Текст книги "Поставьте на черное"

Автор книги: Лев Гурский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Послышался звук тяжелого падения. Я мигом откинул щеколду на двери киоска, выскочил наружу и наклонился над упавшим багровым Муки. Тот со страхом глянул мне в глаза, полагая, что сейчас я его буду добивать. Он бы, круглорожий Муки, наверняка не удержался еще от парочки ударов по поверженному противнику.

Я замахнулся и… ласково потрепал незваного гостя по щеке.

– Вставайте, господин Муки, – тоном заботливого камердинера проговорил я. – Я рад, что мы обо всем договорились. Вы больше никогда не обижаете моего брата, а я, так и быть, забуду, как вы пытались напасть на старшего офицера федеральной службы безопасности. – С этими словами я продемонстрировал лежащему Муки тыльную сторону своего замечательного удостоверения спецкора газеты «Мясной гигант».

– Но я не знал, что Пестрый – ваш бра-ат… – испуганно забормотал Муки, которому связываться с фискалами улыбалось еще меньше, чем просто получать взбучку. Он медленно попытался встать, в чем я ему тут же помог. Пусть, конечно, идет восвояси. Киоск, рядом с которым валяется полузадушенный хмырь, невольно вызывает подозрение у проходящих мимо.

– Вот теперь – знайте, – наставительно сказал я. – И кстати, что за вульгарное «Пестрый»? Моего брата зовут Иннокентий. Усекли, господин Муки?

– Усек, – поспешно ответил Муки и уже намылился отковылять – от греха подальше, а заодно и от неприятностей.

– Да, вот еще что, – как можно вежливее проговорил я ему вслед. – Не употребляйте больше слово «удавлю», даже в шутку. Видите, как это больно…

Когда я вернулся в киоск, киоскер Пеструхин принялся рассматривать меня не то с благодарным удивлением, не то с уважительной опаской. Как выяснилось, он из окошка слышал всю мою беседу с этим Муки.

– Выходит, вы – федеральный агент? – спросил он, завершив осмотр моей носатой физиономии.

– В той же степени, что и ваш брат, – разъяснил я. – Просто есть на свете люди, до которых доходят только простые ответы. Правда для них чересчур сложна, приходится для пользы дела привирать.

– Но мне-то вы скажете правду? – полюбопытствовал Пеструхин. – Или тоже… для пользы дела, как ему?…

«Умный парень этот Пеструхин, – подумал я. – Все схватывает на лету. Жаль только, пишет плоховатые стихи. Но это как болезнь: прицепляется в детстве, и до пенсии тянет рифмовать „любовь – кровь – бровь – вновь“. Плюс морковь».

– Вам, Иннокентий, я скажу чистую правду, – торжественно пообещал я. – Уже говорю. Зовут меня Яков Семенович Штерн. Я на самом деле приехал из Москвы, чтобы поговорить о вашем романе. О «Ночных монстрах Манхэттена»… – По лицу Пеструхина я заметил, что он мне собирается возражать. – Только не надо кормить меня сказками, – продолжил я, – будто бы вы – лишь скромный переводчик с английского. Мы ведь условись говорить друг другу правду, верно? А истина в том, игемон, что вы послали в издательство «Тетрис» свой собственный роман, выдав за американский…

– …И что в этом плохого?! – выпалил вновь порозовевший Пеструхин. – Это ведь не обман! Я ничего ни у кого не украл. Черта с два в вашем «Тетрисе» напечатали бы Кешу из Воронежа. А Паркера – запросто!

– Многоуважаемый Кеша из Воронежа, – мягко начал я. – Из моих слов вы явно сделали неверные выводы. Во-первых, мне лично все равно, как вы будете называться – Пеструхин или Раймонд Паркер. Во-вторых, я не из «Тетриса». Я – частный детектив. Хотя, не скрою, я имел на днях беседу с одним из учредителей «Тетриса», с неким господином Искандеровым…

– …который поручил вам разыскать меня, – нетерпеливо закончил мою фразу Пеструхин.

– …который сам сейчас скрывается, – проговорил я. Мои подозрения еще не оформились в нечто конкретное, однако я уже не блуждал в густом непроглядном тумане.

– Почему это – скрывается? – недоверчиво спросил Пеструхин. – Вы намекаете на то, что «Тетрис» обанкротился?

Я сделал паузу, собираясь с мыслями. Сейчас многое будет зависеть от того, как ответит Иннокентий на мой вопрос. И захочет ли он вообще на него отвечать.

– «Тетрис» не обанкротился, – сказал я. – Все намного сложнее. Видите ли, Кеша, в Москве сейчас происходят очень странные вещи. Боюсь, они как-то связаны с вашим романом. Понимаете?

– Не-ет… – отозвался Пеструхин растерянно. Чувствовалось, что он и впрямь пока ничего не понимает.

– Хорошо, – вздохнул я. – Давайте конкретнее. Давайте о монстрах. Вы их придумали или вы о них знали?

Пеструхин подскочил на месте и чуть не опрокинул пачку газет, на которой сидел.

– Вы ведь не хотите сказать… – прошептал он задушенным голосом. Казалось, золотая цепочка господина Муки обвила именно его горло и все сжималась.

– Хочу, – я с жалостью посмотрел на парня, но делать было нечего. – Хочу. Есть ведь такие детали, которые придумать невозможно. Например, этот нервный тик… привычка ломать мебель… Откуда вы, сидя в Воронеже, могли узнать?

Я исчерпал все крупицы собственных догадок и намеков и теперь лишь молча ждал. В принципе Иннокентий имеет полное право послать меня подальше. Тогда я останусь на бобах с одними своими подозрениями… Ну, говори, парень. Ну, не тяни, пожалуйста…

– Пять лет назад… – хрипло сказал Пеструхин, как-то вдруг съежившись. – То же было со мной… За триста рублей в месяц плюс талоны на питание. Представляете, нищему студенту – и триста рублей в месяц? Конечно, я согласился.

Глава вторая
МОСКВА-ВОРОНЕЖ, ХРЕН ДОГОНИШЬ

– …И сколько это продолжалось? – спросил я, когда Иннокентий, понуро шмыгнув носом, завершил свой странный и сбивчивый рассказ.

Теперь в моем кроссворде разом заполнилось больше половины клеток, и я догадывался, как мне заполнить остальные. Другое дело, я не знал, кто сможет по достоинству оценить мою работу. Вернее, оценщики-то найдутся. Но лишь из числа тех, чьи фамилии с именами уже вписаны мной в пустые белые квадратики. Или вот-вот будут вписаны.

– Сколько продолжалось? – Пеструхин пожал плечами. – У всех по-разному, в зависимости от парадигмы. У первой двадцатки симптомы прошли, по-моему, через месяц. Я был во второй, отучился месяца через три. А сколько это тянулось у Ника, не знаю. Он ведь погиб…

– А что было потом? – Я машинально разглядывал шрам на руке Иннокентия – уже едва заметную полоску повыше запястья.

– Ничего дальше не было, – грустно произнес Пеструхин. – Дело закрыли. Или, может, вовсе и не открывали… Старец после того случая сразу исчез из института. Канул прямо посреди семестра, словно и не было его. А студентам посоветовали помалкивать в тряпочку… Не всем, конечно, а только тем, кто «АЗ» испытывал. Мы, мол, давали подписку и денежки получали, оказывается, не по институтской ведомости. Будем права качать, нас же первых и привлекут за махинации…

– Так-так, – обронил я. – Стало быть, вас – и за махинации. Н-ну, молодцы, ничего не скажешь…

Иннокентий Пеструхин слабо улыбнулся. Это был такой легкий намек на улыбку, ее робкая тень.

– Сейчас-то я понимаю, – сказал он, – они нас брали на пушку. Какая там подписка, когда человек погиб?… У них у самих коленки тряслись: опыты над людьми, дело подсудное. Они бы сами в стрелочники угодили, если что… Понятно, студенты – не совсем люди, материал, но все-таки… В общем, мы все помалкивали тогда, все добровольцы. Ника похоронили, скандал замяли. Так все и кончилось… Остался только шрам на руке, это когда я шкаф ломал, после месячного курса. Старец мне: «Даю установку, открыть тот шкаф!», а я кулаком прямо в дверцу – шмяк! Насквозь ведь пробил, Яков Семенович. И очень жалел потом, что его физиономия тогда мне не попалась, вместо дверцы…

Я представил себе, как щуплый Иннокентий, обезумев, дубасит шкаф, а вокруг него бегает этот деятель с лабораторным журналом и вопит: «Корреляция отсутствует! Заложите поправку в следующий параметр!…» Представил – и тоже пожалел, что экспериментатор от меня сейчас далеко. Уж я бы точно не промахнулся.

– Старец… – пробормотал я. – Значит, Старец… Ну и прозвище вы ему дали! В честь Распутина, что ли?

– Ага, – кивнул Пеструхин. – Взгляд у него был такой неприятный. И имя с отчеством – похожи. Того-то звали Григорий Ефимович, а нашего – Григорий Евлампиевич… вру, Евпатьевич. Смешное такое отчество. Единственное смешное, что в нем было. Так наш Ник говорил… Это ведь все он, Никита, придумал, насчет Распутина. Я бы не придумал. У меня, Яков Семенович, с фантазией небогато. Просто беда для поэта, сам чувствую. Вы, наверное, и по стихам моим это заметили. Все, что поблизости есть, тяну себе в строку, как старьевщик… Тучи, деревья, дома, памятник этот несчастный. Что увижу, о том и пою, вроде акына Джамбула… Для поэзии это скверно, понимаю…

«Для прозы – гораздо хуже, – подумал я. – Не скверно – смертельно. Если бы ты, Кеша, наврал с три короба, горя бы не знал. Были бы у тебя монстры как монстры – когтистые, хвостатые, на людей совсем не похожие. Бегали бы они по картонному Манхэттену, пили бы кровь из американцев, щелкали бы клыками. Но ты, к сожалению, оказался чересчур акыном. Слишком много успел увидеть, прежде чем запел. Да что там „увидеть“ – на себе испытать! Вот вам и результат.

– Фамилии его вы, естественно, не знали, – сказал я.

– Не знали, – подтвердил Иннокентий. – Лекций у него не было, в журнале лабораторном вечно ставил закорючку вместо росписи… Да нам тогда наплевать было на фамилию, лишь бы деньги платили за каждую серию. Потом уж, когда это началось, не до денег стало, конечно… Но процесс, как водится, уже пошел.

«Еще как пошел, – мысленно согласился я. – Побежал и полетел. Всякий порядочный ужастик обязан иметь продолжение. Что-то наподобие „Возвращения монстров“, часть вторая. Действие плавно перемещается из Воронежа в Москву, на экране возникают титры: „Прошло пять лет“.

– И с этим Евпатьевичем… вы с ним больше не встречались? – спросил я. – Может быть, случайно, на улице?

Пеструхин отрицательно покачал головой:

– Нет, Яков Семенович. Ребята рассказывали… Кто-то из наших добровольцев слышал, что Старец – он в одном городе долго не задерживался. Вроде бы он и в питерском меде успел поработать, и в саратовском, и чуть ли не в южно-сахалинском… Может, это слухи, но, может, и правда. Ему ведь для «АЗ» много материала надо было…

«Наш пострел везде поспел, – невесело подумал я. – И везде, надо полагать, не забывал собирать подписки о неразглашении и платить в обход кассы. Одного только недоучел хитрый Старец. Желания одного поэта-акына с медицинским образованием попробовать свои силы в американском ужастике».

– До сих пор никто из материала, – заметил я, – похоже, не сообразил сочинить роман ужасов. И выпустить его в Москве массовым тиражом. Вероятно, вы – первый, Иннокентий. Можете радоваться, если хотите.

Вид у Пеструхина был далеко не радостный.

– Чтоб ему сгореть, этому роману… – тихо простонал он. – Знал бы, что все так обернется, разве стал бы… Денег хотел заработать, Хичкок недоделанный! Меня, Яков Семенович, лоточник знакомый надоумил… он на углу Феоктистова и Энгельса торгует, может, видели?… Очень хорошо, говорит, всякие монстры и вампиры сегодня продаются. Маньяки разные, нечисть… Вот я и подумал: литератор я или нет? Раз стихи пишу, неужто такую штуку не сотворю? Раз-раз – и написал. Инке подарок хотел купить, дубина стоеросовая… Знаете, сколько киоскер получает в месяц? Два раза в «Былине» у нас пообедать, и то если заказывать что подешевле.

– Представляю, – сказал я. – А по специальности устроиться не пробовали? Или не нужны больше Воронежу хирурги?

– Воронежу не нужны больше поэты, – хмуро проговорил Пеструхин. – Никитина и Кольцова городу за глаза хватает, даже Мандельштам ссыльный – третий лишний… Чего уж рассуждать про какого-то Пеструхина! – Иннокентий вымученно усмехнулся. – А по специальности, как вы говорите, я могу запросто устроиться. Могу, но не хочу… Боюсь, понимаете?

– Не очень, – ответил я. – Вы же сами говорили, что все симптомы…

– Все симптомы пропали, – подтвердил Пеструхин шепотом. – Сейчас никаких рецидивов, но вдруг?… Вдруг это вернется? Главный мне: «Разрез!» – и я перережу скальпелем горло больному… Ужас! Иногда я себя уговариваю: забудь, успокойся, будет полный порядок. Все наши давно устроились, у всех семьи, дети – и ничего. Но все равно: как вспомню Ника… Идиотство, конечно, только я из-за этого и к Инке своей боюсь насовсем переезжать. Люблю ее, как не знаю уж кто, стихи ей посвящаю десятками… и вру ей, господи, вру про наследственный тремор! Она мне верит, она не медик… Только представлю себе – ночь, она мне говорит: «Поцелуй меня, Кеша…» – и тут я начинаю ее душить! Я был во второй парадигме, понимаете, Яков Семенович? Во второй! Те все – в первой, Ник – в третьей, ему больше всех досталось… Он ведь, пока его снайперы не сняли…

Иннокентий закрыл лицо руками, словно собирался разрыдаться. Я вновь испытал острое желание срочно, немедленно, сию же секунду встретиться лицом к лицу со Старцем, заглянуть ему прямо в глаза… Нет-нет, в глаза ему смотреть как раз не стоит, как Медузе Горгоне. Просто подойти к нему вплотную, взять за горло… Спокойнее, Яков Семенович, возьмите-ка лучше себя в руки. Без нервов. Ну, раз-два-три.

– Вы, наверное, думаете, что я чокнулся, – прошептал Иннокентий. – Это все очень похоже на бред, я понимаю. Парафрения с конфабуляцией… Полный букет…

Я положил руку на Кешино плечо, и его дрожь передалась мне.

– Вся наша жизнь похожа на бред, – вполголоса утешил я киоскера. – Так что, все в порядке. Для психа вы, Иннокентий, слишком здраво рассуждаете… И потом, вы ведь не разводите котов?

– Котов? – переспросил Пеструхин. Я почувствовал, что потихоньку его можно привести в себя. Так, теперь немножко юмора, Яков Семенович.

– Есть в Москве один писатель, – важно объяснил я, – который таким способом экранирует психополя… Очень помогает, говорит. Особливо при выключенном холодильнике.

– Коты помогают? – вновь повторил Иннокентий и, забыв про клятву Гиппократа, невольно улыбнулся. Пока еще неуверенно.

– Они самые, – закивал я. – Черные, с хвостами.

Эпизод из жизни прозаика Ляхова оказался более чем кстати. Отвлекшись от своих скорбных воспоминаний, Пеструхин чуть приободрился. По сравнению с мощным ляховским психозом его теперешний нервный срыв выглядел даже не очень солидно. Такой легкой простудой на фоне двусторонней пневмонии.

– Холодильник-то зачем отключать? – несмело полюбопытствовал Иннокентий. В его вопросе проскользнул живой интерес. Браво, Яков Семенович, да вы сам лекарь! Успокаиваете не хуже седуксена.

– А как же! – Изображая Ляхова, я старательно напыжился. Разумеется, было чистейшим свинством наговаривать лишнее на ближнего своего, даже шизанутого Ляхова. Но чего только не сделаешь в терапевтических целях! В конце концов, психозом больше, психозом меньше… И я продолжил: – Для запаха, говорит. Вонь, говорит, отгоняет злых духов и чуждые психоизлучения.

Пять минут смеха, если верить нелюбимому мной журналу «Здоровье», заменяет человеку кусок хлеба с маслом. Коли так, мы с Пеструхиным для поднятия нашего настроения умяли по парочке смеховых бутербродов. По ходу дела я придумал еще несколько прибабахов Ляхова, произведя его из простых и скромных кандидатов в психушку – прямо в доктора шизофренических наук.

– Веселая у вас профессия, Яков Семенович, – посочувствовал мне Пеструхин, когда я умолк.

– Помрешь со смеху, – немедленно согласился я. – Было бы у меня время, я бы вам, Кеша, порассказал про наших гауляйтеров. Прямо-таки заводная публика. Смешнее их только столичные издатели… Кстати, а почему вы именно «Тетрис» выбрали? Не «Политекст», не «Унисол», а «Тетрис»? Вы кого-то там знали?

Умный Иннокентий сообразил, что я от шуточек перешел к делу.

– Никого не знал, – ответил он. – Просто название понравилось. У моей Инки на работе стоит компьютер, так этот «Тетрис» – ее любимая игра… Вот я и решил: пошлю-ка рукопись именно туда. Специально узнал в библиотеке, что до 73-го года у нас можно брать для перевода любую вещь… Ну, и написал им в самом первом своем письмишке: дескать, автор – американский, роман 70-го года, перевод – мой собственный. Вещь занимательная, хотите – печатайте. Запаковал рукопись вместе с письмом, отправил и стал ждать. И вот недавно подхожу я к книжному лотку и вижу…

– Стойте-ка, Иннокентий! – поспешно прервал я киоскера. – Вы сказали «первое письмо». Что, были и другие?

Пеструхин удивленно уставился на меня, не понимая причин моего внезапного волнения.

– Думаете, я их стал заваливать письмами? – сказал он. – Ошибаетесь. Всего-то одно еще и послал. – Обратный адрес указывали? – нервно спросил я.

– Конечно, все что нужно. Обратный адрес, имя, как бы Пеструхину, – ответил Иннокентий. – Ясное дело, я указал адрес.

– Собирайтесь. Едем со мной. Ваше письмо мог прочесть любой. Люди из «Тетриса» там давно писем не берут… Собирайтесь, живо!

– Но я обязан… – все еще мялся Пеструхин. – Мне надо сдать выручку, занести ключи, поставить киоск на сигнализацию.

– Для начала неплохо остаться в живых! – проорал я. – Берите свою выручку, и двигаем!

Только сейчас до Пеструхина дошло, что дело серьезное. Расшвыривая пачки, он принялся выталкивать из-под самого низа сиреневую пластмассовую коробку. В коробке шуршало и позвякивало. Больше позвякивало: дневной улов киоскера был небогат.

– Сейчас, сию секунду… – бормотал Иннокентий. – У меня тут в «Курьер» вчерашний была завернута тетрадка со стихами… Да где же она? Вот!… Нет, не то, это накладные на бижутерию… Нам, кроме газет, столько дряни дают на реализацию…

В тесном пространстве газетного киоска двум гражданам маневрировать было крайне трудно. Сперва Пеструхин, увлекшись поисками тетрадки, чуть не заехал мне локтем в пах. Потом я, возвращаясь к окошечку, едва не отдавил ему руку.

– Быстрее! – подгонял я поэта-киоскера. – Бросьте вы тетрадку искать! Неужели не помните своих стихов на память?!

– Память у меня слабая, – отзывался Пеструхин откуда-то снизу. – А! Уже нашел… Уже почти нашел. Двух страниц не хватает…

Я снова выглянул в окошко. По-прежнему все было тихо. Господин иностранной наружности издали фотографировал бронзового Никитина при помощи «Полароида». Тетки, еще не наговорившись, уселись на лавочку. Со стороны девятиэтажек прошагали два лба, волоча какую-то металлическую трубу. Девчонка вывела рыжего колли попастись на газоне… В этой сугубо мирной воронежской картинке что-то меня неосознанно беспокоило, некая странность. Ну-ка, еще раз: фотограф, тетки, лбы с трубой, пацанка с собакой… Сто-о-оп!!! Труба! Два лба были, как и положено, одеты в спецовки, самые натуральные. Но это был новомодный московский покрой спецодежды! До провинции эти модели от Ярослава Цайца еще не успели дойти, я это точно знал. Значит… О, господи!

Труба была совсем даже не труба.

Это была пусковая установка ракет «Алазань», снятая с платформы и остроумно переделанная для ручной транспортировки. Насколько я знал, такой фокус был придуман еще в конце восьмидесятых, в Карабахе. Одному человеку произвести даже неприцельный пуск было бы довольно затруднительно, но вдвоем такая проблема решалась элементарно: один держит, другой наводит на нужный квадрат. В отличие от гранатомета типа «мухи» установка разворачивалась секунд на пятнадцать дольше, но зато «Алазань» не требовала у стрелка особых снайперских навыков. Ты задаешь только направление – и взрывом сносит к черту и саму цель, и все вокруг в диаметре десятка метров. У бронзового Никитина был один шанс из десяти уцелеть в этой передряге, у нас – и того меньше.

Пока я, как загипнотизированный, глядел из окошка киоска, пара лбов, не мешкая, стала разворачиваться в нашу сторону со своей трубой. Действовали они не очень сноровисто, но очень старательно. Мы получали лишних секунд шесть, однако они нам – что безрукому пилочка для ногтей.

Недолго думая, я вышиб ударом ноги хлипкую дверь киоска, вышвырнул наружу Пеструхина, роняющего на лету бумажки, и рыбкой вылетел сам. Такой, знаете ли, летучей рыбкой из «Клуба путешествий» – хвост сзади, плавники сбоку, глазки навыкате. Таймер в моей голове по привычке отсчитывал секунды, о которых – по всем правилам – детективу не следовало думать свысока, но лучше-то – вообще не думать. Тем не менее судьба подарила нам на целых пять мгновений весны больше, чем Штирлицу. Правда, в знаменитого телеразведчика за все серии никто не целился даже из пистолета, не говоря уж о ракетах. В худшем случае на него могли бы уронить горшок с цветами из окна конспиративной квартиры на Блюменштрассе. Сериал о приключениях Я.С. Штерна – который вот-вот мог бесславно оборваться в городе Воронеже – к моменту своего предполагаемого финала уже включал целый набор красочных терактов. От наезда на «Скорой помощи» до взрыва в павильоне Книжной ярмарки. Ракета «Алазань» неплохо вписывалась в этот убийственный ряд… Семнадцать… восемнадцать… девятнадцать… Мы неслись прочь от киоска, и я своей чуткой спиной каждую секунду ощущал будущий взрыв. Не знаю, что чувствовала спина бежавшего впереди Пеструхина. Подозреваю, то же самое…. Двадцать… двадцать один… Очко! Тяжкий грохот сотряс окрестности. Взрывная волна сильно толкнула нас на асфальт, однако на лету я по привычке сумел извернуться и упал так, чтобы оказаться головой, а не пятками к своим противникам. И в то мгновение воронежской весны, когда можно уже было взглянуть на оставленный киоск, я это сделал.

Газетного киоска близ памятника Никитину больше не было. Вместо него громоздилась куча горящих досок, земли, мусора, каких-то камней. Сам монумент похмельному стихотворцу, на удивление, практически не пострадал от взрыва: вероятно, и на памятники распространялась народная мудрость насчет пьяного, моря и колена. Если не считать киоска, других жертв не наблюдалось. Повизгивал контуженый колли, но его хозяйка, по-моему, была в порядке и, сидя на земле, только очумело крутила головой. Двух дородных теток снесло с лавочки; теперь они осторожно выглядывали из-за деревянных спинок. Иностранный господин негромко причитал, перебирая обломки своего «Полароида»: его выбило из рук и хлобыстнуло об асфальт… Что касается двух лбов в спецовках от Цайца, то они победно осматривались, поводя жерлом своей трубы вправо-влево. Я догадался, что у них есть, как минимум, еще одна ракета, готовая к употреблению. И если я сейчас же что-нибудь не предприму, то они ее без раздумий употребят. «Вот уж нет!» – подумал я, лежа достал «макаров» и прицелился.

Три – два – раз!

Лбы, очевидно, заметили мои телодвижения, завозились вокруг своего агрегата. Но я больше не дал им шанса: «Макаров» негромко кашлянул, после чего один из ракетоносцев нелепо всплеснул руками и повалился навзничь. Труба тут уже утеряла всякий стратегический и тактический смысл – в одиночку вновь запустить «Алазань» в мою сторону нечего было и стараться. Поняв это, второй лоб отпихнул от себя бесполезную установку и бросился бежать в сторону девятиэтажек.

– Кеша! – Я мигом обернулся к Пеструхину. – Я за ним! Побудьте здесь, пока не придется…

Я не договорил. Серые глаза поэта смотрели в воронежское небо, но ничего уже не видели. Иннокентий Пеструхин, он же Раймонд Паркер, он же доброволец второй парадигмы на опытах этого поганого Старца, – был убит. Его не задело осколком ракеты, хватило и взрывной волны. Парня просто подбросило вверх и ударило затылком об асфальт. Всего только раз. Этого оказалось достаточно.

«Воронежу больше не нужны поэты…» – почему-то вспомнил я Кешины слова. Толстая растрепанная тетрадка валялась неподалеку, рядом с сиреневой коробкой. От падения пластмасса треснула, мелочь раскатилась по асфальту, однако собирать эту скудную выручку продавца газет было уже некому…

Я бросил взгляд в сторону девятиэтажек и успел заметить, как оставшийся в живых убийца Иннокентия тормозит чью-то белую «Волгу» и прыгает в нее. «Ну уж нет! – злобно подумал я, вскакивая с места, как будто мной самим только что выстрелили из пусковой установки. – Ну уж черта с два!»

В несколько прыжков я преодолел расстояние, отделявшее меня от дороги, и заметался в поисках любой другой попутки. Сейчас я согласился бы на любое транспортное средство – танк, велосипед, инвалидную коляску! На что угодно, лишь бы догнать белую «Волгу». Попадись мне «шестисотый» «Мерседес», под завязку набитый братьями-близнецами господина Муки в тяжелых золотых ошейниках, – и я с чувством глубокого удовлетворения раскидал бы их всех, лишь бы добраться до рулевого колеса, врубить первую скорость – и вперед, вперед, за белой тенью с мерзавцем на борту…

Из-за поворота вынырнул «уазик». Первым моим побуждением было немедленно отпрыгнуть в сторону, прочь с дороги. Машина была милицейской, а у меня в руках – «Макаров» и ни одного приятеля в воронежском УГРО, чтобы замолвить за меня словечко. Но инстинкт охотника в нас сильнее инстинкта самосохранения, я давно это понял.

По этой причине я не стал благоразумно отступать, но предпринял нечто иное, прямо противоположное: выскочил на самую середину дороги и изо всех сил замахал руками. В одной руке у меня был пистолет, в другой – новенькое алое удостоверение почетного железнодорожника, купленное с неделю назад на Рижском рынке. Благодаря этому удостоверению мой билет до Воронежа обошелся мне раза в полтора дешевле.

Взвизгнули тормоза. Ошарашенный водитель с лейтенантскими погонами выглянул наружу, силясь понять, какой придурок тормозит милицейский экипаж и не имеет ли он, кстати, законного права это делать. Прекрасно! Сомнение – мать истины, как говаривали древние. Я имею, имею право. Право Штерна, который гонится за убийцей.

Я рванул на себя дверцу «уазика» и прорычал:

– Я – майор Штерн из ОБЭП! Совершено вооруженное нападение! Гони вон за той «Волгой»!… Да скорее, мать твою разэтак! Потеряем их – шкуру спущу! – При этом я размахивал своей алой книжицей прямо у лейтенантского носа. За последние полгода форма и тип служебных удостоверений в разных милицейских и околомилицейских подразделениях менялись уже раза три, а потому я ничуть не боялся, что лейтенант может усомниться в моих «корочках». Тем более когда поблизости догорают обломки киоска, воняет пороховой гарью и в трех шагах на земле валяется покойник в обнимку с пусковой ракетной установкой…

– Садитесь, майор! – воскликнул лейтенант, окончательно мне поверив. В самом деле: какой преступник решится притормозить милицейскую машину? А раз я не преступник – следовательно, свой.

– Гони, гони, дорогой! – Я плюхнулся на соседнее сиденье и ткнул пальцем в сторону, куда скрылась «Волга». – Не дай им уйти!!

Кроме лейтенанта за рулем, в «уазике» больше никого не было. Повезло. Человек за рулем обычно смотрит не на тебя, а на дорогу. Пока я убеждал лейтенанта мне поверить, «Волга» сумела оторваться достаточно сильно. Наверное, тип в машине предложил шоферу неплохие бабки за скорость или просто заставил жать на газ, угрожая пистолетом.

– Рэкет? – спросил мой водитель, не отрываясь от дороги.

Я хотел было удовлетворить любопытство лейтенанта коротким «Да!», однако вовремя вспомнил, что только что представился майором ОБЭП. Как известно, бывший ОБХСС у нас не занимается наездами, а ведает исключительно экономическими преступлениями.

– Памятник хотели захватить! – ляпнул я.

– Памятник? – изумленно переспросил мой водитель, и мне пришлось быстренько выдумывать дальше.

– Именно, – подтвердил я. – Бронза, цветной металл. Переплавить в лом и продать в Прибалтику…

Моя выдумка неожиданно оказалась удачной.

– Нашего Ваню – на цветной металл?! – обиженно выкрикнул лейтенант. Его патриотическое чувство было уязвлено. – Ну, сволочи!! Держитесь!

Мотор взревел еще сильнее, водитель заскрежетал зубами от натуги, как будто его человеческие силы могли реально приплюсоваться к лошадиным силам двигателя «уазика». Так или иначе – но расстояние между нашими машинами начало быстро сокращаться.

«Волга» заметалась, намереваясь ускользнуть от нас. Похоже, водитель машины вел свою тачку все-таки под дулом пистолета: ни за какие деньги, самые-рассамые американские, ни один нормальный шофер не согласился бы так рисковать своим автомобилем. Раза два машина пролетала в такой опасной близости от встречных автобусов, что столкновение казалось неизбежным. Но подлецу пока невероятно везло. Или, быть может, у него на роду было написано погибнуть не в аварии, но каким-то иным способом. Мне еще предстояло выяснить, каким именно, однако прежде следовало бы: подлеца догнать. По меньшей мере. А в идеале – догнать и перегнать, как мы когда-то Америку.

– С-с-суки! – все никак не мог успокоиться лейтенант, выжимая из «уазика» новые лошадиные силы. – Ваню переплавить!…

Бьюсь об заклад, что водитель прежде никогда не читал Никитина, кроме как в первом классе, но негодование его было неподдельным. «Стихийная любовь к родному пепелищу, – подумал я, – есть наша сильная черта. Пока на святыню никто не покушается, она нам всем нужна, как прошлогодний снег. Но, стоит лишь постороннему супостату протянуть свои жадные грабли к отеческим гробам, как мы дружно готовы навалиться всем миром и наступить на эти загребущие грабли. Рукояткой нам, натурально, саданет по зубам – зато и треклятому врагу не поздоровится».

– С-с-сволочи! – продолжал скрежетать водитель, загоняя «уазик» в немыслимо крутой вираж и сразу выигрывая еще метров десять. Мы уже мчались по знакомой мне улице Феоктистова, мимо нескончаемой стены плача. Шофер «Волги», подгоняемый пистолетом, на наш вираж ответил собственным, чуть не вмазался в красно-белый борт троллейбуса номер 2, однако отвоевал метры обратно.

– Матюгальник работает? – спросил я у лейтенанта, шаря рукой по приборной панели.

– Работает, – сквозь зубы процедил водитель «уазика». – Посвистывает только… – Взгляд лейтенанта был по-прежнему прикован к дороге впереди, на лице застыло выражение летчика-истребителя, исчерпавшего боезапас и готового вот-вот пойти на таран. Я уже начал жалеть о придуманной сказочке про цветной металл, которая вдруг ввела моего водителя в боевой транс; мысль о повторении подвига Талалихина и Гастелло не показалась мне слишком плодотворной.

Я нащупал, наконец, нужную кнопку на панели «уазика», нажал ее – и только после этого понял, что же означало это скромное лейтенантское «посвистывает»: первое же сказанное мной в микрофон слово «Внимание!» сопроводилось немыслимым по своей мерзости радиосвистом. Словно бы на крышу милицейского авто откуда-то сверху приземлился Соловей-Разбойник, ушиб лапищу о наш двойной динамик и громко пожаловался на свою неприятность в свойственной Соловью сугубо разбойничьей манере. Полагаю, такие звуки могли пробить брешь в колонне немецко-фашистских танков во время исторической операции «Багратион». Белая «Волга» лихорадочно дернулась, но, не обладая тяжелой статью танка «тигр», сразу волчком закружилась на месте, тут же теряя в скорости и в маневренности.