Текст книги "Том 4. Последний фаворит. В сетях интриги. Крушение богов"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

КНИГА ВТОРАЯ

От автора

«Я уж стара!» – этими словами прославленной Семирамиды Севера, сказанными в конце 1791 года, заключается первая часть правдивой истории о Екатерине Великой и ее п о с л е д н е м фаворите Платоне Зубове, которая и заканчивается в настоящей книге.

Конечно, что она состарилась, царственная Цирцея-очаровательница, вечно влюбленная и пылающая, – это видели все, но закрывали глаза, а придворные живописцы, самые худшие льстецы в мире, рисовали портреты с постарелой властительницы, тонко прикрашивая природу… Так, портрет Шубина, писанный уже много позже, в 1794 году, то есть за два года до смерти императрицы, дает нам красивое лицо женщины лет сорока шести – сорока семи, с седыми, вернее, пудреными волосами…

А между тем вот что писал «д л я с е б я» в своем дневнике Ник. Наз. Муравьев, умный, наблюдательный человек, видевший Екатерину именно в том же, 1792 году, когда начинается вторая, и последняя, часть этого романа: «Дали знать, что императрица возвращается из церкви в свои покои, и мы скоро увидели этот ход. Императрица, с т а р а я с т а р у х а, обвешанная и закутанная кружевами, напудренная и в чепце, шла впереди этого хода.

Позади нее с правой руки, на полшага взад от нее, в красном артиллерийском мундире с Андреевской лентой через плечо, шел ее любимец князь Зубов, видный мужчина лет 24-х, распудренный, который с ней с м е л о разговаривал и представлял ей некоего хорошенького мальчика, кажется француза, своего адъютанта.

За императрицей наследник ее, Павел Петрович, карикатурно выступал во французском кафтане, ведя под руку супругу свою, Марию Федоровну, которая была ростом великан перед своим мужем.

Покуда императрица проходила Кавалергардскую со своим, можно сказать, юношей-л ю б и м ц е м, стоящие рядами на пути ее старики генералы и другие сановники со своими длинными косами и широкими вензелями между плеч в пояс кланялись ей, как какому-то б о ж е с т в у…»

Действительно, боготворимая окружающими, Екатерина все же не была ослеплена вконец этим льстивым обожанием и сама поняла, что стала стара…

А душа еще была кипуча и сильна, как в минувшие, юные годы… Изношенное годами и государственными заботами тело еще требовало прежних восторгов и ласк… даже ценой самообмана, дорогой ценой золота и чинов, даримых «юному, последнему л ю б и м ц у»… Приходилось прибегать и к возбуждающим средствам… А государство росло, заботы усложнялись… Семейный разлад с каждым днем обострялся, и узел запутывался все туже и сильнее…

Вот под каким знаком доживала свои последние годы великая императрица и вечно пламенеющая, ненасытная в чувственности женщина…

Эти дни яркого, мучительно-грустного заката Екатерины изображены во второй части романа, предлагаемого читателю.

Л. Ж.

Ц. Село

V
ВЫШЕ ПРЕДЕЛА

Ничего и никого больше не стояло на пути у последнего фаворита Екатерины.

Все почести сыпались на него дождем. Граф, князь Священной Римской империи, возведенный в это звание вместе с отцом и всеми братьями, он владел состоянием в четыре-пять миллионов рублей, полученным от Екатерины за каких-нибудь четыре года и приумноженным личными, довольно таинственными операциями…

Раболепство двора стало претить даже ненасытному честолюбцу, каким был Платон Зубов. Наследник трона, каким считался пока Павел, был почти искателен с этим недавним поручиком, которого однажды чуть не прибил из-за своей любимой собаки, обиженной солдатом из караула…

Екатерина хотя и понимала всю умственную и душевную незначительность последнего фаворита своего, но теперь, на склоне жизни, достигнув силы, могущества и власти, все это бросала в пропасть, которая отделяла двадцатипятилетнего Зубова от нее, великой государыни, но… женщины шестидесяти четырех лет!..

Этими священными, великими дарами она надеялась заполнить пропасть, создать золотой мост туда, в царство былой юности, минувших чистых восторгов любви…

И Зубов, как добросовестный наемник, старался дать щедрой женщине всю иллюзию, все призраки того, что она искала в этом черством, холодном человеке.

А мнение о Зубове у всех было почти одно и то же.

Суворов со своей прямотой и силой выражения так определял фаворита: «Платон Александрыч – добрый человек… Тихий, благочестивый. Бесстрастный по природе… Как будто из унтер-офицеров гвардии… Знает „намеку“, загадку и украшается единым „как угодно-с!..“. Что называется в простонародье лукавым… Хотя царя в голове не имеет!..»

Такой человек понемногу стал вершителем дел огромной монархии Севера.

На счастье для фаворита, граф Безбородко должен был поехать в Яссы – оканчивать за Потемкина начатые с турками переговоры о мире.

А когда вернулся домой, то оказалось, что все дела по иностранной политике да и другие, не менее важные посты, временно порученные фавориту за отъездом «фактотума» Безбородки, теперь остались окончательно закрепленными за новым «всемощным» министром всех дел… И только брат помогал ему, чем умел, да прежний воротила при Безбородке – граф Морков окончательно перешел к Зубову и быстро вырастал в лучах нового солнца…

Безбородко, осторожный, малодеятельный по природе и не особенно честолюбивый, помнил хорошо, как справился Зубов даже с Потемкиным, и без борьбы уступил свое место фавориту.

Только одним отомстил он братьям-захватчикам: пустил при дворе крылатую фразу: «Раньше ото всех недугов лечились мы бестужевской эссенцией. А ныне валериановы „капли“ в ход пошли, да зубной эликсир…»

А кто не знал в Петербурге, что у государыни от всех болезней любимым лекарством раньше служили именно бестужевские капли!

Наступал новый, 1792 год.

Петербургский двор принял совершенно особенный вид.

На другом конце Европы кипел и грохотал революционный вулкан. Потоки народной лавы разлились и клокотали по всей потрясенной стране. А главная глыба, венчавшая вершину охладелого было вулкана, была брошена к берегам Рейна, в тихий до тех пор Кобленц.

Еще раньше императрица предлагала даже самому Людовику XVI гостеприимство в Северной Пальмире.

Но события пошли слишком бурной чередой. Короля и королеву Франции обезглавили на гильотине. И только блестящие герцоги, шевалье и маркизы со своими изящными подругами вдруг, как раскаленные камни, выброшенные из недр пылающей горы, перенеслись далеко на север и при дворе Екатерины воскресили картину Версаля лучших дней…

Кавалер Сен-При и бывший возлюбленный королевы граф Эстергази явились как бы первыми ласточками. За ними потянулись десятки и сотни эмигрантов, начиная от знатных семей, разоренных революцией, и кончая не только торговыми и промышленными людьми, но и мошенниками высшего полета, проведавшими, что вторая родина открылась для французов в снегах суровой России. Этот поток завершился прибытием в Петербург графа д'Артуа, принца королевской крови, потомка Людовика Святого.

12 марта 1792 года приехал принц в Петербург, где принят был Екатериной, Зубовым, всей русской знатью с подобающим почетом и с невиданным блеском.

Целый месяц длился этот непрерывный праздник. Государыня ласкала царственного гостя, который был интересен и сам по себе и вдвойне привлекал внимание сдержанной, величавой грустью, которая, как печать карающего рока, мрачила тонкие черты его умного лица.

Но ничего серьезного обещать или сделать немедленно для претендента Екатерина теперь не собиралась, да и не могла.

Правда, шведская война была закончена удачным миром, подписанным еще в августе 1790 года.

Недавно праздновалось и заключение прочного мира с Турцией.

Но как раз теперь, 16 марта 1792 года, выстрел Анкаштрема вогнал в несчастного толстяка Гу, как в кабана, целый заряд крупной картечи, и после тяжелых мучений умер этот король-чудак, спирит, визионер, вечный донкихот на троне и по виду, и по своим замыслам, мечтавший подняться вверх по Сене на канонерках и восстановить во Франции законных королей, как ему это внушала Екатерина.

Королем Швеции провозглашен был тринадцатилетний Густав-Адольф.

По малолетству наследника регентом стал герцог Ваза, пронырливый политический интриган, недолюбливающий Россию и по личным побуждениям, и по доводам «золотого» свойства, которые щедро доставлялись небогатому сравнительно вельможе из Берлина и Лондона.

Екатерина поняла опасность положения и решила заняться собственными делами, по возможности любезно сплавив «дорогих» и хлопотливых гостей, какими оказались знатные особы из Франции.

Ловко перенесла она всю тяжесть представительства на своего фаворита, убив одним ударом двух зайцев.

Зубов плавал в восторге, принимая знаки величайшего внимания от знатных гостей с самим принцем д'Артуа во главе. Он рассыпал направо и налево обещания, которые ему не стоили ровно ничего и не обязывали также императрицу даже в самой легкой степени…

А французы были на седьмом небе от ласкового приема, от тех ожиданий, которыми вскружил им головы легкомысленный Зубов.

Прошел месяц.

Чуткий принц нашел, что время подумать и об отъезде. Его не стали особенно сильно отговаривать от этого. На воскресенье, 17 апреля, была назначена прощальная аудиенция в Зимнем дворце.

Вечером накануне этого дня принц сидел в изящном кабинете Платона Зубова, которому хотел как бы неофициально откланяться раньше, чем простится торжественно с русской императрицей и ее двором.

Кроме того, он надеялся, что Зубов наконец скажет положительно, на что может надеяться королевский двор в Кобленце, кроме дружеских слов и обмена любезностями.

– Я глубоко признателен и лично за себя, и за всех французов, которые нашли такое широкое гостеприимство у вашей государыни, у великой Екатерины! Только Семирамида Севера и могла так откликнуться на наш безмолвный призыв, на мольбу о помощи, которую обратили мы ко всем монархам Европы… Теперь ей остается довершить свое великое дело. Лига монархов готова к осуществлению. Лондонский, берлинский, даже венский двор – все идут нам навстречу… Только выжидают момента, когда от слов можно будет перейти к делу и сломить шею этой революционной гидре, охватившей своими кольцами нашу прекрасную Францию… Могу ли я быть уверенным, что самая могущественная государыня станет в первые ряды этого грозного ополчения, призванного самим Богом вернуть мир народам, восстановить спокойствие, справедливость и истинную свободу, а не якобинское безвластие и анархию в нашей бедной родине? Я вынужден поставить такой прямой вопрос, граф. Правда, все время и вы, и ваши министры, и сама императрица поддерживали в наших сердцах святую надежду. Но я уезжаю. Время действия давно приспело. В самой Франции назревают новые события. Партии раскололись. Конечно, и наши друзья стараются поселить раздор между этими грязными санкюлотами… Для такой работы, кроме личного риска, необходимы денежные средства… Словом, тысяча вопросов… Жгучих, самых неотложных. И ни одного положительного ответа – увы – не удалось нам услышать до сей поры. А завтра – день прощанья… И знаете ли, ваше сиятельство… Я не знаю, как и сказать… Но лично… что касается меня… и сейчас не решено: куда я направлюсь теперь? Для поддержания святого дела истощены все средства, какие были в моих руках, в руках близких мне людей. Составление армии и содержание ее сделано почти целиком в долг!.. Теперь пора расплатиться. Кредиторы заговорили… А я… – Принц не докончил и только тяжело вздохнул.

– Боже мой! Отчего вы раньше, ваше высочество, так откровенно не сказали мне всего! Конечно, мы и теперь сделаем, что возможно. Но не думаю, чтобы такая поддержка отвечала и нашим желаниям, и вашей необходимости… Но конечно, в самом скором времени… Я сегодня же буду говорить с государыней… И завтра до отъезда вы получите ответ. Ручаюсь вам в этом…

– Да благословит вас Бог, милый граф! Но куда вы дадите знать о дальнейшем после моего отъезда? В Кобленц я вернуться не могу…

– Да и не надо. Поезжайте в страну свободы… В Лондоне вы будете приняты самым лучшим образом. Уверен в том…

– Кредиторы и там найдут меня. А законы Англии очень суровы к неаккуратным должникам… Я так слыхал…

– Пустое! Вздор, ваше высочество. Вам и думать не надо о том!.. Позвольте себе отстранить все возражения вашего высочества. Англия за честь почтет принять вас как принца д'Артуа и вдвойне – как друга русской императрицы. Король Георг никогда не пойдет против нас. Я вас уверяю. И не без оснований… Там будет сделано для вас все, что ни пожелает государыня.

– Но парламент… министры… Они в Англии несколько в иных отношениях к короне, чем здесь, в стране счастливого самодержавия… Конституция…

– Фу, какое избитое… простите… даже пошлое слово, ваше высочество! Вам ли, правнуку Людовика XI, Людовика Святого и других, думать о подобных пустяках? Парламент – это для толпы… Для успокоения черни. А высшая политика делается не грубыми руками этих торгашей из нижней палаты… Наконец, у нас там есть свой министр, князь Семен Романович Воронцов… Он немножко опустился и распустился там, среди «свободных британцев». Но вы передадите ему от моего имени… прямо от меня все, о чем мы сейчас решим. И посмотрел бы я, как это не будет сделано в полное ваше удовлетворение. Полагаю, это должно вас устроить, ваше высочество.

– О, если так… Если вы говорите, ваше сиятельство…

И оба глубоких политика стали заниматься обсуждением подробностей дальнейшего образа действий. Как раз в это время доложили о приходе принца де Линя и маркиза Эстергази, которые тоже вступили как бы в свиту фаворита, ожидая от него великих и богатых милостей. Особенным усердием отличался князь Эстергази.

– Вот кстати! Проси, проси, конечно! Вы не против, ваше высочество? Мы с ними и приступим к работе, так сказать, viribus unitis…[18]18
  Соединенными усилиями (лат.).


[Закрыть] Ха-ха-ха… О, пусть берегутся эти все голоштанники, люди долин и гор, все эти масоны и цареубийцы! Мы им дадим себя знать!..

* * *

Екатерина на своей половине сейчас тоже сидела не одна.

Сказавшись больной, она забавлялась с маленьким Эстергази, мальчиком лет девяти.

Миловидный, с живыми мышиными глазками, ребенок был очень развит для своих лет. Но больше в дурную, чем в хорошую сторону. Бледное личико и синие подглазины были бы подозрительны для родителей, более внимательных к детям, чем чета Эстергази. Мальчик любил впиваться поцелуями в губы и грудь красивым молодым фрейлинам, окружающим Екатерину. Его собственная гувернантка сама отдавала ему крепкие поцелуи и по ночам часто приходила наведываться к постельке мальчика, хорошо ли ему спать…

Преждевременная испорченность и извращенность сквозила, несмотря на усиленно наивный и ребячливый тон, какой усвоил себе этот маленький актер. Екатерина видела все. Но ее забавляло в ребенке и проявление ранних страстей, рафинированная чувственность, свойственная старинным расам, и способность мальчика твердо вести внушенную ему роль.

Сама актриса по натуре, она ценила дарование, где бы и в чем оно ни проявлялось.

Сначала князек пел ей слабым, но верным и приятным голоском народные двусмысленные песенки своей родины и соблазнительные куплеты салонных романсов. При этом мимика и движения худенького тельца, полные наивного, бессознательного цинизма, поясняли недосказанный порою смысл стихов…

– Да ты прелесть что за обезьянка! – хохоча от души, крикнула ему Екатерина. – Я тебя каждый день буду ждать… Приходи, будем друзьями… Ну, теперь пой песню ваших голоштанников…

– Слушаю, ваше величество.

Мальчик взъерошил себе длинные завитые волосы, нахмурил брови и, подражая грубым народным голосам, старался побасистее запеть заказанную песню:

 
Ga ira! ga ira!..[19]19
  Пойдет, пойдет! (Припев и название песни времен Французской революции 1789 г.)


[Закрыть]
 

Резкий, зловещий припев прозвучал в покоях самодержавных государей Севера каким-то тайным предзнаменованием…

Даже слабый голосок ребенка получил особую звучность и выразительность, как будто князек перенесся к той минуте, когда впервые прозвучала эта боевая песня в его розовых, сквозящих аристократических ушах и врезалась там навсегда.

Дальше полились слова, звучит вызывающий, зловещий напев…

Величавый, лет сорока, человек в роскошном французском кафтане и кружевном жабо, очень моложавый на вид, показался на пороге комнаты, дверь которой раскрылась без предварительного доклада, согласно данному заранее приказанию императрицы.

Вошедший сделал большие глаза, услышав мятежный напев в таком неподходящем месте, но сейчас же овладел собой и низким поклоном приветствовал хозяйку, которая протянула ему радостно обе руки.

– Входите, входите, милый Шуазель. Я вас жду. А пока от скуки забавлялась этим очаровательным парижанином… Садитесь. Сюда, ближе. Поболтаем… Его я сейчас отпущу. Ступай, мой князек. Кланяйся своей мама и своему папа и скажи, что я приказала приводить тебя каждый день, с утра, когда сам пожелаешь. Мы тут будем петь, играть… У меня найдется немного игрушек… Словом, думаю, тебе не будет очень скучно со старухой-бабушкой… А?

– Я буду счастлив, ваше величество… Мама сказала, ваше величество…

– Не величай меня, дитя. Зови просто бабушкой, как звали мои родные внуки, когда были такими, как ты, и тоже каждый день прибегали сюда возиться, «помогать» мне в моих работах, для чего проливали чернила и путали исписанные листки. Ты гораздо благовоспитаннее моих великих князей, как я вижу… И мы с тобой поладим… Целуй меня и ступай…

– Кланяюсь вам, бабушка, ваше величество… Я порадую папу и маму, бабушка, ваше величество. – Вдруг, состроив печальную рожицу, сказал князек, вспомнив, что ему было поручено из дому: – Папа сегодня был очень сердит. Пришли разные люди с бумажками… Требовали денег… А у папы ни одного су… А мама плакала, что завтра на приеме у вас, бабушка, ваше величество, ей придется быть в старом туалете… Никто не хочет шить нового без денег… И они приказали не говорить этого вам, бабушка, ваше величество… Но мне жаль моих милых папа и мама, – совсем плаксиво запричитал мальчик. – И я сказал… Потому что все говорят, ваше величество, бабушка, очень добры и помогаете в несчастии честным людям… И Бог за это посылает вам много денег и войска, бабушка, ваше величество… Только не надо говорить папе, что я все это говорил вам!.. – бойко отрапортовал свой урок мальчик и смотрит на «бабушку».

Екатерина, заливаясь веселым смехом, только делала знаки Шуазелю де Гуфье, который тоже улыбался, но далеко не так весело, как Екатерина.

– Ну, хорошо. Молодец. Ничего не забыл. Скажи папе и маме, что ты мне ничего не говорил. Но я сама помню и постараюсь позаботиться о карманных деньгах твоего папы и о туалетах мамы… Иди, милая обезьянка. Завтра жду!..

Поцеловав пылающее от волнения и удовольствия личико мальчика, она столкнула его с колен, куда он как-то незаметно взобрался и прижался к высокой, еще упругой груди названой бабушки.

Мальчик отвесил придворный церемонный поклон, другой, вдруг поскользнулся на паркете, потерял равновесие и, стараясь не упасть, сделал напряжение всем телом. В ту же минуту послышался не совсем принятый в обществе звук. Мальчик окончательно сконфузился и кинулся к дверям.

– Стой, стой… Ничего, не стыдись… Все, что естественно, в том нет греха…

Но мальчик уже скрылся за дверью.

– Это прямо умора. Все-таки малышу пришлось издать хотя бы один натуральный звук – против воли! – хохоча проговорила Екатерина.

Гость, покинув свой чопорный, светский вид, тоже не выдержал и громко стал хохотать:

– Ваше величество, вы… вы обаятельны… Вы неподражаемы! Вы Цирцея…

– Тысячу первый раз слышу этот самый комплимент! О, если бы я лучше была нимфой Калипсо, вечно юной, никогда не стареющей телом, как не стареется моя неугомонная душа… Мое слабое женское сердце… Но об анатомии потом. Надо сначала немного потолковать о делах. – И, меняя тон, она просто, серьезно заговорила: – Завтра день прощаний… Принц, конечно, ждет не одной почетной шпаги, которую я ему поднесу… Для войны нужно солдат. Для солдат необходимы маркитантки во всех смыслах. Для маркитанток нужны деньги – и трижды деньги. Порочный круг, из которого принцу пока не удалось выскочить… Он посматривал все время мне в руки, хотя ничего и не говорил… Я без слов поняла благородную грусть милого принца. Готова сделать, что могу. И сейчас скажу вам, что именно. Дела России и мои вы знаете. Я с вами откровенна, как с моим другом, которого знала и любила еще до личной встречи… Граф Сегюр, показав вашу депешу из Константинополя, сразу убедил меня, что маркиз Шуазель не только верный слуга Франции, но и преданный, а главное, бескорыстный друг моей империи, значит, и мой! Я давно хотела это вам высказать, доказать… И наконец, случай, хотя далеко не радостный, дал мне эту возможность… Вы у меня. И с вами говорит не императрица, а женщина, расположенная, уважающая, очарованная и вами лично, и вашим благородным характером… Так буду говорить прямо. Денег у нас сейчас мало. Что есть, надо приберегать. Европа всколеблена. Буря из Парижа, от полей прекрасной Франции грозит промчаться по целому миру, задеть и нас… Следует быть готовым ко всему… Все-таки графу д'Артуа теперь же я прикажу выдать сто тысяч ливров. Потом надеюсь выслать еще столько же, если не вдвое… И все силы пущу в ход, чтобы лига осуществилась и скорее вернула трон Франции ее законным государям.

– Ваше величество… Вы видите, слезы наполняют мои глаза… Мои уста…

Действительно, изящный и мужественный на вид, но слабонервный, бывший посланник Франции при султане уже начал проливать слезы, согласно своей кличке плаксы Шуазеля, под которой был популярен в Петербурге.

– Слушайте дальше. Новое правление в Швеции изменило все мои планы. Не будь этого, и карман свой я раскрыла бы шире, и дело все пошло бы быстрее. Но поглядим. Вот что вы должны передать принцу, о чем завтра, при всех неудобно было бы толковать.

– О, вы мудры, государыня, как…

– Сравнения оставим на после… Еще два слова. Я как императрица высказываю и должна высказывать твердую уверенность в успехе дела вашего несчастного принца, в его домогательствах и планах. Но вы знаете, что Екатерина имела случай сноситься с выдающимися умами Франции. И по-моему, есть опасные признаки… Смута глубже, чем мы это говорим, даже чем сами думаем. Что-то старое рухнуло вместе с вашей Бастилией… Что-то скатилось в пропасть с теми священными головами, которые отсекает стальное лезвие отвратительной гильотины… И я боюсь, что мы на пороге полного преображения народов и государств. Я начинаю даже опасаться за свое далекое, мирное, не тронутое пока заразой царство… Конечно, будь что-нибудь, я приму меры. Железной стеной отгорожусь от пожара… Но вам там, на Западе, грозит беда. Скажу прямо – не обижайтесь, мой друг…

– О, ваше величество…

– Я целый месяц наблюдала принца… и окружающих его. Много благородства, много мечтаний и надежд, но… Знаете, все-таки удержать в руках большой кусок легче, чем вернуть его, когда он захвачен другим, даже не по праву. Для этого надо больше сил и ума, чем для сохранения своего добра… И если этого добра не было сил уберечь, то…

– О, государыня… Мрачные взгляды… Но я понимаю их…

– Что делать! Мы одни. Можем, как жрецы, говорить правду. И вот я словно вижу вперед, что может ожидать вашу бедную родину. Там должен явиться вождь… Человек большого ума, железной воли и малосовестливый. Вроде восточных тиранов старых лет, но умнее, хитрее… И он овладеет волей других, овладеет властью. Овладеет Францией. Может быть, целым миром… Только не моим царством, пока буду править я или внук мой Александр!..

Она умолкла, глядя вперед, туда, через стены, в грядущее.

Шуазель побледнел, как будто почуял дыхание вечности.

Оба и не подозревали, что этот человек уже народился и всего год тому назад подал просьбу о зачислении его в войска русской императрицы, но получил отказ… Теперь он уже сидел в Париже… Создавал планы завоевания Франции, целого мира… И звали его, этого великого выходца из маленькой Корсики, Наполеон Буонапарте! И через девятнадцать лет он поведет миллион солдат в Россию и там похоронит их!

– Но пока что надо жить, Шуазель, не так ли? Будем же работать и жить… И облегчать по возможности трудный путь другим. Через это меньше шипов попадается каждому на долгой жизненной дороге.

Порывистым движением этот лощеный, осторожный дипломат взял руку императрицы и прижал к губам.

– Благодарю вас, ваше величество, за эту минуту. Я знал великую государыню. Теперь узнал великую, мудрую женщину, которая так же прекрасна, как умна!

– О-ла-ла!.. Признание по всей форме… Но здесь, в этом деловом покое, признаний я не принимаю. Для того есть особые уголки. Вы все, конечно, осмотрели в моем дворце…

– О, государыня… Несколько раз… Такое богатство… Сколько вкуса… Этот Эрмитаж… зимние сады… Стаи порхающих и поющих птиц… Боскеты… Бессмертные картины… Мрамор… Все это…

– Все это – декорум императрицы. Если хотите видеть уголок Екатерины-женщины, я покажу вам то, что могут видеть лишь мои самые близкие… понимаете, близкие друзья… которым я не могу ни в чем отказать, перед которыми не таю ничего – в надежде, что никогда не придется раскаиваться… в их нескромности… что бы ни случилось между нами потом. Я слишком хорошо знаю, как изменчивы чувства людские. Ваш вид особенно напоминает мне о том. Знаете, у вас удивительное сходство с единственным человеком, которого я любила и люблю до сих пор… С Понятовским… А это уж так верно заметил ваш поэт: «Возвращаемся вечно мы к первой любви!..» Пойдемте… Я вам покажу…

Небольшая дверь, которую миновала Екатерина, томно опираясь на руку смущенного таким неожиданным поворотом кавалера, вела в коридор, полуосвещенный цветной лампой.

Следующая дверь раскрылась без шума.

Шуазель увидел небольшой покой, убранный с восточной роскошью – мехами, коврами, оружием. На стенах висели великолепные портреты, всего около двадцати. Все мужские лица. Приглядевшись при свете сильных, но тоже одетых футлярами из цветного стекла ламп, гость узнал черты тех, которые были явно оглашены как «друзья сердца», фавориты или даже случайные наложники на короткий срок этой загадочной, могучей женщины, в которой все было сильно, неукротимо, несмотря на года и затрату воли, ума и сил.

– Узнаете? Конечно, не всех… Вот Страхов… Он…

И новая Беатриче повела гостя по лабиринту своих райских воспоминаний и утех…

– А теперь перейдем дальше…

В следующей комнате обстановка была еще роскошнее, еще уютнее. Какой-то возбуждающий и бодрый аромат выходил из скрытых кадильниц и легкими клубами носился в воздухе, в полутьме.

На стенах висело столько же картин, сколько портретов было в первом покое.

Картины эти эффектно озарялись лучом отдельной лампы при каждой из них, причем свет падал лишь на полотно, как будто из потайного фонаря.

Картины были написаны на мифологические темы самого соблазнительного содержания. И на каждой из них голова женщины напоминала Екатерину. А голова мужчины была снимком с какого-нибудь из тех портретов, которые висели в соседней «галерее сердечных воспоминаний», как называла это сама хозяйка…

У Шуазеля закружилась голова.

Он давно понял, зачем его привели сюда.

И сейчас два сильных чувства окончательно захватили ум и душу осторожного, опытного дипломата и любезника-француза.

Тень Потемкина, поверженного ревнивым, завистливым Зубовым, выросла перед глазами Шуазеля… Конечно, вытеснить совершенно юного фаворита ему не удастся. На Екатерину нашел каприз. Она сочла возможным дать волю своей фантазии. Но через день, через неделю она может невольно даже предать его, Шуазеля, более юному и постоянному фавориту Зубову. Что тогда?..

С другой же стороны, ввиду решения герцога остаться навсегда в России, чего желает сама Екатерина, как было бы хорошо «дерзнуть» и потом использовать хорошенько минутный фавор…

Быстро все это проносилось в уме.

Риск большой… Но и ставка крупная… Что, если?..

Он уже незаметно стал вести спутницу к одной из широких восточных кушеток, брошенных вокруг стен.

Но неожиданно новая мысль прорезала мозг: не будь она так стара!..

Правда, здесь полутьма… Черты еще сохранили свою правильность и остатки красоты. Но Шуазель, словно в гипнозе, увидел и то, что скрадывал сейчас искусственный полусвет: морщины, складки… Измятые линии лица и тела…

Зубов, всякий другой из русских видел перед собой скорее нечто высшее, чем простую женщину… И это сознание будило страсть.

Шуазель не охвачен таким порывом преклонения перед величием власти… Что, если природа мужчины откажется повиноваться внушениям разума?.. Тогда совсем беда…

Во избежание всяких осложнений кавалер с самым внимательным видом, подойдя к ближайшей картине, стал рассматривать ее.

– Хорошая кисть… Кто это писал? Немного аксессуары неверны… Вот эти пилястры и рисунок мебели… Но сильно, сочно… Это менее удачно написано, ваше величество! – переводя свою спутницу к следующей картине, как будто они гуляли по залам Эрмитажа, среди толпы людей, спокойно говорил Шуазель…

Екатерина, сначала немного волновавшаяся, когда они вошли сюда, поглядела на своего спутника, осторожно высвободила свою руку из-под его локтя и, как будто заражаясь настроением собеседника, спокойно, ласково, тоном светской хозяйки стала давать объяснения новому Иосифу Прекрасному сорока лет…

* * *

Неузнаваемая, величественная стоит в большой тронной зале Екатерина, слегка опираясь рукой на невысокую колонну.

Русский двор, один из самых пышных в Европе, сегодня окружает государыню особенно блестящим, великолепным полукругом кавалеров и дам, одетых в шелк, в парчу, залитых золотом, осыпанных жемчугами и самоцветными камнями редкой величины.

Корона на императрице слепит глаза сиянием великолепных бриллиантов.

Скипетр держит на подушке граф Шувалов. И словно искры сыплются из этого скипетра, когда луч солнца коснется бриллиантов, покрывающих его.

А против этой сказочной группы расположилась другая, не так богато разодетая, но полная красоты, грации и особого, изысканного вкуса, который сквозит во всем начиная от перьев на прическах дам до красных каблучков у ботинок, сжимающих стройные, узенькие ножки парижских светских щеголих, перенесенных под небо Севера, как переносят порою роскошные цветы из-под открытого южного неба в жаркие парники северных теплиц…

Впереди всех стоит принц д'Артуа в темном, но великолепном наряде.

После обмена официальными приветствиями Екатерина дала знак Платону Зубову, который передал ей шпагу с литым из золота эфесом, осыпанным драгоценными камнями.

Взяв в руки это великолепное оружие, Екатерина обратилась к д'Артуа:

– Ваше высочество, теперь вам предстоит трудный подвиг – поднять разрушенный и опрокинутый трон, целые тысячелетия стоявший так незыблемо и твердо! Предстоит борьба за право при помощи отваги, ума и ратных сил, которые вы, принц, конечно, с Божьей помощью сумеете собрать вокруг священной орифламы французских королей. Примите же эту шпагу, данную Богом для короля на одоление дерзких врагов власти, покоя и счастья на земле! Я бы не вручила ее вам, если бы не была глубоко убеждена, что вы скорее пожертвуете жизнью, чем откажетесь употребить этот клинок так, как предписывает долг и слава вашей династии! Бог на помощь, ваше высочество! Беритесь за дело, в добрый час! А здесь всегда с живым интересом будут следить за вашей благородной борьбой и молить Бога о ваших победах!