Текст книги "В сетях интриги. Дилогия"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешёптывании между собою почти всех, сидящих за столом.

Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:

– Прощения прошу… Таково моё мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.

Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозлённый, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.

– И я таковой же, не больше! – воскликнул он, подымаясь с места. – Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись её величеству?

– Эту самую! – громко, твёрдо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. – Именно её. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу… а сомнений быть не может.

– Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!

– Кхм… – на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: – Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но… в болезни будучи… порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.

– И вы… И вы! – передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. – Глядите хорошо… И помните ли: ещё при жизни вынесена была бумага… для оглашения всеобщего. Не мною – вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!

– Да, как же…

– Да как же иначе! Да вне сомнения! – раздались с разных сторон голоса.

– Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! – торжествуя, поднял ещё выше голос Бирон. – Теперь совсем иную речь поведу.

Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.

– Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.

Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, – не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?

И все молчали, напряжённые, испуганные.

– Да, да! – видя общее недоумение, продолжал Бирон. – Заявляю твёрдо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня способным к правлению царством, – сию минуту передам всю власть по тестаменту!

Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?

Ушаков, Бестужев и Миних – первые, почти в одно и то же время, подали голоса:

– Да разве ж можно?! И помышлять нечего!

– Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли…

– Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..

– Просим… Всепокорно просим! – эхом понеслось со всех концов стола.

Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.

Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:

– Мы только что тут толковали, что не след потрясать порядок в стране нежданными переворотами. Не заводите же и сами таковых, ваше высочество… Оставайтесь на своём трудном посту до конца… мира и спокойствия ради! Просим!..

Выразил свою загадочную, какую-то необычайную по форме и по содержанию просьбу и снова сел, неподвижный, непроницаемый, как настоящий «оракул».

– Пусть так! – покрыл ещё не стихающий говор и гомон довольный голос Бирона. – Подчиняюсь общей воле, как и всегда доныне то бывало. Вы слышали, принц? Вот всё, что и должно единственно служить вам возмездием за дело, совершенное вами. И отныне – да будет все забыто! – с поклоном, полупочтительным, полудружественным по направлению униженного юноши, закончил свою речь регент.

Антон, стоявший, как другие, нерешительно ответил молчаливым поклоном и сел, по-прежнему не поднимая головы.

– А чтобы закрепить это решение высокого собрания, – снова заговорил Бирон, решивший использовать момент, – чтобы не было более сомнений отныне и впредь, навсегда… да изволят все присутствующие на сем тестаменте… вот, пониже высочайшей подписи, учинить свои!

Пётр Бирон, по знаку отца подошедший к нему, принял устав и завещание Анны Иоанновны и, подойдя к принцу Антону, протянул ему бумагу.

Брезгливо отодвинувшись, принц не принял листа из рук ненавистного ему юноши.

Пётр, криво усмехнувшись, положил все перед Антоном и отошёл.

Подписав, принц передвинул бумагу Неплюеву, своему ближайшему соседу. И тот, подписав, подвинул её следующему…

– А в ту пору, пока высокое собрание будет давать подписи, прошу прослушать ещё следующее, – теперь совсем уже довольный, начал снова Бирон. – Сам принц сознался, что молодость его была причиной некоторых злоумышлений, им затеянных. И враги порядка снова, конечно, пожелают воспользоваться слабостью духа его высочества. Так чтобы меньше было соблазна, подлежит все внимание принца обратить к охране государя-младенца, оставя внешние заботы и обстоятельства. Вот такое прошение на имя августейшего сына и надлежало бы нам принять от его высочества.

Взяв бумагу, уже раньше подписанную присутствующими, он передал её сыну, снова стоящему наготове у кресла.

– Содержание сей декларации вам известно и апробовано всеми, как явствовать может из подписей на том листе… Передай его высочеству! – обратился Бирон к сыну. – А вы, ваше высочество, извольте оную прочесть и подписать, где следует. Этим вы явно подтвердите свою готовность сохранить спокойствие в государстве.

Догадываясь, какую бумагу поднёс ему для подписи сын гонителя-врага, Антон по-прежнему не принял её в руки. Когда Пётр положил перед ним лист и отошёл, Антон, приблизив близорукие глаза к роковым строкам, медленно пробежал отречение, которое должен был подписать собственной рукою. Потрясённый, он откинулся на спинку кресла, отёр лоб, покрытый холодным потом, обвёл взглядом всех, чьи подписи, как удары топора, чернели на унизительном документе.

Видя, что окружающие избегают встретиться с ним взором, он, словно задыхаясь, пересохшими губами глотнул несколько раз воздух, снова перечёл и медленно поднялся с места.

– И… этто… я… я самм… дддол-жен поддпи-сать?! – взлетел его звенящий, рвущийся вопрос.

Все продолжали молчать, не глядя на принца.

Закрыв лицо руками, долго стоял он, как оледенелый. Потом порывисто схватил перо, нагнулся, вывел несколько букв своего имени, откинул лист и только мог глухо проговорить, падая в кресло:

– Я… я – подд-писсал!..

– В добрый час!.. В добрый час! – неподдельно ликуя, за всех отозвался победитель-регент. – Господь видит и благословляет эту минуту. Теперь, государи мои, наше тяжкое дело окончено. Да поможет вам Бог, как и мне!

Он отдал глубокий поклон на все стороны, давая знак, что надо расходиться.

– Благодарим и вашу светлость за неусыпное попечение о делах правительства! – с поклоном провозгласил Бестужев.

– Благодарим!.. Благодарим! – кланяясь, откликнулись другие.

С говором сдержанным, но не шумно, стали покидать зал все, сидевшие за столом, отдав поклон и принцу Антону, хотя не такой раболепный, как регенту.

Бирон, выйдя из-за стола, заложив за спину руки, стоял и грелся в глубине у камина. Подозвав знаком сына, он шепнул ему, указывая глазами на принца, сидящего неподвижно на своём месте:

– Видел, как он не выносит тебя? Не может забыть, что ты был соперником его и соискателем руки принцессы Анны!.. Ха-ха!.. Ну, ступай. Я ещё с ним маленько потолкую… Заодно и принцесса жалует, благо посторонние удалились… Ступай!

Поцеловав почтительно руку отца, протянутую ему, Пётр ушёл, отдавая по пути глубокий поклон принцессе Анне, которая, оставя за дверьми своих спутниц: фон Менгден, графиню Остерман и двух фрейлин, появилась в зале, теперь опустелом, затихшем и словно раздвинувшем свои стены, в которых тесно было за минуту перед этим от оживлённой, шумной толпы.

Бирон, двинувшись навстречу принцессе, раскланялся с ней очень почтительно и любезно и первый задал вопрос:

– Вы, конечно, все слышали, ваше высочество? Дело окончилось благополучно, как я заранее и обещал.

– О да… я слышала! – трепеща от затаённого негодования и скорби, могла только ответить Анна. – Не знаю, что и сказать!..

Уловив нотку горечи в словах и тоне принцессы, глядя в её обычно тусклые глаза, сейчас сверкающие каким-то недобрым огоньком, как бывает у змей, которых придавили пятою, – Бирон понял, что перед ним стоит не сломленный, не окончательно покорённый враг – женщина, жена и мать, поруганная, затаившая бессильные пока злобу и гнев, готовая жестоко отомстить при удобном случае, ищущая новых средств для борьбы… И он решил пойти до конца.

Подвинув Анне кресло поближе к огню, он прошёлся раз-другой перед камином, потирая свои сильные руки, и вдруг отрывисто заговорил:

– Вижу, понимаю. Вы не совсем довольны… как и его высочество… Но будем говорить совершенно открыто. Дело не столь уж пустое, как я это изображал верховному совету, единственно желая спасти вам супруга, сохранить отца нашему малютке-императору! Поднять военный бунт!.. Сеять рознь в самом правительстве!.. Народ подбивать к мятежам и бунту!!! Всё это обнаружено, доказано с несомненной ясностью… И… ежели б мы только захотели… могли поступить не столь милосердно. Если наш первый император, великий Пётр, сына родного своеручно казнил в подобном положении, то и ныне…

Он не договорил, криво усмехнувшись.

Холод пробежал от этой усмешки у Анны.

– Молчите… молчите… я понимаю! – вырвалось с мольбою у напуганной женщины. – Я так вам благодарна!

И, делая над собою насилие, она обняла своими бледными руками бычью шею Бирона и крепко поцеловала его в губы, чувствуя на щеках и губах колючее прикосновение его негладко выбритых усов и бороды.

– От души примите поцелуй, ваша светлость! – всё ещё обнимая регента и глядя ему в глаза, проговорила она. – Только прошу ещё… Пусть не оглашают того, что здесь было. Пусть всё тихо свершается. Иноземцев и так не любят в Русской земле. Принца станут не любить ещё сильнее, если прознают… Я не хочу. Прошу вас.

– Все сделаю, что возможно, принцесса! Хотя… частных толков не избежать. Такое было многолюдное собрание нынче. И мы, правители, сами знаете, за толстыми стенами наших дворцов живём, словно в стеклянной табакерке. Самое тайное делается явным, как бы ни стараться… Но я все сделаю. Хотя, по чести вам признаюсь, принцесса: насколько трогают меня ваша дружба и нежность дочерняя, настолько же горько видеть, что принц не признает моих услуг… И не желает их даже!.. Обидно! – косясь на Антона, несколько раз повторил Бирон.

И вдруг словно что-то загорелось в этом грубом, жестоком человеке. Сбрасывая оболочку добродушного покровителя, он резко, с явным вызовом обратился к принцу Антону, молчаливому и неподвижному в своём кресле.

– Не скажете ли прямо: чего ж бы вы ещё желали от меня, ваше высочество? Я все сделал! Из врага – хотел сотворить друга. Я не призвал сюда принца Петра из Голштинии, как многие меня просили о том… И просят посейчас! Я не передал ему империи. Я оставил за вашим сыном власть и трон. Я оберегаю их, как и сами вы не сумели бы оберечь. Вы же слышали: я предлагал вас в регенты. Вас, отца императора нашего, прирождённого принца крови. И все правительство предпочло меня! Да, меня… выскочку, «выходца из черни, ничтожного курляндца», как иные особы заглазно величают герцога Бирона!.. Ха-ха-ха!.. Я мог вам повредить – и не захотел того. Вы желали сгубить меня – и не смогли!.. На что же вы теперь ещё надеетесь? На кого? На министров? Вы слышали нынче их единодушный ответ. На весь народ? На это полунагое, тёмное стадо россиян! Ха-ха-ха!.. Не боюсь и ваших семёновцев, этой главной опоры крамол дворцовых. Да отныне они уж и не ваши! – взяв со стола прошение, подписанное Антоном, и пряча его к себе в карман, глумливо заметил Бирон. – Вы сами подписали отречение. Другой будет у гвардии начальник. Вам не удастся затеять кровопролитие, поднять мятеж и смуту. Я не опасаюсь больше того. Чего же вы ещё хотите? На что надеетесь? Или не пора ещё смириться, мой принц?

Ещё что-то хотел прибавить жгучее, обидное расходившийся герцог из конюхов. Но, кинув взгляд на принца, остановился, не то изумлённый, не то встревоженный.

Во время глумливой речи регента принц Антон выпрямил свой тонкий, обычно слегка сутулый стан, словно сразу вырос значительно. Ненависть, овладевшая всем существом робкого юноши, вырвалась на волю и переродила его даже на вид. Зрачки, расширясь необычайно, изменили потемневшие глаза Антона. Сделав шаг от стола ближе к Бирону, он заговорил глухо, враждебно, почти не заикаясь под влиянием огромного внутреннего напряжения:

– А… вы чего хотите от меня, герцог курляндский? Вот я стою перед вами, униженный, раздавленный… обесчещенный… Я, принц крови, не запятнанный в моей юной жизни ничем позорным!.. Я не по чьей-либо прихоти… а по праву наследства и по законам государства Российского владею каждой ниткой, которая на мне… каждым геллером в моём кошельке… каждым орденом на моей груди! Я бывал… и на… полях битв… Я не страшился смерти. Не грязными… пу-тями… не за… тёмные, позорные заслуги получил… величие и власть. Не происками стал и держусь на высоте. Бог меня поставил!! И я – отец одного из… саа-амых могущественных государей на земле, я – стал теперь ничто!.. Ничто!.. Даа-же хуже, чем ничто! Потому что вам… вам обязан даже моею… жи-изнью, как здесь слышу!.. Чего же вы хотите ещё от меня? Вот у меня осталась моя жизнь… и… это! – хватаясь за эфес шпаги, вне себя закончил принц Антон. – Чего же вы хотите, а?

В невольном испуге отпрянул от обезумевшего врага Бирон, но сейчас же вспомнил, что кроме принцессы ещё несколько женских глаз следят за этой тяжёлой сценой в раскрытую дверь.

Также положив руку на свою шпагу, Бирон стал перед Антоном и глухо проговорил:

– А… вот как?! Что же… я готов и таким путём с вами разделаться, если желаете!

– Нет! Боже мой! – в испуге кидаясь между ними, вскрикнула принцесса. – Нет! Вы не так его поняли, герцог! Он болен, вы же видите… Он сам не помнит, что говорит… Юлия, возьмите, уведите принца скорее!..

Взяв за руку, как ребёнка, мужа, который после необузданного, ему не свойственного порыва сразу совершенно ослабел, Анна передала принца Юлии, с которою он и ушёл, опираясь на руку девушки.

Сама принцесса снова кинулась к Бирону, который стоял у камина злобный, как рассерженный гад.

– Дорогой герцог… забудьте… простите… Вы увидите: я сама буду смотреть за ним. Вот увидите! Все кончено… Мы отрекаемся ото всего! Только не вредите нам. Берегите нашего сына. Не пускайте… не зовите сюда никого из Голштинии. Вы обещаете мне, герцог? Правда? А я… я буду благословлять вас… Руки целовать нашему покровителю и защитнику…

– О-о… ну как можно! – делая вид, что он растроган, обнимая слегка принцессу, привлёк её на грудь Бирон и отечески поцеловал в лоб, покрытый распустившимися волосами. – Бог видит, как потрясён я вашим доверием, дорогая принцесса. Хорошо. Пусть так. Спите спокойно! Я ваш защитник отныне и навсегда. И… если не будет больше нападок на Бирона – он ваш вернейший друг и слуга!..

Поцелуем руки завершил он свою речь.

Анна прильнула пересохшими, бледными губами к его влажному лбу; когда же он отпустил её и, откланявшись, вышел из зала, принцесса, не имея сил сама держаться на ногах, с лёгким стоном опустилась в ближайшее кресло.

– Ох… голова моя… голова!..

– Успокойтесь… вот понюхайте, ваше высочество! – подавая флакон с нюхательной солью, старалась успокоить её графиня Остерман, глаза которой были полны слёз.

– Успокойтесь, принцесса! – с другой стороны шептала ей фон Менгден, успевшая проводить принца и вернуться к своей подруге и госпоже. – Ещё не все потеряно, верьте мне… Счастье нам улыбнётся…

– Нет… Нет!.. Как быть?.. Что делать?! Как быть! – совсем по-детски, тягуче, слезливо причитала Анна, сжимая руками виски, где начала сверлить обычная мучительная боль. – Он решил погубить нас совсем… Или ты не видишь? Такое унижение… перед этим конюхом… перед позорным угодником властной старухи… перед её наёмным… Ужас… ужас! – без конца повторяла Анна, ломая руки. Истерические нотки уже задрожали в этих выкликах.

Глотнув воды, принесённой одной из фрейлин, Анна немного овладела собою и, боязливо озираясь, словно из страха быть подслушанной, зашептала окружающим её женщинам:

– Боже мой… Чего бы я не дала, чего бы я не сделала, чтобы… Последнего псаря возведу в генералиссимусы, в регенты… Последнее своё отдам, только бы не он… не этот наложник был господином над нами… над моим сыном… Кто… кто поможет? Неужели ваш муж не мог бы? – с мольбой обратилась она к графине Остерман. – Его все так чтут… Его любят все.

– Вы же знаете, принцесса… больной старик… Он может дать лишь добрый совет! – печально покачала головою графиня Остерман.

– Да, правда… – снова опустившись, уставясь тусклым взглядом в огонь камина, запричитала тихо, жалобно Анна. – Пусто… пусто кругом… Все в его руках… Нам – никого нет на помощь!.. Пусто… Все у него…

– А если бы… Миних? – вдруг, стоявшая в раздумье, тихо уронила фон Менгден.

– Он? Нет… Этот не посмеет против Бирона… – безнадёжно прозвучал голос Анны. – Пусто… Никого… Никого в защиту… Один Бог… Он… Один…

Глава III
ЛУЧ НАДЕЖДЫ

Зимний ясный день выдался 7 ноября 1740 года в приневской столице.

В Зимнем дворце, где помещался император-ребёнок со своими родителями, на половине принцессы, в маленькой гостиной, Анна Леопольдовна лежала, свернувшись на кушетке. Голова её, туго повязанная тёплым платком, флакон соли, который бледная, страдающая женщина то и дело подносила к носу, – всё это говорило, что обычный припадок мучительной, нервной боли снова сжимает острыми тисками ей виски, ломит затылок, заставляет мысли мутиться в мозгу, вызывая тошноту и неодолимый, тёмный страх в груди.

Неизменная подруга, Юлия фон Менгден, примостившись на скамеечке, у самых ног больной, баюкающим голосом, однообразно читала вслух какой-то сентиментальный французский роман, какие очень нравились всегда принцессе, малоподвижной и ленивой, даже угрюмой на вид, но обладающей сильными страстями, пылкой мечтательностью и привязчивым, чувствительным сердцем.

Под это чтение Анна как будто стала забываться. Слабые вздохи всё реже и реже вырывались из стеснённой груди. Глаза её, обведённые тёмными кругами, сомкнулись и теперь казались двумя чёрными впадинами на одутловатом, изжелта-бледном лице. Узкие, крепко стиснутые, бескровные губы перестали вздрагивать от уколов внезапно нарастающей боли. А две холодные слезинки, выкатившись из-под прикрытых век, остановились, словно застыли, в уголках глаз.

Понизив голос, Юлия читала ещё несколько минут, потом затихла, с неподдельным участием глядя на измученную подругу. Ей показалось, что Анна уснула под рокот её чтения.

Но Анна внезапно вытянулась, не раскрывая глаз, легла на спину, держа на груди свои бледные, выхоленные руки, которые судорожно сжимали одна другую.

Выждав несколько мгновений, Юлия, осторожно поправляя подушки, сбившиеся под спиной и головой подруги, ласково, как ребёнку, задала по-французски вопрос:

– Ну что? Легче, дорогая моя?

– Нет! Хуже ещё! – капризно морщась от боли, отрывисто бросила ответ Анна. – И я глупа, что тебя послушала… Читай. Может, я задремлю, пока они там.

– Нет. Теперь не удастся, дорогая. Я слышу шаги. Все возвращаются. Аннет, вот случай самый счастливый… Когда ещё можно будет видеть Миниха без соглядатаев Бирона. Потолкуй с фельдмаршалом. Я же говорила тебе: брат мой уже закидывал удочку. Сдаётся, он не прочь… Конечно, если получит от тебя побольше щедрых обещаний. Ну, сама понимаешь.

– Ты думаешь?

И Анна, захваченная новой мыслью, сразу оживилась, порозовела, даже приподнялась на кушетке, оправляя волосы и свой роскошный кружевной пеньюар, смятый во время лежанья.

– Надеешься, он нам поможет, Жюли? Хорошо. Я рискну…

Но тут же словно блеснули перед её глазами серые змеиные глаза Бирона, какими он глядел на неё и на мужа недавно, после памятного заседания верховного совета. Как будто зазвучали снова угрозы, сказанные грубым, властным голосом…

И, холодея в душе, вся оробев, она опять опустилась на подушки, лепеча:

– А… а если и он предаст?!

– Вздор. Свидетелей нет… Да и всё равно: хуже от того не будет.

– Правда твоя. Хуже того, что есть, быть не может! – безнадёжно-тоскливо прозвучал горький ответ. И она снова приподнялась с подушек, как бы желая встретить входящего Миниха, за которым следовало человек десять кадет и адъютант его, Грамматин, бывший раньше адъютантом принца Антона.

Дав «откровенные показания» на следствии о военном заговоре, совершив нечто вроде прикрытого предательства, капитан успел сохранить своё хорошее положение на службе, отделавшись строгим выговором за «неосторожность». А Бирон, очевидно надеясь совсем завербовать себе покладистого служаку, устроил Грамматина даже адъютантом при Минихе, к которому перешли почти все права и обязанности принца брауншвейгского.

Сейчас он явился, как и Миних, сопровождая группу кадет, которым разрешили видеть трёхмесячного ребёнка-императора.

Бирон находил полезным постепенно делать любимым и популярным будущего повелителя империи, от имени которого пока правил всей землёй.

Пропустив вперёд молодёжь, которая выстроилась небольшой линией перед кушеткой Анны, Грамматин остался ближе к дверям, в тени, ожидая дальнейших распоряжений.

– Ну что, дети мои! – ласково, с неподдельной материнской мягкостью обратилась Анна к юным кадетам, личики которых ярко розовели и от тесно затянутых мундиров, и от удовольствия, испытанного при мысли, что они гости у самого императора и матери-принцессы.

– Видели нашего государя? Как он вам понравился, мой малютка-император? Будете ли вы его любить? Станете ли беречь и защищать, когда придёт ваш черёд служить трону и родине нашей?

– Так точно, ваше высочество! – прозвучали стройно враз десять юных, звонких голосов. А крайний, правофланговый по знаку Миниха выступил вперёд, словно рапортуя, отчётливо проговорил:

– Обещаем служить верой и правдой, ваше высочество. Мы всегда его любили и раньше. Себя не пожалеем, чтобы угодить государю!

Сказал, сделал шаг назад и очутился на своём месте.

– Хорошо! Отлично, дети мои. Верю вам. Благодарю от души. Граф, прошу всех их записать пажами его величества! – обратилась Анна к Миниху, который стоял тут же у кушетки, внимательно наблюдая и за своей молодёжью, и за каждым словом, за малейшим изменением лица Анны.

Умышленно подсказав Бирону меру, переполнившую чашу терпения родителей императора, фельдмаршал, герой на поле брани, ловкий царедворец и любезник по манерам, а в душе тонкий политик и гибкий интриган, он больше недели выжидал, к чему приведёт последний удар Бирона. Правда, брат Юлии Менгден, ближайшей наперсницы Анны, уже явился к нему с осторожными предложениями. Но Миних, осторожный больше всех, сделал вид, что не понимает или не принимает всерьёз беседы. Ему хотелось войти в непосредственные сношения с Анной, которой он доверял больше, чем легкомысленному Антону, да к тому же ещё невоздержанному на словах и поступках в часы неумеренного пьянства, какому нередко предавался принц в сообществе людей, мало достойных уважения, чуть ли не своих слуг.

Но завязать личные сношения так, чтобы не возбудить подозрений у Бирона, это было не легко. Все знали, что и малютка-император и его родители окружены агентами герцога, которому доносили о малейшем событии, даже самом пустом, какое имело место на половине державного ребёнка, где помещались и покои родителей его.

Выжидая удобного случая, Миних нашёл, что ему было надо. Кадет, пожелавших видеть императора, взялся сопровождать он сам. И так расположил время, что надеялся найти Анну одну.

Расчёт его оправдался.

Анна, обласкав ещё несколькими словами юношей, осчастливленных теперь безмерно, протянула руку для поцелуя каждому.

– С Богом, дети мои. Вот баронесса угостит вас там чем-нибудь вкусным. Слышишь, Юлия?

– У меня все готово, ваше высочество! Идемте, молодые люди! Хотя по виду все вы совершенные девицы – не в обиду будь вам сказано! – слегка хлопая по щеке ближайшего, пошутила фрейлина, указывая путь молодёжи.

Грамматин по знаку Миниха ушёл за ними.

– Как мне прикажете, ваше высочество? Я тоже могу удалиться? – выждав несколько мгновений и видя, что Анна молчит, первым заговорил Миних. – Или будут ещё какие-либо распоряжения от вас?

И тут же сразу, меняя служебный сухой тон на участливый, наклонился к Анне, совсем дружески заговорил:

– Ваше высочество страдаете, как я вижу… Нездоровье это несносное… Мне так огорчительно видеть, свидетель Бог. И… если бы не это… я бы…

Не досказал, оборвал негромкую, доверчивую речь фельдмаршал, только глядит своими ещё молодыми, красивыми глазами в глаза Анне, словно ждёт от неё теперь ответа на свою затаённую мысль, просит почина к дальнейшей беседе на более важные темы.

И Анна поняла. С боязливым ожиданием поглядев на него, она слабо улыбнулась, словно поощряя к дальнейшему. Но он молчал. И женщина заговорила печальным, детски жалобным голосом, который так не шёл к угловатой, неизящной по стати принцессе, но не казался и фальшивым, благодаря совсем детскому, недоуменному взгляду её усталых, печальных глаз.

– Распоряжений?.. Ах, граф, не нам распоряжаться здесь. Мы с мужем просто заложники… пленные Бирона, волею случая прикованные к колыбели сына-государя. И эта моя болезнь… Сердце у меня сжимается… надрывается грудь от мучений. Кругом темно. Впереди ещё страшнее. И… ни одного человека, который пожалел бы нас… Решился бы помочь… Посмел бы…

Слёзы хлынувшие не дали ей говорить.

Если холодный расчёт и давнишняя ненависть к выскочке-проходимцу Бирону двигали поступками графа до этой минуты, то сейчас вид неподдельной скорби и мук этой женщины, стоящей на недосягаемой, казалось бы, высоте, а на деле – поруганной в её лучших чувствах, матери и жены, заключённой в блестящую, но тем более безотрадную неволю, – всё это тронуло до глубины души впечатлительного фельдмаршала. И вообще женские слёзы влияли на него очень сильно.

Подсев к Анне, он осторожно взял её руку, бессильно висящую вдоль тела, и почтительно поднёс к губам.

– Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Право, мне кажется, дело уж не столь мрачно обстоит, как вы полагаете. Все неприятности минули. Понемногу позабудется минувшее дурное. И для вас, и для принца Антона настанут счастливые, светлые дни. Тестамент составлен ясно: только дети ваши и принц Антон имеют право на трон Российской империи… Никакие голштинские принцы вас устрашать не должны. Остерман тоже знал, что писал, составляя сию бумагу первой важности! Император незаметно подрастёт… И тогда все враги ваши будут у вас под каблучком! Вы же сами понимаете, принцесса!

– Нет! Никогда! Не дождаться нам того никогда!.. Мы здесь узники. Не смеем видеться ни с кем, не решаемся послать никуда никого из наших покоев, чтобы не взбудоражить целую свору шпионов, следящих за каждым нашим шагом, за малейшим движением… Последний нищий в государстве свободнее и безопаснее, чем я, чем мой супруг. Не кивайте головою, вы сами знаете: это так! Но всё же и у нас остались друзья. Бог не совсем покинул нас. И странные вести стали доходить в эту нашу раззолоченную тюрьму. Видит Бог, я не могу молчать… Я слабая женщина, я мать! И я вам открою… Можете передать самому Бирону мои слова, можете делать что хотите.

– Принцесса, неужели вы допускаете! – с неподдельным негодованием вырвалось у него. – Как мне больно… Миних – солдат, не царедворец! Миних никогда ещё не был предателем и не будет. С женщинами он не воевал, да ещё при помощи подлых средств! Вы смело можете открыться мне! Честь и Бог – порукой в том, принцесса.

– Да, что-то говорит мне, что это правда. Я тут узнала… Ходят слухи – этот презренный… бывший… фаворит готовит нам новые испытания, новые муки. Он втёрся в доверие к тётушке-цесаревне, низкий пройдоха, лизоблюд… Её партия довольно сильна, особенно в народе, не только при дворе. За неё почти вся гвардия, столь ненавидящая регента. Но когда этот грязный обольститель станет супругом Елизаветы, как он о том мечтает… Тогда войска поневоле с ним помирятся. И она взойдёт на трон. Он сам возведёт её… по нашим телам… по голове нашего сына, увенчанной российскою короной… Я вижу это. Он не постесняется ничем. И нам нет спасенья! А по столице ходят слухи, им же пущенные, как я и муж мой браним всех русских. Как принц Антон всех министров и членов синода сбирался кинуть в Неву, подготовляя военный переворот… Как?! Боже, всего не передать! И мы бессильны. Мы здесь в тюрьме, откуда ни один звук не достигает до народа!

– Если вы уж все знаете… – развёл руками Миних. – Оспаривать не буду. Но я не думаю, чтобы все эти происки ему удались. Царевна хитра, несмотря на свой беззаботный, простой вид. Гвардию он тоже не обманет. И, наконец, есть же Бог на небе!..

– Есть! Я верю! – в каком-то порыве вдруг подхватила Анна. – И только вашими руками, граф, Он может спасти нас. Если вы пожелаете… Молю вас… на коленях готова заклинать!.. Спасите… Вы можете влиять на изверга. Скажите ему, чтобы отпустил нас в Брауншвейг… С моим сыном… Мы отречёмся от всего: от прав сына, от русских субсидий, от всякой власти! Только б свою жизнь сберечь, сберечь нашего мальчика. Иначе он кончит свои дни в заточении, в нужде… если не под ножом убийцы! Все знают нравы этой страны, когда совершается дворцовый переворот. Молю вас: защитите сына. Бирон вам так много обязан. Вы помогали его возвышению. Ваш голос поддержал его в решительную минуту, когда он ещё не был правителем и мог им не стать. Он должен вас послушать!..

И она умолкла, глядя с мольбою на него в ожидании ответа.