Текст книги "Теплый Благовест"

Автор книги: Лев Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Лев Кузьмин
ТЕПЛЫЙ БЛАГОВЕСТ

Бабушкины праздники

и улыбки детства

ЦВЕТОК НА СНЕГУ
(Рассказ-вступление)

Каждый особливый, не простой денек был у деревенской бабушки моей отмечен именем человеческим. Календарь этот именной, устный звучал примерно так:

– Хлебушко в полях сеют на Егория. Петров день – начало сенокосам. Пчел в палисадник под солнышко выставляют на Зосиму, в теплый омшаник убирают на Савватия.

– И каждое имя это, – толковала мне бабушка, – не просто имя людское, а еще и угодное Всевышнему. И все угодники Господни, начиная от Авдотьи-Малиновки, лесной ягоды охранительницы и до божьего брата Якова, что осенние поля первою снежною простынкой укрывает, – все-все они нам помощники в наших трудах. Оттого и дни, в крестьянстве особые, названы их именами. Да не только дни работные, а, конечно же, и веселые, праздничные!

Что верно, то верно. У нас в деревне самый большой праздник был тоже именным. Назывался он Николой Зимним. Или попросту – Николой. А еще об этом празднике говорили, что он у нас – «престольный», но я, малолеток, путал это слово со словом «застольный». Да ведь и было от чего. Во-первых, в этот день к бабушке наезжало и сходилось столько родни-гостей, что наша изба так и ходила ходуном от шума-веселья; а во-вторых и в главных, бабушка к празднику-то настряпывала столько всяких пирогов, что не знаешь за какой и приняться сразу. Когда же примешься, так от любого тебя за уши не оттащишь! Румянились у бабушки на столе и пироги с капустой, и с творогом, и с морковью, и с солеными груздями, а на заедку, на сверх сыта – с медово-брусничною начинкой!

В общем, изо всех бабушкиных праведников мне, подростышу, наиболее нравился этот праздничный, в моем понятии всегда только пироговый Никола.

И вот в самый канун такого Николина дня бабушка хлопочет на кухне, а я теснюсь рядом на скамейке у окошка. Бабушке я маленько мешаю, но она меня не прогоняет, а нет-нет да и суёт какой-нибудь лакомый кусочек.

Погода же за окошком нашим – не похоже что и праздник завтра. Вдоль деревни по дороге белая поземка насвистывает; голые березы дрожат, качают мерзлыми ветвями; меж дворов прямо на глазах растут острые сугробы. И не видать нигде не единой живой души. И только на тонкой тычинке у нас на ограде палисадника сидит, нахохлилась странно яркая в этой белёсой мути маленькая синичка. Она съежилась, она все поглядывает на окошко, смотрит прямо на меня, и я представляю, каково ей там, на ветру, – тоже поёживаю плечами.

– Ох, бабушка! По такому ненастью, похоже, не только гости, а и сам Никола не придет к нам! Останемся без праздника!

Бабушка тупой стороной ножика очищает тесто с рук, смотрит на меня серьезно:

– Придё-ёт… Не переживай! Он, Никола-то, гляди, уж свой добрый знак нам прислал.

– Что за знак? Где? – удивляюсь я, а бабушка показывает на ту, озяблую, за окошком синичку:

– Вот она и есть его знак. Эта пичуга у нас тут, в наших краях, особая совсем. Изо всех других, зимних, она шустрей, краше. Ее Никола еще в давнее, старопрежнее время к нам от Господа Бога за пазушкой принес… Не будешь ухмыляться, не будешь попусту насмешничать – расскажу!

И тут я услышал от бабушки не то быль, не то сказку, и слушал все это с полным, как говорится, вниманием:

– Как я уже говорила, – начала бабушка, – в одну из годин давнепрошлых навалилась вдруг такая крутая, такая долгая зима, что ей и конца не видать. Люди в деревнях, в селах по времени весны ждут, а весны все нету и нету. Люди к белым окошкам припадают, высматривают, не проглянет ли солнышко, но в рамы лишь вьюга колотит, а стынь-морозище такой, что и железо рвет и птицу на лету бьет!

Пали сельские люди духом, жмутся к печкам, которые и топить уж почти нечем, горестно шепчутся: «Весна, поди, не вернется к нам совсем… А, значит, и не хаживать нам за плугом по теплой пашенке, пропадать, как есть, с холоду, с голоду…»

Долетела эта печаль до всегдашнего крестьянского заступника, до Николы-угодника. Да и сам он, по горемычным селам ходучи, искручинился весь. И вот стучится он наверх к самому Богу, ласково ему говорит: «Господи! Дал ты нынче зиму долгую, дал шибко суровую, и это по твоему Божьему помыслу так, видимо, и надобно. Для испытания людей, должно быть, надобно… Да ведь к испытанию-то хорошо бы и надежду приложить! Хоть малый ее знак! Ведь без надежды и сам ты, Господи, не пребываешь… А иначе зачем бы тебе налагать на людей такой крест?»

Задумался Господь, поглядел на седенького, на озяблого в худоватой шубейке Николу, да и говорит: «Верно, печальник, верно! И самому-то стойкому без надежды, – что на ветру без одежды! А потому получай, Никола, тот знак, о каком просишь!»

И раскрыл Господь легкую, светлую ладонь, а на ней, вся как луговой цветок, баская, живая синичка. «Вот, – улыбается Господь, – вот она и станет в любую зиму-испытание подавать людям надежду, что какие бы стужи-горести на них не наваливались, а Весна придет! Бери, Никола, эту живую душу, эту бойкую пичугу, неси ее к людям!»

– И Никола поклонился Господу; синичку, чтобы не упорхнула, посадил под шубейку за пазушку и – к нам принес! – так завершает свой рассказ бабушка, при этом она глядит на ту самую синицу, что притулилась на палисаднике за окном.

А затем вдруг собирает в горсть со стола крошки от начинки для будущих пирогов, чуть охнув, тяжеловато влезает на скамью, распахивает тугую, прижатую ветром форточку, и сыплет крошки на нижний карниз окна, прямо на белый там снег.

Форточку бабушка закрывает опять, отходит от окошка на шаг, отводит и меня за локоть чуть в сторонку.

И вот на зимнее, декабрьское наше окошко, на пушистую там на снеговую подушку садится та, настоящая, живая синица; и она – спинка зеленая, брюшко желтенькое, шапочка темно-синяя, глазки шустрые – в самом деле похожа на расцветший у нас тут, за настылым стеклом цветок.

А когда синичка начинает подбирать рассыпанные крохи, когда начинает громко тюкать по раме, то мне кажется, что это к нам и не зимний праздник – Никола приближается, а стучится теплою капелью веселый, голубой месяц Весны уже с другими бабушкиными праведниками-угодниками – с хлебным Егорием, с пчелиным Зосимой.

Я так об этом бабушке и говорю, а она улыбается:

– Правильно! Только раньше-то Зосимы да Егория мы с тобой и другие хорошие денечки встретим. Близёхонько вот Рождество Христово… А вослед за ним, меж трудами-делами нашими, придет к нам и еще немало замечательных деньков. У меня, у бабушки, поживешь – всё сам увидишь! Увидишь и – порадуешься!

ВЕЧЕРКОМ, В СОЧЕЛЬНИК

За окном синь предночья, трескучий мороз, а в избе у бабушки тепло и душисто пахнет еловыми лапками. От цельной-то елки в избе стало бы тесновато, и бабушка в честь завтрашнего Рождества поставила на полку перед зеркалом лишь несколько зеленых лапок. Рядом она зажгла свечку, и вот – лучистое сияние крохотного пламени в зеркале отражается, золотит лапки, и по избе празднично плывет смолёвый, тонкий аромат.

У меня настроение праздничное тоже.

Бабушка только что подарила мне серенькие, новые носки. Она сама их связала из овечьей шерсти, и теперь ей не терпится начать примерку. Она, усадив меня на скамью, ощупывает на ногах сквозь ворсистую вязку каждый мой пальчик, все спрашивает:

– Здесь хорошо? Тут хорошо? И здесь вот ладно?

А мне щекотно, я ногами дергаю, я хохочу:

– Да хорошо же, бабушка! Хорошо везде! Ну перестань же!

Но бабушка заставляет меня пройтись и по половицам:

– На ходу носочки не колючие, нет? А то ведь шерсть новая, еще нисколько не обтопталась…

– Обомнется! Обтопчется! – прыгаю я по половицам так, что и огонек свечи живо колышется, горит ярче. Он сияет в стекле зеркала, словно звезда небесная в чистой воде, и мне охота в глубине этой, лучистой, на себя, на радостного, поглядеть.

Бабушка мой порыв понимает по-своему:

– На скамейку, на верх встань! Вот себя там при носочках и увидишь! А свяжу шарфик – предстанешь перед зеркалом кавалером заправским.

Тут стукает дверь, от порога звонкий смех:

– Ага! Его, кавалера, мне и надо!

Это примчалась с улицы бабушкина совсем еще молоденькая дочь – Нина. Она с ходу так и обхватывает мои щеки прохладными ладонями:

– Побежали со мной, побежали! Нынче Сочельник! Будем колядовать, добрых хозяев величать – они нам дадут гостинцев!

Бабушка шутит:

– Где – дадут, а где – поддадут… Корзину, величальщики, берите поширше! А то куда гостинцы денете?

– У нас карманы глубокие! – шутит и Нина, стаскивает с печки мои теплые одёжки. Да я и сам тороплюсь. На новые носочки надеваю старые сапоги, хватаю из рук Нины пальто, шапку, кричу: «Бежим!»

И вот мы на крыльце. И ночь вокруг теперь не темно-синяя, а от снегов, от морозного, светлого месяца – будто посеребренная. В ее серебре-свете стоят на тропке около нас одногодки Нины: Дуся, Маруся да Коля Смирнов. Дуся, Маруся уставились на меня:

– Карапузика этого, Нина, зачем с собой приволокла?

А Коля Смирнов, я знаю, и Нине – друг, и мне, стало быть друг. Коля про меня говорит:

– Не такой уж он карапузик. Он станет у нас подголоском!

– Подголосок, это кто голосит что ли? – спрашиваю я. – Ладно! Поголошу! Только вот – что?

– А как у кого мы запоем колядку-величание, – объясняет мне Коля, – да как я тебя подтолкну, так ты сразу и кричи погромче: «Слава! Слава!» Понял?

Я, конечно, понял, и Коля хватает меня за руку, машет всем остальным:

– Мчимся первым делом к Ивану Спиридонычу! Он мужик не зажимистый, добрый, веселый…

И вот мы, не стучась, не просясь, через гулкие сени вваливаемся в просторную, в очень светлую избу.

Свет в избе – от висячей, керосиновой лампы. Такая лучезарная лампа с расписным, эмалевым абажуром над стеклом – лишь у Ивана Спиридоныча. Про него в деревне говорят: «Хозяин он шибко дельный, разворотливый, потому и живет без нужды. Только вот, жаль, ему с его Лизаветой Бог ребятишков все не посылает и не посылает… А пора бы!»

Сейчас Иван Спиридоныч чернобровый, статный, нарядный, с такою же красивою теткой Лизаветой сидят у самовара тоже только вдвоем. При виде ватаги нашей хозяин широко взмахивает руками:

– Гляди-ка, Лиза! И у нас гости! Праздник и у нас!

Тетка Лизавета мигом вскакивает нам навстречу:

– Проходите! Проходите! Усаживайтесь!

А наши все хором:

– Нет, мы не сидеть пришли! Мы вам попеть пришли! Да вот сочиняли-то мы все сами, и ежели что не так, то не ругайтеся!

И наскоро шушукаются, и Коля тоже шепотком повторяет мне наставление:

– Как знак подам, так и кричи, что положено.

– Ага… – киваю я, и тут они вот и давай петь:

 
Свет-Ивану Спиридонычу
С Лизаветой свет-Ефимовной
Пожелаем добра-благости,
Во здоровьи всякой радости,
Чтобы век им жить, не стариться
Да трудом своим всюду славиться!
 

И Коля сразу меня тычком под бок – ширь! – и я гаркаю что есть мочи; во всю, как говорится, ивановскую:

– Сла-а-ава!

Спиридоныч даже за столом привскочил, вздрогнул:

– Эк тебя прохватило! Но – ничего… Молодец! Молодец!

Наши все, будто и их похвалили, хозяину кланяются, хозяйке кланяются, продолжают бойко, весело:

 
А во двор-то вам бурёночка
Пускай приведет рыжего телёночка,
А свинушка – поросят
Штук сто пятьдесят!
Все – рыльца пятачками
И хвостики – крючками!
 

И опять Коля – ширь! толк! – меня, а я про поросят, про ихние пятачки, про ихние хвостики-крючки заслушался, ну и заместо «славы» сам радостно, сам ото всей душеньки верезгнул:

– Хрю-хрю! Хрю-хрю! Хрю-хрю!

Хор смешался. Нина, отпихнув Колю, собралась стукнуть мне по затылку, да глянула на Ивана Спиридоныча, а он так весь от смеха на столешницу и повалился.

– Ну, – говорит, – мальчонка и артист! Ну и – потрафил! Выдал такое «хрю-хрю», что мне и въявь показалось: я на полторы сотни поросят разбогател… Валяйте, певцы-удальцы, дальше!

Наши приопомнились, успокоились, давай «валять» дальше:

 
А еще вам – медовых коврижечек
Да в придачу-то к ним – ребятишечек!
И ребяток не просто пригоженьких,
А на вас на обоих
По-хо-жень-ких!
 

И уж тут-то я, услыхав про ребятишечек, никаких тычков-сигналов дожидаться не стал, а самочинно закричал:

– Слава! Слава! Пускай все так и будет, как в песенке!

Иван Спиридоныч из-за стола выскочил, меня обнял, усами уколол, поцеловал, поднял на руках высоко:

– Вот за такое пожелание благодарю особо крепко!

И вижу, глаза у него радостные, да что-то в них и похожее на слезинку проблеснуло, и он ее мигом смахнул, кричит:

– Лиза! Все, что есть у нас в печи – все нашим славильщикам на стол мечи! А этому бубенчику-звоночку… – это, значит, про самого меня он так! – Этому бубенчику надо бы вручить какой-нито подарок!

Он держит меня на руках, оглядывает избу, да все у него тут: и абажур на лампе, и на стене часы-ходики с гирей, и горка с посудой в углу, – все у него этакое, что мне, пацану, и не подаришь.

Зато вот сам-то я вижу: тетка Лизавета кроит на столе ножом великолепнейший пирог. Наши все так к тем ломтям пирожным и тянутся, вот-вот их умнут без остатка, и я у Ивана Спиридоныча завырывался:

– Не надо мне подарка! Не надо! У меня уже есть!

– Где? Какой? – удивился Иван Спиридоныч.

А я сошвырнул с ног свои широченные, растоптанные валенки, показываю новые носочки:

– Вот! Смотри! Бабушка сегодня подарила!

С рук Ивана Спиридоныча соскакиваю, бегу в носочках к столу, и тетка Лизавета поспешно преподносит мне на обеих ладонях огромный кус того прекрасного пирога. И я его принял так цепко, так бережно, что даже поприсел. И все опять засмеялись. А Иван Спиридоныч обнял меня вновь:

– Ладно… Подарок все равно за мной… Приходи к нам завтра… Приходи и просто так. Я по тебе теперь скучать стану…

– Не скучай, не надо… – говорю я, не отрываюсь от пирога. – Я к тебе, как проснусь, так и прибегу. Да и потом бегать буду! И подарок мы придумаем вместе.

– Вместе… Непременно… – кивает мне Иван Спиридоныч, а пирог уже доеден и нам надо уходить.

Мы покидаем избу, спускаемся со ступенек высокого крыльца, и ночь вокруг нас все такая же серебристая, месячная. А Иван Спиридоныч с Лизаветой все стоят и стоят на крыльце, все смотрят вослед нам, пока мы не скрываемся за углом избы другой, соседней.

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Зима у нас давно, да все наваливались то оттепель, то ненастье.

А нынче, не успел я проснуться, бабушка говорит веселым голосом:

– В окошко глянь!

Я вскочил, глянул, а там – синева, солнце, деревья в розовом инее и по яркому снегу бежит к нашей избе Даша Сапожкова.

Я сам тут моментально повёртываюсь, натягиваю обувку, одёжку, толкаю плечом крепкую, настылую за ночь дверь. Добрая бабушка едва успевает крикнуть вослед:

– Обедать хоть приходи… Поскакал, не пивши, не евши…

А я уж стою на снегу у крыльца, там рядышком и Даша. Из-под толстой, бело заиндевелой шали у нее – только синие глазища. Она радостно ими сияет, торопливо спрашивает:

– На корытце поедем?

– На нем! Вот оно! – еще быстрей отвечаю я и вытаскиваю из-под крыльца липовое, долбленое корытце. Раньше бабушка кормила из него поросенка, да потом оно треснуло и, стянув трещину веревкой, бабушка преподнесла корытце мне: «Зимой на горке оно станет лучше всяких салазок!»

А горка у нас отличная, крутая. Это даже и не горка, а самая настоящая гора. Она ныряет сразу за деревней в луговую долину. Летом мы, ребятишки, вослед за взрослыми бегали сюда ворошить, сушить сено, плескались в здешней родниковой речке. А теперь и долина вся белым-бела, и речка там спряталась под снег, под лед. Речные излуки обозначены лишь морозно-серебристыми купами прибрежных верб.

На краю крутизны я лихо обсёдлываю корытце, кричу Даше:

– Садись и ты! Держись за меня!

Даша ничуть не пуглива, но тут сомневается:

– Вдруг в речку залетим? Вдруг лед треснет?

Я бью пяткой валенка по снегу, добиваюсь до твердой мерзлоты:

– Во! Землю заковало! А, значит, и речку… Поехали!

Дашины руки опускаются мне на плечи, она садится за моей спиной; и – ш-шых-тых-тых! – со стуком, со свистом по снеговым кочкам, по сугробам корытце несет нас под кручу, прямо в белую с белыми вербами глубину.

Низехонько навислые над берегом вербы осыпают нас легким, как пух, инеем. Мы выносимся на речную гладь. И хотя Даша ахает, лед под нами надежен, прочен. А за корытцем по снегу, по льду пропахана чистая, зеркальная дорожка.

Мы дружно хохочем; мы, черпая голенищами валенок глубокий снег, карабкаемся по сугробам опять вверх. И снова да снова летим с горы. А когда уморились, от снежной пыли да от беготни измокли, то решили глянуть, что делается в речке под нашими дорожками. И не успели уткнуться в прозрачный лед, я тут же воскликнул:

– Рыбка!

– Золотая! – подхватила Даша.

А подо льдом в тихой воде, в такой тихой, что и темно-зеленые водоросли там почти не колышутся, – стоит, никуда не плывет в самом деле золотисто-нарядная, красноперая рыбка. Она там только щечками-жабрами едва приметно дышит, а так – будто задумалась о чем или чего-то упорно ждет.

Недвижности такой я не вытерпливаю, говорю негромко:

– Рыбка, рыбка, шевельни хвостиком…

И она хвостиком чуть-чуть поводит, а Даша изумленно уюйкает, просит рыбку сама:

– Шевельнись, пожалуйста, еще раз…

Но рыбка теперь, как подо льдом над тихими травами стояла, так по-прежнему спокойно и стоит.

Тогда вновь говорю я:

– Шевельнись, шевельнись… Неужели не слышишь?

Рыбка хвостик изгибает, оборачивается ко мне всею мордашкой, таращится на меня чуть выпуклыми, ясными глазами.

Даша хватается за мой рукав:

– Ой! Тебя-то она слушается в самом деле! Она, похоже, совсем как в той книжке про рыбака и рыбку, что мы недавно читали… Похоже, она не только красивая, золотая, а, может быть, и волшебная!

Я хотел было сказать: «Ха! Шутишь?», но Даша так и дергает, так и дергает меня за рукав:

– Пока рыбка не скрылась, давай попроси ее сотворить что-нибудь чудесное… Ну, что-нибудь такое, чего у нас тут не бывало и нет… Придумывай, проси скорей, пока рыбка не умчалась!

А у меня у самого в голове все так и замелькало, завертелось колесом. «О чем, – думаю, – просить-то?» И второпях придумать ничего не могу. В мыслях все те же самые чудеса, что мы вычитали из книжки про рыбака и рыбку.

«Вот, – вспоминаю, – там были сначала пустой берег, землянка-развалюха и треснутое корыто. Похожее на корытце наше с Дашей… Затем была изба, схожая, должно быть, с бабушкиной… А потом вдруг – терем! Терем, хотя и прекрасный, но со злою, драчливою старухой… А вослед за теремом были дворцовые палаты с такою уж грозною стражей, что даже – все при топорах!.. Ну, а под конец – опять землянка, расколотое корыто и пустой берег. Пустым он пустой и в него бьет черным-черная морская буря…»

Я как про пустоту-то эту подумал, так даже вздрогнул. На ноги вскочил, голову запрокинул, смотрю с речки на берег на свой, на высокий, на родной. Смотрю, боюсь: не исчезла ли вдруг ни с того, ни с сего и наша деревенька…

Но вижу: вся она в березах белых, вся в снеговых уборах – стоит! Над нею печные дымки поднимаются, всплывает столбиком голубым дымок и над бабушкиной избою.

И мне, на льду, на снегу уже измоклому, уже давно озяблому, так и кажется, что оттуда по воздуху морозному прямо сюда, на речку, веет домашним теплом и утренним, горячо, вкусно пропеченным хлебом.

И я оборачиваюсь к оконцу в речке, хочу сказать рыбке: «Ладно… Уплывай восвояси. Ничего мне пока что не надо!» А рыбки уже и не видать. В темноватой глубине подо льдом лишь мелькнула в последний раз далекая золотая искорка.

Даша тоже на ноги встает, Даша тоже зябко ежится, но вдруг смеется:

– Эх, ты! Долго думал… Чудо-счастье упустил!

– Ничего не упустил! – озяблыми губами улыбаюсь и я. – Подхватывай корытце, побежали к моей бабушке отогреваться да сушиться. У бабушки сейчас и безо всяких чудес замечательно. Особенно, когда прямо с улицы, с холода заберешься на только что истопленную печку, да и опять там возьмешь в руки книжку со сказками.

БАБУШКИНЫ БЛИНЫ

Говорят, кто блинов не едал, тот и Масленицы не праздновал.

У меня, маленького, праздник такой был, были и блины. Причем, блины чуть ли не волшебные! А становились они такими оттого, что затевала их моя бабушка на лад тоже почти волшебный, да еще и секретный.

Сам я бабушкино блинное чудодейство подглядел случайно.

В ночь на Масленицу спал я на печке, пробудился от странного говора в избе. Свесил я вниз голову и вдруг вижу: сквозь прибелённое морозцем окошко смотрит месяц. Смотрит пристально, как живой. А бабушка почему-то не на кухонном столе, на подоконнике помешивает что-то ложкою в квашонке для теста, подставляет ее под сияние месяца, вполголоса чуть ли не поет:

 
Месяц, ты мой месяц,
Небесною дорожкой
С высоты высокой
Сойди ко мне в окошко!
Лучиком серебряным
В квашонку окунись;
Сделай, чтобы утром
Блины все удались!
 

И месяц на самом деле как бы шевелится, так и льет лучи в квашонку к бабушке. Бабушка благодарно кивает ему: «Спасибо, месяц-месяцóк, спасибо! Поздравляю и тебя с праздничком!»

Ну, а я на все на это с печки таращусь, дивлюсь. Бабушка мое шевеление слышит, задергивает окошко занавеской. Затем, встав на печной приступок, она поправляет обеими руками жаркое изголовье подо мной:

– Разве не спишь?

– Может, сплю, а, может, и не сплю… – бормочу недоуменно я. – Ты вот зачем с месяцем разговариваешь? Колдуешь что ли?

Бабушка торопливо усмехается:

– Что ты, что ты! Это тебе приснилось!

– Ничуть не приснилось… Я же слышал, как ты поздравляла его с Масленицей, как просила удачи на утрешние блины…

Но бабушка уходит от объяснений ловко:

– Об утрешних блинах речь утром и пойдет! А теперь еще потемки. Давай досыпай, спи!

И бабушка начинает меня ласково поглаживать ладонью; постепенно я угомоняюсь; на печке мне становится опять сонно, – я задремываю вновь.

Пробудило меня яркое утро в избе, приманчивый запах горячей стряпни. Я откинул одеяло, спрыгнул на пол. Передо мной стол, на нем белая скатерть, на скатерти на тарелке – высоченная стопа блинов.

Бабушка печку уже истопила, от хлопот она вся румяная, распаренная, при том – очень веселая. На ней праздничная в голубых горошинках кофта, она и мне говорит:

– С праздничком, милый засоня, с доброй Масленкой! Давай умывайся, наряжайся да за приятное дело принимайся!

А приятное дело – это садиться за теплые блины.

Умытый, в отглаженной рубашке, я сижу за столом напротив бабушки. Мы обмакиваем блины в густую сметану, дружно уплетаем их. Я жмурюсь от сладости, с полным ртом кое-как выговариваю:

– Ох, бабушка! Этакой вкусноты я раньше и не едал!

В словах моих правда, бабушка радостно кивает:

– Стало быть на блины у меня все ж таки – удача!

И только она про удачу сказала, так я тут ночные чудеса и вспомнил. Из-за стола выскочил, кинулся на кухню, схватил квашонку, в нее уставился, – даже наклонил к свету, к яркому окошку.

Бабушка кричит:

– Что там ищешь? Что?

Я отвечаю:

– Серебряный лучик! Лучик от месяца, с которым ты разговаривала, волшебничала! Который тебе помогал зачинать блины!

– Ну и как? Нашел? – смеется бабушка.

– Нет, не нашел… Теперь там только чистое донышко да отсвечивает из окошка, золотится солнышко.

– Вот и славно! Побежал по серебро – прибежал к золоту! – улыбчиво, лукаво по-прежнему путает меня бабушка.

И манит рукой еще ближе к окошку:

– Полно тебе ворошить ночные сны, хватит разгадывать бабушкины секреты… Лучше на улицу глянь! Смотри, широкая-то Масленица по всей по деревне покатилась! С молодым народом, с гармонью, с плясом и с твоими дружками-ребятишками… Да все торопятся на горку, все – на горку! Беги и ты не отставай. А потом зови самолучших приятелей к нам на угощение.

И тут я – на плечи пальтецо, на голову шапку! – в сенях подхватываю саночки, лечу, грохочу с крыльца на улицу.

Я мчусь по снеговой, ослепительной, тоже ярко вызолоченной мартовским солнцем дороге. В конце улицы галдят мальчишки, визжат девчонки, хохочут девушки и парни, напевно заливается, вспыхивает алыми мехами гармонь. Там идет катанье с такой крутой у нас горы, что лишь у самых смелых не замирает дух.

Вот туда, в эту общую радость я и бегу, спешу. Бегу не только, чтобы лихо, с ветерком пронестись под гору на санках, но и похвалиться дружкам, какие у моей бабушки нынче блины.

Блины поджаристые, блины – чистое объеденье! А самое главное, – затеянные на лад совсем, совсем почти волшебный. Ведь пускай мне бабушка о ночном своем чудодействе так и не призналась, но я-то все равно это видел собственными глазами!