Текст книги "Лирика вагантов в переводах Льва Гинзбурга"

Автор книги: Лев Гинзбург

Лирика вагантов
в переводах
Льва Гинзбурга

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

I

Стихам, собранным в этой книге, – восемьсот, девятьсот, а то и тысяча лет: средневековая древность, глубокая старина.

Написанные в основном на латинском и средневерхненемецком языках, они способны ожить только в переводе: единственный шанс, которым располагает литературный памятник. Архитектура, живопись. пластическое искусство находятся в более выгодном положении: парижский «Notre Dame» или барельефы Наумбургского собора не нуждаются в посредничестве. Раз и навсегда созданные, они воздействуют сами по себе и не терпят ни осовременивания, ни чьего-либо «творческого переосмысления».

Тем труднее переводчику, который видит свою задачу в том, чтобы выступить здесь не только в роли реставратора, но и своеобразным посредником между эпохами. Восстанавливая давно отзвучавшие голоса, облекая в плоть смутные тени, затерянные в сумраке средневековья, он обязан приблизить их к нашим дням, протянуть им через века свою руку и «преобразить», как сказал бы Вильгельм Гумбольдт, их «мир» в «собственность духа».

В данном случае это особенно важно, если учесть, что перед нами поэзия, олицетворяющая как бы непреходящую молодость мятежного человеческого духа, поэзия чрезвычайно полнокровная, звонкая, близкая нам по своей внутренней сути.

Речь идет о лирике вагантов, бродячих школяров и безместных кочующих монахов – пестрой толпе, оглашавшей своими песнями средневековую Европу. Само слово «ваганты» происходит от латинского «vagari» – бродяжничать. В литературе встречается и другой термин – «голиарды», производное от «Goliath» (здесь: дьявол) и от «gula» – глотка: бродячие дьяволы с широкой глоткой, горлопаны, выпивохи, обжоры, неугомонные проповедники мирских радостей.

Конечно, – и мы увидим это в нашей книге, – лирика вагантов отнюдь не сводилась лишь к воспеванию кабацкого разгула и любовных утех, несмотря на всю школярскую браваду, заложенную во многих стихах. Те самые поэты, которые столь бесшабашно призывали отбросить «хлам пыльных книжек», вырваться из пыли библиотек и отказаться от учения во имя Венеры и Бахуса, были образованнейшими людьми своего времени, сохранившими живую связь с античностью и возросшими на новейших достижениях философской мысли.

В своем творчестве ваганты касались серьезнейших нравственных, религиозных и политических проблем, подвергая дерзким нападкам государство и церковь, всевластие денег и попрание человеческого достоинства, догматизм и косность. Протест против существующего миропорядка, сопротивление авторитету церкви в равной мере предполагали отказ от обескровленной книжности, из которой выпарена, выхолощена живая жизнь, и радостное приятие жизни, озаренной светом знания. Культ чувства неотделим у них от культа мысли, подвергавшей все явления умственному контролю, строгой проверке опытом.

Нельзя принимать на веру ни одного положения, не проверив его с помощью разума; вера, приобретенная без содействия умственной силы, недостойна свободной личности. Эти тезисы парижского «магистра наук», великого страдальца Петра Абеляра, были широко подхвачены вагантами: они читали и переписывали его сочинения и распространяли их по всей Европе, противопоставляя церковному «верую, чтоб понимать» противоположную формулу – «понимаю, чтоб верить».

Вот почему не выдерживает никакой критики та точка зрения, которая низводит вагантов до уровня неких бродяг, якобы исповедовавших и проповедовавших религию невежества и распутства. Именно к такого рода поклепам не раз прибегала церковь, объявляя вагантов зловещей еретической сектой, проклятыми богом и людьми «асоциальными» париями.

«Нет у тебя ничего, – гласила одна из церковных инвектив, предававшая анафеме очередного поэта-ваганта, – ни поля, ни коня, ни денег, ни пищи. Годы проходят для тебя, не принося урожая. Ты враг, ты дьявол. Ты медлителен и ленив. Холодный суровый ветер треплет тебя. Проходит безрадостно твоя юность. Я обхожу молчанием твои пороки – душевные и телесные. Не дают тебе приюта ни город, ни деревня, ни дупло бука, ни морской берег, ни простор моря. Скиталец, ты бродишь по свету, пятнистый, точно леопард. И колючий ты, словно бесплодный чертополох. Без руля устремляется всюду твоя злая песня… Замкни уста и перестань угождать лестью недостойным. Умолкни с миром! Да не вредит никому твоя лира!»

Ваганты отвечали на подобные обвинения дружным хохотом, издевательскими пародиями на церковные нравоучения, выдвигая в качестве этического критерия «законы естества», сопряженные с полнейшим раскрепощением чувства и разума, ибо

 
жизнь на свете хороша, коль душа свободна,
а свободная душа господу угодна…
 

II

Первые, дошедшие до нас сборники школярской лирики – «Кембриджская рукопись» – «Carmina Cantabrigensia» (XI в.) – и «Carmina Burana» из монастыря Бенедиктбейерн в Баварии (XIII в.). Оба эти песенника, очевидно, немецкого происхождения, во всяком случае тесно связаны с Германией, хотя национальную принадлежность вагантов, кочевавших из страны в страну, определить достаточно трудно, а мотивы и сюжеты их песен имели всеевропейское распространение.

Так или иначе лирика вагантов относится к первым страницам немецкой поэзии: персонажами многих кембриджских песен оказались швабы, а само прозвище одного из создателей «Carmina Burana» – «Архипиит Кёльнский», чья «Исповедь» была своего рода манифестом кочующего студенчества, вызывает в памяти образ неповторимого рейнского города.

Это настраивало переводчика книги на «немецкий лад», на раскрытие даже в латинских стихах (не говоря уже о средне-верхненемецких) «германской субстанции», чему в известной мере способствовало знакомство с переложением «Carmina Burana» на современный немецкий язык, сделанным в XIX в. известным ученым и поэтом Людвигом Лайстнером, фактическим первооткрывателем лирики вагантов. Лайстнеру удивительно удалось преодолеть языковый барьер, извлечь немецкое народное начало из латинской оболочки и тем самым сблизить эти стихи с песнями и шпрухами немецкого средневековья. Вместе с тем любовная лирика вагантов частично предвосхищает, частично смыкается с лирикой немецких «певцов любви» – миннезингеров, да и некоторые из миннезингеров по существу были вагантами. Стоит вспомнить, например, знаменитого Тангейзера, чья бурная жизнь сделала его фигурой почти легендарной: участие в крестовых походах, Кипр, Армения, Антиохия, служба в Вене при дворе Фридриха II, столкновение с папой Урбаном IV, бегство, громкая слава и горькая нужда после того, как он, по собственному признанию, «проел и прозаложил свое имение», так как ему «очень дорого стоили красивые женщины, хорошее вино, вкусные блюда и дважды в неделю баня», нищенские скитания, когда «домохозяева больше радовались его уходу, чем приходу», и плясовые песни, посвященные «верной Кунигунде», – недаром народная молва сделала Тангейзера возлюбленным и пленником самой Венеры…

Примечательно, что многие современные авторитеты, такие, как выдающийся знаток поэзии вагантов Карл Лангош, настойчиво подчеркивают разницу между вагантами и странствующими певцами-скоморохами «шпильманами».

«Для шпильманов, – пишет Лангош, – развлечение публики стало профессией. Они выступали при дворах светской и духовной знати и на народных гуляньях в качестве акробатов и артистов, музыкантов и фокусников и стояли вне церковно-государственной структуры средневековья: лишенные сословия, прав, презираемые, отверженные. Этим они в корне отличались от вагантов, которые были прямым порождением и принадлежностью средневекового общества… Ваганты были образованнее шпильманов и смотрели на них свысока. Они не подвизались в низком жанре и зачастую в пику шпильманам выступали со стихами собственного сочинения»[1]1
  Послесловие к сборнику «Vagantendichtung», Лейпциг и Бремен, 1968.


[Закрыть].

Впрочем, вагантами принято порой именовать поэтов-скитальцев вообще, кочевников, предпочитавших оседлости странствия по градам и весям.

Так, сравнительно недавно в Штутгарте вышла книга «Небо и ад странствующих. Поэзия великих вагантов всех времен и народов», составленная Мартином Лёпельманом. В свою книгу Лёпельман наряду с собственно вагантами включил кельтских бардов и германских скальдов, наших гусляров, а также Гомера, Анакреона, Архилоха, Вальтера фон дер Фогельвейде, Франсуа Вийона, Сервантеса, Саади, Ли Бо – вплоть до Верлена, Артюра Рембо и Рингельнатца. Среди «песен вагантов» мы находим и наши, русские, переведенные на немецкий язык: «Seht ьber Mutter Wolga jagen die kьhne Trojka schneebestaubt» – «Вот мчится тройка удалая по Волге-матушке зимой», «Fuhr einst zum Jahrmarkt ein Kaufmann kьhn» – «Ехал на ярмарку ухарь-купец» и др. Основными признаками поэзии «кочующих» Лёпельман считает «детскую наивность и музыкальность» и непреодолимую тягу к странствиям, возникшую прежде всего из «чувства гнетущей тесноты, которое делает невыносимыми путы оседлой жизни», из чувства «безграничного презрения ко всем ограничениям и канонам житейской упорядоченности»[2]2
  «Himmel und Hцlle der Fahrender». Dichtungen der grossen Vaganten aller Zeiten und Lдnder, gesammelt von Martin Lцpelmann. Stuttgart.


[Закрыть].

Разумеется, все это звучит чересчур расплывчато и неопределенно с историко-литературной точки зрения, и все же лирика средневековых вагантов, безусловно, имеет своих духовных родственников во времени и в пространстве и содержит ряд элементов, которые впитала в себя поэзия более поздних эпох.

Ближайшими «соседями» вагантов были миннезингеры, из школярской поэзии вырос Франсуа Вийон, некоторые немецкие шванки представляют собой обработку или переложение песен из «Carmina Burana» и «Кембриджской рукописи».

Однако поэзия вагантов вышла далеко за пределы средневековой литературы: ее ритмы, мелодии, настроения, тот «дух бродяжий», о котором писал наш Есенин, прижились в мировой поэзии, сделались ее неотъемлемой частью.

Всякая великая литература связана с мечтой о свободе, свободой одухотворена, свободой вскормлена. Никогда не существовало поэзии рабства, которая служила бы тюрьмам, кострам и бичам, воспевала бы неволю как высшую добродетель, несмотря на все усилия пишущих наемников выдать себя за поэтов. Антилитература, не оставив никакого следа в эстетическом развитии человечества, сохранилась в архивах лишь в качестве документа, обвиняющего ее исполнителей и заказчиков. Даже в самые мрачные времена поэтическое слово помогало человеку осознать себя как личность, понять свое назначение и место в жизни.

Прямым доказательством этому служат стихи и песни вагантов, которые продолжали страшить реакцию на протяжении долгих столетий. Не случайно, что в монастыре Бенедиктбейерн рукопись «Carmina Burana», как запрещенная литература, была упрятана в особый тайник, откуда ее извлекли только в 1806 году.

III

Лирика вагантов исключительно разнообразна по содержанию. Она охватывает все стороны средневековой жизни и все проявления человеческой личности. Песня, призывающая к участию в крестовом походе во имя освобождения «гроба господня», соседствует с броской антиклерикальной прокламацией против разложения духовенства и «симонии» – торговли церковными должностями; исступленное обращение к богу и призыв к покаянию с настойчивым, повторяющимся из стихотворения в стихотворение воспеванием «грубой» плоти, культа вина и обжорства; почти непристойная эротика и цинизм – с чистотой и возвышенностью; отвращение к книжности – с прославлением науки и многомудрых университетских профессоров. Зачастую в одном и том же стихотворении сталкиваются вещи, казалось бы, несовместимые: ирония оборачивается пафосом, а утверждение – скепсисом, шутовство перемешано с необычайной философской глубиной и серьезностью, в веселую майскую песенку вдруг врывается щемящая грусть, и, наоборот, плач неожиданно разрешается смехом. Стихотворение «Орфей в аду», задуманное поначалу как забавная пародия на известный античный миф и одну из глав Овидиевых «Метаморфоз», завершается страстной мольбой о милосердии, а в «Апокалипсисе голиарда» картины предстоящей гибели мира нейтрализуются балаганной концовкой.

Эта тематическая сумятица – одна из примечательных черт школярской поэзии, расцвет которой теснейшим образом связан с ростом городов и возникновением крупных научных центров.

В XI–XII веках школы стали постепенно перерождаться в университеты. В XII веке в Париже, «в счастливом городе, где учащиеся количеством превосходят местных жителей», кафедральная школа, школы аббатов св. Женевьевы и св. Виктора и множество профессоров, самостоятельно преподававших «свободные искусства», слились в одну ассоциацию «Universitas magistrorum et scolarum Parisensium». Университет делился на факультеты: богословский, медицинский, юридический и «артистический», а ректор самого многолюдного «факультета артистов», где изучались «семь свободных искусств» – грамматика, риторика, диалектика, геометрия, арифметика, астрономия и музыка, – встал во главе университета: ему были подчинены деканы всех остальных факультетов. Парижский университет становится богословским центром Европы, независимым от светского суда и получившим закрепление своих прав со стороны папской власти.

Однако вскоре у Парижского университета появляются серьезные соперники. Юриспруденция изучается в Монпелье и в Болонье, медицина – в Салерно, в середине XIII века возникает Оксфордский университет, к XIV веку окончательно организуются Кембриджский и Пражский.

В эти университеты стекаются студенты из всех европейских стран, происходит смешение нравов, обычаев, взаимный обмен национальным опытом, чему в немалой степени способствовала латынь – международный язык студенчества.

Молодой, непоседливый народ легко поднимается с места в поисках лучших учителей и лучшей жизни, запросто меняет учебные заведения, подобно тому как меняли своих мастеров бродячие подмастерья, странствует по большим дорогам, заполняет постоялые дворы и харчевни, попрошайничает, сливается с городской и сельской толпой, ввязывается в уличные побоища и с азартом участвует в народных мятежах и «беспорядках».

Проезжая дорога, рыночная площадь, битком набитый трактир становятся для тысяч молодых людей не меньшим «университетом», чем Париж или Болонья.

Они слышат громкие причитания обездоленных, вопли осужденных, хохот пьяниц и потаскух, рассказы крестоносцев, побывавших в далеких землях, проповеди прорицателей, которые предвещают близкий конец света, и потешные байки трактирных балагуров. Им открывается та правда жизни, которую не вычитать ни из каких книг. И они по-своему перерабатывают эту правду в своих стихах, где «гул и гогот рынка» облагорожен высоким духом античности, а античность, в свою очередь, опрощена и вульгаризирована. Они дерзко используют ритмы латинских церковных гимнов для «кощунственных» и «крамольных» стихов, отмеченных «низкой» бытовой лексикой, и, прикрываясь внешним цинизмом, проповедуют любовь, милосердие и равенство между всеми людьми.

Наделенные редчайшей музыкальностью (свои стихи ваганты не читали, а пели), они упиваются «музыкой созвучий», как бы играют рифмами, достигая необыкновенной виртуозности рифмовки и, сами того не подозревая, открывают поэзии неведомые ей прежде приемы поэтической выразительности. По существу, ваганты впервые наполнили новым, живым содержанием древний латинский размер – «versus quadratus» – восьмистопный хорей, который оказался пригодным и для торжественной оды, и для шутливой пародии, и для стихотворного повествования…

До нас почти не дошла музыка, которой сопровождались песни вагантов, однако эта музыка кроется в самом тексте. Может быть, лучше других ее «услышал» композитор Карл Орф, когда в 1937 году, в Германии, создал свою кантату – «Carmina Burana», сохранив в неприкосновенности старинные тексты с тем, чтобы «через них» и с их помощью высказать свои суждения о человеке, о его истовом стремлении к свободе и к радости в годину мрака, жестокости и насилия.

В наши дни, в связи с мощным студенческим движением, охватившим страны Западной Европы и Америки, к песням вагантов возник новый научный, литературный и, если так можно выразиться, психологический интерес: появляются новые исследования, переводы, публикации.

Что же касается предлагаемой вниманию читателя книги, то она представляет собой, по существу, первую попытку более или менее полно воспроизвести на русском языке почти неизвестную у нас страницу европейской поэзии.

Лев Гинзбург

ОРДЕН ВАГАНТОВ[3]3
  Орден вагантов. – Этим стихотворением открывается «Carmina Burana» Людвига Лайстнера, где латинский и немецкий тексты даны параллельно. Название стихотворения, как и в ряде других случаев, принадлежит Лайстнеру: в латинской рукописи стихи озаглавлены не были.
  Понятие «орден вагантов» следует воспринимать метафорически. В действительности никаких специальных организаций вагантов, объединенных общим уставом или программой, не существовало.


[Закрыть]

 
«Эй, – раздался светлый зов,
началось веселье!
Поп, забудь про часослов!
Прочь, монах, из кельи!»
 
 
Сам профессор, как школяр,
выбежал из класса,
ощутив священный жар
сладостного часа.
 
 
Будет ныне учрежден
наш союз вагантов
для людей любых племен,
званий и талантов.
 
 
Все – храбрец ты или трус,
олух или гений
принимаются в союз
без ограничений.
 
 
«Каждый добрый человек,
сказано в Уставе,
немец, турок или грек,
стать вагантом вправе».
 
 
Признаешь ли ты Христа,
это нам не важно,
лишь была б душа чиста,
сердце не продажно.
 
 
Все желанны, все равны,
к нам вступая в братство,
невзирая на чины, титулы, богатство.
 
 
Наша вера – не в псалмах!
Господа мы славим
тем, что в горе и в слезах
брата не оставим.
 
 
Кто для ближнего готов
снять с себя рубаху,
восприми наш братский зов,
к нам спеши без страху!
 
 
Наша вольная семья
враг поповской швали.
Вера здесь у нас – своя,
здесь – свои скрижали!
 
 
Милосердье – наш закон
для слепых и зрячих,
для сиятельных персон
и шутов бродячих,
 
 
для калек и для сирот,
тех, что в день дождливый
палкой гонит от ворот
поп христолюбивый;
 
 
для отцветших стариков,
для юнцов цветущих,
для богатых мужиков
и для неимущих,
 
 
для судейских и воров,
проклятых веками,
для седых профессоров
с их учениками,
 
 
для пропойц и забулдыг,
дрыхнущих в канавах,
для творцов заумных книг,
правых и неправых,
 
 
для горбатых и прямых,
сильных и убогих,
для безногих и хромых
и для быстроногих.
 
 
Для молящихся глупцов
с их дурацкой верой,
для пропащих молодцов,
тронутых Венерой,
 
 
для попов и прихожан,
для детей и старцев,
для венгерцев и славян,
швабов и баварцев.
 
 
От монарха самого
до бездомной голи
люди мы, и оттого
все достойны воли,
 
 
состраданья и тепла
с целью не напрасной,
а чтоб в мире жизнь была
истинно прекрасной.
 
 
Верен богу наш союз
без богослужений,
с сердца сбрасывая груз
тьмы и унижений.
 
 
Хочешь к всенощной пойти,
чтоб спастись от скверны?
Но при этом, по пути,
не минуй таверны.
 
 
Свечи яркие горят,
дуют музыканты:
то свершают свой обряд
вольные ваганты.
 
 
Стены ходят ходуном,
пробки – вон из бочек!
Хорошо запить вином
лакомый кусочек!
 
 
Жизнь на свете хороша,
коль душа свободна,
а свободная душа
господу угодна.
 
 
Не прогневайся, господь!
Это справедливо,
чтобы немощную плоть
укрепляло пиво.
 
 
Но до гробовой доски
в ордене вагантов
презирают щегольски
разодетых франтов.
 
 
Не помеха драный плащ,
чтоб пленять красоток,
а иной плясун блестящ
даже без подметок.
 
 
К тем, кто бос, и к тем, кто гол,
будем благосклонны:
на двоих – один камзол,
даже панталоны!
 
 
Но какая благодать,
не жалея денег,
другу милому отдать
свой последний пфенниг!
 
 
Пусть пропьет и пусть проест,
пусть продует в кости!
Воспретил наш манифест
проявленья злости.
 
 
В сотни дружеских сердец
верность мы вселяем,
ибо козлищ от овец
мы не отделяем.
 

НИЩИЙ СТУДЕНТ[4]4
  Нищий студент. – Из «Carmina Burana».


[Закрыть]

 
Я – кочующий школяр…
На меня судьбина
свой обрушила удар,
что твоя дубина.
 
 
Не для суетной тщеты,
не для развлеченья
из-за горькой нищеты
бросил я ученье.
 
 
На осеннем холоду,
лихорадкой мучим,
в драном плащике бреду
под дождем колючим.
 
 
В церковь хлынула толпа,
долго длится месса.
Только слушаю попа
я без интереса.
 
 
К милосердию аббат
паству призывает,
а его бездомный брат
зябнет, изнывает.
 
 
Подари, святой отец,
мне свою сутану,
и тогда я наконец
мерзнуть перестану.
 
 
А за душеньку твою
я поставлю свечку,
чтоб господь тебе в раю
подыскал местечко.
 

«Ну, здравствуй, дорогое лето!»[5]5
  «Hy, здравствуй, дорогое лето!..» – Из «Carmina Burana». Оригинал – на средневерхненемецком языке.


[Закрыть]

 
Ну, здравствуй, дорогое лето!
Ты пышной зеленью одето.
Пестреют на поле цветы
необычной красоты,
и целый день в лесу тенистом
я внемлю птичьим пересвистам.
 

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ[6]6
  Весенняя песня. – Из «Carmina Burana».


[Закрыть]

 
Из-за леса, из-за гор
свет весенний хлынул,
словно кто-то створки штор
на небе раздвинул.
 
 
Затрещал на речке лед,
зазвенело поле:
но земле весна идет
в светлом ореоле.
 
 
Выходи же стар и млад,
песню пой на новый лад,
пляши до упаду!
 
 
Лишь угрюмая зима
убралась отсюда,
вспыхнул свет, исчезла тьма,
совершилось чудо.
 
 
Вновь весна устелет двор
лепестками вишен,
и влюбленных разговор
всюду станет слышен.
 
 
Выходи же, стар и млад,
песню пой на новый лад,
пляши до упаду!
 
 
О, как долго, о, как зло
в стужу сердце ныло,
а желанное тепло
все не приходило.
 
 
И тогда весны гонец
постучал к нам в дверцу,
дав согреться наконец
стынущему сердцу.
 
 
Выходи же, стар и млад,
песню пой на новый лад,
пляши до упаду!
 
 
Упоителен разлив
соловьиной трели,
зелень трав, раздолье нив,
синь морской купели,
 
 
и весенний этот мир,
как алмаз, сверкает,
и на свой победный пир
всех людей скликает.
 
 
Выходи же, стар и млад,
песню пой на новый лад,
пляши до упаду!