Текст книги "Необыкновенный махаон"

Автор книги: Лев Стекольников

Лев Борисович Стекольников
Необыкновенный махаон

Начинаем с бабочек

Собирание бабочек было одним из тех увлечений моей ранней молодости,

которое, хотя недолго, но зато со всею силою страсти владело мной

и оставило в моей памяти глубокое, свежее до сих пор впечатление.

С. Т. Аксаков

Разные бывают собиратели. Чаще всего можно встретить любителей марок – филателистов. Есть люди, которые коллекционируют спичечные коробки. Говорят, что есть чудаки, собирающие пуговицы. Но это уже редкость.

Спросите любого собирателя, что дает ему кропотливый и долгий сбор однородных предметов. Вы услышите не один довод в пользу таких занятий.

Собиратель марок, например, скажет, что марки расширяют его познания в области географии и истории. Даже собиратель спичечных коробков объяснит вам, что не мешает, дескать, знать названия всех спичечных фабрик Советского Союза.

А что дает собирание бабочек?

Очень многое. Тут и радость познания родной природы, и здоровый отдых на свежем воздухе, и спортивный интерес, и развитие наблюдательности, и навыки аккуратных и точных движений и, если собирание ведется «по всем правилам», то немалая польза науке… И все-таки я посоветую вам с бабочек лишь начинать изучение природы.

Лучше будет, если наряду с ловлей чешуекрылых вы займетесь составлением гербария, станете наблюдать жизнь птиц – словом, изучать природу во взаимосвязях. Начните с бабочек. Уверен, что, наблюдая их жизнь, воспитывая их дома, вы невольно заинтересуетесь и другими животными, и растениями.

Итак, начинаем с бабочек!

Крапивница

Скупое солнце улыбнулось,

И, хоть земля белым-бела,

Уже крапивница проснулась

И вылетела из дупла.

Блестит над гривою бурьяна

Комочком рыжего огня.

Гляжу – и радостно, и странно

На сердце стало у меня.

Повсюду снег тяжелый, плотный,

В ушах звенит от тишины,

А бабочка в простор холодный

Летит разведчицей весны…

Кто не знает этой самой распространенной у нас бабочки?

С крапивницей связаны мои воспоминания о тех днях, когда впервые во мне пробудился интерес к природе.

Помню, как пятилетним мальчиком я помогал старшему брату Пале «воспитывать» бабочек. Как сейчас вижу пустырь, серый дощатый забор и глубокую канаву, заросшую жгучей крапивой. Острый запах бьет в нос. Зубчатые листья увешаны черными иглистыми гусеницами.

Брат осторожно лезет в канаву. Я за ним. Крапива кусает босые ноги. Терплю. С интересом слежу, как Паля срезает сочные стебли. Они вместе с гусеницами падают в картонную коробку.

– А почему гусеницы едят крапиву, а не траву? – спрашиваю я.

– Это ты узнаешь, когда вырастешь, – подумав, отвечает брат.

Я очень не люблю, когда всеведущие взрослые так отвечают. Но что будешь делать?..

Мы возвращаемся. Мама всплескивает руками:

– Опять вонючих червей принесли! Не несите в комнаты! Дались вам эти гусеницы!. Ведь расползутся! Опять в горшок с молоком попадают.

– Я их на чердаке поселю, – отвечает брат.

Наконец все устроено. В коробке сделаны отверстия «для дыхания», а крышка заменена стеклом. Я сажусь на корточки и наблюдаю.

– Лева! Не торчи дома! – слышу я голос мамы. – Марш гулять! А то будешь, как твои черви, худым и черным…

Каждый день мы с братом приносим нашим «червям» свежие листья. И пленники быстро растут.

Гусеница ест лист всегда с ребра. Быстро водит она маленькой круглой головкой сверху вниз, будто кланяется. Прошел день, а от листа уже одни жилки остались.

Потом приходит время, когда гусеница съеживается и, приклеив паутинкой задок к крышке коробки, повисает крючком вниз головой. И вот наступает самое интересное. Долго висит она так. И вдруг начинает с силой встряхиваться. Раз, другой…

Неожиданно с нее спадает шкурка. На миг видишь каплевидный, телесного цвета мешочек. Он вздрагивает. Изнутри его выпирают острые бугорки. И вот уже вместо мешочка поблескивает золотыми пятнами угловатая куколка. На ней можно угадать крылья, усы и брюшко будущей бабочки. А внизу, на дне коробки, валяется сухая шкурка гусеницы с круглой черной головкой.

– Паля, – спрашиваю я, – когда вылезет бабочка?

– Сергей Сергеич говорит, что на четырнадцатый день.

Сергей Сергеич – его учитель зоологии.

Но у нас бабочка вылезла уже на десятый день. Рано утром я увидел, как лопнула спинка куколки и появилась бабочка.

Ее крылья сложены веером. Они дрожат и медленно распрямляются. Часа два они остаются мягкими, как бы матерчатыми. Потом твердеют.

Часто мне приходилось выводить дома бабочек. И всякий раз было интересно.

Да и может ли притупиться радостное чувство, что вот еще одна, пусть маленькая, но настоящая тайна природы замечена тобой!

Ласточкин хвост

С прерывающимся от волнения дыханием бежишь к отдыхающему красавцу. Еще мгновение – и он, заметив опасность, быстро пролетает дальше. Теперь начинается отчаянное преследование, видишь, что махаон уносится вдаль; последний взмах сачка… Увы! Красивая бабочка быстро взмывает вверх, исчезая в воздухе.

С. И. Огнев. «Жизнь леса».

Мне было двенадцать лет, когда я начал собирать бабочек. И долгое время моей мечтой было поймать махаона. Эта крупная бабочка не давалась в руки. А ведь махаон часто встречается и в Европе, и в Азии. Летает он даже на Камчатке и в Японии; правда, там он значительно меньшего размера. Не редок махаон и под Ленинградом; и я, наконец, изловил его в Павловском парке, в долине реки Славянки. Охотники говорят, что первая добыча – все равно, зверь или птица – запоминается на всю жизнь. Вот и я запомнил на всю жизнь своего первого махаона. И настолько запомнил, что даже стихи написал об этом знаменательном событии.

 
Утро пахнет теплой булкой
И топленым молоком.
По кривому переулку
Я помчался на прогулку
В синей майке, босиком,
С накрахмаленным сачком.
На поляне, где ромашка
Разливает горький дух,
Ждет меня приятель Сашка, —
Вся в репейниках рубашка,
Ухо каждое – лопух,
И задирист, как петух.
Окликают нас кукушки,
На реке веселый плеск.
По болотистой опушке
Скачут скользкие лягушки.
Мы шагаем в шумный лес —
Два сачка наперевес.
Над цветами медуницы
Пляшет бабочка; за ней
Мы летим быстрее птицы
По чернике, голубице,
Над сплетеньями корней.
Улетит! Лови! Скорей!
Вот ударил Саша метко.
Миг еще – и полонен
На примятой гибкой ветке
Бурно бьющийся под сеткой,
Острокрылый, словно клен,
Светло-желтый махаон.
 

Все своеобразие этой бабочки заключено в ее крыльях. Каждое переднее крыло напоминает косой парус, а задние имеют длинные отростки, за что махаона еще называют «ласточкин хвост», а ученые относят его к роду «хвостоносцев». Благодаря этим «хвостам» махаон может летать очень быстро и прямолинейно-стремительно.

Если вы хотите вывести махаона дома, то ищите его гусеницу на растениях семейства зонтичных – на различных дудниках, на дикой моркови, на укропе. Гусеница эта зеленая, толстая, с черными поясками и красными пятнами. Куколка махаона зимует, привязываясь паутинкой к сухому стеблю.

Род хвостоносцев представлен в Европе и в Азии бедно. Кроме махаона, у нас попадается в средней и южной России похожий на него подалирий – вот и все наши хвостоносцы.

Зато на юге Индии, на острове Цейлон и в Новой Гвинее настоящее их царство.

Там летает не меньше двух десятков великолепно окрашенных видов рода хвостоносцев, носящих звучные имена героев древней Греции.

Например, «гектор», задние крылья которого украшены ярко-красными пятнами; зеленый «агамемнон» с черными пятнами и многие другие.

Вот каких интересных родственников имеет наш «ласточкин хвост».

Но откуда взялось у этой бабочки имя: махаон? Так назвал ее великий шведский натуралист Карл Линней. Название взято из «Илиады» Гомера. Есть там такой эпизод: ранен царь Менелай. Греки ищут искусного врача:

 
…скорей позови Махаона, —
Мужа, родитель которого —
врач безупречный Асклепий.
 

Вот и получается, что наша бабочка имеет отношение к «врачебному миру».

Червь кровавый

Это, верно, кости гложет

Красногубый вурдалак.

А. С. Пушкин

Когда мне было шесть лет, я дружил с мальчиком Сашей. Жили мы тогда в пригороде, вместе бегали по пустырям, а по вечерам Саша, который был старше меня, рассказывал страшные, таинственные истории о колдунах, разбойниках, мертвецах и призраках.

Многое из того, что он говорил, забылось, но крепко запало в память начало не то песни, не то стиха: «Червь кровавый, червь могильный..»

Слова эти заставляли меня ежиться от страха и с опаской оглядываться.

Однажды, истребляя деревянным мечом крапиву вблизи кладбищенской рощи, я увидел на гнилом пне длинного кроваво-красного толстого червя. Страх и отвращение охватили меня.

«Это, наверное, тот самый червь, который живет на кладбищах и ест мертвецов», – подумал я и пустился бежать без оглядки.

Прошли года. Встреча с красным червем потускнела в моей памяти.

Однако мне пришлось увидеть его еще раз. И тогда я уже не испугался, а заинтересовался.

Стояла поздняя осень. В раздетой роще пахло нё грибами, а просто сыростью. У перекрестка двух лесных дорожек я заметил дуплистую старую осину. Было тихо, но сквозь сонную песню дождя слышался скрип. Казалось, что кто-то гложет дерево. Я прислушался. Звуки доносились из дупла. Из него кисло пахло древесным уксусом. Я отломил несколько кусков рыхлого дерева и невольно отдернул руку.

Сразу же вспомнилась строка: «Червь кровавый, червь могильный».

Но мне было уже не шесть, а шестнадцать лет. Я достал «червя» прутиком из его убежища и стал с любопытством рассматривать.

Был он сантиметров десяти в длину, сверху темно-мясного цвета, а с боков и снизу красновато-желтый. Голова черная, шестнадцать ног… Это же гусеница, а не червь! Древоточец пахучий! Тотчас вспомнилось описание его в атласе бабочек. Хорошо бы получить для коллекции древоточца! И я посадил «кровавого» червя обратно в дупло. Я знал, что гусеница эта развивается очень медленно. Иногда она трижды зимует, прежде чем превратится в бурую, с рогом на лбу, куколку…

Весною, щурясь от острых лучей апрельского солнца, я пришел на свидание с древоточцем.

Но где же осина? Вместо нее торчал высокий пень. Не удивительно, что дерево свалилось. Оно было все пронизано «ходами» древоточца. Куколки я не нашел.

Года два спустя удалось мне увидеть и бабочку. В ней не было ничего страшного: толстая, тускло-бурого цвета, неповоротливая.

Но почему же гусеницу древоточца часто видят на кладбищах? Кстати, это и дает пищу суеверному воображению.

Дело в том, что древоточец чаще всего живет в старых деревьях, а старые ивы, тополя и дубы обычно растут на кладбищах, особенно на сельских.

Вот и разгадка «червя кровавого, червя могильного». Как же бороться с этим опасным вредителем лесных, а иногда и плодовых деревьев?

«Ходы» древоточца замазывают ядовитыми веществами. Если же дерево очень сильно поражено, то лучше его срубить и сжечь вместе с вредителем.

На рисунке: сверху вниз – крапивница, адмирал, павлиний глаз с гусеницей, траурница (антиопа) с гусеницей.

Вокруг лужи

Люблю дорожкою лесною, Не знаю сам куда идти…

А. Майков

Я очень люблю забраться в лес, сесть на пенек и притаиться, чтобы все лесные обитатели, забыв о моем присутствии, стали бегать, ползать, прыгать… словом, свободно заниматься своими неотложными лесными делишками.

В жаркий полдень середины июля я остановился отдохнуть в светлой лиственной роще.

Земля изнывала от зноя. Птицы примолкли. Только бабочки продолжали летать от цветка к цветку, но чувствовалось, что им тоже жарко.

Я схоронился за кустом черемухи и глядел на дорожку, на которой темнели лужи – следы ночного дождя.

Нет большего удовольствия для бабочек, чем сидеть в пестром обществе вокруг лужи и потягивать через хоботок прохладную, пахнущую прелыми листьями воду. Лужа на лесной дороге – это своего рода клуб для бабочек.

Из своего укрытия я видел, что на дороге сидели: рыжая перламутровка аглая, у которой на крыльях змеился черный узор, напоминающий число 1556, темно-коричневая с желтым ободком траурница, маленький шелковисто-голубой икар и мохнатая ночница – лунка серебристая. Все четыре бабочки ярко выделялись на серой полосе дороги.

Кроме меня, еще два глаза следили за «лесным клубом».

На старой березе, склонившейся над самой дорогой, сидел пернатый хищник – гроза насекомых – сорокопут-жулан. Он только что позавтракал крупным жуком, но при виде бабочек, сидящих на земле, у него, должно быть, вновь проснулся аппетит. Он нацелился и… бух – камнем бросился вниз.

«Кого же он схватит? – подумал я. – Аглаю, траурницу или не_: уклюжую лунку?»

И что же! Сорокопут сидел возле лужи, слегка приоткрыв клюв. Вид у него был озадаченный. Он словно хотел сказать:

– Где же бабочки?

В самом деле бабочек не было видно.

Сорокопут сердито затрещал клювом – должно быть, выругался по-птичьи – и улетел.

Тут я подвинулся ближе и внимательно оглядел дорогу, березу и траву вдоль обочин.

И я увидел членов лесного клуба совсем близко от себя.

Траурница сидела на стволе старой березы в том месте, где отстает черно-белая кора, и была от коры не отличимой. У нее ведь нижняя сторона крыльев черная с белым ободком. Аглая притаилась в траве, где узкие черные тени писали на рыжей земле бесконечные числа, и словно шапку-невидимку надела. Икар по тревоге сел на ближний стебелек, сложил свои крылышки и стал похожим на голубоватый листик клевера.

А лунка поступила всех хитрее. У нее на каждом крыле (в верхнем углу) имеется круглое желтое пятно-, «луна». Бабочка и улетать не стала.

Она придвинулась к луже, и ее «луна» отразилась в воде.

Справа, слева посмотри – нет бабочки, а есть сломанный сухой сучок, лежащий на краю лужи.

Я вспомнил сорокопута, его озадаченный вид – и засмеялся:

– Вот так бабочки! Перехитрили!

Катенька

… Но как мило знать, что с нами вместе

Жизнь другая есть!

В. Брюсов

Довелось мне однажды работать в Карелии зимой. Надо было срочно подготовить местность для съемки. Чтобы не ходить далеко на работу, мы с вычислителем Алешей поселились в заброшенной избушке, стоявшей на берегу лесного озера. Избушка эта напоминала старую черную баню, но зато находилась она в самом центре участка и мы были ею довольны.

Вечера зимою длинные, а развлечений у нас было мало. Поужинав, мы проверяли записи, а потом играли в шахматы или читали. Но жар от печурки и сонный свет фонаря «летучая мышь» очень скоро укладывали нас в спальные мешки.

– Собаку бы завести, что ли, – говорил Алеша, – недостает чего-то…

Я и сам чувствовал, что нам недостает третьего товарища; и, наверно, мы завели бы себе какого-нибудь Шарика или Тузика, когда бы не неожиданное вторжение в нашу жизнь нового «зимовщика».

Однажды вечером, иззябнув на работе, мы так раскалили нашу печурку, что она стала даже потрескивать. Я взглянул на термометр: 26 градусов!

– Не хватит ли топить, Алеша? – спросил я.

Вместо ответа я услышал возглас:

– Бабочка!

Действительно, на нашем колченогом столе, заставленном консервными банками и чашками, сидела зеленовато-желтая крушинница. Бабочка медленно ползла, перебирая слабыми лапками, то скручивая, то раскручивая тонкий хоботок.

– Вот чудо! Откуда она взялась? – спросил Алеша.

– Не вижу здесь чуда, – ответил я, – она зимовала в нашей избушке. И, наверно, спала бы до весны, когда бы ее не обмануло тепло…

– А как же, – перебил Алеша, – в стихах говорится:

 
Но недолог мой век,
Он не долее дня…
 

Ведь эта бабочка уже прожила месяцев пять.

Я объяснил Алеше, что крушинница относится к зимующим насекомым. Она может прожить месяцев десять – самая долговечная бабочка!

Мы предложили нашей гостье каплю сиропа на конце карандаша, но она только ползала взад и вперед, бестолково тыча в стол хоботком.

– Стесняется, – сказал Алеша.

– Нет, – ответил я, – просто зимою бабочки не питаются. При низкой температуре у насекомых прекращаются все жизненные процессы.

Такое состояние называется: анабиоз.

Так мы и улеглись спать, оставив крушинницу бродящей среди посуды.

Утром бабочка исчезла, но к ночи, когда мы вернулись с работы и вновь раскалили печь, она опять деловито ползала по столу. Пила ли она? Не знаю. Как заметить убыль в капле воды?

– Хитрая, – говорил Алеша:-Днем-то, когда холодно, она спит, а как тепло станет, то гулять выходит.

– А где ж она спит? – спросил я.

– Под лавкой. Разве вы не заметили, что она оттуда вылезает?

Скоро мы привыкли к нашей крылатой знакомой, которая скрашивала нам зимние вечера, напоминая своим видом о весне, о цветах.

Мы даже имя ей дали – Катенька.

Только, бывало, сядем ужинать, а уж Катенька тут как тут. Сядет на перевернутую миску и вдруг широко раскинет свои угловатые, светлые крылья. И сразу в нашей «ветхой лачужке» веселее станет.

Но порою, особенно когда за стеной выла метель, бабочка не показывалась из своего убежища. Должно быть, она чуяла плохую погоду. Разглядели и изучили мы нашу крушинницу до мелочей. Так, мы заметили, что один из толстых розовых усов Катеньки чем-то поврежден, искривлен. Да что говорить! Из дюжины крушинниц мы бы безошибочно узнали нашу бабочку.

В конце февраля, окончив работу, мы покинули избушку, на берегу озера. И как же нам было жалко расставаться с нашей Катенькой!

Мааков махаон

В Уссурийском крае одной из самых замечательных бабочек надо считать

Papilio maachi величиной с ладонь и превосходного голубого цвета.

Н. Пржевальский

Около двадцати лет назад довелось мне работать на Дальнем Востоке. Участок, который надо было снять на карту, оказался очень интересным. Тут были и острые сопки, поросшие дубняком, и широкие болота-мари, которые летом щетинились вейником выше человеческого роста, и участки нетронутого леса, где рядом росли могучие кедры и длиннорукие лиственницы с прозрачными ясенями и тенистыми кленами; где рябчики свистели в зарослях орешника, переплетенного диким виноградом.

Здесь сохранилось много животных и растений далекого прошлого.

В середине лета наша палатка стояла на берегу реки Сельгон, вдоль которой цветущие луговины чередовались с болотами и рощами. В отряде было трое рабочих. Жил я с ними дружно. Они скоро заметили, что «товарищ техник», как они меня называли, кроме составления карты, интересуется природой края.

Часто у вечернего костра завязывались беседы о зверях и птицах, о деревьях и травах. Не было дня, чтобы рабочие не приносили мне какой-нибудь диковинки…

Однажды, проверяя на карте высоты, сидел я в душной палатке. Вдруг раздался голос нашего охотника – Ковалева:

– Товарищ техник! Товарищ техник!

Я выскочил наружу.

Ковалев бежал ко мне по высокой траве. В левой руке он нес ружье, а в правой держал огромную бабочку, которую я сперва принял за синюю птицу – зимородка.

Осторожно взял я редкостный подарок.

– Ну, Ковалев!.. Вот спасибо!.. Да как же это ты сумел?

Уже несколько раз пытался я ее изловить – и все напрасно. Летает она высоко и быстро, как ласточка.

– Да, посчастливилось мне! – отвечал Ковалев, широко улыбаясь. – Стоял возле куста черемухи. Вдруг вижу – летит! Недолго думая, шапку с головы – да в нее. И так удачно: бабочка упала в траву и лежит. Оглушил ее, должно быть…

Я еще раз сердечно поблагодарил Ковалева и, отложив карту, занялся махаоном.

Неожиданное приобретение заставило меня задуматься.

Вспомнилось мне, как перед отъездом в экспедицию я побывал в Зоологическом музее Академии наук.

Долго стоял перед витринами животного мира Уссурийского края. Великолепный мааков махаон был там далеко не свеж и неряшливо расправлен.

Тогда же решил привезти из экспедиции совершенно свежую бабочку и подарить ее музею…

И вот мааков махаон в моих руках. Надо сохранить его, до Ленинграда.

Но как это сделать?

Еще три месяца придется странствовать в тайге. Бабочку надо расправить, высушить, поместить в коробку, а я оставил на базе расправилку и энтомологические булавки… Да и как ее носить по тайге все лето? Что от нее останется?

Может быть, отпустить ее?

Нет, об этом и думать не стоит!

Я умертвил бабочку, капнув на нее очищенным бензином, и решительно наколол на свою единственную швейную иглу. Теперь надо делать расправилку.

Только через час она была готова, склеенная фотопастой из двух папиросных коробок «Казбек» и четырех спичечных коробков.

Так вот он каков, мааков махаон – бабочка, названная в честь русского натуралиста Ричарда Маака.

Свыше одиннадцати сантиметров в размахе имеют ее треугольные бархатистые передние крылья. По их черному фону рассыпана мельчайшая изумрудно-зеленая пыль.

Но еще красивее задние крылья. На них переливается волнистый узор из голубых, синих и зеленых лент.

А как хороша нижняя сторона крыльев бабочки! Коричневато-черная, с россыпью золотых точек и с семью розовыми полулуниями на каждом заднем крыле.

Расправив бабочку, я позвал своих спутников.

– Ох, и баская[1]1
  Красивая.


[Закрыть] же! – воскликнул, взглянув на нее, уроженец Урала – Крупин.

– Аккуратненькая! – заметил повар Лаптев.

Я объяснил им, что должен увезти бабочку домой, но не знаю, как это сделать.

– Завтра мы уходим в тайгу, а чтобы эту красавицу высушить, надо ее держать на расправилке дней четырнадцать-двадцать. Как быть? Нести ее так невозможно…

– А сюда мы еще вернемся? – спросил Лаптев.

– Если вернемся, то не раньше осени, – ответил я.

– Я так думаю, – продолжал Лаптев, – надо положить ее аккуратненько в фанерный ящик – есть у меня такой из-под вермишели – и зарыть на лето в землю. Пусть нас дожидается.

– Она отсыреет в земле и пропадет, – возразил я.

– У нас на Урале, – сказал Крупин, – коли что надо сохранить, то вешают на дерево, лабаз ставят…

– Вот это правильно! – поддержал его Ковалев. – Но только надо не вешать ящик на дерево, а положить в дупло.

На том и порешили.

Скоро послышались удары топора: это Крупин строил в дуплистом дубе убежище для «синей птицы».

Я устроил бабочку на расправилке в ящике, принесенном поваром.

– Аккуратненько, аккуратненько! – бормотал он, помогая мне.

Ящик закрыли, залепили щели стеарином, чтобы ни один муравей не пролез, и осторожно опустили в дупло, замаскировав отверстие корой и мхом.

Через три месяца, холодной сухой осенью закончилась съемка в сорока километрах от Сельгона. Обстоятельства не позволили мне побывать у заветного дуба. Но это не заставило меня отказаться от маакова махаона.

Остались считанные дни до отъезда домой.

Когда я сказал начальнику, приехавшему на приемку работы, что мне нужно сходить на Сельгон, и объяснил причину, он расхохотался:

– Да что вы, ребенок, что ли? Как, из-за какой-то бабочки ломать ноги? Нет, нет, я вас не отпущу. Вы мне нужны. Будем проверять журналы.

– Но ведь эта бабочка – эндемик…<sup>[2]2
  Эндемик – животное или растение, присущее лишь одной области.


[Закрыть]</sup> – пробовал я возражать.

– Какой там эндемик? Чепуха! – отрезал он.

Что тут будешь делать!

– Иван Петрович, а если я попрошу пойти на Сельгоя рабочих, – вы будете возражать?

– Не буду, потому что знаю, рабочие (вы уж меня извините) умнее вас – и не пойдут. Это же бессмыслица!

– Ковалев! Крупин!

Ковалев и Крупин вошли в палатку.

– Вот в чем дело, товарищи. Мне предстоит срочная работа, поэтому я не могу пойти за бабочкой на Сельгон…

Начальник сердито крякнул.

Я продолжал:

– … То, что я говорю, не приказание, а просьба. Не сходите ли вы за нашей «синей птицей»?.. Заодно поохотитесь.

Крупин только кивнул головой, а Ковалев ответил кратко:

– Что ж, с радостью! – и вышел вместе с товарищем.

– Имейте в виду, – сурово сказал начальник, – если с ними случится что, – вам придется отвечать.

Рано утром провожал я своих товарищей.

Условились, что вернуться они должны на третий день к вечеру.

– Ящик-то несите аккуратненько! – напутствовал их повар.

Трудно сказать, почему так легко согласились пойти Крупин и Ковалев.

Из чувства ли дружбы или просто рады были случаю поохотиться на свободе, – не знаю.

Вернулись они на четвертый день, когда мы уже начали сильно беспокоиться.

– Пришлось нести ящичек в руках, а это мешало шагать, – объяснил Ковалев.

Я крепко-крепко пожал им руки.

В тот же день уезжал начальник. Уже прощаясь, он неожиданно сказал:

– Да покажите же мне вашу драгоценность!

Я открыл крышку ящика.

– Да… – протянул он. – Большая, но ничего особенного не нахожу. У нас, под Кировом, по-моему, таких много летает. Есть даже лучше…

 
Они не видят и не слышат.
Живут в сем мире, как впотьмах… —
 

вспомнились мне стихи Тютчева.

Прошло с тех пор много лет. В Зоологическом музее хранится чудесный мааков махаон.

Он чуть поблек от времени, но не потускнело во мне чувство благодарности к моим славным спутникам в странствиях по Дальнему Востоку.