Текст книги "Кеша (СИ)"

Автор книги: Лев Немчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вспоминается один короткий разговор, весьма, как мне кажется сейчас, характеризующий Лошачиху, ее манеру общения и мышления. Пэт в то утро была явно чем-то опечалена. На мой вопрос все ли в порядке, ответила коротко: "Нет". Немного погодя продолжила: только что была у врача – ежегодное медицинское обселедование, рутинное, и доктор вдруг обнаружил предраковые, по его мению, клетки в одном из анализов. Необходимы были дополнительные тесты а также год ожидания и затем повторение анализа для подтверждения либо опровержения этих грустных фактов. Мы тихо беседовали на нашей стороне лаборатории, разделенной двухполосным столом с аккуратными полками-шкафчиками посередине. Неожиданно подошла Лошачиха и, резко затормозив, (даже в небольшом пространстве лаборатории, передвигаясь от мойки к шкафу-холодильнику и обратно, ей удается так разогнаться, что она вынуждена слегка притормаживать, шурша носками туфель по линолеуму), как вкопанная остановилась рядом с нами, слушая. По инерции, Пэт продолжала рассказывать минуту-две, пока незванное вмешательство Лошачихи, по-прежнему стоявшей молча, не задавая уместных в таких случаях сочувственных вопросов, не стало ее, по-видимому, раздражать.

–What? – прервалась она наконец, повернув голову к Лошачихе. Прозвучало довольно грубовато, похоже на русское "Что надо?" но к месту: никто тебя не звал, подошла сама, прервала разговор, стоишь и пялишься неловко.

– Ничего, – был невинный ответ. И та как продолжения не последовало, Пэт вынуждена была повторить рассказ, снова упомянув о плохих анализах и предраковых клетках. Круглолицая Лошачиха стояла перед ней, поблескивали тупо стекла очков, полуоткрытый рот застыл в вежливой улыбке. Когда Пэт закончила говорить, выражение лица ее не изменилось, она не издалаа и звука, никаких возгласов, комментариев. Казалось, не сообразила, что рассказ окончен, полагается отреагировать, посочувствовать, задать два-три вопроса о здоровье для приличия. Не исключаю, кстати, что она просто не поняла о чем речь: несмотря на университетское образование и медицинскую степень, английский Пэт не отличался изысканностью стиля и больше походил на повседневный "уличный" американский выговор, изобилуюший слэнгом. Кивнув как-то странно головой, и все с тем же не подходяшим к ситуации весело-деревянным лицом, Лошачиха неожиданно спросила у Пэт есть ли у нас в запасе пластиковые одноразовые пробирки. Секунду Пэт смотрела на нее непонимаюшим взглядом: смена темы оказалась слишком внезапной. Потом, еле заметно усмехнувшись, шагнула к лабораторному столу и, открыв один из ящиков, молча указала на несколько видневшихся там упаковок. Прерванный разговор мы с ней не возобновили. Ну и что за мораль? – Закончились пробирки у Лошачихи – вот и подскакала нетерпеливо к нам, дубовато ожидая удобного момента вмешаться и, нисколько не вникая в суть разговора, получив свое, испарилась. Толстокожая, что с нее возьмешь!

Когда оба они спускаются в офис, он – для очередной пробежки по "домашним" страницам интернета а она, за неимением компьютера, для внимательного обследования пособия по молекулярной биологии, которое ей вряд ли приходилось раньше держать в руках, – рано или поздно начинается семейная беседа на родном языке. Звуки, в целом, интонационно напоминают русский, слова четкие и раздельные, не похожи на американскую речь с "кашей" во рту. Впечатление, тем не менее, странное: из знакомых сочетаний неожиданно складываются непонятные, неузнаваемые фразы – как в детских играх, когда мы пытались "разговаривать' на иностранном языке, бессмысленно соединяя отдельные слоги. Не припомню, чтобы похожее впечатление складывалось о других иностранных язкыках, которые мне приходилось слышать – английском, французском, арабском, румынском, немецком, польском, китайском, испанском, итальянском, греческом. У большинства из них звучание характерное, легко узнаваемое. Впрочем, не сомневаюсь, что и русский язык так же, а может и гораздо более необычен для иностранцев. Между собой общались мы, конечно, по-английски: подразумевалось, что русским языком они не владеют. Да и с какой, собственно, стати здесь, в Америке, им общаться со мной по-русски? Новое поколение, пусть и не первой молодости, слегка за тридцать, память о навязываемом прежде великом и могучем в ставшем независимым государстве старательно искореняется, заграницей язык больше не популярен – холодная война переохладилась да и отмерзла напрочь, а вместе с ней и практическая необходимость в изучении такой чуждой западному уху речи. Разве что выказать мало-мальское дружелюбие, приятельский настрой, как, например, сложилось у нас с работающими по-соседству поляками: "Привет, дозобаченья.." Позже выяснилось, что я, по-видимому, недооценил лингвистические способности Лошаков. Беседуя как-то с Пэт, случайно обратил внимание на раскрытый лабораторный журнал Лошачихи, лежавший поблизости – белая полоска ДНК на черном фоне одного из снимков была подчеркнута и рядом аккуратно выведено по русски: "правильно"...

Найдя что-нибудь интересное на интернете, Лошак поворачивается к супруге и делится с ней впечатлениями от увиденного, иногда от избытка чувств зачем-то громко и этак по-ребячески шаловливо шлепая губами – очевидно имитируя хлопок вылетающей из бутылки пробки. Лошачиха отвечает – беседа на загадочную для меня тему начинается. Утыкаясь носом глубже в экран компьютера, ощущаю себя в чужой квартире где-то за границей. Русским, волею несуразной перестройки и последовавшей за ней смуты неожиданно оказавшимся в маленьких странах-государствах, в большинстве случаев враждебных, это чувство должно быть знакомо. Но углубляться в бездонный национальный вопрос постсоветского пространства бессмысленно: каждый воздвигает баррикады на своем рубеже и крики с другого берега не услыхать, их уносит ветер ...

С приходом Матильды обстановка немного разрядилась. Теперь, как только лошаки чересчур увлекались беседой, увлеченно кивая на экран компьютера и лопотали слишком громко, я обращался к Матильде с вопросом по работе, и мы неторопливо и деловито глушили заболтавшуюся парочку звуками нашего ломаного английского. Однажды, в момент такой перебанки, когда понять друг друга было практически невозможно, я предложил Матильде поговорить в лаборатории и мы демонстративно вышли, несколько озадачив притихших лошаков. Итальянка Матильда обронила за дверью очевидное: "Но ведь это не культурно разговаривать на своем языке если другие люди тебя не понимают!" А что можно к этому добавить? – Покивал согласно...

Мои странные отношения с Лошаком сложились почти сразу после его появления в лаборатории. Я, помнится, был настроен весьма дружелюбно – новые знакомства и лица мне всегда интересны. К тому же знал, что по крайней мере два года мы будем делить один кабинет. Не было предвзятости – ребят из этой бывшей советской республики, где русских открыто ненавидели еше в совковые времена, я встречал и раньше. Здесь, в Америке, на нейтральной стороне, никакой вражды не ощущалось, скорее даже взаимная приязнь – в некотором смысле земляки.

Вместе с Биллом, в группе которого Лошаку предстояло стажироваться, мы привезли в двухкомнатную, арендованную им зараннее квартиру, мебель и аккуратно ее расставили, деловито рассуждая как лучше все разместить, чтобы молодому семейству было удобнее. Билл купил эту подержанную мебель у какой-то старухи, живущей у черта на куличках, милях в тридцати от нашего городка. В кабинете я передвинул громоздкий металлический шкаф, за которым уютно прятался мой рабочий стол, к противоположной стене – неловко было отделятся от будущего соседа.

Лошаки приехали дня через два. Она на первых порах сидела дома с ребенком, он приступил к работе сразу. Высокий, хоть и пониже меня, с бледным прямоугольным лицом и гладкими маслянистыми волосами неопределенно-темного цвета, Лошак выглядел довольно невзрачно. Физиономия его была какая-то испуганно-настороженная: не угадывались за фасадом дружелюбие, острый ум, или чувство юмора, так оживляющие людские лица. Мы обменялись пустыми фразами, беседа не вязалась. Я, обычно, с готовностью рассказываю о себе, о работе и рад был бы просто поболтать о пустяках, а заодно и полюбопытствовать, что за человека занесло к нам, какая судьба, планы... Но Лошак, покашливая, устраивался на новом рабочем месте и в продолжении разговора был явно не заинтересован. Я отвлекся минут на десять, почти забыв о его присутствии. Краем глаза видел его мелькающую, встающую-садящуюся фигуру: Лошак раскладывал на столе бумаги, мостил на стене какой-то сертификат. Сосредоточиться было трудно. Взглянув невольно в его сторону, заметил появившуюся над столом деревянную дощечку с выгравированнной на ней надписью "Почетному филину". Очевидно, это был предмет особой гордости Лошака который, по его представлению, скромно но с достоинством свидетельствовал о преданности науке, долгих часах ночных лабораторных бдений, признании его трудолюбия коллегами по прежнему месту работы. Повеяло тупостью с налетом дешевого юмора, безуспешо пытающегося просочиться в колонку "ученые шутят".

Зная, как нелегко иностранцам в Штатах на первых порах – в особенности не гостиничным туристам-однодневкам, а приехавшим надолго – я настойчивым, не вызывающим сомнений в моей искренности голосом, предложил обращаться ко мне, если нужна будет машина. Тротуаров здесь почти нет, расстояния не пешеходные, общественный транспорт в зачаточном состоянии – владельцы автомобильных компаний такой вольности не допустят, экономически невыгодно. Без своих колес человек попросту унижен и в какой-то мере бесправен – поход за продуктами превращается в рискованное путешествие по обочине шоссе с ограничителем скорости 45 миль в час (72 км). Удивленные и недоумеваюшие взгляды буравят тебя сквозь лобовые стекла встречных авто: бездомный, безработный, безлошадный – а одет вроде неплохо!? А как с ребенком к доктору попасть если нет прямого автобусного маршрута? Лошак кивнул, поблагодарив.

Компьютер Билл ему еще не успел купить и я не сомневался, что Лошак рано или поздно предпримет попытку воспользоваться моим. Хотя компьютеры являются собственностью института и никакик личных секретов храниться в них не должно, пользоваться чужими PC без разрешения владельца не принято. Отказывать Лошаку я не собирался – раздражения, неприязни или других негативных эмоций я к нему в ту пору не испытывал и лишь надеялся, что он догадается уладить "компьютерный вопрос" предварительной просьбой. Просьбы, однако, не последовало. В следующий понедельник, придя на работу, я сразу заметил, что в особом приглашении Лошак не нуждался: компьютер был включен, монитор и клавиатура непривычно передвинуты чужой рукой.

"Я немного поработал на вашем компьютере – и тут же, отвечая на свой вопрос – "Надеюсь, это ничего". Разозлившись, что мои предчувствия оправдались так быстро и сполна, я вполголоса сердито пробормотал что, мол, сначала следовало бы спросить, а потом работать. С этого момента мои отношения с Лошаком по обоюдному молчаливому согласию ограничивались формальным приветствием по утрам и прощанием вечером. По понедельникам я по-прежнему обнаруживал, что моим компьютером пользовались: в выходные дни Лошак приводил в кабинет свое семейство и без второго компьютера, по-видимому, было не обойтись. Наивные предосторожности, вроде защищенного кодом перехода от нерабочего состояния экрана к активному, не помогали: компьютер попросту отключался и при повторном его включении пароль не требовался. Выключить машину правильно ума, вероятно, не хватало – упускали момент, монитор автоматически переходил в режим экомомии, и, так как кода семья не знала, отключали, не мудрствуя лукаво, кнопкой. Меня по утрам встречала записка:

"Компьютер отключен неверно. Начинаю проверку диска".

Только с введением замысловатого кода БИОС Лошак, кажется, сдался. Да и нужды не было: через пару недель Билл раскошелился на новый PC для своего стажера. Потянулись долгие и неуютные для меня сначала два, а потом и все три года – Лошаки попросили продления срока стажировки до трех лет. Прямых столкновений и конфликтов как таковых не было, лишь постоянная натянутость отношений, скованность, едва скрываемое раздражение, висящее в воздухе чувство взаимной неприязни.

В те дни, после десяти долгих лет, моя семья получила американское гражданство. Другого выхода добиться чего-нибудь в этой стране у нас не было, а возвращение к нищенским зарплатам, в бездомье, национальную рознь, не имело смысла. Россия своих детей, разбросанных десятилетиями советской власти по национальным окраинам страны, не ждала, не звала назад и не привечала вернувшихся. В этом же году, судьба решила порадовать нас еще: так как гражданство давало право претендовать на ставку научного сотрудника в любом федеральном учреждении, я, успешно пройдя по конкурсу, получил постоянную работу в нашем институте. Вот так всегда: или ничего, или все сразу.

Научному сотруднику полагалась своя лаборатория и впридачу отдельный кабинет. На выбор, мне предложили перебраться в другой офис этажом ниже или остаться в теперешнем, "переселив" вниз Лошаков и Матильду. Переезд сулил много хлопот; к тому же за три с лишним года я привык к этой светлой просторной комнате, которая теперь полностью была бы в моем распоряжении, и никуда переезжать не хотел. Стало быть, менять "стоянку" выпало Лошакам, как временным контрактникам, через несколько месяцев отчаливающим к себе домой. Лошака такая перспектива явно не радовала: его бледная физиономия выглядела еше более озабоченной и хмурой, чем обычно. К назначенному сроку кабинет предстояло освободить: изготовленная по заказу новая мебель была доставлена с фабрики на склад и подрядчики звонком сообщили о своей готовности к установке. К утру следующего дня офис должен был быть пустым и чистым. Я, почему-то, наивно полагал, что мы с Лошаками дружно и вместе перетащим всю старую мебель на хранение в отведенную комнату. Казалось, особых причин для грусти у них не было: кабинет стажеров и постдоков, куда они переезжали, подрядчики планировали обставить новой мебелью в тот же день. Там им предназначалось по удобному письменному столу, многополочной тумбе для книг, мягкому уютному креслу. Но не тут-то было: насупленный Лошак с занятым видом сидел за компьютером и в "субботнике" участвовать, судя по всему, не собирался. Пришлось мне свое громоздкое барахло выносить одному. Они, тем временем, вдвоем сноровисто перекантовали вниз принадлежащий им немногочисленний скарб. "Сам" продолжал в опустевшей комнате упорно пялиться в компьютер, явно желая оттянуть момент ее перехода в мое полное распоряжение. Чувствовалось нескрываемое желание испортить приятное возбуждение, владевшее мной с утра: наконец-то получил свой кабинет, будет возможность спокойно работать, не отвлекаясь постоянно на странную парочку. Дело близилось к вечеру, мне пора было уходить. В комнате еще предстояло вымыть пол, оттереть длинные черные следы резиновых подошв на линолиуме, убрать накопившуюся по углам пыль. После установки мебели это сделать будет гораздо труднее. Хотелось, конечно, все мелочи закончить сегодня и уйти домой со спокойной совестью. Но не вышло. Словно приклееный к стулу, Лошак и не думал уходить. Мне стало ясно, что с уборкой придется повременить – до шести вечера предстояло забрать сына из продленки, а уже без пяти шесть – как минимум пять минут понадобится на длинную ухабистую дорогу, ведушую через экспериментальные поля института к воротам. Ничего страшного, конечно, не случилось – я просто большой перестраховщик, люблю кругленько этак и своевременно заканчивать начатое, а иначе сопровождает меня везде чувство незавершенности, несвободы, предстоящих забот. Синдром, наверное, какой-нибудь – одних белочков не хватает, или других производится в избытке. Утром следующего дня у меня было предостаточно времени на уборку – полчаса как мимимум. Основательные и умелые мужики-подрядчики сноровисто и быстро установили мебель – кабинет был полностью готов к обеду. Все было сработано аккуратно и правильно – по моим наброскам, именно так, как я и объяснял дизайнеру компании. Лошаки и связанные с ними хлопоты мгновенно забылись, отошли на задний план. Потянув за шнур, я поднял жалюзи на высоком, в полстены окне вверх до упора, предоставив яркому весенему солнцу заполнить комнату теплом и светом. Перед корпусом института раскинулся широкий зеленый луг размером в три-четыре футбольних поля – ухоженный, с коротко подстриженной травой и пешеходной дорожкой, огибающей его по периметру. Впереди виднелась автомобильная дорога номер 1 – Route 1 или рыдван, как по привычке звали мы ее: еще несколько лет тому назад нескончаемые асфальтовые заплаты и колдобины покрывали дорогу – несмотря на то, что она прямым курсом вела в столицу, к Белому Дому. Отчего, говорят, и получила свое название. В коридоре, у стены, стояла груда картонных коробок с моими документами и книгами. Не торопясь, я принялся их распаковывать, заполняя книгами два глубоких, умело декорированных под дерево трехполочных стеллажа. К двери кабинета полагалось два ключа, один из которых находился у меня, а другой у Лошаков. Большинство завлабов запасной ключ отдавали на хранение нашей секретарше – мера далеко не излишняя, всем известно, что ключи обладают редким свойством теряться, забываться и прятаться от хозяев в карманах ненадетых брюк. Так решил поступить и я. Но, для начала, предстояло изъять запасной ключ у Лошаков. Им он был теперь абсолютно ни к чему – каждый из них получил ключи от нового кабинета. Я, тем не менее, предвидел, что даже из столь простой бытовой ситуации Лошак непременно постарается извлечь своеобразную выгоду и сделать мне мелкую пакость. Предчувствие не подвело. Первую просьбу о возвращении ключа в законные руки я передал ему через жену. Никакой реакции, однако, не последовало. Прошел день, другой. Встретив как-то утром озабоченого Лошака в коридоре, я попытался вежливо и в доступной форме напомнить ему о ключе. Отведя глаза в сторону, Лошак пообещал его вернуть. Мутный и откровенно неприязненный взгляд его, однако, говорил о другом. Дня через два, окончательно убедившись в том, что Лошак лукавит и обещание свое сдерживать не собирается, я решил действовать через секретаршу. Дэби посоветовала не переживать и надеялась все быстро уладить. Но твердолобость Лошака она явно недооценила. На следующий день после разговора с Дэби, я заглянул к ней в кабинет узнать о результатах переговоров и о причине загадочного упорства Лошака. Дэби развела руками: "Говорит, что отдаст ключ только Биллу, лично в руки – от него, мол получил и ему вернет! А Билл в сейчас командировке, в Южной Америке". Покачала головой сочувствующе-удивленно: не завидую тебе, ну и кадр! Хотя я догадывался, что формальный – и логичный с его точки зрения – повод у Лошака должен быть, наивная тупость и незамысловатость такого объяснения все же удивили меня. Зачем Биллу ключи от моего кабинета? Нелепость... Скромный, интеллигентный и тонко разбирающийся в людях Билл, не будь он в отъезде, первым отправил бы Лошака с ключом ко мне. Ну да что там, подожду.. Tем не менее, цели своей, Лошак несомненно добился – неулаженный "ключевой вопрос" добавил ложку дегтя в небольшую кадку меда моего тогдашнего отличного настроения. Через неделю на пороге моего кабинета появился Билл и, понимающе улыбаясь, протянул ключ.

"Мне кажется, я догадываюсь, что произошло" – (не только глаза, но и стекла очков Билла лукаво сверкнули) – "Былые советские обиды до сих пор тревожат разум, да?"

"Скорее нет, чем да, Билл – по крайней мере с моей стороны. К слову, и в те времена, как и в нынешние, разум бередят отдельные неприятные типы".

"Ну что ж, проблема решена и вопрос исчерпан" – Билл дипломатично избежал продолжения разговора и удалился.

Действительно, так и оказалось – с переездом парочки на новое место вздохнулось свободнее и "лошаковская" нудно-раздражительная (гнетущая) тема в моих институтских буднях отпала сама собой. Мы с Матильдой перебрались в новую лабораторию в противоположном крыле здания и дорожки наши рабочие лишь изредка пересекались с мелькающим в коридорах нахмуренным Лошаком. Через месяц стажировка у "самого" заканчивалась и все семейство отчаливало домой, за океан. По случаю такого знаменательного события, моя бывшая шефиня Дженнифер устраивала вечеринку у себя дома. Предполагалось как бы теплое, неформально-раскрепощенное прощание с эдакими милыми и трудолюбивыми молодыми учеными из дружественного зарубежья, которым все мы несомненно захотим пожелать счастливого пути и дальнейших успехов в их тамошней карьере. С семьей Дженни мы дружим давно, больше десяти лет, дети наши знакомы еще с яслей и мы часто бываем в гостях друг у друга. Не было случая, чтобы мы или они не откликнулись на приглашение. К моему весьма искреннему сожалению, выбора у меня не оставалось и прецедент, таким образом, был невольно создан. Чевствовать Лошаков мне, мягко говоря, не хотелось. Подобная же ситуация повторилась спустя две недели, когда с подачи нашего завотделом празднования, посвященные отбытию отстоявших трудовую вахту Лошаков в страну проживания, были перенесены и в стены института. Как обычно, время "торжеств" совпало с обеденным перерывом, а местом проведения мероприятия был наш конференц-зал, по совместительтству являющийся импровизированной столовой: в центре большой комнаты разместились сдвинутые в длинный ряд столы, за которыми мы в полдень съедаем наши домашние бутерброды. Я в тот день мирно возился в лаборатории не собираясь, естественно, напутствовать Лошаков в дальнюю дорогу и поглощать при этом купленный на заранее собранные деньги темно-коричневый жирный торт. Запиваемый, кстати – по местной традиции – холодными газированными напитками. Такой вот странный метод улучшения аппетита, позволяющий желудку игнорировать положенную в него пищу и подавать в мозг ложные сигналы о голоде. Минут через десять после начала "отвальной" ко мне в лабораторию заглянул завотделом и учтиво, но настойчиво напомнил, что народ уже веселится вовсю и надо бы, мол, и мне поучаствовать. Я быстро среагировал, озабоченно склонившись над столом и схватив ненужную в тот момент пипетку. "Извините доктор Томпсон, не могу – опыт в разгаре" – так, по-видимому, звучит литературный перевод дословного "Я в середине" эксперимета. Запустив форез, поехал домой, хорошо и вкусно отобедав Ириным борщом.

Спустя неделю Лошаки уехали. Я не из тех людей, которым все равно, что о них думают и как к ним относятся окружающие. Плохое да и просто недружественное отношение к себе переживаю болезненно – мысли о чьей-то скрытой или явной неприязни маячят на заднем плане повседневности и мешают работать. Невольно задумываешься о своей вине в конфликте, все стараешься быть пообективнее, человечнее. С возрастом, однако, характер черствеет, на безразличие или недружелюбие вполне искренне и не задумываясь о причинах отвечаю тем же. Вот и сейчас сработала эта крепчающая со временем защитная реакция – уехали, ну и отлично! Уголок сознания, постоянно озабоченный присутствием чужой недоброй воли освободился и очистился. Ну что ж, буду ждать, терпеливо буду ждать того момента, когда снизойдут мудрость и всеобъемлющий юмор, уберегающие душу от злобы и ожесточения, облегчающие жизнь.

Лев Немчинов

Аля и другие

рассказ

Вот она сидит передо мной в уютном греческом ресторане, малознакомая женщина Аля, и оживленно рассказывает о себе. Разрумянилась от бокала терпкого красного вина, карие глаза блестят, темные волосы небрежно спадают на плечи. Ресторанчик крошечный, но по-старомодному милый: темного дерева панели укрывают стены, светлой краской шероховато выкрашен потолок, арочный проход на кухню, над маленькими столиками желто-голубые пейзажи Средиземоморья. Пожилой официант не просто обслужил нас, но и добродушно осведомился, на каком языке мы разговариваем. Не дав ответить, предположил сам: на русском. Тут же поделился воспоминаниями о свой молодости и первой любви юного грека-иммигранта к русской девушке Марине. Через Марину сохранил в сердце тепло к русским до сих пор. Когда он отошел, я, поймав на себе любопытные взгляды сидевшей за соседним столиком пары, улыбнулся им:

– Хорошо здесь.

– Этому ресторану много лет – с готовностью откликнулась женщина. – Старше вас, наверное. Здесь чувствуешь себя, как в семье. И готовят замечательно. Попробуйте – и, не дожидаясь нашего согласия, она переложила на блюдце два кусочка ароматной говядины для меня и Али.

Пришлось отведать – сочное, нежное мясо только что не растаяло во рту. Але тоже понравилось – и вкус мяса, и непринужденное обращение нашей соседки. На бойком английском Аля продолжила беседу, удовлетворив дружелюбное любопытство американцев к своей персоне.

В Америке Аля живет больше 10 лет. Молодая женщина, красивая, неглупая и с университетским образованием, она, задавшись целью вырваться из скудости и нужды российской провинции, нашла по интернету американца – предел мечтаний наивных соотечественниц. Легко очаровав не встречавшего у себя дома настоящего женского обаяния и привлекательности, скромного и начинающего стареть мужчину, Аля вышла за него замуж. Иллюзии о безбедной жизни развеялись в одночасье, столкнувшись с неяркой действительностью. Маленький домишко, где ей теперь навеки предстояло быть домохозяйкой, небогатый муж, считающий каждый потраченный доллар, изоляция, ревность, полное отсутствие культурного фона и прочие атрибуты существования местного полу-среднего класса, быстро отрезвили Алю. Заручившись видом на жительство и подшлифовав английский, она без сожаления бросила своего доверчивого дядю Сэма – одного из многих тысяч американских мужчин, которые, слепо поверив слухам о доброте и постоянстве русских невест, отважились импортировать такой деликатный продукт чужого, незнакомого мира.

Несмотря на опасения брошенного мужа, Аля не растерялась в чужой стране, быстро нашла хорошо оплачиваемую работу по специальности и переехала из конуры Сэма в собственную двухкомнатную квартирку. Детьми они обзавестись не успели, поэтому развод прошел для нее легко и безболезненно. Что касается Сэма, он переживал не на шутку – успел за год сильно привязаться к Але. Впрочем, Алю это мало беспокоило. Глубоко вздохнув, она с головой окунулась в мутную реку развлечений, выбор которых для миловидной и одинокой женщины был хоть и довольно ограничен, но крайне соблазнителен. Обзаведясь двумя-тремя русскоязычными подружками, близкими ей по уровню развития и степени обустроенности в американском обществе, Аля коротала вечера в ресторанах, дискотеках, но чаще всего в барах, где завсегдатаями были одинокие состоятельные мужчины в летах. Мужчины эти, холостые и не очень, пошли гуськом, по-джентльменски покрывая Алины питейные и закусочные расходы, что с финансовой точки зрения ей было очень выгодно. Годы шли, но ни один из временных поклонников не желал превращаться в постоянного воздыхателя, готового разделить с Алей все радости и невзгоды совместной жизни. Уже морщинки заметной сеточкой потянулись к вискам от усталых, с подкружьями глаз, фигура потеряла тугую стройность, еле видные ниточки седых волос требовали регулярной подкраски.

Жизнь нас столкнула нечаянно этим же днем и мы оба ухватились за призрачный шанс, который сулила встреча. Мне трудно было сказать, какое впечатление я произвел на Алю. Что касается меня, то я был откровенно рад пообщаться с ней, выслушать ее немудреную историю, додумать невысказанное. Уже минут двадцать Аля с болезненным оживлением рассказывала о покупке мебели, причинившей ей немало хлопот и огорчений: задержки с доставкой, порванный матрас, сломанные стулья, телефонные пререкания с магазином. И все с надрывом и чрезмерной горячностью задетого до глубины души человека. Жалость к Але не оставляла меня с момента начала ее рассказа. Сочувствие и жалость к одинокой женщине, вынужденной тратить свое здоровье, нервы и время на мужские заботы.

Говоря, она с плохо скрываемым интересом поглядывала в сторону входной двери, где из дожидавшихся свободных мест людей скопилась небольшая очередь. Над головами остальных неестествено высоко торчал на мускулистой шее коротко остриженный черепок англо-саксонского, приплюснутого с боков и с укороченным лицом, типа. Секундное разочарование – мне таких откровенных взглядов не перепало – мгновенно сменилось удовлетворением от своей нечаянной наблюдательности. По крайней мере, все определилось, никаких планов строить не надо и можно спокойно, весело и без натуги закончить вечер.

– Ладно Аля, довольно о мелочах. Не переживай, все образуется – я попытался отвлечь ее от бесконечного монолога о бытовых неурядицах. – Расскажи лучше о том, что ты сейчас читаешь.

– Читаю? Аля явно смутилась, не ожидая такого подвоха с моей стороны. – Ничего...финансовые сводки по работе... времени нет...

Ну вот, еще на шаг ближе к простой истине. Отужинав, мы поехали в бар неподалеку, где и познакомились несколько часов назад. Там осталась Алина подруга Сана и ее американский сожитель Марк. Мы нашли их у стойки, среди громкоголосой, жизнерадостной и хорошо поддатой толпы. Сана, мелированная симпатичная блондинка помоложе Али на год-другой, фотогенично восседала на круглом стульчике, соблазнительно прогнув спину в талии и закинув ногу на ногу. Сана была вся в нежно-зеленых тонах: обтягивающий свитерок, короткая шерстяная юбочка и теплые зеленые чулки на длинных ногах. Пока мы проталкивались сквозь веселящийся народец, я поймал на себе ее оценивающий, многоопытный взгляд.

– Как погуляли? Хорошо провели время? Она испытывающе поглядела на нас, точно не знала от своей подруги, что дальше ресторана мы уйти не могли.

Заказав нам с Алей по бокалу испанского вина, я бойко вступил в нехарактерный для меня разговор с этими двумя женщинами, моими землячками, самыми изящными и привлекательными среди посетительниц бара. С которыми меня, кроме языка и далекой общей Родины, не связывало ничего. Незаметно подошел Марк – высокий пожилой мужчина за шестьдесят, с большой красной лысиной, оправленной на висках щеткой седых волос, выпирающим изрядным чревом, заплывшими проницательными глазами. Марк – бизнесмен, торговец недвижимостью, ярый республиканец и один из совладельцев бара, для которого под стойкой припасен ящик отборного вина.

– Только для меня и для Саны – поспешил заметить он, не смущаясь разливая перед нами из полной бутылки янтарное дорогое вино в свой и Санин бокалы. – Вино замечательное, по шкале из ста тянет на девяносто семь. Раз попробовав, другое не захочешь – продолжал хвастаться Марк. – Я вино пью сколько помню себя, мгновенно отличаю дрянь от стоящего продукта.