Текст книги "И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)"

Автор книги: Лея Любомирская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Мать

…с годами помягчела, даже как-то чересчур, будто внутри что-то подкисло или забродило, стала добрей к беременным студенткам, начала заглядываться на женщин с детьми и улыбаться странной и болезненной улыбкой при виде торчащей из коляски толстенькой босой ножки с растопыренными розовыми пальчиками или свисающей сонной ручки в ямочках и со складочкой на запястье. потом словно проснулась, стала бодрей и жестче, сняла с ключей нелепый брелок в виде крохотного вязаного башмачка и подарила его секретарше. много работала, все свободное время писала и перед самым выходом на пенсию издала первые два тома учебника по материаловедению. первый том назвала Даниэль. второй – Паула…

О любви

…допустим, они с приятелем пишут сценарии мультфильмов или рисуют комиксы, может быть, даже не за деньги, а просто так, для удовольствия, а тут, говорит приятель, Дэн или Макс, а тут, говорит Макс, мусоля во рту карандаш, у него всегда во рту карандаш, а другой – за ухом, а третий – в кармане рубашки, и, может быть, еще один воткнут в длинный хвост волос, как шпилька у японки, – тут, говорит Макс, или, скорее, Дэн, тут он такой собирается пить кофе и, допустим, кладет себе еще ложку растворимого вот из этой банки, да? а напротив него сидит смерть, в таком, знаешь, домашнем халате в цветочек, но с капюшоном, в шлепанцах и с косой и говорит, смотри, говорит, допьешься до инфаркта, сказал и сам хохочет, страшно смешливый этот Дэн или Макс, все ему смешно, но рисует здорово, никто больше так не рисует, но все равно, ушел бы уже, он давно сказал, что торопится, и ему пора, но все никак не уйдет, пьет еще чашку кофе и опять говорит, смотри, допьешься до инфаркта, и снова хохочет, потом долго топчется в прихожей, рассказывает анекдоты, все сплошь старые, про нелепую смерть и про не бойся, мужик, я не к тебе, я к твоей канарейке, а потом, наконец, уходит, и герой спешит в комнату, там подозрительно и угрожающе тихо, ну, так и есть, вещи сложены стопочкой на диване, на полу стоит раскрытый докторский саквояжик, не черный, а коричневый, потертый, и она сидит в углу, брови подняты, углы губ опущены, так и есть, все слышала, ты, говорит сразу, не давая ему начать, какая же ты скотина, мало того что ни с кем меня не знакомишь, стесняешься, еще и имеешь наглость… имеешь наглость… раньше он ни за что бы не поверил, что она может заплакать, но она плачет, и как, взахлеб, со всхлипами, с подвываниями, у нее даже из носа начинает течь, когда она плачет, тут мы их и оставим, ничего особенного, обычная размолвка, они быстро помирятся, распихают в четыре руки ее вещи по ящикам, а потом будут пить кофе на кухне, вернее, он будет пить кофе, а она будет поигрывать косой, заплетать и расплетать пушистый кончик, и, когда он потянется положить себе еще ложку растворимого, она проворчит досадливо, когда-нибудь ты обязательно допьешься до инфаркта, и они оба засмеются, и другая коса в углу за дверью отзовется тоненьким неприятным звуком…

Две истории о чудесных рождениях

1

…не то чтобы родился и сразу умер, а просто с самого начала был неживой, а роженице не сказали, пожалели, первый ребеночек, сама немолодая уже, безмужняя, пусть, решили, отдохнет, бедная, а она все равно учуяла, что не так что-то пошло, ей и раньше говорили, предлежание, говорили, какое-то не такое и еще обвитие, это обвитие ее больше всего пугало, а чего бояться, кому Господь судит родиться живым, тому и обвитие не помеха, а кому нет, он и в сорок лет пояс из штанов вытащит и удавится, хоть спасай его, хоть не спасай, а ее, как привезли в зал, уложили на стол, от собственного чрева ширмочкой отгородили, заморозку такую сделали, чтобы она от ширмочки вниз ничего не чувствовала, разрезали и копаются, а она лежит и боится до ужаса, и просит, покажите мне его, покажите, а ей, вместо того чтобы показать, еще раз! и заморозки добавили, чтобы она уснула, а мертвенькое дитя ничего, не выкинули, а даже почистили немножко и в тряпочку завернули, как живого, и вот она просыпается утром у себя в палате, приходит к ней доктор и начинает объяснять все вежливо и сочувственно, у них сейчас с этим строго, не скажешь, как прежде, мол, а ты, дура, чего ждала в твои годы, скажи спасибо, что мертвый, а не урод, всю жизнь бы мучилась, вот он ей говорит про предлежание и обвитие, а она ничего слышать не хочет, заладила, покажите, покажите, принесите, ну, он сестричке велел принести, а сам ушел, никому лишний раз на горе смотреть не хочется, к тому же, он еще не завтракал, а в кабинете его ждала булочка и сметана, а потом сестричка, что он за ребеночком послал, к нему прибегает, сама белая, глаза выкатила, сосет, кричит, сосет, и вся дрожит и крестится, доктор булочку не доел, пошел обратно, приходит, сидит она на кровати, держит у груди мертвенькое дитя и улыбается, а оно сосет жадно, аж ходуном все ходит, и, что удивительно, живые дети, когда сосут, нет-нет и закашляются, потому что дышат, и, бывает, молоко у них идет не туда, а этот не дышит, вот и не захлебывается, и ведь не ошибка какая, как вот бывает, что примут человека за мертвого, а он живой, только чем-нибудь опоенный, ребеночку сразу все анализы сделали, даже докушать не дали, нет, совсем мертвый, только очень голодный и от этого орет громче живого, доктор чуть не плачет, не бывает, говорит, чтобы мертвый младенец кричал и грудь сосал, это против всех законов природы, а роженица дитя у него отняла, теплей в тряпочку увернула, шапочку на головку надела, у ней с собой была, вы, говорит, доктор, не переживайте, это, говорит, вы еще папашу его не видели, он еще и не такое делает, и по руке доктора похлопала…

2

…хороший был, богобоязненный юноша, очень тихий, никогда ни в таверну, ни на танцы, из дому только в церковь выходил и в школу, потом работать начал, но все равно себя блюл, ни с кем не гулял, родители очень им гордились. и вдруг такая незадача – ребенок. и, главное, вылитый он: сам кудрявенький, глазки голубые, над бровью родинка, и не скажешь, что подбросили или нашел. родители, конечно, к нему приступали, скажи да скажи, от кого, он только молчал и улыбался. грешили на одну тут, но она, как назло, взяла и замуж вышла и через два дня уехала, к тому же, она оказалась честной, муж ее, говорят, сам поверить не мог, принес с собою в таверну простыню и всем показывал, потому что в девицах жена его была очень бойкой, и он уже готовился к худшему и даже в первую брачную ночь захватил с собой в спальню новенький кнут, потом жалел, что не удалось опробовать.

а этот, как будто не о нем вся деревня говорит, живет себе и живет, младенца к спине примотает большой шалью, наподобие диких негритянок, и ходит то на поле, то в лес. родители от него отреклись, он в пустую мельницу перебрался, она сломанная была, но как-то я шел и видел, как там лопасти крутятся, починил, значит.

священник наш, падре Бриту, тоже к нему ходил, уговаривал покаяться, виданное ли дело, чтобы у мужчины ребеночек, тут не без дьявола, только он и священнику ничего не сказал, молчал и тетешкал младенца, будто падре Бриту вообще там нет, тогда падре запретил ему переступать порог церкви, нераскаявшийся грешник, сказал, хуже зачумленного, и в воскресной проповеди три раза это повторил. наши выслушали, а вечером в таверне кто-то говорит, мол, если от него с его противоестественным выродком не избавиться, их чума на нас перекинется, мы и глазом моргнуть не успеем, а дьявол будет уже пить с нами вино и плясать с нашими девушками, а может, и еще чего похуже, и все сразу согласились, только долго не могли решить, что с ними делать – повесить, утопить или сжечь, и, пока мы спорили, кто-то его предупредил. мы пришли с факелами, а мельница пустая стоит, только лопасти крутятся и какие-то впопыхах забытые вещи валяются.

мельницу мы потом все равно сожгли, вина взяли, закусок, девушек позвали, веселились всю ночь, пока все не выгорело, и у некоторых девушек потом были неприятности, а нас, кажется, Бог миловал…

История о чудесном нерождении

а он все не рождался. уже и матушка, подавившись криком, жалко запрокинула голову, будто ощипанная курица на рынке, и закатила глаза под лоб, уже у крепенькой бойкой акушерки вдруг пропал голос, и она только широко разевала рот, словно продолжала беззвучно кричать тужься, тужься, дура, кому говорят, тужься, а потом захлопывала его с неприятным клацаньем, уже бежал из коридора врач и другой врач, и ражий медбрат волоком тащил какой-то сложный медицинский агрегат, весь в экранах, кнопках и мигающих лампочках, уже две молоденькие сестрички в марлевых масках, пихая перепуганного бледного отца остренькими грудками и тощенькими локотками, оттолкали его в коридор, уже во всем мире люди, не понимая, что делают и зачем, повернулись лицом к роддому и зашептали каждый на своем языке, Господи, помилуй, Господи, помилуй, а он все не рождался и не рождался и, наконец, не родился совсем.

В тот год

Кате

…это произошло в тот год, когда у вдовы монтейро родился внук с зубами, волосами, сигаретой в углу рта и с правами на вождение грузового автотранспорта на цепочке, вдова монтейро долго плакала и молилась, а потом купила внуку автобус, и теперь у них самая большая транспортная компания на нашем берегу…

…это произошло в тот год, когда вера силва научила кота говорить, она хотела, чтобы ей было с кем смотреть вечерами телевизор и обсуждать знаменитостей, но кот обнаружил в себе призвание и уехал в столицу вести в газете колонку светских сплетен, а вера силва смотрит телевизор вдвоем с молчаливой неграмотной канарейкой…

…это произошло в тот год, когда приходящая уборщица дона филомена нашла в мусорной куче царствие небесное, сунула его в карман рабочего передника и там забыла…

…это произошло в тот год, когда в церкви заплакала статуя святого тобиаса, покровителя здешних мест. падре жайме пал перед статуей ниц, встань, сказала статуя, всхлипывая, прими душ и переоденься в свежее, у меня дыхание перехватывает и глаза режет, когда ты проходишь мимо…

…это произошло в тот год, когда корова кума аждрубала вместо молока стала давать кофе, какао и клубнично-банановый коктейль, а жена кума аждрубала испугалась и хотела корову продать, я тебе продам, сказал кум аждрубал, я тебе так продам, и открыл молочное кафе «у коровы»…

…это произошло в тот год, когда небо расшаталось в своих гнездах и чуть не упало на землю, и внук вдовы монтейро, падре жайме и кум аждрубал целый день пытались подпереть его старым шкафом вдовы и двумя церковными скамейками, поставленными на попа. кум аждрубал еще забрался на шкаф и кое-где прибил небо гвоздиками. теперь оно держится крепко, только его слегка перекосило, и все светила и облака соскальзывают с него куда-то за реку…

…в тот самый год моя пестрая курица снесла яйцо сразу с пятью желтками, все разного цвета, я пригласила на яичницу веру силву, дону филомену и вдову монтейро, но они сказали, что про пять желтков я все выдумала, и не пришли.

Странные и жуткие места

Шампанерия

Шампанерия, маленький полутемный зал на полторы дюжины столиков почти полон, в воздухе висит негромкий, но плотный гул, какой возникает, когда в небольшом месте сосредоточенно жует сразу несколько десятков хорошо воспитанных людей. Официантка, очень молодая, очень худая, настолько темнокожая, что в сумраке зала не видать ничего, кроме белого передничка и очень розовых ладоней, бесшумно двигается между столиками, разнося закуски и разливая шампанское.

– мама, я не хочу эту ракушку, она противная!

– чшшш, не кричи и не говори глупостей, не хочешь ракушку – скушай вот гриб.

– гриб тоже противный!

Мы тоже в ресторане, но почему-то не видим ни ребенка, ни матери, как ни стараемся. У нас вообще странный угол обзора, как будто мы смотрим сверху. Сбоку. Сверху. Снизу. Сбоку. С нами явно что-то не то, мы как будто прыгаем на батуте в сильных искажающих очках, прямо перед глазами на скорости появляются то странно-большие корзиночки с медом, то бокал с шампанским, почему он такой огромный? И изогнутый? То чудовищных размеров вилка, то чей-то распахнутый, как пещера, рот, то размытое темное лицо официантки, она угрожающе взмахивает темной рукой, но мы уже уткнулись в тарелку и теперь видим только огромную крошку желтка, прекрасную, вкусную крошку,

– мама, мама, смотри, муха! У меня на тарелке муха!

Муха? Здесь? В шампанерии? Не может быть, ребенок что-то перепутал, смотрим на ребенка, теперь мы его видим, ужасно некрасивый ребенок, с огромными глазами, носом и ртом, уставился прямо на нас, скажите ему, кто-нибудь, что неприлично – так смотреть.

– чшшшшшш, не кричи, кому сказала, сейчас дядяхозяин подойдет.

Правильно, пусть подойдет, это же невозможно, зачем эти люди приводят с собой детей, ни поесть спокойно, ничего.

– вот, смотрите! Наглая такая! При ваших ценах вы могли бы! Мы такие деньги платим!..

Хозяин, высокий, невозможно высокий, разве человек может быть таким высоким, у него же голова прямо под потолком, достает из кармана очки, интересно, он дотянется до своего лица, руки-то у него недлинные, мы хотим посмотреть поближе, мы видим рот хозяина, бледный, кривой рот, над верхней губой торчит толстый черный волос, тонкие губы раскрываются, раскрываются, из черного провала выскакивает, разворачиваясь на лету, розовое, блестящее, липкое, липкое, пусти, пусти, пу…

Свет гаснет. Мы больше ничего не видим и, кажется, больше ничего не чувствуем.

Шампанерия. Маленький полутемный зал на полторы дюжины столиков почти полон, в воздухе висит негромкий, но плотный гул.

– мама, дядя съел муху?

– чшшшшш, не кричи, скушай вот корзиночку с медом.

Хозяин, высокий, невероятно высокий, голова почти под потолком, расхаживает по залу, заложив руки за спину. К его нижней губе, бледной и кривой, прилипло что-то маленькое, прозрачное, похожее на… ну вот, слетело, мы так и не рассмотрели.

За борьбу с курением

Мы стоим на лестничной площадке и смотрим на дым, мы никогда в жизни не видели такого густого, плотного, такого белого в серых разводах дыма, мы так засмотрелись, что на секунду забыли, что мы здесь делаем, может быть, мы летели и попали в облако, или вокруг нас пожар, а мы задохнулись и лежим на полу, хотя нет, мы стоим на лестничной клетке, мы только что вышли из старого скрипучего лифта с металлической дверью, мы вспомнили, мы просто идем на вечеринку, у нас и приглашение есть, квадратный конверт из шершавой коричневой бумаги, чужой, надо признаться, конверт, нам дал его Акасиу, наш почтальон. Это очень странно, минуту назад мы даже имени такого не знали – Акасиу, и вдруг оказывается, что это наш почтальон и что у нас с ним договор, мы придерживаем по утрам собаку, за это он отдает нам ничьи письма и лишние журналы, а газеты он бы и рад отдавать, но мы не берем, мы не читаем газет, а в журналах бывают красивые картинки и всякие полезные вещи, то крем, то влажная, остро пахнущая салфетка, а один раз была целая кошачья еда в черном с золотом пакетике, мы отдали пакетик собаке, собака отнесла его во двор и закопала и охраняла потом от Акасиу. Стоя на лестничной клетке и глядя на дым, мы вспоминаем, что Акасиу до смерти боится нашей собаки, он вбил себе в голову, что собаки не любят почтальонов, и, когда приходит, надевает поверх форменной рубашки черный плащ с поясом, чтобы казаться кем-то другим, но собака все равно на него кидается, собака просто не любит людей в черных плащах, а к почтальонам равнодушна, но, если мы расскажем об этом Акасиу, он перестанет отдавать нам письма и журналы.

– ну что, пошли? – спрашивает Акасиу, оказывается, он увязался за нами, стоит тут в своем черном плаще с поясом и боится, что где-то в дыму прячется собака.

– пошли, – говорим мы, вытаскиваем наш коричневый пригласительный конверт, входим в дым и пропадаем. С этого момента мы ничего не видим, даже наших лиц, даже наших рук, только белое и серое, наверное, это и есть вечеринка, думаем мы.

Где-то в глубине шумно веселятся какие-то люди, звучит музыка, звенят стаканы. Мы не хотим идти туда, нам хорошо здесь, в дыму.

– я ничего не вижу! – ноет Акасиу. Таким же тоном он просит нас придержать собаку, чтобы он мог добежать до почтовых ящиков.

Мы тоже ничего не видим, но нам это нравится.

– ну, за борьбу с курением! – восклицает где-то в глубине чей-то голос и закашливается, нам почему-то становится смешно, и мы смеемся, смеемся…

Проигравший ставит выпивку

Герой и героиня сталкиваются у лифта, герой здоровается подчеркнуто дружелюбно, героиня отвечает коротко, почти сухо. У них есть какая-то предыстория, даже не предыстория, а так, предисловие, совсем маленькое, буквально несколько строк от автора, ровно столько, чтобы герой заулыбался, скорее довольно, чем приветливо, а героиня – отвернулась и покраснела, не вся, только скулы и почему-то шея пятнами, некрасиво, но нам-то что, играем, играем, возбужденно шепчешь ты, толкая меня локтем, ну хорошо, играем, мне герой, тебе героиня, проигравший ставит выпивку, почему тебе всегда герой, обижаешься ты, ладно, пусть тебе герой, а героиня – мне, один-ноль, я веду, я смошенничала с героиней, не отвлекайся, шипишь ты, играем!

В лифте они говорят о погоде, вы заметили, как сегодня холодно, выговаривает героиня сопротивляющимися губами, зима, веско отвечает герой, декабрь, и снова улыбается, заставляя героиню опустить глаза и уставиться на носки своих ботинок, какие дурацкие ботинки, думаю я, разве же можно такое носить, молчи, яростно думаешь ты и снова толкаешь меня локтем. Лифт останавливается на восьмом этаже. Мне выходить, говорит героиня, не поднимая глаз, – какие дурацкие, невыносимо дурацкие ботинки, тоскует она, зачем я их купила, кому я их купила, такая гадость, и совершенно мне не идут, мне тоже, говорит герой и поясняет, поймав оторопелый взгляд героини, мне тоже здесь выходить, и действительно выходит, пропустив героиню на полшага вперед и коротко, но уверенно потрогав взглядом ее шею, спину и, не играй за меня, шипишь ты, не смей, не злись, говорю, один-один, хорошо? Они идут по коридору, по вытертой зеленой тканевой дорожке, героиня старается держать спину прямо и считает шаги, герой ничего не считает, он просто себе идет, у него красивые плечи, и лопатки под тонким свитером ходят красиво, многообещающе ходят лопатки, жалко, героиня на полшага впереди и не видит. Героиня останавливается рядом со своим номером, чувствуя героя всей своей сведенной от усилия спиной. Ну, говорит она чуть громче и пронзительнее, чем ей бы хотелось, морщится и замолкает, это ваш номер, удивляется герой, действительно удивляется, даже улыбаться перестал, а я вот… в соседнем…

Героиня захлопывает за собой дверь, решительно поворачивает засов, делает два громких шага внутрь комнаты и тут же возвращается на цыпочках и прикладывает ухо к двери. ей кажется, что она слышит, как герой ходит по комнате, она почти видит его, вот он стаскивает свитер, вот идет, голый по пояс, к окну, героиня представляет его себе подробно, в деталях, и лопатки ходят красиво, как наяву, героиня упирается лбом в холодную дверь и еле слышно поскуливает, два-один, торжествующе шипишь ты, получи!

Герой тем временем уселся на кровать и сидит там, как подтаявший сугроб, где его плечи, где лопатки, свитера он не снял и не собирается, ему как-то зябко, и куда, интересно, вяло думает он, делась его теплая куртка, а может, он думает, что надо бы принять душ и лечь спать, или пойти в бар и выпить, или поискать по телевизору футбол, с этими героями никогда не поймешь, с героинями проще, но сейчас моя героиня сидит у себя в номере у двери, прямо на полу, когда только успела, и жалеет себя, такую несчастную, в таких дурацких ботинках, до слез, и вот-вот зарыдает в голос, сдаешься, нетерпеливо спрашиваешь ты, конечно, сдаюсь, ничего тут уже не сделать, никакой истории, так и останется коротенькое предисловие, и мы идем в бар, и я беру тебе выпить, и себе выпить, и мы сидим в низких мягких кожаных креслах, ужасно низких и ужасно мягких, колени в них получаются выше головы, и встать потом будет невозможно, нам все время приносят выпить, еще и еще, и тут в бар входят герой и героиня, и героиня идет танцующе, красиво идет, не сутулясь и не напрягаясь, и ботинки на ней вроде бы уже совсем не такие дурацкие, и герой на нее смотрит с растроганным удовольствием, ну и кто теперь сдается, хочу спросить я, но вместо этого просто вытягиваю руку и толкаю тебя в плечо, а ты толкаешь меня, и несколько минут мы неуклюже возимся в наших ужасно низких кожаных креслах.

Смотри-ка, говорит героиня, думаешь, они пара, да ну, говорит герой, просто дуры, а по-моему, пара, задумчиво возражает героиня, не сводя с нас взгляда, спорим, что пара, давай, спорим, проигравший ставит выпивку.