Текст книги "Ты и твое имя"

Автор книги: Лев Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

От Ромула до наших дней

…приехали ко мне гости: Захар Кириллович Чухопупенко, Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович Смачьненький, заседатель Харлампий Кириллович Хлоста; приехал еще… вот позабыл, право, имя и фамилию… Осип… Осип… Боже мой, его знает весь Миргород! он еще, когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки…

Н. В. Гоголь. Вечера на хутора близ Диканьки

Начало римской истории творили люди, известные нам только по имени. Основатели Рима – это Ромул и Рем. А какова их фамилия? Дед этих прославленных близнецов назывался Прока – и только. Отец был Нумитор; воспитателем младенцев, после того как злые люди их покинули, а добрая волчиха выкормила, стал некий Фаустул. Но напрасно мы с вами стали бы рыться в источниках, в надежде найти где-либо их имена с отчествами и фамилиями: ни того, ни другого древний Рим не знал.

Не везде было так. В соседней Греции фамилии тоже отсутствовали, зато «патронимические образования», напоминающие наши отчества, пользовались, как мы видели в предыдущей главе, широким распространением. Более того, к концу греческой истории из них начало выкристаллизовываться даже и нечто, отдаленно напоминающее наши фамилии.

И впрямь, родоначальником греко-египетских царей, правивших с третьего до первого веков до нашей эры, был некто Лаг (Лагос). Понятно, что первый из этих царей, сын Лага Птолемей I, именовался Птолемеем Лагидом, то есть «Лаговичем». Известно также, что у него было личное прозвище – Сотер (Спаситель); он оказал большую помощь жителям Родоса во время одной из войн.

Потомки Сотера царствовали в Египте более двух веков. По установившейся традиции, все они назывались одинаково: Птолемей (Воитель); это имя они наследовали от пращура. Но прозвище каждый из них получал свое, связанное с его личными свойствами и особенностями: Птолемея II, например, звали Филадельфом, что означает Братолюбивый или Сестролюбивый; Птолемея IV – Филопатром (Отцелюбцем); шестого, наоборот, – Филометром (Матерелюбивым). Третий и седьмой Птолемей заслужили прозвания Евергетов, то есть Благодетелей. Прозвища, какими бы почетными они ни были, оставались в этом роду личными кличками, а ведь «фамилия» тем и отличается от клички, что переходит от поколения к поколению по наследству.

И вот, как это ни неожиданно на первый взгляд, наследственным для всех Птолемеев оказалось отчество их родоначальника: всех их мы знаем как Лагидов, то есть как «Лаговичей».

Странность эта – чисто кажущаяся: в нашей русской истории известны такие же или очень похожие явления. Никому не ведомо, были ли дети у полулегендарного варяга Рюрика, первого великого князя Руси. Однако до самой Октябрьской революции множество родовитых семей горделиво причисляло себя к Рюриковичам. Что это – фамилия?

Ничего подобного: «Рюриковичами» были и Барятинские, и Горчаковы, и Долгорукие, и Оболенские, и Шуйские, и Мусоргские. Слово же «Рюрикович» (по своей форме – отчество) стало означать куда более общее понятие: «принадлежащий к самым родовитым семьям».

Примерно то же случилось и со словом «Лагид» в древнем мире. Оно, еще не сделавшись в нашем смысле слова «фамилией», перестало иметь что-либо общее с обычным греческим «отчеством»: «сын Лага». Оно стало означать – «потомок».

Прошли века, и нынешние греки, так сказать эллиниды, потомки древних эллинов, приобрели себе фамилии уже другого, западноевропейского, понятного нам покроя. Многие из них тоже выросли из отчеств; но это уже не те отчества, которые знал античный мир. В современной Греции есть чисто греческие патронимические фамилии: они оканчиваются на «-пуло-с», а это «‑пулос», по свидетельству лингвистов, соответствует нашему «-ёнок» (жеребенок, осленок), обозначающему любое маленькое существо, детеныша; есть и вошедшие в употребление под влиянием турок: эти кончаются на «-огло», от турецкого «огул» – «парень, сын». Но в древнейшее время никаких «фамилий» не было, да они были и не нужны. Почему не нужны? Очень понятно: мир для каждого человека был еще так мал и прост, что одно единственное имя в сочетании с именем отца уже достаточно давало понять, о ком именно идет речь. Каждый изобретал своему дитяти любое имя; имен было много разных, совпадали они сравнительно редко, и, сказав; «Перикл, сын Ксантиппа» или «Софокл, сын Софилла» – вы не рисковали услышать вопрос: «А который это из Софоклов Софиллидов?» Если же такой вопрос и возникал, – как легко было его разрешить. «Тот, который сочиняет славные трагедии». «Та, которую именуют прекраснейшей в Афинах»… Словом, тот, который, «когда говорит, всегда наперед щелкнет пальцем и подопрется в боки». «А! Ну как же, знаем, знаем!»

(В главе Х «Мертвых душ» Гоголь упоминает какого-то Семена Ивановича, никогда не называвшегося по фамилии. Зато он сообщает сейчас же о нем, что тот носил «на указательном пальце перстень, который давал рассматривать дамам». Эта интересная примета должна была, в представлении жителей «губернского города Эн Эн», заменить такой важный признак, как фамилия человека, и, видимо, заменяла удовлетворительно: никто не путал этого Семена Ивановича с другими.)

В Древнем Риме обогащение личных имен пошло по пути, резко отличному от греческого. Каждый, кто учил в школе римскую историю, помнит: все знаменитые римляне носили не менее как по три имени каждый. Кай Юлий Цезарь; Марк Туллий Цицерон; даже злополучный Лепид, которого старые учебники именовали не иначе, как «незначительным Лепидом», и тот именовался не хуже других: «Маркус Эмилиус Лепидус». (Слово «lepidus» означало по-латыни «хороший, приятный».). Как это прикажете понимать? Что перед нами – имя, отчество и фамилия или нечто совсем иное? А вот слушайте!

Родословная семьи посохов

Около 235 года до нашей эры, как раз в те дни, когда в Египте царствовал Птолемей III Евергет, в Риме, в одной очень знатной семье, родился мальчик. Как повелевал обычай, на девятый день после появления на свет родители нарекли ему имя – Публий, очень распространенное римское имя, не вполне ясное значение которого как-то было связано со словами «публикус» (народный), «публикола» (друг, защитник народа), «публицитас» (всенародная слава) и др. Всё хорошо. Спрашивается, – каковы же были отчество и фамилия этого малыша? Ни того ни другого у него не было: в Риме той поры не знали ни отчеств, ни фамилий. Правда, отец маленького Публия тоже именовался Публием. В их семье были в ходу только три имени: Публий, Гней и Люций; за несколько столетий ее существования как-то случайно затесался среди них один-единственный Марк. Тем не менее никому из соотечественников никогда не пришло бы в голову именовать новорожденного Публием Публиевичем. Даже когда он подрастет: это было не принято.

Что же, значит, так он и остался при одном-единственном имени, наподобие Ромула, жившего за несколько столетий до него? Не совсем так.

Еще до того, как стать Публием, мальчуган, имел уже другое имя: он был Корнелием. Почему? Потому что Корнелием был и его отец: они оба принадлежали к славному римскому роду Корнелиев; каждый, удостоенный по рождению этого счастья, получал имя Корнелия в самый момент рождения. Может быть, оно-то и соответствовало нашей фамилии? Опять-таки не совсем так.

Когда-то Корнелии были одним крепким небольшим родом – Корнелиями, и только. Но по мере того, как этот род разросся, он распался на несколько отдельных ветвей. Появились Корнелии Руфины, потомки «Руфуса» (рыжего, красноволосого); были Корнелии Суллы, Корнелии Долабеллы – их родоначальник имел прозвище «Долабелла» (маленький скребок—инструмент, которым столяры снимают стружку). К одной из таких ветвей принадлежала и семья новорожденного; в честь того из предков, который в молодости был верным поводырем слепого отца, служил ему как бы костылем, посохом (по-латыни посох —«сципио», – сравните с нашим словом «скипетр»), их называли Корнелиями Сципионами, то есть «Посошковыми».

Таким образом, еще не имея своего личного имени, мальчик уже имел их целых два: он был Корнелий Сципион, а на девятый день жизни стал Публием Корнелием Сципионом. Казалось бы, довольно, чтобы отличить его от любого другого римлянина. Но как бы не так; не забудем, что и отец его тоже был Публием, тоже принадлежал к роду Корнелиев, тоже родился в семье Сципионов; значит, и он именовался Публий Корнелий Сципион. С различением получалось не вполне удобно.

Тому юнцу, о котором мы говорим, повезло: он стал прославленным полководцем, великим гражданином Рима. Примерно в 202 году он разбил армии Карфагена в битве при Заме в Северной Африке и заключил победоносный мир. Дома его ожидал пышный триумф и почетное звание «Африканский» («Африканус»). Таким образом, родившийся тридцать три года назад безымянный мальчик влачил теперь за собой по жизни целую связку имен: Публий Корнелий Сципион Африканский. Теперь его уже легко отличали от Публия Корнелия Сципиона-отца, погибшего на несколько лет раньше в Испании. И всё-таки судьба даровала Сципиону-сыну еще один довесок к этой тяжелой цепи имен.

Через пятнадцать лет после битвы при Заме родился у некоего Люция Эмилия Павла сын, который, в силу каких-то соображений, был усыновлен членами семьи Корнелиев под славным именем Публия Корнелия Сципиона. Больше того, приняв участие во вновь вспыхнувшей войне с Карфагеном, он тоже заслужил звание «Африканский». И теперь пришлось, для различения, придать одному из двух Сципионов Африканских дополнительное прозвище Старшего, а другому – Младшего, да еще Эмилиана – сына Эмилия. Вот почему победитель при Заме и известен нам сейчас как Публий Корнелий Сципион Африкан Старший.

Пример этот очень ярок, но он – исключение: немногие римляне удостаивались такого сложного именования. Обычным правилом было три имени у человека. Первое из них – в данном случае Публий – соответствовало нашему «имени», но называлось оно у римлян «предыменем», «прэномен». Второе, родовое имя – Корнелий – носило название собственного «имени», – «номен». Третье имя, или «когномен», – Сципио – было «дополнительным», «со-именем» и представляло собой не родовое, а «семейное» прозвище. За ним могли, как мы и видели, следовать еще «личные» прозвища – «agnomina», например Африкан, причем уже в неограниченном числе. Надо сказать, что установить точные границы между «когноменами» и «агноменами» не всегда бывает легко: ведь и малые ветви старых родов начинают расти, расширяться и в свою очередь разветвляются дальше и дальше. Семья Сципионов не избежала этой участи: из их среды выделилась самостоятельная ветвь Сципионов-Носатых (Назики). Былое «когномен» (Сципионы) превратилось теперь уже как бы во второе «номен», а место «когномена» заняло новое наименование. И скоро к нему пришлось добавлять, уже «на третьем этаже», все новые и новые прозвища. Из истории мы знаем Публия Корнелия Сципиона Назику Коркулюса и его сына Публия Корнелия Сципиона Назику Серапиона.

Если после всего, что тут было сказано, вы сумеете установить, какая из разновидностей римских имен больше всего заслуживает уподобления нашей «фамилии», – вы покажете себя очень тонким филологом. Я этого сделать не берусь.

Пожалуй, это всё наиболее любопытное, что стоило сказать о римском именословии. Два только замечания под конец.

Во-первых, занятно, что наше слово «фамилия» взято именно из языка тех самых римлян, которые никаких .«фамилий» не знали: по-латыни «familia» – просто-напросто «семья». А во-вторых, интересно вот что: всё, что я только что рассказал, относится исключительно к мужским римским именам; у женщин-римлянок, даже самых почтенных и знатных, никаких «прэномен» – личных имен – не было совершенно. Они на них не имели права, потому что женщина в Риме не была полноправной личностью; она заслуживала внимания главным образом как часть семьи, – ее дочь или ее мать.

Каждая родившаяся девочка с первого часа своей жизни наследовала «когномен» своих родителей, их родовое имя. Если они принадлежали к роду Юлиев, она становилась Юлией; если Корнелиев – Корнелией. Но и только! Даже славнейшая в глазах древних римлянка, дочь Сципиона Старшего, жена Семпрония Гракха, мать великих демократов Гая и Тиберия Гракхов, не избежала этой участи. Она была знаменита и своей образованностью и величием души. К ней сватался один из Птолемеев, царь Египта, – она отвергла это царственное сватовство. И всё же всю жизнь она оставалась только Корнелией. Поэтому многозначительным кажется ответ, данный ею кому-то из современников, когда он назвал ее «дочерью Сципиона».

«Не зовите меня ни чьей дочерью,—сказала гордая матрона,—я хочу, чтобы меня звали матерью Гракхов». Однако в Риме и это было невозможно.

Всюду одно

Итак, всюду одно и то же, – может быть, только с небольшими изменениями. Везде люди ощупью, пробуя и ошибаясь, ищут самых удобных способов именовать друг друга. Сначала они находят самую простую вещь – имя. Оно неплохо отвечает на вопрос: «Кто?» Оно плотно пристает к человеку и позволяет, особенно в примитивные эпохи жизни, когда люди живут еще в малых коллективах, недурно отличать одного от другого.

Но вот их становится всё больше и больше, этих людей; отношения между ними осложняются. Теперь уже мало ответить на вопрос: «Кто это?»; встает и другой вопрос: «Чей он, этот „некто"?» На него позволяет дать ответ отчество; в течение известного времени, сочетаясь с именем, оно верно несет свою службу. Однако рано или поздно и оно начинает не удовлетворять. Ведь про человека полезно знать не только, кто он и из какой семьи; иногда следует определить еще и «какой» он. На заре истории люди мало чем отличались друг от друга, кроме своих личных признаков: один мог быть хромым, другой – рыжеволосым, третий славился огромным ростом или большой силой; но внутри рода, внутри племени все были рыбарями или охотниками, все занимались примерно одним и тем же. А теперь человеческое общество стало куда более пестрым и сложным. Теперь рядом поселяются и живут люди, совершенно непохожие друг на друга по своим занятиям, попрофессии; я умелый кузнец, ты опытный мельник, а он искусный сапожник. И то, что он сапожник, поважнее того, что он—горбун или человек, рано облысевший. Этот признак, профессиональный, деловой, становится, пожалуй, самым бросающимся в глаза отличием. И теперь, кроме имени, которое, собственно, ничего не говорит нам о человеке, потому что оно дано ему тогда, когда он еще и не был настоящим человеком (что существенного можно сказать про шерпу, когда ему только три дня от роду, или про девятидневного римлянина?), кроме отчества, указывающего лишь на имя отца, теперь возникает надобность связать с человеком какой-то более постоянный и значительный признак. И человека очень часто начинают называть либо по месту рождения, если он человек пришлый, либо же по тому делу, которым он постоянно занят.

«Кто он?» – «Это миннезингер Ганс Сакс!» (то есть саксонец).

«С кем ты говорил вчера?»—«Я беседовал с Иваном Кузнецовым, сыном Егора-кузнеца».

«Чей это мальчишка?»—«Это? Это Жанно дю Мёнье, Мельников: он сын нашего мельника, потому что на нашем языке „мельник" и есть ,,мёнье"».

Таким образом и получается, что рядом с «патронимическими именами» в основание образующихся фамилий, кроме отчеств, ложатся слова, обозначающие разное. То это профессии – Шапошников, Шевченко, Ковальчук, Шмидт, дель Сарто (сын портного), Дю-клерк (сын клерка, письмоводителя), Китченер (монастырский повар), – то место рождения или национальная принадлежность – Татаринова, Сибиряк у русских, Фрэнч (француз), Скотт (шотландец) – у англичан, Лальман (немец), Ль-онгруа (венгр) – у французов, – иной раз еще какой-нибудь характерный признак человека.

Но тут происходит довольно любопытное явление. Живет где-то некто, имеющий, скажем, мельницу. Вполне понятно, если на Руси его начинают звать Мельником, а его детей Мельниковыми, в Германии – Мюлером (и детей Мюлерами), в Англии – Миллером, во Франции—Мёнье (а потомство—Дюмёнье),—каждому ясно, откуда взялась такая фамилия.

Однако ведь основным свойством фамилии является то, что она передается по наследству. Праправнуки того мельника стали: один агрономом, другой генералом артиллерии, третий сапожником; но все они продолжают быть Мельниковыми. И поди теперь установи, почему и как возникла эта фамилия, если никто уже не помнит профессии их далекого пращура.

Это еще не так страшно, если речь идет о фамилии, которой доныне соответствует существующая в обществе специальность; легко допустить, что кто-то в моем роду – может быть, очень давно – был кучером, если я сам, композитор, ношу фамилию Кучеров. А вот что вы скажете, допустим, о фамилии Хамовников, если уже добрых два, а то и три столетия, как слово «хамовник», означавшее когда-то «ткач», исчезло из нашего языка, и никто из нас не знает, что фамилия эта просто значит Ткачев. Ведь не рискнете же вы, не зная этого, предположить, что один из предков вашего знакомого был каким-то «хамовником», собирателем хамов, что ли?

То же можно сказать про фамилии Рындин, Сбитенщиков, Бурмистров. Кто помнит теперь, что были некогда такие должности или специальности, как «сбитенщик» (Сбитенщик – продавец сбитня – особого напитка из медовой воды с пряностями. Рында – телохранитель.), «рында» или «бурмистр» (нечто вроде управляющего в имениях при крепостном праве)?

Вы слышите фамилию Свиньин и недоумеваете, как это нашелся дворянин, да еще из достаточно знатного рода, который согласился увековечить так своеобразно память о каком-то своем предке – свинье. А документы позволяют предположить, что речь здесь шла вовсе не о домашнем животном: Свиньины получили родовое имя в честь того из них, кто первый построил подчиненных ему воинов «свиньею», боевым клином (Впрочем, кто знает? Может быть, это фантазия позднейших геральдистов, а одного из предков этого рода так-таки и прозвали «Свинья»?). Или вот еще: вы встречаете человека, которого зовут Жильцов. Как могла возникнуть такая фамилия? Что значит «жильцов»? Принадлежащий «жильцу»? Да, но кто такой «жилец»? Всякий где-либо живущий… Так каким же образом пришло в голову окружающим назвать человека словом, которое в равной степени могло бы подойти к любому из них?

Нужно хорошо знать старинный русский язык, нужно знать быт Московской Руси XIV – XVI веков, чтобы вспомнить: жильцами в те дни назывались люди особого служебного положения и звания. Московские служилые люди разделялись на стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов. Таких жильцов на всей Руси числилось не более двух тысяч. Слово «жилец» обозначало определенный разряд служилых людей. Чему же удивляться, если ближайшие потомки такого «жильца» охотно именовали себя Жильцовыми?

Как видите, ясно одно: чтобы разбираться в наших современных фамилиях, надо подходить к ним со вниманием и с запасом довольно разносторонних знаний. И если эти условия соблюдены, они, наши фамилии, могут поведать нам немало поучительного из области давно уже исчезнувших отношений между людьми, из богатого и всегда глубоко интересного для нас исторического прошлого человечества». (Очень многие, пожалуй, большинство наших фамилий возникли в глубокой древности, во всяком случае – до XVIII века. Подумайте о том, какие слова и понятия лежат в их основе? РЫНДИНЫ или ЖИЛЬЦОВЫ есть, а вот КАМЕРГЕРОВЫХ или ТИТУЛЯРНОВЫХ вы не встретите. И сейчас в Ленинграде живет несколько СБИТНЕВЫХ, а ведь ЧАЕВЫХ или ЛИМОНАДОВЫХ что-то не попадается. БОРЩЕВЫХ – сколько угодно, БУЛЬОНОВЫХ или СУПОВЫХ – нет. КАШИНЫХ – уйма, КОТЛЕТНЫХ или БИФШТЕКСОВЫХ не встречается. Происхождение подавляющего большинства фамилий наших – чисто народное и достаточно давнее. Слова нового времени среди материалов для их образования, в общем-то, отсутствуют. Они старина-матушка…).

Откуда такие?

…Я не Живаго, я не Живаго,

Я не Мертваго, я не Мертваго,

Я не Мертваго, я не Дурнаго,

Я не Петраго, я не Петраго,

Я не Петраго, не Соловаго,

Я – Ванька Каин, я – Ванька Каин!

А. К. Толстой. Юмористическая пьеска в письмах к неизвестному.

У А. К. Толстого есть безымянная пьеса. Там, в интермедии, встречаются презабавные ремарки—авторские пояснения к действию.

«Невский проспект. Вечер. Конфетные магазины ярко освещены… Прохожие разных классов, как-то: чиновники, офицеры, писаря, купцы и французы… Живаго, Мертваго, Дурнаго и Петраго-Соловаго идут, взявшись за руки, и занимают всю ширину тротуара…»

Действие разворачивается, а удивительная четверка так и выступает единым фронтом, как единое целое. Но происходит недоразумение. Живаго оказывается не самим собой, а Ванькой Каином, разбойником. Возникает паника:

«Мертваго, Дурнаго

и Петраго-Соловаго

Кто ж из нас Живаго? кто ж из нас Живаго?

(к Мертваго)

Ты – Живаго?

Мертваго

Нет, Мертваго! Кто ж Живаго?

Дурнаго.

Я – Дурнаго.

Петраго-Соловаго

Я Петраго-Соловаго.

Где же Живаго, где ж Живаго?…

(Происходит смешение языков)»,

И верно: понять ничего нельзя, и прежде всего: откуда выкопал автор такие фамилии? А оказывается, очень просто откуда, – из жизни.

Передо мной толстый справочник: «Весь Петроград» за 1916 год. Вот они, тут как тут, толстовские герои:

Живаго, Николай Андреевич, титулярный советник.

Мертваго, Борис Константинович, инженер.

Дурнаго – целых двадцать человек, во главе с Петром Павловичем, генерал-адъютантом.

Петраго-Соловаго – две сестры, Мария и София Михайловны фрейлины императорского двора.

Правда, я чуть-чуть погрешил против истины: Живаго и Мертваго так и значатся там, а вот у двух других несколько иное правописание. Дурново и Петрово-Соловово. Впрочем, беда не велика: ведь писали же в старое время в официальных бумагах: «награжден орденом Святого Георгия…», произнося: «святова».

Хорошо, но откуда в самой жизни взялись эти причудливые прозвища? Легче примириться с мыслью, что их придумала фантазия писателя. Как связались они со своими неожиданными окончаниями?

А вы очень хорошо разбираетесь в окончаниях русских фамилий? Давайте попробуем распределить их по группам; много их наберется разных или не так уж много? И все ли они нам одинаково известны?

Больше всего – никто не будет спорить! – у нас фамилий на «‑ов» и «-ин», особенно первых. Они так обыкновенны, что когда какой-нибудь иностранец желает нарисовать литературный портрет русского, он обязательно придает ему фамилию, оканчивающуюся на «-ов» (или «‑ев»).

Князь Кравал-ов

Капитан Лев-ов

Полковник Раген-ов

Илька Никол-ева

В хорошо известных произведениях Жюля Верна вы найдете немало таких, более или менее похожих на русские (чаще – на славянские вообще), фамилий.

Граф Тимаш-ев в «Гекторе Сервадаке», Михаил Строг-ов в одноименном романе, полковник Борис Карк-ов в «Вверх дном», адвокат Владимир Ян-ов в «Драме в Лифляндии» – можно насчитать, пожалуй, не один десяток; неудивительно, что некоторые французы полагают, будто все наши фамилии обязательно оканчиваются на «-ов». (Почему-то особенно повезло выдуманным фамилиям на букву З. Героиней одного из романов Стендаля является АРМАНС ЗОИЛОВА, дочка русского подполковника, человека весьма знатного. У Анатоля Франса в очерке «Лесли Вуд» герой его дружит с русской княгиней ЗЕВОРИНОЙ… Чего же удивляться, если в одном из американских детективных романов конца 50-х годов фигурирует русский министр, он же резидент советской разведки в США, именуемый господином ЗАСПУРОВЫМ. Удивляешься, неужели писателям Запада трудно взять из любого справочника подлинную русскую фамилию, которая звучала бы «как настоящая»? Так не берут!.).

Да что иностранцы? По свидетельству знатоков, в языке коми-зырян, одного из народов СССР, наше окончание «-ов» превратилось в самостоятельное слово, – в существительное, обозначающее: «фамилия». По коми-зырянски «фамилия» так и будет: «ов».

И понятно, – таких фамилий, на «-ов», и на самом деле у нас много больше, чем других.

Однако из этого никак не следует, что фамилии подобного строения, хотя бы и иного звучания, существуют только у нас. Занимаясь отчествами, мы уже видели: «-овы» распространены по всему земному шару. Ведь английское Джонс (Иванов), немецкое Юнкерс (Дворянинов), французское Дюруа (Королев), итальянское Дельфорнайо (Пекарев) – все это разные «-овы» западного мира. Знакомы нам «-овы» и «-евы» и восточного происхождения: «Сараджоглу» (Сарад-жев, то есть Шорников) —у тюрков Кавказа, Симо-нишвили (Семенов) – у грузин, Карапетян (Карпов) – у армян, Грамматикопуло (Грамотеев) – у греков.

Да и многочисленные более далекие народы не чуждаются таких фамилий-отчеств, в которые, в том или ином, скрытом или открытом, виде входит понятие «сын такого-то». Конечно, тут много различных ступеней; одно дело – Жюльвернов Мак-Наббс (сын Наббса), другое – маленький Нильс Хольгерсон из замечательной сказки Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» или уже знакомый нам старик Гассан-ибн-Хоттаб.

Ведь отец бравого шотландского майора тоже звался Мак-Наббсом; так же величали его деда и прадеда. А вот крестьянина из Сконии, сыном которого был Нильс Хольгерсон, именовали вовсе не Хольгерсоном, как раз наоборот – Хольгер Нильсон. А деда, – может быть, Нильс Свенсон, а может быть, снова Нильс Хольгерсон, в зависимости от имени его отца. Точно так же и с Хоттабычем: родись у старого джинна сынишка, его бы стали кликать уже не «Ибн-Хоттабом», а «Ибн-Хасаном». В первом случае перед нами самая настоящая фамилия: возникнув из отчества, она давно перестала быть им, передаваясь, вне зависимости от имен, из поколения в поколение. Во втором случае мы видим нечто среднее – отчество уже не отчество, фамилию – еще не фамилию.

Впрочем, этим нас, русских, как раз не удивишь: «-овы» приобрели свое «фамильное» значение также сравнительно недавно, почти на наших глазах. Лет сорок пять – пятьдесят назад большая часть народа понятия не имела о каких-то там фамилиях. Если человека звали Иваном Николаевым, это значило только, что его батьке имя было Николай. Но наверняка – не Николай Николаев, а Николай Иванов или Николай Архипов. Рождался у Ивана Николаева сын, и он становился отнюдь не Николаевым, а Ивановым: отец-то Иван… У мужика – какая уж там фамилия!

Только «выходя в люди», богатея, он получал в глазах властей право «писаться с „вичем“, с отчеством; вместе с этим приходила и фамилия. И приходила по-разному.

Бывало, имя отца сразу создавало и то и другое; появлялся Иван Николаевич Николаев. Иногда отец давал отчество, а фамилию дед: сын Николая Архипова становился Иваном Николаевичем Архиповым. А иногда в фамилию превращалось прозвище, кличка, порою добровольно принятая, а то и просто «припечатанная» односельчанами. Обладал дед Архип обыкновенным русским, совсем не классическим носом, и звали его Архип Курнос. Сын у соседей ходил в Курносенках или Курносовых, а внук это же прозвище получал уже в паспорт! Иван Васильевич Курносов.

Тут могло получиться множество вариантов: если главной приметой были не черты лица, не какое-нибудь убожество или издали видимый признак, а, скажем, особенное занятие, невиданная профессия, сходство с человеком другой нации, – они тоже могли дать материал для прозвища и фамилии.

Будь Иван Николаев сыном пряничника, выпекавшего грубые коврижки из гороховой муки, он становился Прянишниковым; при отце – сельском художнике, вроде гоголевского Вакулы, – мог стать Богомазовым. Неправильная речь, косноязычие родителя могли наделить его прозвищем «заика» и «гугня», и сын выходил в Заикины и Гугнины; черные волосы и смуглый цвет лица родителя обеспечивали потомкам фамилию Чернышевых, Черновых, Жуковых, а иногда даже и Цыгановых или Евреиновых. Ведь в народе понятие «брюнетка» часто передавалось как «цыганка», «еврейка»:

 
Разлюбил ты, мой шуренок,
Меня, канареечку;
Полюбил, серые глазки,
Черную явреечку!
(Пск. обл.)
 

Так или иначе, тут дело обстоит просто: на что они ни оканчивайся, – на «-ов», «-ев» или на «-ин», – все эти фамилии говорят о родстве; это именно «родительские» фамилии. Чаще они исходят от имени, занятия, национальности отца, реже – матери (такие, как «Бабины», «Феклушины», «Татаркины», «Ведьмины»). С ними не надо путать другие фамилии на «-ин», вроде «Воеводины», «Старостины», «Растяпины»; эти происходят от слов, хотя и имеющих форму существительных женского рода, но тем не менее означающих мужчин. К тому же мы уже видели, что многие существительные женского рода в свое время превосходно становились мирскими именами мужчин: Дорога, Шуба, Суббота. Вот почему и происшедшие от них фамилии означают «сын такого-то», а не «сын такой-то».

Это всё очень просто, так просто, что об этом почти что не стоило и говорить. Но исчерпывается ли перечень наших «родительских» фамилий одним-двумя типами? В том-то и дело, что далеко нет; только все другие типы куда менее привычны нам и встречаются несравненно реже.

Проще всего, пожалуй, фамилии западно– и южнославянского типа на «-ич», «-вич», вроде «Львович», «Митрич», «Калуджерович» (От слова «калугер» – кудесник, отшельник, волшебник (сербск.). ),«Михайлович» и тому подобных. Это те же самые отчества, переставшие выполнять свое основное дело и без всякой маскировки, без каких бы то ни было изменений, превратившиеся в фамилии. Мы уже столкнулись с ними только что, когда в связи с Лагидами упомянули о Рюриковичах.

Людей с фамилиями на «-ич» можно теперь встретить во всех концах нашей страны; но интересно всё же: если вы станете интересоваться их прошлым, устанавливать жизненный путь семьи, – больше шансов, что он приведет вас куда-нибудь поближе к Белоруссии, к границам Литвы и Польши: «-ичи» распространены преимущественно в западной части СССР; почти исключена возможность встретить природного, кондового уральца или сибиряка, который именовался бы по фамилии Савич или Маркович. Зато там вы найдете сколько угодно людей, которые носят совершенно невозможные на западе страны фамилии: «Савиных», «Петровых» или «Марковых». «Как тебя звать?» – «Дмитрий». – «А по фамилии?»—«Савиных». «Александр Александрович Родных»,—звали известного историка воздушного флота; безусловно, он был сибиряком по происхождению. Известны чисто сибирские фамилии Лихих, Белых, Черных, Грязных, Щербатых, Новых.

Я раскрываю ленинградскую телефонную книжку и нахожу там под литерой «Ч» четыре фамилии, идущие почти подряд: Черненко Р. И., Чернов А. С., Чернулич Н. У. и Черных В. Н. Можно сказать, что все они имеют одно и то же значение: «сын (или дочь) черного, черноволосого, смуглого человека». Но, несомненно, гражданин Черненко происходит с Украины, Чернов, судя по фамилии,—настоящий русак, Чернулич—выходец из Белоруссии (или из Югославии, с Балкан), а Черных должен считать родиной своих предков северо-восток Европейской части Советского Союза или, еще вероятнее, Зауралье, Сибирь.