Текст книги "Золотые острова"

Автор книги: Лев Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Писатель Лев Кузьмин

Книги Льва Кузьмина не залеживаются на прилавках магазинов, не застаиваются на полках библиотек, их читают, по многу раз перечитывают и дети, и взрослые. Круг читателей произведений Л. Кузьмина по сути дела возрастного ограничения не имеет.

Так в чем же тут секрет?

А секрет этот недавно открыла библиотечным работникам одна молоденькая, но уже совсем взрослая читательница. Ее спросили: «Из прочитанного в самом раннем детстве, что вам запомнилось больше всего?» Она тут же ответила: «Чем больше звезд на небе, тем на земле светлей! Слова из стихотворной сказки Льва Ивановича Кузьмина „Звездочеты“!»

Вот этот свет, эта умная доброта, так необходимые людям в любом их возрасте, в любой их жизненной обстановке, и привлекают внимание читателей к поэзии и к прозе Льва Кузьмина. Имя его уже давно теперь известно не только у нас в Прикамье, не только в России, но и за рубежом. Произведения его переводились на разные языки мира, на Всероссийских конкурсах на лучшую книгу для детей и юношества творчество Л. Кузьмина было дважды отмечено высокими дипломами, а совсем недавно юные книгочеи Пермской области, участвуя во Всероссийском конкурсе читательских симпатий «Золотой ключик», сами без чьей-либо подсказки назвали Льва Ивановича Кузьмина одним из тех писателей России, чьи книги для них, для ребят, наиболее интересны, любимы.

Привлекательны книги Л. Кузьмина не только добротой, хорошим художественным слогом, но и жизненной правдивостью. А жизнь далеко не всегда проста, автор это знает по своему опыту.

Родился Л. И. Кузьмин в 1928 году в Костромской области. Мать – Фаина Андреевна – школьная учительница на маленькой станции Николо-Полома Северной железной дороги, отец – Иван Иванович – железнодорожный рабочий.

Отца Лев Иванович потерял в начале 30-х годов, еще будучи малышом. Во многие дни детства жил у двоюродной бабушки, сельской труженицы, простой крестьянки Августы Андреевны Широковой. Образы этой доброй женщины да и ее взрослых детей Нины и Геннадия стали потом прототипами лучших персонажей в «сельских» рассказах будущего писателя.

Сельская тема стала неизбывной для Л. Кузьмина еще и потому, что во время Великой Отечественной войны, покинув школу четырнадцатилетним подростком, он уходит на курсы сельских механизаторов и вместе с такими же юными сверстниками работает на колхозных полях трактористом и комбайнером. Память об этом суровом времени писатель запечатлел в повестях «Чистый след горностая» и «Косохлёст».

После войны – Ленинградский строительный техникум, архитектурное отделение.

Ленинград, как говорит сам автор: «Это то место, где я, бывший полуграмотный парнишка-тракторист, и начал приобщаться к истинному искусству, к литературе». Наряду с учебой в техникуме Л. Кузьмин постоянный участник литературных кружков, частый посетитель библиотек и музеев. Особенно по душе ему – Русский музей. Отсюда он, должно быть, и вынес то «зернышко», которое через многие годы проросло в его творчестве широко разошедшейся по белу свету книгой о замечательном художнике Серебряного века в искусстве Ефиме Честнякове – земляке автора. Книга называется «Чудесное яблоко».

А еще ленинградский период – это по совместительству с учебой работа в тресте «Ленакадемстрой» на восстановлении в бывшем Царском Селе разрушенных войной Александровского дворца и Лицея. Того Лицея, где и сейчас витает бессмертный дух Пушкина. И потому, наверное, как опять же сам о себе рассказывает Л. Кузьмин: «Те дни, несмотря на все еще холодное, полуголодное существование, были для меня самыми солнечными во всей жизни моей…» Там, в бывшем Царском Селе (в г. Пушкине), начинающий автор Л. Кузьмин и решился опубликовать в местной газете свои первые стихотворные пробы.

Затем – год 1950-й, окончание техникума, многолетняя работа на стройках Сибири, Украины, Казахстана, Перми. Но и при всем при этом вновь непрерывное литературное самообразование.

В 1963 году в Перми выходит первая книжечка стихов Льва Кузьмина, а лет через несколько он становится и писателем профессиональным, признанным. О его творчестве говорят на Всероссийских съездах писателей, пишут серьезные критики. Поэзия и проза Л. Кузьмина публикуется в лучших детских книжных и журнальных издательствах страны, в 1988 году решением Государственного комитета по делам издательств выпускается в свет его «Избранное».

Но даже и теперь, когда Львом Кузьминым создано для детей и юношества уже более восьмидесяти книг, среди которых очень популярны у ребят-читателей «Шагал один чудак», «Чистый след горностая», «Привет тебе, Митя Кукин!», «Под теплым небом», «Баба Яга и ее внучки Ягобабочки», писатель продолжает исполнять избранную им заповедь: «Литература – не только талант, а труд, труд, постоянный, ежедневный труд!»

Сейчас перед нами новый сборник повестей и рассказов Льва Кузьмина «Золотые острова». И, так же как всегда в прозе этого автора, тут и природное обаяние родной России, красота ее сосновых боров, зеленых лугов, летних дождиков да семицветных радуг. Но самое-то главное «Золотые острова» – это память о многом хорошем – увы, полузабытом и забытом – в жизни простого русского народа, и это – золотые, солнечные искорки, которые и теперь зажигаются то здесь, то там в нашем нынешнем, пусть пока еще и в сложном бытии. Зажигаются, несмотря ни на что.

Л. Бузилова – библиограф

ЗОЛОТЫЕ ОСТРОВА
Рассказы о ранней любви

НОЧНОЕ КУПАНИЕ

Там чудеса, там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит…

А. Пушкин

Над темными, теплыми кровлями деревни всплывает огромная луна.

Час поздний, но только теперь все избы, все подворья и серо-светлая перед белой ночью улица наполняются бодрыми звуками.

И это – понятно. В хорошей, работящей деревне днем всегда пустовато. Летним днем да при вёдрой погоде местный люд от мала до велика в лугах, в полях.

А вот когда дневной жар изотлел, когда перегретые лужайки опять начали покрываться седоватой дымкой росы, тогда каждая калитка, каждые ворота хлопают все чаще. И во дворах мычит, блеет скот; брякают в руках хозяек подойники; со звоном молоточками отбивают иступленные за день косы мужики; а по уютной в сумерках улице, радуясь такому перед сном вдруг всплеску жизни, бегают с визгом, с дробным топотом ребятишки.

Под яркою луной да по мягкой деревенской траве я бегал когда-то тоже не раз. Бегал и считал: ничего прекрасней этих минут нет.

Вот, к примеру, игра в прятки.

Тот, кому выпало водить, честно зажмурил глаза, уткнулся лицом в кряжистый ствол стоящей меж изб старой березы, на всю деревню выкрикивает:

 
У медведя на бору
Грибы-ягоды беру!
Медведь-лежебок
За коряжку залег!
Кто не даст поспать,
Тех начнет искать!
Иду-у! Ищу-у!
 

Он идет, ищет. А ты, замирая в сладком ужасе, припал темным комочком к земле в густых лопухах и видишь: вожатый поворачивает прямо в твою сторону. Он вот-вот обнаружит тебя, он вот-вот дотронется до тебя, – и ты весь, как тугая пружина, готов к встречному броску. Ты кидаешься с места, потому что еще можешь в стремительном беге вожатого опередить. У тебя еще есть шанс чуть раньше его домчаться до той березы, там «застукаться», хлопнув по шершавой коре ладонью.

Ну, а если добежал, если повезло, то и орешь там победно:

– Чур, я первый! Чур, я первый!

Такая вот однажды игра у нас и происходила. И убéгались мы до того, что Валек Спиридонов, самый среди нас маленький, рухнул на траву, сказал:

– Ух, жарко!

А его старший брат, мой закадычный друг Николаша, добавил:

– Хорошо бы купнуться!

– Ночью-то? – удивился я, но Николаша как всегда и в тот же миг слово свое быстрое повернул на немедленное исполнение:

– Ночью вода в речке куда теплей, чем днем. Кто со мной на Нёндовку? Я – пошел.

Он, постоянно вгоняющий меня в легкую зависть своей неуемной решительностью, поднялся с травы безо всяких колебаний. Он, всею своей крепкой фигуркой четко обозначаясь в лунном свете, шагнул было на тускло мерцающую рядом с лужайкой пыльную дорогу, и, наверное, вся наша коротко-штанная команда повалила бы за ним, да тут не менее бойко выпалила Метка Савосина:

– Зачем, Николаша, берешь с собой этих карапузиков? Они там забоятся, заревут! Возьми лучше меня да Нюрку Носкову.

И Метка тут же с травы поднялась, и Нюрка поднялась. Они обе давай отряхивать свои платьишки, явно готовясь пошагать за Николашей.

Да им-то Николаша отрезал еще решительней:

– Девчонок не берем!

– Зачем вам на речку? У вас прямо за деревней на лугу есть девчоночий бочаг. Идите да там и бултыхайтесь! – хихикнув, поддержал Николашу Валек.

– Бултыхайтесь, шлепайтесь! – засмеялись все мальчишки.

Тогда Метка Савосина ужасно рассердилась. Она топнула, она тонкими руками взмахнула так, что мне показалось: над нами в небе растерянно мигнула луна.

– Ну, если ты, Николка, такой… – гневно выдохнула Метка, – ну, если ты, Николка, зазнаёшься, то пускай тебя и всех, кто с тобой пойдет, на речке, на Нёндовке схватит старик-водяник! Пускай там вас сцапают за голые пятки стариковы дочки, русалки-водяницы. А мы обойдемся без вас!

И Метка подхватила Нюрку под ручку, обе они с гордым видом отчалили парой за Меткину избу.

А наш отважный отряд мигом поредел.

Мальчишки лишь только заслышали про старика-водяника, про его дочек-русалок, так сразу, кто боком-боком, а кто и в открытую, давай отступать поближе к своим домам. Даже родной браток Николаши, невеличка Валек, притворно-озабоченно забубнил: «Мне тоже надо бы домой… Мне мамка наказывала кое в чем ей подсобить…» – и мы с Николашей остались на улице одни.

– Ну, а ты что помалкиваешь? Тебе тоже надо кому-то в чем-то подсобить? – спросил меня насмешливо Николаша, и я, потупя голову, ответил:

– Я – ничего… Я готов с тобой хоть куда… Только если не позовут домой ужинать.

– Так ведь пока не зовут! – засмеялся Николаша, и мы плечо к плечу запылили по ночной дороге то быстрым шагом, то рысцой.

А надо сказать, что речка Нёндовка от нашей деревни не очень близко. До нее – километр, а может, и более. И все сначала лесом да лесом, а потом под крутую гору, называемую Крюковской.

Она, Крюковская гора, а вернее, наезженная по ней дорога, там взаправду изгибается как бы этаким крюком. Напрямую по горе не взъехать, не съехать ни какой конной подводе, ни даже трактору. Немало тут в старопрежние годы было наломано оглобель, колес, немало было запалено лошадей, – вот путь по крутому склону и нарезан плавным зигзагом, а еще он плотно вымощен булыжником.

Мостовая во глубине темнохвойных лесов производит впечатление самое ошеломляющее. Шагаешь ты, скажем, или едешь по зыбким в жару от пыли, по хлюпким в дожди от грязи колеям, а навстречу тебе, утомленному, тянутся все скучные ельники да ельники. И вдруг…

И вдруг посреди дремучей глухомани перед тобою широкая, наклонная, совсем как при спуске в некий старинный город, устланная гладкоокатными, разноцветными камнями-камушками… улица!

Она раздвинула лесную дорогу вширь. Она бежит, зовет вниз. И пускай это всего лишь крутая часть все того же глухоманного пути, да тебе-то уже мнится: скучный лес волшебно ожил, лохматые пирамиды елей стали таинственными сторожевыми башнями, а по-за самым изгибом дороги, у самой там, внизу, подошвы горы, на речной луговине тебя и впрямь поджидает тот внезапно тебе примечтавшийся город-городок с уютными светлицами, с высокими теремами!

Такое чудо с Крюковской горой сотворил мой дед. Мой родной дедушка – Андрей Андреевич. Сотворил, разумеется, не только сам, не в одиночку, а сбив во временную, но и в крепкую, дружную артель многих по округе жителей. И было это сразу после гражданской войны, когда на белом свете вдруг начали происходить еще и не такие необычайные дела.

Дедушка-то мой был тогда совсем еще молодым, демобилизованным солдатом, и, говорят, именно тут, на артельной работе, на устройстве среди ельников этой полусказочной мостовой, он и встретил мою бабушку. Встретил – вот от них и пошел весь наш род, в том числе я – внук дедушки Андрея…

Ну, а теперь это все уплыло в далекое прошлое. Дедушка стал куда как старым, бабушка – тоже. К чудо-мостовой на Крюковской горе привыкли все, будто она испокон веку тут и была.

И вот сейчас, когда мы с Николашей здесь шагаем, когда по-над нами сеется серебристая, чуть жутковатая лунная дымка, я вспоминаю про дедушку лишь, как говорится, для поддержки собственного духа.

Я думаю: «При таком дедушке мне водяников-стариков бояться не положено! Да вряд ли водяные в нашей речке остались. Ведь сразу под горой дедушка со своею артелью поставил через Нёндовку еще и высокий, прочный до сей поры, звонкий, если по нему едешь, мост. И когда они, плотники артельные, тут старались, дружно накатывали бревна, дружно заколачивали сваи, ухая громогласно „Дубинушку“, то вся речная нéжить, в том числе водяные с их дочками – коварными русалками, наверняка разбежались по самым дальним лесным пределам, по болотам…»

И вот, чтобы не оступиться, не осклизнуться на крутизне, чтоб не обрезать босые пятки о какой-нибудь уже расколотый временем и колесным железом булыжник, мы спускаемся теперь под высвеченную луною гору осторожно, медленно. И нам уже видно, как взблескивает сквозь легкий белесый туман узенькая излýка Нёндовки. А под ногами на каждом шагу то кошачьим глазом вдруг слюдяной обломок загорится; то среди черных, молчаливых деревьев за дорожной обочиной что-то вдруг по-птичьи пискнет и прошуршит; то на полном виду, над самой головой, пугая меня до оторопи, метнется косо, бесшумно летучая мышь.

Несмотря на утешительные мысли о дедушке Андрее Андреевиче, я жмусь на ходу все ближе к своему товарищу:

– А что, Николаша? Неужели Савосина Метка кричала нам правду? Неужели водяные в Нёндовке и теперь все-таки есть?

Николаша бодрится, но отвечает не так уж четко, не так самоуверенно, как прежде:

– Есть они или не есть – никто не видал. Все только болтают. А ежели после каждой болтовни вздрагивать, трусить, оглядываться, то и в самом деле примерещится что-нибудь.

– Я, Николаша, не трушу. Я просто так.

– Вот и нéчего! Держи хвост морковкой. Сейчас искупаемся да и тем же ходом домой.

Место для купания нам в ночных сумерках выбирать не надо. Не доходя до темного под луною моста, мы круто сворачиваем с торной дороги на едва приметную в мокрых от росы травах тропинку. Мы держим курс на туманные заросли ольшаника. За ними почти поперек всей речки, похожая на плотнику, песчаная коса. Она отжимает поток бегучей воды к другому берегу. Там бурливый, говорливый перекат. Ну, а слева и справа от песчаной косы-плотинки наша мальчишечья ныряльня и купальня. Причем на любого купальщика купальня!

Кто боится глубины, тот, пожалуйста, шлепай от косы по речке вверх, и тебе все время будет по пупик. Там, на теплом мелководье, будут щекотать твои ноги настырные и очень юркие пескарики. Там можно с помощью собственных штанов наловить в подводной, зеленой, извилистой траве пучеглазых бычков-подкамешников, отчего-то именуемых в нашей местности «попáми».

А кто смел, как мой друг Николаша, тот, едва скинув одежонку, тут же орет: «Ширну, мырну, гляньте, где вынырну!» И он, смельчак, кидается с косы влево, вниз, в омут.

Омут тоже не так чтобы глубок. Я в этом месте сам раз-другой доныривал до дна. Но это было белым днем, да еще и при солнышке. А теперь вот, когда прибрежные деревья туманны, когда коса песчаная словно бы нарисована черной тушью на тусклом серебре, когда вода по обе стороны косы дышит седым паром, а над клубьями пара зыбится хотя и очень светлая, да все равно мрачноватая луна, то мне уж не только не хочется лезть в омут, в глубину, но и на мелкое-то место забредать нет никакого желания.

А вот Николаша быстрехонько скидывает рубаху, штаны. Он по упругому, по изблесненному ночными зеркальцами луж песку идет вдоль косы поперек речки, идет решительно. Я поневоле раздеваюсь, ежусь, зябко охватываю руками плечи, вступаю на тот песок, плетусь за ним.

И – странное дело – чем я, голый, к воде, к середине речки ближе, тем мне теплей… Гусиный озноб с кожи сходит. Босым подошвам на влажном крепком песке – как дома на только что вымытом полу. Босым ногам после вечернего беганья, после спуска с каменистой горы-мостовой теперь даже очень приятно, уютно.

И вот Николаша кидается в дымный омут, гаркает:

– Ух! Молоко! Не водица, а парное молоко! Что, Левка, жмешься, оглядываешься? Ныряй и ты!

Я лезу в темную, прибеленную туманом воду. Но лезу в ту сторону, где помельче, где не так страшно. Забредаю к мирно спящим пескарикам и не ныряю, а вприсядку быстро окунаюсь. Ору тоже:

– Молоко! Молоко кипяченое!

По речке в ночи катится эхо. Этим эхом и этою теплою водою мои страхи смыты окончательно, я даже кричу своему приятелю:

– Сейчас перебегу, перенырну к тебе на самую глубинку!

И вот только я на песчаном гребне снова оказался, только из воды вылез, как слышу, под тем берегом на перекате раздается этак странно-престранно:

– Скрипы-шлеп… Скрипы-шлеп… Скрипы-шлеп…

Я и рот раскрыл, уставился туда.

А там, в плавучем тумане по-над самым перекатом, над водой колышется низко навислая, разлатая ива. И сидит, как в креслице, в развилине этой ивы, качается, шевелится во тьме густой листвы кто-то… белый! Ножки свесил, мне помахивает легкой в белом рукаве ручкой: иди, мол, иди поближе сюда…

Я как стоял голышом на гладкой отмели среди речки, так гольем и присел, съежился. И жалобно не то запричитал, не то заблеял перепуганным барашком:

– Водя-ни-и-ца… Ой, Николаша, тут прямо рядом русалка-водяница!..

А Николаша ничего не видит, ничего не слышит. Он знай себе плещется, кувыркается в омуте, будто селезень-чирок.

Да вот то ли накувыркался, то ли наконец увидел, как я присел на ледяные от страха пятки, и в ту сторону, куда я пальцем указываю, он глянул да и сам протяжно прогудел:

– Вот это да-а… Ну и ну-у…

А дальше-то Николаша, не в пример оробелому мне, ежиться да ахать не стал. Николаша подгреб ко мне поближе, высунулся из воды по грудь, сердито зашипел:

– Што рот разинул? Што сидишь, трясешься? Одёжу подавай! Не видишь, я безо всего!

– Так ведь и я безо всего… И я такой ж-же… – выстукиваю я зубами, все гляжу на русалку и, не вставая, не разгибаясь, вприсядку пячусь по песку к своему берегу, к брошенной там одежонке.

Пячусь, пячусь, за спиной у себя по росной траве шарю, но одежды не нашарю никак.

– Ее отчего-то нету… – говорю я Николаше.

Говорю голосом почти тихим, а русалка там в листве на развалине ивы меня все равно, должно быть, слышит, потому что вдруг как зальется тоненьким, претоненьким смехом, – ну, совсем будто над водою, над перекатом, над речкой кто-то вдруг приподнял и покачнул легонький, стеклянный бубенец.

– Хи-хи! – прозвенело в ночи, в ивовой листве. А вослед то ли эхо речное, то ли уже другая, совсем невидимая русалка подхватила еще слышней, еще для меня жутче:

– Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!

И если бы не дружок мой Николаша, то я бы тут, на песке и умер.

Да Николаша и есть Николаша. Не дожидаясь, пока я нашарю одежду, он шумно, в брызгах, по пояс в воде, ринулся вдоль косы к самому перекату, к самой той русалочьей качалке-иве.

Он рванулся туда отчаянно, отважно, а там раздался почти обыкновенный девчачий визг.

Белая русалка, опережая Николашу, исчезла. Ива, шумнув листвой, на том берегу распрямилась. Там, в ночных кустах, в серых зарослях, я услышал теперь только чей-то легкий, быстрый бег. А потом выше по реке от нас, на втором перекате, пробурлила опять вода, и уже на этом, на нашем берегу, под Крюковской черным-черной от спящих елей горой, все успокоилось, все утихло.

Я напряг слух, но теперь все было по-прежнему, все кругом было обыкновенно. Над нами тихо светила луна, рядом тихо побулькивал речной перекат. Николаша, выставя голову и плечи из воды, тоже прислушивался. Но и он теперь услышать не мог ничего, и, не спеша, побрел в мою сторону.

А я стал заново высматривать на сухой, осыпистой земле меж темных травяных островочков нашу одежду. И все никак не находил. Немудреное наше барахлишко исчезло без следа. И мне стало опять так знобко, что хоть снова полезай в речку, в парную воду. И пал я окончательно духом, когда представил, как прихожу домой, а на мне – ни рубашки, ни даже штанов.

– Ую-юй! – заныл я, возя рукою по гладким, прохладным сверху, по теплым, по мохнатым снизу листьям мать-и-мачехи.

А Николаша тоже шарит, тоже там и тут смотрит, наконец говорит:

– Вон в стороне под кустами что-то как будто черненькое и что-то как будто беленькое виднеется…

– Опять русалка? – комом сжимаюсь я, приседаю вновь ниже травы.

Но приятель кричит бодро:

– Рубахи! Наши! Моя и твоя… И штанята здесь… Целёхонькие!

Мы ухватываемся в первую очередь за штаны, каждый тянет к себе свои собственные. А они – как привязаны друг к дружке. Если Николаша тянет, то у меня мои вырываются из рук; если тяну я, то Николаша пыхтит:

– Погоди, не дергай!

Штаны-то в самом деле связаны крепкими, двойными узлами, штанина к штанине, да еще при этом каждый узел – понятно, что специально, – замочен в реке. И теперь их, тугие, мокрые, можно распутать, растянуть только зубами.

Стукаясь лоб об лоб, мы стараемся каждый над своим узлом. Николаша сквозь занятый рот, сквозь стиснутые зубы угрозно рычит:

– Ну, р-русалки… Ну, Метка! Ну, Нюр-рка! Вот погодите: оденусь, обеих вас, р-русалок, догоню!

Я тоже полувнятно спрашиваю:

– М-может, не они? М-может, кто-то из другой, из не нашей деревни?

– Ха! Ничего не из другой! – только и злится Николаша. И я с ним уже согласен, я тоже, путаясь с тугими узлами, начинаю наливаться мстительным азартом.

И вот мы натягиваем на себя измочаленные вдрызг штаны, натягиваем сырые, жеваные рубахи и – стрелой, стрелой! – как два сердитых охотничьих пса, пускаемся в погоню.

Мы одним духом пролетаем залитый лунным светом луг. Мы на одном вдохе-выдохе одолеваем крутую Крюковскую гору. Мы мчим сквозь мрачный, сонный лес по серой дороге к деревне с такой бешеной скоростью, что если девчонки нас чуть опередить и смогли, то дальше-то первых гуменников, дальше околицы им все равно раньше нас в деревню не проскочить. В избах своих за крепкими дверями они укрыться от нас, от заслуженной кары не успеют.

Мы злы всерьез. Купанье наше пошло насмарку. Мы опять, как при игре в прятки, задыхаемся от сумасшедшего бега. Глаза наши так и заливает жарким потом. И ко всему прочему первые деревенские, четкие под луною дворы уже на виду, а на тихой улице меж ними нет ни Метки, ни ее подружки Нюрки. Там вообще ни единой живой души. Деревня управилась со всеми своими вечерними делами да и улеглась на покой. Только в двух-трех избах горит еще свет. Горит он в Меткиной избе, горит и в Нюркиной.

Разгоряченный Николаша заявляет:

– Что ж… Не успели сцапать их на дороге – давай через окошки проверим: там, на речке, они были или не они. А поутру отомстим!

Самое близкое к нам в ночи окно – Нюркино. Изба эта низенькая, ветхонькая, чуть ли не вросла в землю, – заглянуть в любое ее окошко просто. Но когда мы, крадучись, подсовываемся к самым стеклам, то огонь в избе мигом гаснет.

– Нюрка – хитрюга! Прячется! – выходит из себя Николаша. Не сдерживая сердитости своей, бьет кулаком по щелястой обвязке рамы.

На стук кто-то в избе идет, обе половинки рамы открываются. Прямо перед нами сердитое лицо тети Шуры – Нюркиной матери.

– Что за полуночники? Зачем? Не нашлялись, не нашумелись? Тарабаните к чему?

– Нюрка где?

– Так девятый сон досматривает. Давно спит. Марш и вы по домам! Марш, марш!

Рама захлопнута, мы в полном недоумении переминаемся с ноги на ногу.

– Ну и ну! – говорит Николаша. – Неужто ошиблись? Тетка Шура в общем-то никогда не врет.

Но все равно Николаша не сдается, эта неудача его лишь подстёгивает:

– Что-то здесь все-таки не так… Какое-то тут есть плутовство… Пойдем, заглянем к Метке.

Изба, где живет Метка, совсем иная, чем Нюркина. Она еще старинной постройки, воздвигнута в полтора этажа. Острый конек кровли возносится под самые верхние ветви берез и даже как бы задевает круглую, высокую в бездонной синеве ночи луну.

Ну а на темной, на обращенной к улице стене избы окошек светится целых пять. Мы выбираем самое яркое. Мы выбираем то, за которым наверняка висит лампа. Только вопрос: как до этого окна дотянуться?

– Подставка нужна… – заключает мой дружок.

Но подставок на лужайке рядом – никаких; и, гляжу, Николаша примеряется ко мне:

– Ежели я встану, Левка, тебе на плечи, ты выдержишь? Меня на плечах-то удержишь?

– Не знаю… Вряд ли… – сомневаюсь я.

Тогда Николаша сам упирается обеими руками в округлые бревна стены, сам подставляет мне собственную спину:

– Лезь!

А мне опять, как на реке, страшновато. Я знаю, у Метки в доме не только она, а есть там еще отец, мать, дедушка, бабушка. В общем целое, полное, крепкое семейство. И вот если они все там сейчас сидят-посиживают за столом под яркой лампой, а я выставлю к ним свою чумазую, дурацкую физиономию, то и неизвестно еще, чем все это закончится.

Но и перед дружком спасовать нельзя. И я карабкаюсь по согнутой спине Николаши, еложу острыми коленями по его рёбрышкам, Николаша покрякивает, шипит, да все ж терпит. И вот я встаю на его зыбкие плечи, заглядываю в окно.

В избе за широким, покрытым пестрою клеенкой столом, на мое счастье, никого из старших нет. Но под висячей лампой во всей этой комнате так светло – хоть иголки собирай! И там ко мне спиной, лицом к высокому пристенному зеркалу стоит Метка!

Она стоит, не видит меня. А я на подоконнике вишу, не дышу, и вдруг – неведомо отчего! – будто бы откуда-то издали, но совершенно явственно слышу:

 
Металина, Мета, Мета,
На душе моей замета…
Веточка-заметочка,
Подружка-однолеточка!
 

Черт… По какой причине – неизвестно, а это я вспомнил частушку, которую однажды Нюрка сложила, пропела Метке у них на крыльце. Девчонки воображали себя, видать, совсем взрослыми, но белобрысенькие, конопатенькие, малявки малявками были в тот час куда как для меня смешны.

Тогда были смешны, а теперь вот и частушка припомнилась не смешно ничуть, и Метка стоит перед зеркалом такой, какой я ее не видывал никогда.

Она в длинной, белой, с широкими рукавами рубахе. Ее длинные волосы влажны и темны. Они распущены на две пряди. Одна прядь густо, тяжело свисает по рубахе, по узенькой спине меж лопаток. Другая прядь перекинута через наклоненное чуть вниз плечо. И Метка расчесывает эту прядь, отжимает волосы от капель влаги гнутым девчоночьим гребешком. И – тихо смеется. Ее губы смеются, лицо все смеется, ну, а глаза в ярком зеркале – прямо как две ясные звездочки.

Вот она зачерпывает ладонью прядь вторую, высоко вскидывает руку: широкий рукав, совсем как у той русалки, опадает… Он опадает на почти голое теперь плечо, – и я срываюсь с плеч Николаши на гулкую землю. У меня колотится сердце.

– Дома Метка? Дома? – торопит меня Николаша. – А если дома, так заметно, так понятно, что она только что примчалась с реки?

И тут я говорю совсем не то, что увидел.

Я говорю:

– Не понятно ничегошеньки… Метка, похоже, давно уже, как Нюрка, спит. А за столом пьют чай ее отец да матерь… Верно, верно! Меня чуть-чуть не заметили, я чуть не схлопотал по макушке!

И то, что я говорю, мне совсем не кажется завирательским враньем. Я думаю, я уверен: только так вот сейчас мне сказать и надо.