Голос у нее был не лучше взгляда, громкий, неприятно дребезжащий, как будто крышка кастрюли упала на каменный пол. И рука хорошая, и девочка хорошая, жаль, исчезнешь скоро. Как исчезну? спросила Луизинья. А вот так, сказала цыганка и неожиданно ловко выхватила из воздуха какую-то пушинку. Вот так, повторила она, положила пушинку себе на ладонь и подула. Вместо того чтобы взлететь, пушинка вдруг стала бледнеть и таять, как будто была сделана изо льда, и через секунду грязная ладонь была пуста. А как, начала было Луизинья, но тут на них с причитаниями набежала Изаура. Одной рукой она схватила и поволокла Луизинью, другой грозила цыганке и при этом кричала, и кричала, и кричала, так, что у Луизиньи разболелась голова.

Дома, когда Изаура ушла, Луизинья рассказала про цыганку родителям. Ерунда, бодро сказала мама, еще не хватало верить всяким цыганкам, а папа добавил, что все предсказания следует понимать иносказательно. Как это, иносказательно, спросила Луизинья. Ну, так, неопреденно сказал папа и повертел руками, показывая, как именно. Ясно, сказала Луизинья.

Через неделю у Луизиньи на колене образовалось странное пятно, даже не пятно, а как бы затянутая тонкой пленкой пустота, сквозь которую было видно все, что находится у Луизиньи за спиной, как будто она сделана из стекла. Ночью родители ссорились, Луизинья слышала их из своей комнаты. Понимать иносказательно, кричала мама и неприятно смеялась, понимать и-но-ска-зательно! Папа что-то отвечал, но из-за маминого смеха было невозможно разобрать, что. Утром он посадил Луизинью в такси и отвез к врачу.

Немолодой врач, лысый и с бородкой, заглянул в пустоту на Луизиньином колене, потом с опаской коснулся ее пальцем. За ночь пленка куда-то делась, и палец вышел с другой стороны. Больно, спросил врач, быстро выдернув палец из пустоты и делая шаг назад, как будто Луизинья его укусила. Или, может, щекотно? Луизинья покачала головой. Ей было не больно и не щекотно, никак. Врач подошел к столу и тщательно протер палец спиртом.

Я исчезаю, спросила Луизинья у мамы спустя несколько дней. Утром Изаура заклеила ей колено самым широким пластырем, какой нашла, но вечером пластырь держался только с одной стороны, а с другой его ширины уже не хватало, чтобы закрыть увеличившуюся пустоту. Мама зачем-то сунула голову в раскрытый аптечный шкафчик, и Луизинья слышала, как она там дребезжит склянками с лекарствами и всхлипывает.

Я исчезаю, сказала Луизинья в постели перед сном, и внезапно ей понравилось, как это звучит. В этом было что-то большое, что-то очень важное. Я исчезаю, повторила она, я исчезаю. У нее уже не было левого колена целиком, хотя на ней это никак не сказалось. Я исчезаю, сказала она утром на кухне. Мама опять заплакала, а папа положил ей руку на плечо. Нам надо научиться жить с этим, сказал он. Как научиться, прорыдала мама. Ну, так, неопределенно сказал папа и повертел в воздухе руками. Луизинья засмеялась.

Со временем они действительно научились. Когда я исчезну, говорила Луизинья. Когда Луизинья исчезнет, говорил папа. Когда барышня Луизинья… того, говорила толстая Изаура и крестилась. И только мама не могла это произнести, сразу начинала плакать, но она была беременна Ноэмией, а известно, что беременные женщины на все реагируют острее прочих людей. Зато Ноэмия, как только подросла и разобралась, что к чему, просто не умолкала. Зачем Луизинье новое платье, умильно говорила Ноэмия, она ведь скоро исчезнет! Почему у Луизиньи комната больше, чем у меня, мне нужнее, я же никуда не исчезну. Иногда они ссорились, и тогда Ноэмия топала ногами и кричала, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь, и Луизинья чувствовала себя одновременно довольной и виноватой. С возрастом таяние почему-то замедлилось и даже почти прекратилось, и, хотя от шеи и ниже Луизинья была вся поедена пустотой, все у нее функционировало нормально, как у любого другого человека ее пола и возраста, и родители робко надеялись, что старшая дочь никуда не денется хотя бы до совершеннолетия. Сама Луизинья этого боялась. По сравнению с исчезновением все остальное было мелким и незначащим, и что же ей делать, если она перестанет исчезать? Мама начала поговаривать об институте или, может быть, о работе, папа ее поддержал. Луизинья запиралась у себя в комнате, раздевалась перед зеркалом и, глядя на свое тело в провалах и лакунах, плакала злыми слезами и кричала себе, как когда-то Ноэмия, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь?!

В двадцать лет она решила, что мама права, и пошла вначале учиться, а потом работать в краеведческой музей. Чтобы скрыть странности фигуры, она носила широкие балахоны почти до земли и бесформенные кофты. У нее никогда не было кавалера, хотя однажды за ней ухаживал не старый еще преподаватель истории, поил кофе, водил в театр и однажды пригласил к себе в гости, в маленькую, удивительно запущенную квартиру, забитую старыми газетами. Милая, с пристоном сказал он, прижимая ее спиной к пыльной стопе «Новостного ежедневника» за 1924 год и пытаясь запустить руку ей за пазуху, какая вы нежная, но тут его рука попала в пустоту под правой грудью, и он взвизгнул так, что у Луизиньи еще два дня звенело в ушах.

Неожиданно ей исполнилось тридцать лет. Потом сорок. Потом пятьдесять. В пятьдесят пять она похоронила родителей. В шестьдесят пять – Ноэмию. Она стояла на кладбище в своем обычном черном балахоне и чувствовала, как внутри нее расползается пустота. Дома, сняв балахон, она обнаружила, что снова начала таять, и даже быстрее, чем в детстве, – полностью исчезли бедра вместе с тазобедренным суставом, исчез живот, не было правой руки от запястья до локтя, и бледная кисть, парящая в неприятном отдалении от тела, растворялась в воздухе, как когда-то пушинка на ладони у цыганки. Луизинья подошла к зеркалу и стала смотреть, как исчезает то, что когда-то было ею, – плечи, шея, волосы. Дольше всего держались глаза, они долго висели перед зеркалом, тяжело уставясь на свое отражение, нам даже показалось, что там они и останутся насовсем, если только мы сами их не заберем, но тут их взгляд перестал быть напряженным, он как-то расслабился и потек, а за ним потекли контуры, и через мгновение глаза исчезли тоже, только левый, кажется, слегка подмигнул, хотя вряд ли, Луизинья никогда не имела такой привычки.

Просто жутковатые люди и существа, от которых лучше держаться подальше

Пиппи

Пиппи туда, Пиппи сюда, Пиппи, посмотри, как там инсультник на пятой койке, не инсультник, а больной с внутричерепным кровоизлиянием, сколько раз повторять, директор сказал, с понедельника за длинный язык штрафовать начнут, ага, ага, а собранные деньги – Пиппи, смех, смех, Пиппи, отведи дедушку в туалет, не видишь, что ли, ему приспичило, идите, дедушка, идите, Пиппи, не стой, замерзнешь, медсестра Пиментел, остервенело думает Пиппи, осторожно вытирая худенького старичка туалетной бумагой, больничная бумага такая жесткая, что ее приходится долго мять, как когда-то мяли газету, медсестра Мария Луиза Пиментел, вас правда зовут Пиппи, спрашивает уже вытертый старичок и начинает пронзительно кудахтать, Пиппи, ой, не могу, ой, сейчас, хахаха, Пиппи, ой, простите, ну вот, теперь его опять вытирать, хорошо, штаны не успели надеть, пришлось бы менять, Пиппи, чего такая кислая, да у нее небось запор, а это от скупости, Пиппи, анальная фиксация называется, слыхала про такую, Лулу, прекращай, нахваталась и фасонишь, нет, ну а чего, я правду говорю, Пиппи, скажи им, да идите вы все, надоели, сколько можно, ты чего, обиделась, ой, девочки, Пиппи обиделась, а ты не приставай к ней, не обижайся, Пиппи, мы же любя, ну, Пиппи, хочешь, я тебе кофе куплю и булочку, нет, булочку куплю я, ну что, мир?

На что вы тратите свое жалованье, Пиппи, спрашивает старшая медсестра, побалтывая ложечкой в чашке, вы же зарабатываете больше всех нас, вот черт, еще одиннадцати нет, а у меня уже пятый кофе за сегодня, не надо бы так часто, Пиппи, допьете мой кофе, конечно, допьет, пищит кто-то кукольным голосом, еще и чашечку вылижет, и опять смех, смех, нет, правда, Пиппи, вы что, просто копите или покупаете себе что-нибудь, точно не одежду, эту кофту я вижу на вас ежедневно все пять лет, что тут работаю, это хорошая кофта, ей сноса нет, есть, есть снос, она на вас уже почти истлела, истлеет, куплю новую, а пока меня устраивает, вот, вот как надо, а вы все транжиры, так, все, перерыв окончен, марш работать, Пиппи, вы с суток, загляните только к инсультнику на пятой койке и можете быть свободны.

Дома Пиппи долго стоит под душем, смывая с себя больницу, голубоватое хозяйственное мыло в холодной воде мылится плохо, но зато почти не пахнет, Пиппи выходит из душа, надевает ветхий махровый халат и принесенные с работы бахилы, как потешно прыгала толстая курица Лулу, вот тут стоял, в углу, я сама его поставила, ящик новеньких бахил, десять тысяч пар, Пиппи усмехается, ей не нужны десять тысяч пар бахил, она очень аккуратно их носит, но так приятно иметь дома полный ящик чего-то. Пиппи натягивает тонкие резиновые перчатки и заходит в кукольную. Там, на огромном столе, в роскошном дворце живут изумительные, на заказ сделанные куклы, блондинка в очках – старшая медсестра, стриженая брюнетка – Тата, морковно-рыжая – Суза, монахиня с забранными под крылатый чепчик волосами – сестра Изабел, все медсестры, с которыми Пиппи приходится работать, все, сколько есть, даже Лулу, ее Пиппи не стала заказывать, сделала сама, поэтому щеки у Лулу комковатые, и пять подбородков вместо трех, и это еще ей мало, надо бы побольше, Пиппи берет в руки старшую медсестру, проводит перчаточным мизинцем по фарфоровой щечке, а потом сладострастно запирает куклу в дворцовом туалете, посидишь денек, подумаешь о своем поведении, Тата отправляется в шкаф с душными шубами, Сузу Пиппи складывает вдвое и запихивает в сундук у кровати, Лулу подвешивает за ногу к люстре, а со смирной сестры Изабел просто снимает чепчик, пусть ей будет стыдно.

Два дня спустя, ой, шеф, какая вы зеленая, что с вами, не знаю, отравилась, может, чем-то или вирус поймала, вчера весь день не могла отойти от унитаза, у Таты, похоже, страшная аллергия, нос распух, глаза заплыли, Суза и Лулу еле двигаются, одну прихватил радикулит, вторая порвала связки и не может ступить на ногу, одна Пиппи у нас в порядке, как ты ухитряешься, Пиппи, а чего ей, она двужильная, да вообще робот, Лулу, прекратите немедленно, но в самом деле, Пиппи, у вас железное здоровье, это прекрасно, всем бы нам такое, мне, сказать по правде, тоже нехорошо, я еле отдежурила, отстраненно говорит Пиппи, а сама думает, ножницы, ножницы, где же у меня дома были ножницы.

Вместо радио

…Все-таки ослеп. Повезло, сказали в больнице, мог бы и умереть, хотя это еще вопрос, повезло ли, дома он сидеть не захотел, и жена его, дона Гертрудес, стала брать его с собой в лавку, мало ей было забот, бедной женщине, но она ничего, не жаловалась, устроила ему местечко на большом ларе между прилавком с сырами и полками с хлебом, на крышку ларя поставила сиденье от большого кожаного кресла, она его на свалке нашла, совсем целое, вымыла, конечно, накрыла чистой простынкой, и пожалуйста, отличное получилось место, только высоко очень, но у доны Гертрудес была лестничка в три ступеньки, чтобы до верхних полок дотягиваться, она ее к ларю придвинула, и еще телевизор, маленький, из дому принесла, утром, как в лавку придет, сразу мужа усадит в кресло, укутает его потеплее, он после больницы мерзнуть начал, шапку стал носить меховую, даже летом, под подбородком ее завязывал, и перчатки большие, лыжные, дона Гертрудес ему купила, в лавке она его одеялом укрывала, мохнатым, как шкура, а в совсем холодные дни сверху еще мешков чистых наваливала, а потом телевизор включала и сама садилась рядышком, на ступеньку лестнички. Клиенты к ним тогда довольно редко заглядывали, через дорогу китайцы открыли другую лавку, большую, там и выбор был хороший, и дешевле все, и дона Гертрудес с мужем целыми днями сидели у телевизора, дона Гертрудес смотрела, а он слушал, дона Гертрудес иной раз задремлет посреди программы или там сериала, он ей потом все слово в слово пересказывает и даже разными голосами, кто-то раз мимо лавки проходил, услышал, кому-то рассказал, тут-то клиенты опять и потянулись, вначале просто полюбопытствовать, потом стали ходить каждый день, привыкли, особенно кто дома не успевал телевизор смотреть, дочка доне Гертрудес подсказала деньги брать за вход, немного, тридцать сантимов за новости, пятьдесят за сериал, если абонемент на неделю, то дешевле, и так хорошо у них дела пошли, даже неожиданно, они уже и телевизор новый купили, и кресло поудобнее, дочка в Англию засобиралась, дружок у нее там учился, а тут дона Гертрудес возьми и умри. Клиенты утром приходят, а дона Гертрудес на полу лежит, и муж ее сидит в кресле и последние известия рассказывает, как раз перешел к спортивным новостям, и так голоса меняет, просто заслушаешься.

Лавку дочка продала китайцам, они как раз расширяться надумали, и ларь продала, и кресло, китайцы хотели, чтобы она и отца оставила, обещали, что будут кормить и укрывать тепло, но она ни в какую, спасибо, говорит, но он мне самой нужен, он у меня вместо радио.

Доска объявлений

Когда с сеньором Зе сделался удар, не было в мире человека счастливее, чем безногая Мариазинья, жаль, говорила она, что я не могу вскочить и заплясать, и правда, чуть не плясала, крутилась в своей коляске, руками размахивала и прищелкивала тонкими сухими пальчиками, как кастаньетами. Я не люблю безногую Мариазинью, она ведьма и сплетница, у нее узкий, похожий на щель, ротик с тонкими сероватыми губами, острый жестяной голос и коляска с бесшумным моторчиком, чтобы Мариазинья могла подкрадываться и подслушивать чужие разговоры. Наслушавшись, она едет ко мне в кафе, усаживается на эспланаде, спрашивает кофе и рассказывает, но память у нее плохая, а язык ядовитый и наверняка весь в черных пятнах, как у злой собаки, поэтому она все врет и сочиняет, а самое ужасное, что потом ее вранье сбывается, и, чем больше народу его слышало, тем вернее сбудется, иной раз вот прямо дословно, соврет, что у кого-нибудь машину угнали, – и ее угоняют, или что у кого-нибудь в аквариуме все рыбки дорогущие подохли, – и они дохнут, поэтому я стараюсь Мариазинью не слушать, принесу ей кофе и сразу отхожу.

А сеньор Зе – он совсем другой, тоже сплетник, но не злой, не вредный, и сплетничает не из желания навредить, как Мариазинья, а потому, что любит делиться тем, что знает, а знает он все и про всех, к тому же все видит, все слышит и все подмечает. Это он сказал Рите из четвертого подъезда, что она беременна, она поначалу даже не поверила, потому что уже семь лет лечилась, столько денег они с мужем потратили, просто ужас, и все без толку. Правда, потом оказалось, что забеременела она не от мужа, а от доктора-кубинца, который ее как раз и лечил, это тоже сеньор Зе рассказал, но какая, в сущности, разница, девочке, Марии Кармен, уже пять лет, она хорошенькая, толстенькая и кудрявая, а что муж от Риты ушел, так она, по-моему, даже и не заметила.

До того как с сеньором Зе сделался удар, безногую Мариазинью у меня в кафе вообще никто не слушал, редко-редко ей удавалось перехватить какую-нибудь старушку на входе, а от старушек что за удовольствие, они слушать не любят, они любят сами поговорить, и все о болезнях – где у них вчера кололо, где стреляло, в каком месте посинело и вспухло и что об этом сказал доктор, – зато теперь Мариазинья у нас королева, сидит целыми днями на эспланаде и врет себе, клиенты ей кофе заказывают, и пирожные, и суп на обед, как раньше сеньору Зе, потому что нельзя же человеку жить, не зная, что вокруг него происходит, а, кроме Мариазиньи и сеньора Зе, у нас других таких сплетников и нет, которые могли бы все про всех, каждый только про себя знает и, может, немножко про соседа.

А сегодня сеньор Зе, наконец, пришел, в первый раз после удара, дочка его привела, сам-то он не ходит почти. Дочка его усадила на эспланаде и ушла, клиенты к нему кинулись, здравствуйте, сеньор Зе, как вы себя чувствуете, сеньор Зе, а он в ответ только губами шевелит и языком двигает, медленно так, с усилием, видно, что хочет что-то сказать, но выходит как мокрой тряпкой об стол, блям, блям. И тут принесло безногую Мариазинью с новой сплетней про испанца с собачкой, он недавно у нас появился, сам здоровенный, мощный, на быка похож, а собачка крохотная и полосатая, и всем про него интересно, и сеньор Зе остался один, только я рядом с ним со стола убирала. И я смотрю, а у сеньора Зе глаза вдруг становятся странные, как будто прозрачной пленкой подернутые, а потом эта пленка морщится, комкается и делается слезами, и эти слезы текут, текут… Я аж сама чуть не заплакала, то есть даже и заплакала, но немножко. Пошла потом, умылась, принесла салфеток и карандаш, утерла сеньору Зе глаза, нос высморкала, а еще на одной салфетке написала крупно: «У безногой Мариазиньи на языке черные пятна», – и сеньору Зе на спину эту салфетку повесила, и карандаш на стол положила.

Тут подошло время обеда, набежали клиенты есть суп, потом я посуду мыла, а после выхожу на эспланаду, смотрю – сидит сеньор Зе, весь увешанный салфетками, а вокруг него толпятся люди – снимают одну салфетку, читают, дописывают, вешают обратно, как будто сеньор Зе – доска объявлений. Увидели меня, подозвали, попросили принести для сеньора Зе кофе с молоком. А вам, спрашиваю, можно кофе с молоком или лучше просто молока, а он ответить-то не может, шевелит губами и языком, блям, блям, ничего не понять. Но глаза у него веселые, счастливые такие глаза.

И безногой Мариазиньи нигде не видно.