Текст книги "Гопакиада"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Гопакиада

Предисловие

Если я так долго отбрыкивался от предложений и просьб написать об Украине, то лишь потому, что все уже сказано. Публикации таких исследователей, как, например, Дмитрий Корнилов, Олесь Бузина, Дмитрий Табачник и другие борцы с «триполизмом» не оставили камня на камне от новой украинской мифологии. Но, с другой стороны, варясь в самой гуще, они, будем откровенны, не всегда в полной мере удерживаются на том уровне беспристрастности, который необходим для полноценной дискуссии. К тому же их статьи досадно разбросаны по сети, и далеко не у каждого интересующегося найдется время на составление мало-мальски убедительной подборки. А потому, возможно, и есть смысл сделать максимально сжатый дайджест на лимонно-лазурную тему. Опять-таки, не претендуя на открытие Америк, а всего лишь кратко излагая факты. Только факты и ничего, кроме фактов. Sine, так сказать, ira et sdudio.

Криминальное чтиво

Начнем с азов. Великое Княжество Литовское, как известно, было государством не столько литовским, сколько русским (в тогдашнем смысле слова). Постепенно, правда, по совокупности разных причин, и объективных, и субъективных, оно полонизировалось, не столь быстро, сколь неуклонно. Попытка православной «партии» сломать тенденцию закончилась в 1435 году поражением при Вилькомире, однако, смирившись с поражением, князья-магнаты русского и русско-литовского происхождения не только сохраняли ведущие позиции в ВКЛ, но и были приняты на равных знатью Польши. На правом берегу Днепра в руках князей Острожских, Чарторийских и прочих сосредоточилось не менее половины земельного фонда ВКЛ, а владения Вишневецких, перевалив за Днепр, по мнению некоторых специалистов, превратились в некий зародыш теоретически возможного государства. В своих имениях магнаты были некоронованными королями, имели частные суды с правом вынесения смертных приговоров, частные армии и едва ли не собственные монетные дворы. Татарские налеты княжеские дружины довольно успешно отражали, так что под защитой магнатов люди жили относительно спокойно, плодясь и размножаясь, благо, крепостного права не было, а если где-то и существовало, то не было слишком уж обременительным. Уже к началу 16 века земли будущей Украины не только полностью оправились от последствий татарщины, но стали самыми процветающими и доходными территориями ВКЛ, а магнатские фамилии вплоть до конца 16 века, упорно противясь полонизации, старались не только сохранять, но и развивать русскую культуру, и строго придерживались православия. Правда, поколение, подросшее к моменту Люблинской унии 1596 года, практически полностью ушло в католики, но подданные их в подавляющем большинстве примеру панов не последовали. В целом, обстановка в ВКЛ, стремительно сливающемся с Польшей, была нормальна, однако имелся и некий фактор, мешающий говорить о полной стабильности.

Дикое Поле никогда не было ни пустым, ни спокойным. Племена шли волнами, вытесняя предшественников; кто-то уходил, кто-то оставался, а потом вчерашние победители сами становились побежденными. Этническая каша на пространстве от Днестра до Дона была еще та. Разнообразные тюрки, от осколков хазар и булгар до печенегов, адыги, аланы, более поздние пришельцы типа «черных клобуков» (каракалпаков, между прочим), торков и берендеев, бежавших по разным причинам из родных мест, осевших под боком у Руси, и, не имея сил воевать, ушедших под русский «зонтик», сохранив фактическую независимость. Короче говоря, те самые «бродники», которых Грушевский именовал «українською людністю», как свойственно ему, вытягивая понятие «Украина» во времена, когда Украины еще и в проекте не было.

На самом деле, о бродниках, не оставивших по себе ни материальных, ни письменных источников, мы ничего толком не знаем. Кроме (как из русских летописей, так и из византийских, венгерских и польских документов) того, что они были, делили степь с половцами («Cumania et Brodnic terra…»), быстро славянизировались и исповедовали православие. Причем истово: папские легаты, в 13 веке пытавшиеся научить степняков «правильной» вере, вернувшись, с огорчением доложили: дикари «весьма верны схизме». А потом бродники исчезли. Зато появились «казаки». На всех тюркских языках – вольные, не имеющие хозяина люди. Термин, следует отметить, не этнический, а собирательный, и достаточно многозначный. К слову сказать, примерно в те же времена «казаки» (в слегка ином произношении) появились и на востоке Великой Степи, когда некоторые кипчакские роды ушли из-под власти Шейбанидов, основав собственную, Казахскую, Орду. Что же до наших баранов, то их новое наименование возникло, скорее всего, в недрах татарского военного ведомства, как определение наемных отрядов, состоящих из всякого рода добровольцев, нанимавшихся на временную службу (в отличие от «огланов», профессиональных воинов, и «сарбазов», подданных хана, подлежавших призыву).

Впрочем, лояльностью к Орде степные люди не отличались в силу приверженности православию, они, чем дальше, тем больше, льнули, скорее, к литовско-русским магнатам, оседая в пределах их владений или поблизости. Некоторые нанимались в магнатские дружины, расплачиваясь службой за землю и покровительство, некоторые предпочитали вести вольную жизнь на хуторках («зимовках») в степи. Однако «вольная» не означает спокойная. Расползание Большой Орды привело к новому переделу сфер влияния в Диком Поле. Племена воевали друг с другом за пастбища, за влияние, короче говоря, за все-все-все. Набеги и междоусобицы стали нормой жизни, все грабили всех, и казачество было полноценной составной этого хаоса, ни от кого не прося поблажек и никому их не давая. А поскольку один в поле не воин, приходилось понемногу организовываться по-новому. Возникли сторожевые городки («сечи»), очень похожие на «засеки» 11-13 веков, где несли постоянное дежурство гарнизоны («коши») – полная аналогия с татарскими «хошунами», от них и взявшие название. Причем, наряду с солидными «зимовыми» казаками, ездившим на сечи вахтовым методом (на периоды весенне-осенних обострений активности кочевников), появились и «кошевые» казаки, жившие на сечах постоянно. Позже они сами объявят себя «солью казачества», но по факту были либо молодняком, доказывавшим, что чего-то стоит, либо социальными отбросами, по тем или иным причинам не способными к нормальной жизни, а жившие по собственным, параллельным закону «понятиям». В частности, обязательными условиями для приема в кош на постоянной основе были отсутствие семьи и какой-либо собственности, изучение особого внутреннего язык («фени»), обязательное получение особого имени (клички) типа «Беда», «Убийбатько», «Волоцюга» и «Перебий-Нога». Короче говоря, все признаки одинакового во все времена криминального сообщества. В том числе и традиция (идущая, впрочем, еще от бродников) спокойного восприятия чужаков (но не иноверцев!). Неудивительно, что «законом» мирного времени (кроме основных «понятий», направленных на предотвращение полного беспредела) была крайне изменчивая воля «толковища» (круга). «Всенародно избранных» по малейшей прихоти и, как правило, спьяну (трезвых почти не водилось) меняли, как перчатки, а то и рвали на куски.

Единственное, но очень важное отличие сечей от современного им парижского «Двора Чудес» или позднейших воровских малин, приближающее их, скорее, к пиратским базам Карибского моря вроде Тортуги, была – в связи с перманентной степной угрозой перманентная же мобилизационная готовность. В период военных действий власть «авторитета» – атамана была диктаторской; за попытку вручить ему «черную метку» в походе ставили на перо без базара. Справедливости ради отметим: «военное время» подразумевало не только защиту от «злых татаровей»; казаки и сами были крайне малоприятными соседями, так что определить, кто кого обижал больше, достаточно сложно. И те, и другие жили набегами. Однако в итоге казачество все-таки прикрывало южные рубежи Великого Княжества, и в этом качестве приносили несомненную пользу. В связи с чем чуть позже, уже во времена Речи Посполитой, правительство сочло за благо принять на службу 4000 казаков (разумеется, «зимовых»), занеся их в особый список-реестр и тем самым дав определенный юридический статус, безусловно, ниже дворянского, но и столь же безусловно выше «хамского» (освобождение от налогов, жалованье, право на сословный суд и выборное управление).

Однако основная масса по-прежнему оставалась сама по себе. Она бурлила и кипела, начав приносить уже и политические осложнения. На имения магнатов, правда, не покушались, дабы не рубить сук, на котором сидят (да и неудобно, православные все-же). Но… Мелкие степные племена к тому времени уже находились под властью Крыма, вассала могущественной Османской Порты, весьма недовольной налетами запорожцев. Крымцы, правда, тоже не были подарком, но это султанов не волновало. Поскольку, во-первых, хоть и сукины дети, но свои, во-вторых, поставляли очень нужных Порте рабов, в-третьих же, что позволено правоверному, не позволено гяуру. Стамбул злился, и голова у Варшавы, не слабой, но полностью увязшей в европейских проблемах, болела нешуточно. К тому же, в свободное от терок с татарами время «сичевики» ежегодно чудили еще и в Молдове, то просто грабя, то нанимаясь на службу к очередному претенденту, а то и выдвигая своих собственных претендентов на господарский престол (Иван Подкова лишь самый известный, но далеко не единственный случай). Однако Молдова тоже к тому времени находилась во власти и, следовательно, под защитой Порты, и Стамбул злился еще сильнее. Необходимо было взять сичевиков под хоть какой-то контроль. А поскольку ни возможностей, ни средств для реализации столь сложной программы у правительства РП не было, за дело взялись энтузиасты с образованием и связями – младшие отпрыски достойных фамилий, мало отличавшиеся от своих испанских современников-конкистадоров.

Начал дело знаменитый Дмитрий «Байда» Вишневецкий, самый настоящий князь, из Гедиминовичей. В середине 16 века он построил на острове Хортица первый серьезный укрепленный пункт, «пробил» идею реестра и сумел сделать демократию хоть сколько-то управляемой. Далее, тесня местные кадры, гуртом пошли хоть и не князья, но вполне приличные люди литвинского и даже польского (подумаешь, что бывшие католики) происхождения – Богдан Ружинский, его брат Михаил, племянник Кирик, Самуил Зборовский, Люциан Чарнинский, Богдан Микошинский, Войцех Чановицкий – понемногу вводя буйство «лыцарства» в сколько-то вменяемое русло. Спустя лет десять запорожцы уже нанимались на Ливонскую войну, на «османской» территории атаковали, в первую очередь, негласно заказанные пункты (естественно, турецкому послу в Варшаве сообщали, что ничего с бандитами поделать не могут), а в Молдову ходили уже не просто за хабаром, а в рамках «высокой политики», под флагом легитимной польско-молдовской династии Мовилэ. В общем, на рубеже 16-17 веков казачество наконец нашло свою нишу. Однако природа, как известно, не признает статики…

Не твари дрожащие

Заветной мечтой казаков, в первую очередь, «зимовых», почти поголовно входивших в реестр, была мечта о некоем «почетном месте» в королевстве, о тех же привилегиях и правах, которые имела шляхта. На социальное неудовлетворение накладывались и обиды, так сказать, идеологические. Если на протяжении всего 16 века (о 15-м и говорить не приходится) Польша, а тем более ВКЛ, были государствами едва ли не образцовой веротерпимости, то к концу столетия ситуация изменилась полностью. Польшей, как «жемчужиной папской короны» вплотную занялись иезуиты. Протестанты были разгромлены, страна стала одним из оплотов Контрреформации. Сокрушив «еретиков», репрессии не обошли стороной и «схизматиков»; православная церковь была лишена всех прав, не говоря уж о привилегиях, и фактически ушла в полу-подполье. За православие разве что не жгли, но и только. А когда казаки, не без оснований считавшие себя обязанными заступаться за православие, откуда бы ни исходила угроза, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал.

В итоге, не сумев добиться своего по-хорошему, «лыцари» взялись за сабли. Первый блин, впрочем, оказался комом: мятеж запорожцев во главе с Криштофом Косинским, был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых. В подавлении отличился сотник «княжеских» казаков Северин Наливайко, вскоре сам учинивший куда более крупную бузу. Начавшись, видимо, по инерции (Наливайко после упразднения Косинского полтора года резвился в Молдове, и его хлопцы, скорее всего, просто не сразу сообразили, что уже дома), бунт оказался запалом к настоящей войне. Подстрекаемое православным клиром (его, впрочем, можно понять), население принялось жечь имения и резать католиков. А заодно и нехристей. К событиям подключились запорожцы, почуявшие поживу, затем реестровые, уловившие возможность политического демарша; в итоге ситуацию пришлось разруливать аж коронному гетману Станиславу Жолкевскому, хоть и с трудом, но вытеснившему мятежников на левый берег и там взявшему в «мешок». После чего мятежники сперва передрались между собой (реестровые хотели мириться, запорожцы боялись), а затем выдали Наливайко на расправу, что, впрочем, не спасло от расправы их самих. Короче, в Речи Посполитой разгоралась гражданская война. Но – повезло. Кризис в соседней России дал Варшаве пространство для маневра. Сбросив самые буйные элементы на поиски удачи в соседнюю страну (как сделал это совсем недавно Чарльз Тейлор в Либерии) «добровольцами», она затем «подписала» остальных послужить королевскому делу в богатой и слабой стране. Чем «лыцари» и занялись поголовно, не особо мороча себе голову такими мелочами, как православное братство.

Несколько следующих лет Польша, нуждаясь в казаках, в целом не мешала им жить по понятиям. На Днепре появился вменяемый лидер Петр Конашевич ака Сагайдачный, попытавшийся превратить отморозков в нечто удобоваримое, в перспективе, видимо, даже на некое военно-политическое сословие с внятно формулируемыми задачами. Он отрубил головы особо буйным запорожцам, чем сильно удивил остальных, весьма его в итоге зауважавших, впервые подчинил Сечь власти реестрового гетмана, сотрудничал с мещанством и духовенством, добился восстановления Киевской митрополии, – при этом (видимо, надеясь на разумный компромисс) оставаясь лояльным подданным польской короны. В 1618-м он жег единоверную Москву под знаменами королевича Владислава, в 1621-м совместно с поляками остановил под Хотином турок, выговорив за это увеличение реестра вдвое (до 8 тысяч). Однако после Хотинской битвы реестр – под благовидным предлогом – был вновь урезан. Это привело Сагайдачного к инфаркту, а казаков в бешенство. В 1625-м дело дошло до открытого столкновения у Курукового озера, после чего Варшава пошла на уступки реестровым (амнистия + увеличение реестра до 6000), но, естественно, категорически отказалась от уступок всем прочим. А привилегий и, главное, жалованья хотелось всем. В итоге возник странный тяни-толкай по имени «королевское нереестровое войско запорожское», учинивший в 1630-м очередной мятеж. При участии, как и во времена Наливайки, самые широкие слоев населения, недовольных ростом панских претензий. Не имея достаточно сил (только-только завершилась война со шведами и началась война с Россией), польское правительство вновь пошло на компромисс. Реестр увеличили до 8000, как при Сагайдачном, а в 1632-м на сейме в Варшаве официально признали православную церковь, утвердив митрополитом Петра Могилу, иерарха толкового, но верного Польше не менее, чем православию (он был представителем молдовской линии уже упоминавшегося выше рода Мовилэ). Однако далее лежала красная черта. Ни о каких политических правах, тем более ни о каком допущении в сейм или хотя бы признании казачества особым военным сословием Варшава ни говорить, ни даже слышать не желала.

Между тем, вопрос стоял намного жестче, нежели за 30 лет до того. Если Косинский и Наливайко хотели только жалованья, послаблений в религиозных вопросах и чтобы их уважали, то в первой трети 17 века речь шла уже о самом главном – о земле. Право владеть землей в польской державе принадлежало магнатам и шляхте, естественно, католикам. Православные, даже очень зажиточные и заслуженные, такого права, естественно, не имели, а обрести его могли только приняв католичество, что в те религиозные времена устраивало не всех. Однако – по факту – землями на берегах Днепра они владели, и отлично понимали, что теперь, когда (согласно Люблинской унии) Киевское княжество отошло Польше, миграция польской шляхты на periferia (фактически мирный крестовый поход за торжество «истинной веры») чревата конфискацией земель у туземцев. А понимая, пытались получить от государства гарантии. Обоснование было довольно логично: оружие, типа, тоже носим, и воюем не реже, кабы не чаще, так почему?!

Что интересно, на самом высшем уровне претензии эти даже готовы были удовлетворить. В конце концов, требовали «зимовые» ровно того, чем обладали и что защищали. Кроме того – главное! – пойдя навстречу, корона получала бы хоть и не слишком качественное, но дешевое войско, опираясь на которое (теоретически) могла бы противостоять магнатам, понемногу лишающих королей власти. Однако именно по этой причине все шевеления монархов Ваза (и Сигизмунда, относившегося к казакам спокойно, и Владислава, открыто им симпатизировавшего) в этом направлении немедленно блокировались. Магнаты вовсе не собирались «законно» уступать «зимовым» свои земли, которыми те фактически владели, но без документов. Мелкая же шляхта, мечтавшая получить поместья на periferia на правах магнатских вассалов, заранее ненавидела конкурентов-«схизматиков». Так что, не говоря уж об «уравнении в правах», вопрос о чем ни разу не ставился на рассмотрение, даже расширения реестра, обещанного под Москвой лично Владиславом, королю добиться не удалось, и многим «нереестровым» пришлось вновь становится крепостными, а на Днепре польское правительство построило для контроля крепость Кодак. Её, правда, разрушили сами же реестровые (откупившись затем головой лидера, Ивана Сулимы), но сломать тенденцию непросто. Даже огромное восстание 1637-1638 годов окончилось пшиком: Речь Посполита поднапряглась, и повстанцы были не просто разбиты, но в полном смысле размазаны по земле, а Варшава продиктовала совершенно убойные условия мира. Реестр сократили до 6000, все признаки самоуправления ликвидировали, а командование стало прерогативой польских шляхтичей. Репрессии были настолько массовыми и жесткими (впрочем, не более жесткими, чем поведение инсургентов), что в крае наступил период мира и покоя, названный позже «Золотым десятилетием». Но так продолжалось лишь десять лет…

Униженные и оскорбленные

На исходе второй трети 17 века ситуация на малороссийских украинах (или, как говорили поляки, na Kresach Wschodnich) сложилась, мягко говоря, непростая.

Ситуация устраивала разве что магнатов, но они, считавшие себя эуропейцами, а всех русскоязычных bydlem, были уже отрезанным ломтем. Все прочие балансировали на грани взрыва. Крестьяне, до сих пор жившие по традиционным, достаточно мягким «литовским» статутам, (пахарь лично свободен, прикреплен лишь к земле, которую обрабатывает; размер оброка и панщины четко зафиксирован; претензии к пану рассматриваются в суде), не могли смириться с новыми правилами, принятыми в Польше, где chlop считался собственностью. Да и в целом феодальное право по жесткости почти лидировало в Европе, отставая разве что от Венгрии и Германии, где после подавления восстания Дожи и Великой Крестьянской войны хозяева отыгрались по полной программе. Крайне раздражал селян и «еврейский вопрос». Если ранее руководителями низового уровня были «свои», с которыми при случае можно было и договориться по-хорошему, то с ростом польского влияния во владениях магнатов появились евреи, постепенно взявшие на себя функции экономов и распорядителей. Ничего криминального в этом, строго говоря, не было. В Польше евреев привечали, поскольку тамошнее общество, жестко разделенное на крестьян и воинов, нуждалось в ремесленниках, торговцах и всякого рода специалистах, но при этом немцам не доверяло. Однако деловая хватка новых управляющих, выжимавших для пана максимум дохода, не забывающих себя и при этом совершенно чужих, очень сильно осложняла «поспольству» и так не слишком легкую жизнь. Вполне разделяли мнение земледельцев и мещане, поскольку, во-первых, права и привилегии, автоматически и в полной мере распространяющиеся на католиков, для православных были предметом недостижимой мечты, а во-вторых, оседавшие в городах еврейские купцы и торговцы оказались весьма опасными конкурентами, к тому же еще имеющими неплохие связи с новыми хозяевами. Апокалиптические настроения в обществе не очень громко, но активно подогревало духовенство, оскорбленное своей второсортностью, предельно отрицательно оценившее массовую миграцию «нехристей» и опасавшееся иезуитов, вовсю занимавшихся охмурением доверчивых прихожан, вовлекая их если и не прямо в католичество (тут иммунитет был серьезный), то в новоявленное униатство. Причем следует отметить, что из соображений не только меркантильных. Хотя, чего уж там, материальная сторона дела играла весьма серьезную роль, однако времена были не те, что нынче, вопросы веры играли в жизни общества более чем важную роль. От малейшего канонического нюанса зависело, в Рай или в Ад пойдет душа. А «Греко-Католический» проект каноническим не был. Более того, относился к области не вероисповедания, а чистой политики (как в наши дни, скажем, УПЦ-КП, возглавляемая мирянином Денисенко, или самозваная Абхазская Церковь). И, следовательно, души, попавшие в сети униатов (а уж уговаривать они умели), после смерти обрекались Пеклу, что мало волновало миссионеров из Ватикана, но никак не устраивало православных иерархов, чувствовавших ответственность за свою паству. С каждым годом все больше психовали запорожцы. Репрессии 1637-1638 годов их напугали очень крепко, однако на Сечь постоянно бежали крестьяне из числа бывших «нереестровых», Сечь же была не резиновая, а насчет сбросить излишки, отправив их пограбить турок и татар, имелся строжайший запрет. Нарушать который «лыцари» пока что опасались, но и терпеть дальнейшее перенаполнение своих куреней уже не могли по причинам не столько уже социального, сколь чисто физиологического характера. И, наконец, на полном взводе были реестровые. Если ранее они в подавляющем большинстве (исключения, конечно, бывали, но единичные), даже выступая против властей, вели себя аккуратно, не сжигая за собой мосты и легчайше принося в жертву «быдло», то теперь все изменилось. Люди солидные, они умели молчать, но немного позже поляков очень удивят единодушие, с которым «зимовые» изменили короне, и отказ их, по крайней мере, на первом этапе войны, вернуться в лоно. А зря. Потому что именно в годы «золотого покоя» началось то, чего казацкая старшина более всего опасалась и во что до последнего момента пыталась не верить – конфискации земель. Уберечь собственность можно было лишь поменяв веру, но при этом, став «латыной», потерять контакты на Сечи и вместе с ними ценность в глазах поляков. Оказавшись, в лучшем случае, одним из мелких шляхтичей, кормящихся с магнатского стола. В общем, на полном взводе были даже самые законопослушные реестровые. Вроде чигиринского сотника Богдана Зиновия Хмельницкого.