Текст книги "Ответный визит"

Автор книги: Лев Шейнин

Соавторы: Леонид Млечин,Сергей Бетев,Владимир Шорор
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

11

И ещё одна весна пришла в нашу падь. Растаяли на сопках снега, робкие ручейки заструились по склонам, обнажились светлые камни, омытые вешней водой, и, едва просохло, запылали на сопках сухие травы. По вечерам, а особенно ночью, казалось, если долго смотреть на горящие сопки, что там светятся огнями дальние большие города. А по утрам и сопки, и степь – всё было окутано синей прозрачной дымкой, воздух был горьковатым, и на склонах, где плясали фантастические огни, лежали выгоревшие чёрно-бархатные поля. А там, где падь, расступаясь, выбегала в степь, на самом её краю, от станции Ундур-Булак по-прежнему уходили на запад поезда, волнуя возможностью отъезда. Но я уже перестал думать, что мне когда-нибудь выпадет случай уехать на запад. Стало ясно – о нас с Лазаревым просто забыли, и указание, на которое мы рассчитывали, не придёт.

«В конце концов, думал я, какая разница – кто будет стрелять из наших миномётов: мы с Лазаревым или другие лейтенанты? Главное, чтобы на фронте было больше орудийных стволов, больше огня поражало противника. И мы для этого что-то сделали. А стреляет Иванов или Лазарев – не всё ли равно?…»

Но рассуждая столь правильно, я всё же чуть-чуть обманывал себя. Именно мне хотелось стрелять по противнику. И я вновь недобрым словом вспоминал команду «02», уехавшую тогда, в сорок первом, на восток. Но, видно, нас не зря отправили сюда, поставили на краю земли и сохранили в самые тяжкие дни войны для особой цели. И в октябре 1941 года, когда немцы подошли к окраинам Москвы, и в ноябре 1942-го, когда они прорвались к Волге у Сталинграда, когда на фронт было брошено всё, что можно бросить, даже тогда наши два фронта – Забайкальский и Дальневосточный, вместе с Тихоокеанским флотом были щитом Дальнего Востока, Забайкалья, Сибири.

И кто знает – не будь нас здесь, что бы предприняли японцы и кто помешал бы их Квантунской армии хотя бы тогда, в сорок втором, перейти наши границы и – вперёд! – на Читу, на Хабаровск, на родной мой Иркутск… Значит, действительно у нас была своя военная судьба.

А если верить Лазареву, то война, рано или поздно, должна начаться и у нас. Поэтому я, в конце концов, принял свою военную судьбу и никаких рапортов решил больше не писать.

Но Лазарев, кажется, что-то замышлял. И на этот раз своими планами делиться со мной не спешил. Я знал: торопить его не следовало, скажет сам в своё время. Так оно и случилось. Правда, Лазарева к признанию невольно принудил Телепнев, наш доморощенный стратег, как прозвали его в полку.

… В тот вечер мы с Лазаревым пришли в землянку

Телепнева, чтобы послушать его прогнозы о событиях на фронте, Телепнев, на удивление многим, умел довольно точно предсказывать, что и когда произойдёт, в каких местах начнётся новое наше наступление.

Едва мы сняли шинели и уселись – Лазарев на единственную колченогую табуретку, а я на койку Телепнева, над которой висела старая уже карта, расчерченная по всем правилам военного искусства синими и красными стрелами, с матерчатыми красными флажками, неудержимо теперь рвавшимися на запад и обтекавшими синие оборонительные линии противника, – Телепнев взял остро заточенный карандаш и начал:

– Вот, смотрите. Смотрите сюда, на юг! Наступать, я вам говорю, в ближайшее время будут южные армии. Почему? Да, почему? Простое дело, если подумать. На юге что? Никель! Ещё что? Экономическую географию в школе учили? Не помните? Двойка! Марганец на юге. Марганец, понимаете? Компоненты, необходимые для выплавки стали. Попробуйте-ка выплавить броню без марганца. Не получится. А где взять марганец? Вот здесь! – И он карандашом показывал на юг Украины. – А здесь, в Белоруссии, у Константина Константиновича Рокоссовского? Что здесь? Лён-долгунец, конопля, трикотажные фабрики. Наступать будут, я вам говорю, южные фронты. Можете мне поверить!..

Мы молча внимали нашему стратегу, ошибался он редко. Когда прогноз был составлен и Телепнев слегка утомился, то спросил Лазарева:

– Ну-с, а как ваши шерлок-холмсовские успехи? Поймали похитителей портянок?

– Какие портянки? – возмутился Лазарев. – Вы скажете. Дело сложнее: полушубки во втором дивизионе пропадают. Но больше пропадать не будут, – пообещал он.

И рассказал, как выследил похитителей и накрыл двоих с поличным: Лазарев был у нас нештатным полковым дознавателем.

– А разузнать о сообщниках – это уже не столь сложно. Это уже, как говорится, дело техники, – закончил Лазарев.

– Слушайте, Константин Петрович, – сказал Телепнев, – из вас же прекрасный контрразведчик может получиться. А вы чем занимаетесь? Портянки, полушубки – какая разница? Самодеятельность полковая. А вам надо заниматься настоящим делом. Обидно, что серьёзную разведку вы проморгали. Раньше начинать следовало. Впрочем, тут я не специалист, это не по моей части. Может, ещё и не поздно. Но контрразведка по вас просто слёзы льёт. У вас память исключительная, наблюдательность, воля. Изобретательность, наконец, чёрт возьми. Почему бы вам не подать рапорт?

Лазарев усмехнулся со значением, и я что-то заподозрил.

Телепнев продолжал:

– На днях буду в штабе армии. Хотите, скажу о ваших способностях? Я там кое-кого ещё по довоенным сборам знаю. Попрошу вам помочь. Или намекну кому надо. Так, мол, и так. Это же слепым надо быть, чтобы вас не заметить. Грамотных сержантов дважды отправляли в школу. А вас-то, вас как не заметить?

– А если уже заметили? – спросил Костя таинственно. – Кто его знает, особиста? У него служба такая: помалкивать…

Телепнев сразу перестал говорить. Я тоже молчал, удивлённый этим намёком.

Лишь Телепнев неопределённо протянул:

– Тогда другой, конечно, разговор…

– Ну, ладно, – произнёс Лазарев, решившись. – Вам кое-что сказать могу. Кио ку мицу, как говорят японцы, – совершенно секретно. Вызывал он меня. Документы заполнил. Жди, говорит, вызова. Сказал, всё должно быть в порядке, свою рекомендацию, говорит, даю. И как будто туда, куда я всё время хотел: набирают только офицеров. Оказывается, ещё не поздно.

– Если так – поздравляю, – сказал Телепнев. – Просто рад за вас, Константин Петрович. По такому случаю надо было бы вспрыснуть это дело. Дерябнуть, говорю, полагается. Но в нашем Урулюнтуе что можно выпить, кроме хлорированной холодной воды? Или перепревшего чаю в столовой. Да, жизнь наша военная…

– Вспрыскивать пока что рановато, – сказал Лазарёв. – Всё может пустым номером обернуться.

– В нашей жизни и это не исключено, – произнёс Телепнев. – Хотя не вижу причин, по которым бы вам отказали. Главное в нашем положении – не терять надежды. А надежда у вас, на мой взгляд, есть немалая.

– Главное в нашем положении ещё и верить, – сказал я со злостью. – Верить тем, кто рядом с тобой. И, между прочим, не один год рядом. Товарищам верить!

Телепнев и Лазарев неожиданно засмеялись – так, должно быть, непримирим и категоричен был мой тон.

– Витя, милый ты мой! Совсем зелёным бываешь иногда. Как солдат-первогодок, честное слово, а не офицер с границы. За что, впрочем, тебя и люблю. Пойми: я и сейчас не имел права ничего вам сообщать. Но есть разные права. И правила разные есть…,

– Исключения из правил тоже есть, – заметил Телепнев. – На них, как я убедился, многое в жизни держится…

Возвращались от Телепнева мы поздно. Движок давно умолк, было тихо, только время от времени с дальних постов доносилось «Стой! Кто идёт?» и столь же знакомое в ответ – «Разводящий со сменой»: в пади сменялись часовые. Свет в домах и землянках был погашен, лишь в штабе да ещё двух-трёх оконцах едва мерцали огоньки. Лазарев шёл рядом со мной, и я ничего не чувствовал к нему, кроме всегдашнего им восхищения, и понимал, что у меня никого не будет товарища дороже и лучше.

12

Через неделю после этого вечера Лазарев уезжал из Урулюнтуя. Комбат Титоров перед строем батареи сказал речь.

– Сегодня, – объявил он торжественно, – по приказу командования лейтенант Лазарев отбывает к новому месту службы. Мы все хорошо знаем товарища Лазарева как передового командира. И образованного. А также заботливого. И знаем: он много сделал полезного не только в батарее, но и в дивизионе, и в полку. Мне, как и всем, было приятно служить с лейтенантом Лазаревым. И не враз мы найдём подходящую ему замену, хотя замену он себе подготовил и вырастил совместно со всей батареей. – Тут наш комбат выразительно посмотрел на меня. – Взводом управления назначен командовать лейтенант Савин. Командир тоже знающий и требовательный. А лейтенанту Лазареву пожелаем на новом месте службы больших успехов и счастливого пути!

Лазарев пошёл вдоль строя, пожимая каждому солдату руку и желая отличной службы. А солдаты желали остаться ему живым и с победой вернуться домой после войны. Сержант Старков даже прослезился, и когда Титоров дал команду «Разойдись!», он всё шёл за Лазаревым, пока мы не оказались на улице. Тут Лазарёв попрощался со своим сержантом. Телепнев ещё утром уехал в штаб армии, Титоров заступил в наряд – дежурить по части, – и я один пошёл провожать Лазарева до границы гарнизона – дальше идти не разрешалось.

На дороге, проходившей под сопкой, там, где был контрольно-пропускной пункт, Лазарев надеялся поймать попутную машину до станции Ундур-Булак. А если машина не попадётся – не в первый раз идти на своих двоих, да и станция почти рядом: всего двенадцать километров.

Мы поднялись на сопку. На вершине её посвистывал ветер. Я нёс чемодан Лазарева, совсем лёгонький, а сам он тащил аккуратно увязанный спальный мешок, сшитый им недавно из козьих шкур. Внизу, по одну сторону сопки, лежала наша падь, окружённая горами. На их склонах темнели ровики с миномётами и автомашинами нашего полка. Лазарев остановился, с минуту смотрел туда, слегка качнул головой и будто сказал что-то сам себе. Редкие дымки поднимались над офицерскими землянками, над домиками командира полка и другого начальства, над штабом, перед которым выстроилась на развод наша батарея. А по другую сторону открывалась равнина, окаймлённая такими же сопками, то синими, то густо-чёрными, то изжелто-золотистыми в лучах степного заката. Вдалеке, на дороге, ведущей от рудника к станции, показался грузовик.

– Ну, – сказал Лазарев, – давай простимся!..

Мы посмотрели друг на друга. У меня навернулись слёзы. Но Лазарев этого не любил, я заставил себя улыбнуться,

– Держись, Витя! Пиши мне. И запомни, куда бы тебя ни забросила служба: Барнаул, Сизова, шестнадцать. Там всегда тебе будут рады. Даже без меня. Там знают, я писал Кате.

– И ты запомни: Иркутск, Разина, двадцать два.

– Оставайся, служи: у вас ещё будет своя война…

– Будет своя война, – повторил я как пароль.

Мы обнялись и постояли так несколько секунд, не выпуская из рук наших колючих шинелей.

Машина уже приближалась к будке КПП. Лазарев подхватил чемодан и тючок со спальным мешком и по тропке быстро скатился вниз. Я видел, как он забрался в кузов, уселся на чемодан и, уже удаляясь, махал мне шапкой, пока машина и он сам стали неразличимы.

Закат над степью угасал, я пошёл обратно. В пади шла своя жизнь, как при Лазареве. У штаба, на разводе, всё ещё стояла наша батарея, с песней проехал полковой водовоз, в казарму первого дивизиона шёл комиссар, должно быть проводить политинформацию.

Я понимал, что остался в этой жизни с миномётным полком и пройду с ним весь его путь, который кем-то и для чего-то намечен. Ибо не бывает в этом мире, как я потом убедился, ничего просто так, попусту, во всём есть определённая цель – малая или великая. Лазарев поехал навстречу своей, а я остался здесь, на своём посту.

Первое письмо от Лазарева пришло через месяц. Костя писал, что учебное заведение, куда он попал, как раз такое, о котором он мог только мечтать. «Изучаем, – писал он, – многие специальные предметы, очень интересные для меня. У человека моей будущей профессии должен быть широкий кругозор. Ребята вокруг собрались удивительные. Но мне всегда не хватает тебя. И Телепнева, и комбата, и моих солдат. Но тебя – особенно. И, знаешь, теперь я с. нежностью вспоминаю наш Урулюнтуй, из которого мы так хотели вырваться. Хорошо там служилось, поверь, хорошо!.. А учиться мне тут почти год, если не сократят программу по обстоятельствам непредвиденного характера».

За тот год в моей жизни заметных перемен не произошло, если не считать, что теперь я замещал командира батареи. А наш комбат Титоров выполнял обязанности начальника штаба дивизиона, уехавшего на курсы «Выстрел».

В ту осень – осень сорок четвёртого года, война, по мнению Телепнева, нашего доморощенного стратега, вступала в завершающую фазу. Фашистов изгоняли из Белоруссии, бои шли в западных областях Украины, вот-вот наши войска перешагнут новую линию государственной границы. Тогда-то и получил я второе письмо от Лазарева, самое важное.

Он писал, что с отличием закончил своё учебное заведение, повышен в звании и – тут шло иносказание – очень скоро настанет для него главный бой, к которому он готовился всю жизнь. Вместе с опытным офицером он будет отправлен на свой, особый участок нашего фронта. На листке стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой».

Но какой цензор, какой посторонний читатель мог понять, о чём идёт речь? Для тысяч молодых офицеров, обучавшихся в то время во многих военных школах, на курсах, в училищах, должен был наступить главный бой, к которому они готовились. Ну, и что из этого? Какая здесь может быть тайна, если фронт каждодневно требовал новых и новых командиров, взамен выбывших? Или фраза: «с опытным офицером отправлен на свой участок нашего фронта». Опять ничего конкретного, составляющего тайну: молодого и неопытного посылают на фронт с опытным. Населённый пункт, откуда посылают, не назван, фамилия опытного офицера тоже, куда именно посылают – не написано: фронт велик – от Белого до Чёрного моря.

Но я – то понял, что всё это означает. А означало это, что Лазарев вместе с опытным разведчиком под чужой фамилией уйдёт за линию фронта. Нашего Забайкальского фронта. И будет вести разведку противника. Будет собирать данные о вооружении и расположении вражеских частей, о их передвижении, чтобы наше командование знало всё это и чтобы они никогда не застали нас врасплох. И границу он перейдёт, возможно, где-то здесь, у нашего огневого рубежа, а может быть з другом месте – кто это знает? Вот это уже тайна, святая военная тайна. Но ясно – и мне было от этого радостно – Костя остался здесь, на востоке, на нашем фронте.

И пока я тут командую батареей, Костя, наверно, уже там, за едва видимыми с нашего боевого рубежа сопками – в Маньчжурии. Может быть, в Хайларе или у самого Хингана, скажем, на станции Якэши или в Бухэду – это уже на перевалах Хингана.

Я до боли в глазах всматривался в эти закордонные синие сопки, когда мы выезжали на боевой рубеж, стереотруба десятикратно увеличивала и приближала камни, рассыпанные по вершинам или сложенные кем-то в пирамидки, колеблемые ветром травы, видел даже орла, сидящего на острой скалистой вершине, но никакой тайны, связанной с Лазаревым, высмотреть не мог.

Иногда я приходил к полковой радиостанции, просил у радиста наушники, слушал эфир. Там неслась чья-то морзянка, условные тире и точки, кто-то открытым текстом просил доставить немедленно запасные части и сельхозинвентарь, потом снова сквозь писк, завывание и треск разрядов шла торопливая отчаянная морзянка. Я спрашивал радиста, что там передают? Кому? Он брал карандаш, быстро записывал, и на бумаге выстраивались колонки цифр, как в задачнике.

– Вот, товарищ лейтенант, – говорил радист, – вот что получается. Шифровка идёт за шифровкой. Ключ к этим шифровкам надо, а ключа у нас нету. Кто ж его знает, какой тут ключ? Это шифровальщики в штабах знают. Секретные, надо полагать, сведения…

Да, секретные, думал я. Сверхсекретные. И я ждал хоть какого-нибудь известия от Лазарева.

И ещё раз получил его. Костя писал, что после «первого боя» он будто заново родился – столько пришлось пережить и увидеть. Но, главное, бой выигран, задание командования выполнено.

Как же мне хотелось приоткрыть эту тайну, разгадать, что за словами «задание выполнено»? Что было с Лазаревым на той стороне? Как выглядит этот город, где выполнял он своё секретное задание? Что, наконец, делал он, какие люди – друзья и враги – его окружали? И какой ценой был выигран этот незримый бой?

Но обо всём этом я мог только гадать.

Перед самым концом войны, в апреле сорок пятого года, Лазарев написал, что вновь направлен на свой участок фронта, что писать ему не следует, он напишет сам, когда позволят обстоятельства.

Передать бы ему, что я буду постоянно думать о нём, вспоминать его, желать ему переменчивого военного счастья. Что если бы мог, то вместе со всей батареей отправился ему на помощь. Теперь у нас в батарее – не то что в сорок первом году! – есть и противотанковые ружья и пулемёты, и автоматы в каждом расчёте. Да, с таким сопровождением Лазареву работалось бы спокойно. Нас тут – армия, фронт, с академиками-генералами,[3]3
  Академиками в армии называли окончивших военные академии.


[Закрыть] с танками, пушками, связью, с интендантами и поварами, соседями справа и слева. А ведь он там один, совсем один среди врагов. Ну, может быть, их двое или четверо – группа, как говорится в военных документах. И не поможешь им, не пошлёшь даже привета. И никто не может помочь – ни я, ни командир полка, ни даже командующий фронтом. Разведчик работает один, безымянный, известный лишь тому, кто его послал.

Но мы пойдём по твоим следам, Костя. Уже скоро. Об этом мы знали по многим происходившим у нас на Востоке переменам. Нам дали первую фронтовую норму довольствия. Первую, высшую – мы теперь становились вроде бы главными силами. В наши гарнизоны стали прибывать полки, отвоевавшиеся на западе. Они выгружались на глухих разъездах и уходили куда-то в сопки, поближе к боевым рубежам. На учениях, вместо надоевшей обороны, отрабатывались темы наступательного боя в горах, в пустынной местности, в населённом пункте.

И пришёл день, принёсший известие, в которое мы как-то не сразу поверили. Я готовился к занятиям с сержантами батареи по совершенно новой теме «Форсирование водной преграды», когда кто-то забарабанил в дверь, закричал непонятно тревожащее. И вслед за этим отовсюду послышались другие крики и началась стрельба. Бахали винтовки. Автоматы разлили свои разрывные трели. Пистолеты отрывочно били там и сям. А дверь просто разламывали.

«Ну, началось, – решил я, вскочив и затягивая ремень. – Но как-то странно началось. На нас напали? Откуда? Десант? Не иначе, воздушный десант. Сколько ни готовились, а самое начало, кажется, проморгали. Немедленно – в батарею!»

Я вылетел из землянки с пистолетом в руке и чуть не сбил с ног ефрейтора Бунькова, моего нового связного. Буньков орал во всё горло что-то радостное, гоготал, размахивал руками, закатив узенькие свои глаза.

«Свихнулся, не иначе. От страха. Первая жертва в батарее».

Я схватил его за борт распахнутой шинели, дёрнул изо всех сил:

– Ты что? Струсил? Марш за мной, бегом!

– Товарищ лейтенант, куда марш? Зачем? Кончилась война!

– Как так кончилась? Не может быть! – сказал я уверенно.

– Только что передали. Я за вами побежал, в батарее что делается, посмотрели бы? Все стрелять стали. Салютуют.

– Значит, кончилась говоришь? – тихо переспросил я и почувствовал, что по моему лицу текут слёзы.

Где-то далеко в городах и посёлках праздновали Победу, торжествовали; в мае, в июне, в июле стали возвращаться по домам отвоевавшие солдаты, а у нас к августу всё было готово к новой, к нашей дальневосточной войне.

13

Наступило девятое августа 1945 года. Всю ночь мы шли через степь к новому нашему рубежу. Он был на берегу Аргуни, близ бывшего казачьего караула, а теперь большого села Старого Цурухайтуя. Никогда не видел я столько войск, сколько скопилось их тут на рассвете. Танки, артиллерия – конная и на механической тяге, понтонные части и прожектористы, автомашины, брички и солдаты-пехотинцы пятью колоннами подходили к реке. Над нами с мерным гулом проплыла эскадрилья бомбардировщиков – девять самолётов, – пошли бомбить противника. Над переправой, охраняя нас с воздуха, ревели, носились истребители. Сапёры стали наводить понтонный мост. В ожидании очереди на форсирование наша батарея развернулась на берегу в боевой порядок, чтобы открыть огонь, если появится враг. Но на другом берегу на этот раз не было видно ни одного японца.

Я спустился к реке, прохладной, в камышах, курящейся кое-где лёгким туманом. Из-за дальних сопок вставало солнце, отражалось, вспыхивая в реке, окрашивало тускло-серую воду в розовато-кровавый цвет.

И вдруг с того, пустынного ещё берега я услышал слабый крик. Показалось? Но крик повторился. Я всмотрелся и даже без бинокля увидел двух странных людей. Сначала не понял – что в них так меня удивило? Они что-то кричали, махали призывно руками, и отчётливо я услышал:

– Перевезите! Э-э-й! Товарищи! Своих перевезите!..

Их заметили, ко мне стали подходить солдаты и офицеры, появился Титоров, недавно стал он капитаном и был утверждён начальником штаба нашего дивизиона.

– Что за люди? – спросил он.

– Сам не знаю, товарищ капитан. Перевезти просят…

– Немедленно лодку, – приказал Титоров сержанту. – И срочно позовите офицера из «Смерша». Быстро!..

Вскоре лодка с тремя автоматчиками взяла странных людей и поплыла к нам. Едва, раздвинув камыши, она ткнулась в берег, я понял, что поразило меня в тех неизвестных людях, – они были в довоенных гражданских костюмах! И среди наших защитных гимнастёрок, офицерских кителей, шинелей, пилоток, фуражек выглядели на редкость странно. Захотелось их тут же переодеть, чтобы приобрели нормальный вид. Во все глаза мы разглядывали эту странную пару. Один, постарше, так уверенно выпрыгнул из лодки, будто вернулся к себе домой. Был он в тёмно-синем пальто с подставными плечами, модными в довоенные времена, в расстёгнутой белой рубашке, давно не стиранной, обнажавшей сильную грудь, без головного убора, чёрные волосы его были не то кудрявы, не то специально завиты в колечки. И что-то настораживало в его лице неуловимо восточное, пожалуй, узковатые азиатские глаза, быстрые, всё замечающие, как у Лазарева. Он сразу же подхватил из лодки туго набитый заплечный мешок, перекинул лямку через плечо, в руках у него оказалась арисака – японская винтовка, хорошо знакомая мне по книге «Вооружение японской армии». Но больше всего меня почему-то удивили его туфли: чёрные, лакированные, совсем новые, в таких щеголяли модники на довоенных танцплощадках. Ни у меня, ни у моих товарищей, живших тогда на студенческую стипендию, таких туфель никогда не было. Должно быть, этот тип надел их в лодке.

Его напарник – высокий, с белёсым мальчишеским ёжиком, в сером пиджаке и сильно измятых брюках, боязливо озирался, губы его мелко дрожали, то ли от холода, то ли по другой причине. Был он здоровенным, но нескладным и большие свои руки держал в карманах.

– Оружие! – приказал Титоров, как только выбрались они из лодки.

Чёрный дружески усмехнулся, глядя Титорову прямо в глаза, но винтовку не бросил, почему-то медлил.

«Не понимает», – подумал я и громко произнёс фразу, отработанную ещё вместе с Лазаревым:

– Томарэ, буки о сутэро![4]4
  Стой, бросай оружие! (японск.)


[Закрыть]

Чёрный удивлённо взглянул на меня, сказал:

– Значит, и у нас появились знатоки японского? Ну, что же, бери, капитан, – и протянул Титорову винтовку. – Теперь она не нужна…

Его товарищ вынул из кармана кольт и, держа за ствол, отдал мне.

– Кто такие? Откуда? – властно спросил Титоров.

– Разведчики, – устало сказал чёрный. И добавил: – Я такой же капитан, как ты, только другой службы. Прикажи, прошу тебя, доставить нас на ближайшую погранзаставу.

– Разберёмся, какие вы разведчики, – с недоверием сказал Титоров. – Что в мешке?…

– Пожалуйста, смотрите, – вежливо произнёс чёрный и вытряхнул из мешка бельишко, какую-то одежду, среди которой я успел заметить синий китайский халат, пару войлочных туфель, несколько пачек заграничных сигарет, никогда нами прежде не виданных, и коробочку красного цвета, испещрённую иероглифами.

Коробочка Титорова заинтересовала.

– А это что? – спросил он.

Чёрный стремительно схватил коробочку, спрятал в карман:

– А это, товарищ капитан, я могу показать только своему начальству. Вам показать не имею права.

– Ну и ладно, – мягко сказал Титоров, впервые дружески улыбнувшись. Видно, поверил, что перед ним наш разведчик, и добавил ободряюще: – Теперь у вас всё будет в порядке!..

– Какой там порядок, – горько сказал разведчик. – Было нас четверо. Трое погибли, остался один я. Он-то, – разведчик кивнул на своего напарника, – он-то из русских эмигрантов. На нас работал. Больше нельзя было ему оставаться там. К нам вот пришёл, боится ещё: столько вокруг людей – и все красные. Не бойся, Коля, плохого тебе не сделают. Тут все свои…

Солдаты, окружавшие нас, молча, с любопытством смотрели то на этих двоих, то на Титорова, всё ещё сомневаясь, не зная, верить или нет.

А пришедший из-за границы Коля никак не мог унять дрожь, видно, сильно замёрз в камышах, на том берегу.

Подошёл офицер из «Смерша», спросил:

– Эти? Чем докажете, что наши разведчики? А если вы оттуда разведчики?

Чёрный повторил требовательно:

– Доставьте нас на ближайшую погранзаставу. Я такой же капитан, как и вы. Кому положено знать, тот подтвердит. Все мои товарищи погибли. – И опять, как во сне. – Нас было четверо…

– Хорошо, – спокойно согласился офицер. – Пойдёмте со мной.

И они пошли, за ними солдат с винтовкой системы арисака.

Тут меня будто иглой пронзило страшное предположение. Я кинулся им вслед, догнал, с налёту спросил разведчика:

– Лазарев с вами был? Скажите! Лазарев Константин Петрович. Это мой друг…

Я увидел усталые глаза разведчика, в самой их глубине мелькнула какая-то затаённая мысль, губы его дрогнули:

– Лазарев? Не знаю такого. Со мной были Петров и Константинов. Эх, какие были ребята!..

Ничего больше я спросить не успел, сзади раздалась команда:

– Вторая батарея на форсирование!

– Савин! Где комбат Савин? – услышал я голос Титорова и побежал к нему. – Давай, быстро, батарею на форсирование!

Начинался новый этап нашей жизни, и меня поглотили новые заботы.

Я вскочил в кабину грузовика, где в кузове сидели разведчики взвода управления, которым когда-то командовал Лазарев, сказал Обжигину:

– Давай вперёд! Держи к переправе…

Обжигин лихо вырулил и по накатанной уже колее повёл машину к понтонному мосту, который колыхался поперёк реки. Я приоткрыл дверцу, оглянулся, высунувшись из кабины. Вся батарея вытягивалась в колонну вслед за нами. В стороне стояла полевая кухня. Я увидел Лиду. Вместе с хозяйственным взводом она тоже готовилась перейти реку в арьергарде нашего полка. У самого моста меня задержал регулировщик, дав знак остановиться: пропускали роту автоматчиков. Впереди шёл невысокий старший лейтенант, чем-то знакомый. Я вгляделся и узнал Сашку Прибыткова, моего земляка. Кажется, здесь были все, кто долгие годы служил в наших пограничных гарнизонах, ожидая этого часа, – все шли на войну с японцами, и только Лазарева не было с нами.

Когда мы оказались на чужом берегу, я едва не выскочил из машины и не побежал обратно, к погранзаставе, куда увели разведчика с его напарником. О чём же я – дурная голова! – спрашивал? Да ни один разведчик не посылается на задание под своим именем! У них имена чужие и биография, так называемая легенда, тоже чужая, придуманная или у кого-то взятая, для маскировки. Какой же мог быть на той стороне Лазарёв? А Константинов? Или Петров? Скрытое, затаённое сходство было в этих фамилиях, в их тайной близости Константину Петровичу Лазареву, ушедшему раньше нас за эту пограничную реку, к тем дальним сопкам, на которых, я уже знал, укрепились самураи. По этим сопкам нашей батарее предстояло вскоре открыть огонь, а роте старшего лейтенанта Прибыткова пойти на их штурм…

… Когда я вернулся с той короткой и стремительнопобедной войны – она вошла потом в историю Великой Отечественной как Маньчжурская наступательная операция, – то сразу же стал искать Лазарева. Из города Барнаула не пришло никакого ответа. Военные архивы и штабы, куда я обращался, неизменно отвечали, что сведениями о Лазареве не располагают. Наконец, через несколько лет, судьба привела меня в Барнаул. Дом номер шестнадцать на улице Сизова я не нашёл, его снесли давным-давно, домовая книга в архиве горкомхоза не сохранилась. Из Лазаревых, интересовавших меня, в городе никто не проживал. И сколько я потом ни искал Лазарева по разным городам – не нашёл до сих пор.

Остаётся добавить, что каждый год в День Победы, когда наступает Минута Молчания и мы стоим рядом с отставным инженер-полковником Телепневым, устремлённые в прошлое, я вижу зааргунские степи, по ним идёт – нет, не наш полк в составе огромной армии, а крошечная группа из четырёх человек. В ней Константинов и Петров, очень похожие на Лазарева, сам Лазарев и наш начальник штаба, бывший комбат Титоров, убитый под городом Хайларом при штурме высоты Обо-Ту. Какие это были ребята!.. И рядом с ними, улыбаясь мне из дальнего далека, стоит в своём синем берете со звездой Лида Ёлочкина. Её сразил осколок снаряда, когда она с термосом за плечами пробиралась на наблюдательный пункт нашей батареи.