Текст книги "Параджанов"

Автор книги: Левон Григорян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

При всей условности и декоративности этих кадров Параджанов замечательно точно выстраивает психологическую и жизненную драму своего героя. Старая боль терзает его и в снах, он вспоминает дитя, которое не родилось от его любви. А возможно, и было загублено… Не было у них права на семью, не было права на рождение! У них было одно право – на страсть… на обжигающие красные объятия. И не эти ли загубленные ими, не увидевшие свет детские лица возникли на белой стене в мучительном сне? Не об этом ли их страшном грехе напоминал, издеваясь над новообращённым монахом, демон страсти?..

То, что в сценарии было лишь смутно намечено, обрело затем форму трагедии. Пустые объятия, любовь без плода, без своего естественного продолжения подтолкнула Саят-Нову оборвать эту страсть.

Разные мучительные сны приходят к бывшему поэту, воспоминания не дают ему покоя в тишине и строгости монашеской кельи. Большая работа души разворачивается перед нами.

Гораздо глубже и значительнее разворачивает Параджанов на съемочной площадке свое повествование, увы, так и не дошедшее до зрителя…

Но где мы уже видели пустую колыбель? И печальные лица явно любящих друг друга мужчины и женщины?

«Киевские фрески»! Вот где впервые возникла пустая коляска, покрытая черными траурными кружевами. Вот где мы видели это печальное расставание, эту любовь без естественного продолжения…

Вот какое развитие получила эта тема, уйдя из голого белого павильона в суровый средневековый монастырь, в армянские фрески. Почему же она так волновала Параджанова? Почему тема бесплодной любви постоянно возникает в его фильмах? Их брак со Светланой имел замечательное продолжение – золотоволосого сына. Нет ответа на этот вопрос, есть лишь странные авторские признания.

Возможно, один из ответов – в следующем монтажном стыке из тех же «Киевских фресок». Помните девушку в красном трико?

Но, чтобы рассказать об этой версии, придется снова взять авторскую паузу, тем более что и на съемочной площадке возникла пауза именно из-за нее – девушки в красном трико…

Глава двадцать девятая
АВТОРСКАЯ ПАУЗА

Был месяц октябрь, лучшая пора в Армении – золотая осень. Спала невыносимая жара, но холода еще не наступили.

Уже в ноябре в горах ляжет снег, завоет вьюга, а сейчас только снимать и снимать, ибо в Армении осень чаще всего без дождей. По сути, это долгое бабье лето…

Именно в дни ласкового бабьего лета и произошли неожиданные события.

Параджанов, игнорируя производственный график, объявил перерыв в работе. Повод – отсмотреть материал (его и так смотрели в Ахпате – в сельском клубе). Но вскоре выяснилась и истинная причина остановки съемок: Параджанов собрался жениться! Внезапное это решение поразило всех. Но… «шах» так решил… Решения «шаха» не обсуждаются. Великого демократа он обычно изображал для публики, зато в семье и на съемочной площадке это был Великий Диктатор (а часто и просто самодур). Что Людовик Солнце с его изречением «Государство – это я!», что Надир-шах или Иосиф Джугашвили с его внешней видимостью суда! Здесь судил и мгновенно карал (иногда весьма несправедливо) сам «шах-ин-шах».

Собрав директора группы Александр Мелик-Саркисяна, оператора Сурена Шахбазяна, художника Степана Андраникяна, Параджанов объявил, что они едут вместе с ним в Киев – исполнять роль сватов.

Итак, начальство уехало, а починенные остались греться под ласковым солнцем и любоваться богатством красок армянской осени.

И отойдя наконец от лихорадочной беготни, отогревшись душой и телом, надумали члены съемочной группы достойно встретить Мастера, ибо искренне преклонялись перед ним. Раскрыты были все сундуки, и строгий монастырь начал преображаться в настоящий дворец…

Извлечены были дорогие меха, купленные по специальному разрешению из фондов Союзпушнины. На стенах монастырской трапезной развесили бесценный каракуль, лошадиные шкуры, яркие персидские шали, вязанные еще в прошлом веке. Расстелили на полу ковры. Так на наших глазах стала возникать пещера Аладдина, достойная сказок «Тысячи и одной ночи».

Из богатейшего реквизита фильма, его костюмов, можно было бы собрать уникальный этнографический музей. Ну, а про серебро отдельный разговор.

С администратором и ассистентом художника мы поехали тогда в горы Зангезура, скупили в деревнях столько серебряных поясов, браслетов, ожерелий и украшений, что встал вопрос: как все это везти? Зашли в хозяйственный магазин, купили два цинковых ведра и, загрузив в них бесценное старинное серебро, сели в рейсовый автобус до Еревана.

Что и говорить, мирные были когда-то времена, весьма идеалистические и не алчные. Кому нужно было серебро, которое доставали из дедовских сундуков и продавали за бесценок, если партия торжественно обещала, что уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме? Кому тогда нужно будет серебро, зато сейчас детям штаны обновить будет кстати. Вот и я привез сестре сувенир – серебряный пояс за 20 рублей, ну и себе кинжал старинный прикупил за 5 рублей. Зато любимому учителю перед отъездом в Киев сделал более дорогой свадебный подарок для невесты: чтобы не ударил он перед ней лицом в грязь, купил в деревушке, что рядом с Ахпатом, дорогущий пояс аж за 40 рублей. Килограмма три серебра в том поясе было, может, и больше. Такой не стыдно невесте дарить… Подарок «шахом» был принят милостиво…

А пока съемочная группа готовила торжественную встречу, основные события разворачивались в Тбилиси, куда молодая чета явилась за родительским благословением.

Кто же стала третьей избранницей Параджанова? В отличие от других его жен она запечатлена на экране в «Киевских фресках». Возникший на наших глазах союз между мужчиной и женщиной, так красиво представленный Тенгизом Арчвадзе и Антониной Лефти, не состоялся – пустая колыбель, покрытая черными кружевами, увела их любовь в небытие.

Именно тогда возникает стройная девушка в красном соблазнительном трико, крутящая кольцо хулахупа, а затем в белой маске медсестры делающая укол распростертому на медицинской кушетке мужчине. В таком откровенно эротически-сюрреалистическом видении запечатлел Параджанов в своих эскизах к фильму Зою Недбай…

Итак, по рассказам очевидцев, все было более чем серьезно. В присутствии сватов, встав на колени, Параджанов торжественно просил у Зои руки и сердца. Неулыбчивая красавица, типичная представительница молодежи 60-х, дала согласие, в котором не было никакого восторга, что признанный классик кино делает предложение ей, молодой начинающей актрисе. Зоя сантиментов не любила и была в духе своего поколения весьма малословна и сдержанна.

Затем отправились в Тбилиси.

Вот тут и наступила неожиданная развязка. Когда торжественный свадебный кортеж вступил в старый тбилисский двор, все жильцы высыпали на балконы – смотреть дивный спектакль. А смотреть было на что.

Невеста была в красной, весьма экстремальной мини-юбке, тогда только начавшей свое победное шествие по миру, но в патриархальном Тбилиси произведшей впечатление взорвавшейся гранаты.

Этот красный взрыв, обнаживший ноги удивительной длины и красоты, звучал затем еще долгим эхом в потрясенных рассказах, но он же стал поводом для сурового вердикта мамы Сиран.

«Кого ты мне привел! – закричала она без всяких церемоний. – Где Светлана? Давай ее сюда!»

Смущенный свадебный кортеж быстро вбежал в дом. Невеста, принесшая последние достижения цивилизации в дикие горы, хранила гордое молчание, зато Сиран показывала свой огненный темперамент (его я хорошо знал).

На том все и кончилось. Невеста была через день отправлена в Киев, кортеж вернулся в Ахпат, пышное свадебное убранство было снято и возвращено в реквизит. Овечки, купленные для свадебного шашлыка, остались живы, а операция «Царская невеста» ироничным оператором Суреном Шахбазяном была переименована в «Зоя, гуд-бай»…

Параджанов ни тогда, ни годы спустя не дал никаких объяснений. Эта история осталась навсегда такой же загадочной, как и его киноновелла. Но все-таки спустя годы Зоя Недбай возникнет в письмах Параджанова из зоны. Рассказывая о скудных тюремных харчах, он писал, что так похудел, что стал стройным, как Зоя Недбай. Значит, она продолжала жить в его памяти, раз ее образ возник снова. Это тем более примечательно, что осужден он был, как известно, совсем за иные сексуальные пристрастия.

Мне же, заканчивая эту авторскую паузу, остается добавить, что красивый серебряный пояс так и не дошел до невесты и был подарен кому-то чисто случайно. Привычка Параджанова, знакомая всем его друзьям. Мне, откровенно говоря, было бы гораздо приятней, чтобы женщина, хоть и не надолго ставшая его женой, сохранила этот брачный пояс.

Зоя Недбай, будучи намного моложе, ушла из жизни в один год с Мастером. Да и свидетелей этой странной истории уже почти не осталось…

Вот такая история произошла в золотисто-пепельных горах, согретых последним теплом бабьего лета.

Глава тридцатая
СУМАСШЕДШИЙ МАРТ (продолжение просмотра)

Гиж-март… Гиж – безумный, сумасшедший, так одинаково называют армяне и грузины первый весенний месяц. Природа, словно сбивается с толку, не знает, чего хочет. Безумно несутся по небу облака, то открывая неожиданно жаркое солнце, то яростно швыряя в лицо колючий снег припозднившейся метели. В марте дичает кровь, воют дурными голосами коты и появляются первые цветы. Если в России март – это надежда, долгожданная оттепель, трогается лед на реках, то здесь – это сумбур в природе и в душе. Сумбур в природе и в душе. Месяц неожиданных безумных ветров и неожиданных безумных снов. Что-то очень хочешь, но что?.. Месяц химер, иллюзий и кривых, обманных зеркал, в которых отражается запутанный мир непонятных желаний. Жить, как жил, или что-нибудь учудить? Словом – Гиж!

Перед мартом бессильны даже крепкие стены монастыря, выстоявшие не одно землетрясение. Март врывается и сюда, срывая с губ привычные молитвы, прерывая ход привычных работ. Выстроились, прижались к стене монахи, ветер треплет их сутаны, и начинает задыхаться в кашле рыжий монах, бьет себя изо всех сил в грудь. Протест? Невысказанная боль? Что хочет выговорить он через душащий его кашель?

И неожиданно, обнажив свой сильный торс, раскачивается в своей келье Саят-Нова. Во сне это или наяву? В прошлом он сейчас или в настоящем? Почему рядом с ним раскачивается маленький монах – первый учитель в Санаинском монастыре? Поет ему знакомую детскую песенку, уводит в далекие, сладостные воспоминания.

Теперь в Ахпате уже не юноша Арутин, а зрелый муж Саят-Нова, ухватившись за плечи своего первого учителя, раскачивается как маятник, отсчитывая пробежавшие годы. Пытается вернуться к истокам, вновь почувствовать тот первый толчок, что запустил маятник его сознания.

И возникает в ритме этого двойного маятника дом детства, где так правильно и разумно начиналось все. Мать и отец, улыбаясь ему, протягивают теплый хлеб – лаваш. Он словно белый пергаментный лист, на котором так много можно записать, высказать. Положив на плечи белые крылья лаваша, мальчик Арутин танцует под детскую песенку, что поет ему маленький монах, и дом сейчас весь в белых теплых крыльях лаваша, зовущего его в жизнь, в полет!

И вместе с этими воспоминаниями о первом хлебе детства дом наполняется такой же чистой и такой же теплой шерстью. Бабушка, разложив на ковре шерсть, взбивает ее. В доме целые облака шерсти, белые охапки шерсти в руках отца и матери. Они протягивают мальчику это тепло… И он берет в руки целые охапки этого тепла. И кружится с ним в этих белых облаках воспоминаний его детская колыбель.

Рефрен, проходящий через все творчество Параджанова…

Но воют ветры безумного марта и разносят эти теплые облака. Мальчик Арутин напрасно тащит в прошлое свое будущее – монаха в черной сутане, ибо тащит в разрушенный дом. Нет больше дома детства! Снесена его крыша…

Отец, мать, бабушка стоят на кладбище в вихрях этой фантастической метели и не могут помочь ему связать оборвавшуюся нить времени. В раскрытой могиле стоят музыканты. Воет пронзительно зурна, плачет дудук… Отец, мать, бабушка стоят в белых развевающихся саванах. Несутся клубы шерсти. Неистовствует, кличет бурю зурна. Ветер рвет саваны, сдувает шерсть с могил. Налетевшая страшная буря, разрушив дом, срывает даже купол с храма!

Таков этот страшный сон, от которого нет счастливого пробуждения.

Вернее, оно есть в «Цвете граната». Растерянный Саят-Нова стоит в воротах Ахпата, пытаясь завернуться, спрятаться в черную сутану от мучительных снов.

Теперь попробуем еще раз восстановить подлинный авторский замысел, вернуться к тому, чего нет в выпущенном фильме. Итак, версия, собранная из архивного материала… «Воспоминания о „Саят-Нове“».

Что на экране… Мистический кадр с летящим куполом весьма не случаен, а развернут в целое действо. Дальше Саят-Нова продолжает свой путь через кладбище. А сорванный купол преследует его, вновь и вновь пролетает рядом. Зачем все это? Что за химера?.. Откуда возникло кладбище мучительных снов?

Кружится Саят-Нова в воронке мартовской бури, не знает, куда идти… И кружится с ним рядом сорванный безумным ветром купол, ищет свой потерянный храм. И ищет свою дорогу Саят-Нова. Куда идти? В прошлое? Нет туда дороги.

И, продолжая путь через бурю, он снова вступает в Тифлис. Как странен он в этом сне… Надсадный звук пилы обступает со всех сторон. Что пилят эти молчаливые пильщики? Дрова? Или это образ мучительных воспоминаний, что пилят его самого снова и снова?

Внезапно его окружает толпа кричащих старух. К чему они взывают? Зачем протягивают к нему горячий хлеб, прижимают к его груди? Может, это хлеб истины, которой он так и не обрел?

Он искал этот заветный хлеб в красных дворцах, страстно воспевая любовь. И не нашел… Любовь тленна. Рано или поздно она превращается в пепел.

Нет истины в красочном театре любви… Он искал хлеб истины, придя в монастырь. Но не нашел его ни в обрядах, ни в соблюдении ритуалов. Все это тоже игра… Для этого человек приходит в мир? Нет утоления и в этом патетическом театре служения духу…

Куда теперь идти? Как дальше жить человеку, обуреваемому жаждой истины? Кто утолит эту мучительную жажду?

Прижимая к груди теплый хлеб, что дали ему кричащие старухи, он даже не пытается вкусить этот хлеб теплых воспоминаний.

А купол, сорванный, как и он, безумными мартовскими ветрами, кружит и кружит вокруг него. Вместе ищут они дорогу к заветному храму…

Внезапно, как своеобразный символ его поисков, возникает слепец, бредущий среди могил. Он заворачивает черный хлеб в белый лаваш, но не знает, кому его отдать, тычет его в пустоту. Нет никого, кто бы принял его горький хлеб…

Эта новелла, так и не дошедшая до экрана, ушедшая в заточение на сорок лет в глухом подвале, – одна из вершин творчества Параджанова. То, что обычно решала литература, обращаясь к глобальным вопросам бытия, было сделано языком кино.

Не будет преувеличением сказать, что это одна из самых интересных сцен в истории мирового кинематографа. Это сердце картины, ее эпицентр. Через мартовскую бурю передано все смятение героя, вся глубина его отчаяния и горечи. Он не знает, как дальше жить, если всё зря… Где путь? Если тычешься в пустоту…

И не находит вместе с ним путь и потерявший свой храм сорванный купол. И, устав кружить, падает, разбивается, превращается в прах.

Удивительно горький, поражающий своей образностью финал.

Глава тридцать первая
ВЕСЕННИЕ ОТКРЫТИЯ (продолжение просмотра)

И все же, пройдя через бури безумного марта, приходит весна! Но приходит она через отсчет не календарных дней, а календарных лет.

Для того чтобы улеглась душевная буря, нужны годы… И они делают свое дело.

Перед нами в следующей новелле возникает новый Саят-Нова. О том, что он прошел через многие бури и многие годы, говорит его лицо. На этом лице шрамы-морщины, на этом обветренном лице следы прожитых лет и горечи приобретенных знаний, «ибо во многих знаниях много печали».

Напряженного, настойчиво ищущего истину, полного сил и мощи мужа, которого убедительно воплотил Вилен Галстян, сменяет спокойная и терпеливая доброжелательность Георгия Гегечкори. Это уже четвертый лик героя.

Лицо переменилось, а душа?..

Осень жизни, пришедшую к его герою, Параджанов разворачивает… через весну! Таково его замечательное решение, позволяющее вести рассказ не через прямые иллюстрации, а через парадоксальные.

Весна! Снимают черные сутаны монахи, всем телом блаженно впитывая ласку солнечных лучей. Обнажены их крепкие крестьянские тела. Охваченные необъяснимым порывом, становятся они на колени, поднимают руки к солнцу, не осознавая, что творят этим ересь, и язычники они сейчас, и благословляют Солнце, а не Слово.

Но что поделать, если Слово пришло позже, а вначале была земля, глина, из которой мы сотворены.

И снова Параджанов делает свой любимый шаг в зазеркалье, и снова у него все наоборот, и снова, как в эпизоде с Безумной монахиней, черное становится белым, а правда – это ложь. И потому в эти первые дни весны он разворачивает осенний сенокос. И снова это его парадоксальное решение имеет логику.

Если бушует весна и в крови, и на дворе, если первые буйные травы потянулись навстречу солнцу и покрыли даже купол храма, значит, надо косить по весне…

Опять это неожиданное прочтение, эта весна по-параджановски магически очаровывает нас.

И, обвязав себя цепями, чтобы не сорваться, вышли косари на крутые купола. Машут косами, срезают траву. Еще одно неожиданное видение с высоты куполов, уже не в первый раз возникшее в картине.

Пролог к разворачивающимся страстям, которые не заставят себя ждать. И летит с куполов дождь трав, и, подставив им свое обнаженное тело, блаженно принимает на себя этот ласковый дождь старый Саят-Нова. Впитывает в себя, в свою судьбу эту странную весеннюю осень.

А дальше в картине предстает Пасха. Древний языческий праздник весны, давно принявший канонические христианские формы. В монастырь прибывают богомольцы. Кончился долгий весенний пост, пора разговляться.

И в картине разворачивается праздник мяса. Режут баранов, варят в котлах мясо. Это сюда, в храм духа, опять ворвалась Плоть. Что делать, если она всегда рядом с нами, если рядом ее дыхание и наше желание жить не духом единым.

Воспев с первых куполов книгу, создав ей торжественную оду, режиссер теперь с этих весенне-осенних куполов разворачивает не менее красочный гимн мясу. Перед нами освобожденная от всех покровов – кожи, шерсти – голая истина мяса. Огромные медные котлы, наполненные едой, словно своеобразные идолы, истуканы плоти.

Грубы и примитивны эти идолища, как и все кровавое, откровенно языческое действие, развернувшееся перед нами. Кажется, что дух сейчас изгнан, сметен этим нашествием плоти.

И все же не все так просто в возникшем перед нами театре мяса… Резок на первый взгляд контраст между одой книге и одой мясу. Открыв вначале истину Книги, лишь после долгих поисков приходит герой к пониманию истины Мяса. Ведь мясо в этих котлах не просто еда. Это матах – жертвоприношение! Не для насыщения, а для раздачи всем нуждающимся варили его у стен монастыря. Не обед здесь кипит, а утверждается высокая идея жертвенности. Отдай ближнему самое дорогое, что в доме твоем.

И потому громко кричат, перебивая друг друга, празднично одетые старухи, – им, их опыту доверены сегодня большие котлы, потому отступили от котлов по-весеннему красивые молодухи. В этот весенний день – праздник их осени, праздник обветренных многими бурями старух. В их узловатых руках найденная истина. «Возьми мое мясо! Подойди к моему огню! Я зачерпну от души!»

Матах – жертва, Плоть, трансформированная в Дух!.. Мясо, зачерпнутое от души для ближнего своего, – вот еще одна ступень в долгом восхождении к куполам истины, к которой приходит уже в дни весенней осени поэт. Как долго он шел к этой истине, которая все же открылась ему. И плоть становится духовной, когда приносится ближнему своему. С мольбой за его исцеление, высвобождение, свершение его надежд… Когда начался долгий путь к этой истине? Может, в детстве, когда отец кровью и плотью принесенного в жертву петуха поставил на его лбу знак духа – крест?

Осень пришла к Саят-Нове, но продолжается его путь, новые земли открываются перед ним, новые искушения и новые испытания.

Богомольцы принесли с собой в горный монастырь городские новости. В городе теперь славят нового ашуга и поют теперь его песни.

Померкла слава Саят-Новы, забыты его строки, рожденные в сердце. И тогда возникает далеким видением – золотой шар, и приходит еще одно искушение…

Шепчутся об этой вести за его спиной монахи. Спускается по лестнице его детство – маленький Арутин, протягивает ему его лиру, его кяманчу:

– Вернись в город… Разве нет у тебя больше песен? Разве не цветет весна? Разве ты сухое древо, которому не зеленеть больше никогда?

В смятении Саят-Нова. Осень легла сединой на его голову. Но разве поседело сердце? Разве не рождаются в нем новые слова?

И седой монах принимает решение… В тихий вечерний час он бежит из монастыря, прижав к груди лиру.

Что же было задумано Параджановым и что предстало в конечном итоге на экране?

По возвращении в город Саят-Нова встречает похоронную процессию. Сыновья и дочери хоронят мать, лицо которой напоминает лик Ахтальской богородицы. Так написано в сценарии. Возникает новелла о том, как была уничтожена фреска с ее изображением. Один рассказ вплетается в другой, что во многом затрудняет понимание происходящего.

К сожалению, если первая часть фильма, повествующая о днях, когда герой был придворным поэтом, подверглась относительно небольшим поправкам, то вторая часть, рассказывающая о его монастырской жизни, была порезана весьма существенно.

Если некоторые новеллы изымались целыми блоками, то в этой осталась нарезка, сбивающая зрителя, вынужденного разгадывать сложные сюжеты, сумбурно составленные из нарезанных кадров.

Отсюда возникло расхожее мнение, что «Цвет граната» – это набор красивых, но ничего не говорящих эпизодов. И в самом деле, в этом калейдоскопе кадров из разных эпизодов разобраться очень сложно.

Понять эту замечательную новеллу снова помогли архивные кадры, возникшие из небытия. Чем же закончился этот побег?

По пути в город Саят-Нова направляется сначала к животворному роднику, чтобы испить его воды и набраться сил.

Он входит в храм. Но родник замолк! Почему высох животворный родник? Откуда теперь почерпнуть вдохновение?

И тогда перед ним возникает сцена: как расстреливали Богоматерь. Налитые кровью глаза турецкого всадника. Мохнатая шапка надвинута по самые брови, ужасны черты его лица. Турецкий всадник въехал на коне в храм, смотрит на Богоматерь. Натягивает лук, летят одна за другой его стрелы, вонзаются в ее лицо…

И потемневший лик, не выдержав надругательства, внезапно отделяется от стены и падает вниз! Это неожиданное, почти сюрреалистическое решение производит потрясающее впечатление.

Выплывает из волн забвения уже не лицо, а маска.

И неожиданным видением появляется лицо матери Саят-Новы. Вокруг него – терновый венец вонзившихся стрел.

Но ушли страшные видения. И Саят-Нова, стоя в пустом разрушенном храме, в котором совершилось это надругательство, постигает еще одну горькую истину: Бог больше не смотрит на мир и потому отныне все дозволено!

Слово – «Наглый», «бесстыдный» по-армянски звучит очень образно – «анерес», что означает «человек без лица». Бесстыдный человек – это безликий человек. Человек, не имеющий лица.

Подняв голову к разрушенному куполу храма, он видит Бога с отнятым лицом. Победное торжество бесстыдства и вседозволенности. Как петь, какие песни слагать, если в мире высохли родники, если настало время бесстыдных и безликих…

И тогда он принимает решение вернуться в монастырь. Суетно желание вступить в поэтические игрища, сомнительно творчество в мире, потерявшем лик Бога!..