Текст книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

Л. Троцкий. ВОКРУГ РЕФОРМ

Мобилизуемым солдатам говорили о земле. Газеты, сельские старосты, офицеры во время похода дразнили голодное воображение румынских крестьян землей. И действительно, в квадрилатере земля прекрасная, только – увы! – вся она уже занята. Государственных болгарских земель, которые могли бы стать колонизационным фондом в руках бухарестского правительства, в квадрилатере нет совершенно, – все давно уже перешло в собственность крестьян. Рассказывают, что румынские офицеры, перейдя границу, спрашивали в деревнях, где тут помещичий дом, и удивлялись, что его не оказывалось. «Помещиков» в Болгарии нет, зато в одном квадрилатере несколько десятков крестьян-миллионеров. Все богатства новой провинции оцениваются на глаз в 2 миллиарда франков. Для небольшой Румынии цифра внушительная, – но что от нее молдавским или валахским крестьянам? Турецкого помещика можно было каждый раз без труда выкуривать из отвоевывавшихся у Турции земель, потому что «бег», турецкий помещик, чувствовал себя во вражеском стане, но совсем другое дело – живущий компактными массами болгарский крестьянин. Попробовать его оторвать от земли – значило бы немедленно вызвать отчаянное четничество, если не поголовное восстание. На такой шаг румынская олигархия не решится.

А между тем, румынское крестьянство взбудоражено: военный поход, с одной стороны, поднял его самосознание, как главной силы в государстве, а с другой, – ожесточил его против бестолковых, беспечных и жестоких властей. Слово «земля» произнесено, аграрный вопрос – впервые после крестьянского восстания 1907 года – стал перед страной во весь свой рост. И мысль правящих партий поглощена теперь размышлениями и сопоставлениями вокруг этих двух дат: восстания 1907 года и похода 1913 года. Вот что, например, пишет на эту тему либеральный официоз: «Вчерашний свирепый мятежник стал защитником порядка и закона, он молчаливо склоняется перед железной дисциплиной. События 1907 года, как и 1913 года, свидетельствуют, что румынское крестьянство представляет собою превосходное тесто, нужно только уметь его месить». Эта откровенность цинизма находит свое объяснение в том, что официозы всех трех правительственных партий Румынии издаются на французском языке. Правящим кликам почти не приходится столковываться с народом, так как он лишен политических прав. Партийные официозы служат для переговоров клик между собою, с двором, с европейской биржей и европейской дипломатией. Ни в чем подлинный характер политических отношений Румынии не выражается так ярко, как в том маленьком факте, что руководящие издания правящих в стране политических групп выходят в свет на иностранном языке – на языке «верхних десяти тысяч». Впрочем, их в Румынии вряд ли наберется больше половины этого числа.

Свирепый мятежник стал защитником порядка, но защитник порядка, вернувшись после похода к своему разбитому корыту, легко может снова превратиться в мятежника. Огромную роль в этом отношении сыграло бесспорно близкое общение крестьян с городскими рабочими. Румынское рабочее движение – молодое, большинство организованных рабочих находится в возрасте 20 – 30 лет, почти все они были поэтому в действующей армии. В каждой роте был десяток-другой рабочих-социалистов. И эти рабочие продолжали в походе ту работу, к которой привыкли в мирное время: они критиковали, разоблачали, спорили, вели агитацию. Политика правящего класса в Румынии всегда была направлена на изоляцию деревни от города. Румынская деревня оставалась и остается не только вне новых форм жизни и новых идей, но, в сущности, и вне правовых гарантий конституции. Своей задачей румынская конституция имеет упорядочение взаимоотношений между различными элементами правящей касты, но оставляет почти в неприкосновенности отношения между этой кастой в целом и крестьянством. В деле охранения темной деревни от «тлетворных» влияний времени все правящие партии связаны здесь круговой порукой. Поход пробил, несомненно, внушительную брешь в этой системе, он укрепил крестьянина в его праве на недовольство и оформил это недовольство уже одним тем, что сделал крестьянскую тоску по земле предметом бесед между крестьянами и рабочими.

Правящие чувствуют, что нужны экстренные меры, и понимают в то же время, что серьезные меры не могут не идти вразрез с их основными интересами. Отсюда поиски магических решений, которые, ничего не изменяя, устранили бы опасность.

Министр доменов Арион говорит о необходимости передать крестьянам 250 тысяч погонов (погон – 1/2 гектара) государственной земли; сознавая, что этого совершенно недостаточно, Арион делает диверсию в сторону новоприобретенного квадрилатера: государство должно выкупить земли у тех болгар, которые не захотят примириться с новым отечеством, и передать эти земли румынским крестьянам. С этой целью пока что ассигновано 2 1/2 миллиона франков. Но, не надеясь на готовность болгар расставаться с землею, правительство собирается прибегнуть к общему пересмотру прав земельной собственности в Добрудже: так как у многих болгар имеются юридически неоформленные земельные владения со времен турецкого господства, а другие, без особенных формальностей, захватили турецкие земли в ту эпоху, когда Добруджа отходила от Турции, то румынское правительство надеется сколотить некоторый земельный фонд путем объявления таких земель государственными. Этот вопрос, как я имел возможность убедиться во время своего четырехдневного пребывания в Добрудже, сейчас более всего занимает болгар квадрилатера. И нет никакого сомнения, что если бы вероломная конфискация, совершенно неспособная серьезно смягчить земельный голод румынских крестьян, была проведена в жизнь, она поставила бы на дыбы энергичное и мужественное крестьянство квадрилатера, которое умеет отстаивать свои права, как оно это доказало своим восстанием 1900 года против реакционных фискальных мероприятий Радославова.

Либералы недовольны проектируемыми аграрными мероприятиями правительства, как недостаточно «радикальными». Они требуют – в тех областях Румынии, где ни у государства, ни у крестьянского банка нет земельных фондов, – произвести не более не менее как «принудительное отчуждение», однако, с уплатой собственникам 20 % сверх рыночной цены. Эта ростовщическая премия за великодушие должна, разумеется, лечь всей своей тяжестью на крестьянство, и без того опутанное фиском с ног до головы. По самому существу дела либералы так же мало, как и консерваторы, способны проявить аграрный «радикализм», несмотря на все свои газетные громы против владельцев латифундий. Будучи партией преимущественно новых земельных собственников, чокоев, либералы, при помощи организованного ими, за счет бюджета, крупного поземельного кредита, успели укрепиться в крупнейшей поземельной собственности. Распоряжаясь в течение 28 лет (после 1866 года) государственной властью и кассой, они в то же время подчиняли себе, при помощи мелкого поземельного кредита, все выдающиеся положением или энергией элементы деревни: кулаков, учителей, священников. Таким путем крестьянская масса, политически совершенно обессиленная, отдавалась в кабалу сельской олигархии, которая служит важнейшим устоем для владычества бояро-чокойских клик; ясно, что либеральная партия, насквозь пропитанная элементами аграрного паразитизма, не может, – совершенно так же, как и консервативная, – стремиться к превращению Румынии в аграрную демократию, по образцу Болгарии. Между тем, нервная возня правящих партий вокруг аграрного вопроса, газетная полемика, взаимные обвинения и обличения, – все это, просачиваясь во взбудораженную походом деревню, должно держать ее в напряженном состоянии.

Реформа избирательного права стоит рядом с аграрным вопросом. Из 183 депутатов румынской палаты 70 избираются помещиками и крупными капиталистами, 75 навязываются средне– и мелкобуржуазной городской массе помещичьим правительством и 38 подбираются из «крестьянской коллегии». Эта последняя в свою очередь разделена на две части, при чем 30 тысяч деревенских кулаков (кабатчики, арендаторы, ростовщики, священники и кулачествующие учителя) имеют решающий перевес над 1.300 тысяч остальных отцов семейств. В результате, румынский парламент представляет собою политический майорат 5 тысяч помещиков.

В Болгарии, где крепостничество ликвидировано одновременно с турецким игом, всеобщее избирательное право, как политическое орудие крестьянской демократии, является консервативным фактором – и останется им до тех пор, пока капиталистическое развитие не превратит болгарский пролетариат во внушительную политическую силу. В Румынии же, где феодализм еще не ликвидирован, всеобщее избирательное право является непосредственно революционным лозунгом, ибо означает предоставление крестьянству возможности ликвидировать на свой мужицкий лад аграрную кабалу.

Если тщетно было бы ждать, чтобы господствующая каста сама упразднила себя путем экспроприации крупного землевладения, то столь же наивно было бы надеяться на то, что она согласится прибегнуть к самоубийству окольным путем: через посредство всеобщего избирательного права. Либералы обещают упразднение курий и создание единой избирательной коллегии. Но эта реформа сохраняет чисто технический характер, доколе не решен вопрос о цензе. Если бы в Румынии был значительный средний класс, – включение его в рамки избирательного права, даже и на цензовой основе, изменило бы политическую физиономию страны. Но Румыния есть страна аграрно-финансовой аристократии и крестьянских пауперов. При таких условиях всякий ценз означает сохранение господства старой олигархии. И наоборот: всеобщее голосование означает радикальный разрыв с учреждениями и традициями боярского варварства.

Третий вопрос – еврейский. Как мобилизуемым крестьянам говорили о земле, так мобилизуемым евреям говорили о равноправии. И как офицеры сразу сменили милость на гнев, когда выяснилось, что никакой войны не будет, и стали подвергать солдат всяческим заушениям, так и правительство, убедившись, что непосредственной опасности нет, решительно изменило свой тон по отношению к евреям, точнее сказать, вернулось к своему обычному тону властного и наглого антисемитизма. Здешний еврейский «Союз»^{49} призывал евреев к возможно более громкому оказательству патриотизма, разумеется, напускного. Одним из последствий этого призыва было появление нескольких сот еврейских добровольцев, преимущественно, из учащейся молодежи, которая надеялась таким путем добиться гражданских прав. Добровольцев продержали месяц в казарме, а затем объявили им, что их включили в списки по ошибке и что они вычеркиваются из рядов армии. Евреи-солдаты подвергались во время похода всяким унижениям со стороны военных властей. И если в начале мобилизации считалось само собой разумеющимся, что все евреи-участники похода – а их насчитывается тысяч пятнадцать – будут натурализованы, то теперь даже эта более чем скромная мера, простирающаяся на одну двадцатую часть румынского еврейства, имеет крайне мало шансов на осуществление.

Пресса всех правящих партий заявляет, что евреям, в сущности, почти не на что жаловаться, ибо за последнее время их натурализуют «массами». И действительно, за последний год, исключительно благоприятный для евреев, натурализован… 61 человек. Если дело пойдет и дальше в таком форсированном темпе, то все мобилизованные евреи получат гражданские права в течение не более 250 лет!

Выступление Луццати^{50} с письмом, в котором он предлагает организовать интернациональный комитет для содействия румынским евреям в деле достижения ими гражданских и политических прав, вызвало в здешней прессе пароксизм бешенства. Провозглашая евреев иностранцами, правящая румынская каста считает в то же время, что остальному миру нет никакого дела до того, как она измывается над своими собственными «иностранными» подданными. «Опровергнуть, опровергнуть, евреи должны немедленно опровергнуть Луццати!» – это требование обошло все консервативные и либеральные газеты. И даже лидер левого народнического крыла либеральной партии, русский политический эмигрант Стереа, успевший обзавестись непромокаемым лбом в политической атмосфере Молдавии, печатно выразил свое изумление по поводу того, что евреи до сих пор еще не «опровергли» Луццати. Что собственно они должны опровергнуть, – этого никто толком не смог указать. Но расчет на рабью психологию руководителей еврейского «Союза» оказался, тем не менее, правильным. Орган «Союза», вместо того чтобы принять вызов и запечатлеть на непромокаемых лбах несколько лишних рубцов, стал виться ужом. «Опровергнуть факты, сообщаемые Луццати, невозможно, ибо факты эти неопровержимы. Но те, которые обвиняют нас в том, будто мы информируем европейскую прессу, клевещут (!) на нас. Вмешательство еврейских политиков мы считаем излишним и даже вредным, – в этом мы вполне солидарны с нашими руководящими политиками» (т.-е. с румынскими Пуришкевичами), – таково содержание ответа еврейской газеты. Этот ответ, как и многие другие шаги «Союза», имеет ту счастливую особенность, что достигает одним ударом двух целей: своей небезусловной покорностью он раздражает олигархию, а своим недостойным подобострастием он лишает «Союз» уважения со стороны искренних и решительных сторонников еврейского равноправия.

Только рабочая партия Румынии ставит еврейский вопрос во весь его рост, т.-е. как вопрос демократической борьбы, неразрывно связанный с ликвидацией экономического и политического господства полуфеодальной олигархии. Помимо рабочей партии, в Румынии нет оформленной и сознающей свои задачи демократической силы. Но это вовсе не равносильно изолированности социалистической партии. Наоборот, это ставит партию перед объективной необходимостью взять на себя руководство всеми теми политическими неоформленными элементами, существование и развитие которых несовместимо с нынешним режимом: это, прежде всего, – румынское крестьянство, до дна взбудораженное войной; это – трудящаяся еврейская масса, которую «Союз» пытается увлечь на путь политики призраков и унижений; это, наконец, – демократическое болгарское население Добруджи, которому завтра или послезавтра придется вплотную заняться определением своих отношений к политическим порядкам Румынии.

Шансы реформ сверху, как мы видели выше, крайне ничтожны. Но это не устраняет объективной неизбежности реформ, а только придает политическому положению революционный характер. Несмотря на свою полустолетнюю конституцию, – в значительной мере, благодаря ей, – Румыния до настоящего времени не совершила своей буржуазной революции. Под турецким владычеством в ней сложилась национальная феодальная каста, которая увенчивалась, однако, не национальной, а турецко-фанариотской монархией. После низвержения чужеземного ига почвы для монархического абсолютизма не было, и единственной политической силой в стране была боярская каста. Свое владычество она могла установить только в форме олигархического абсолютизма; политическим аппаратом этого абсолютизма и явилась конституция 1866 года. За отсутствием бесспорной национальной династии, выписан был немецкий принц на роль приказчика олигархии. Но чем дольше затягивал свое существование феодально-олигархический абсолютизм, тем больше накоплял он противоречий. Вся политическая история Румынии сводилась, в конце концов, к тому, что «Европа» требовала внутренних реформ, а правящая каста этих реформ не давала. И вот война – не в первый раз в истории – представила олигархии счет ее грехов и преступлений. Вопрос теперь сводится к тому, окажется ли истец-народ достаточно сильным, чтобы взыскать по счету.

«Киевская Мысль» N 257, 17 сентября 1913 г.

Л. Троцкий. НА ПУТЯХ ВНУТРЕННЕЙ КАТАСТРОФЫ

Скандальные восторги европейской печати по поводу мудрости, умеренности и энергии румынской политики давно уже утихли. Поистине, пора! Что, собственно, вызвало эти восторги?

Военное вмешательство Румынии положило, будто бы, конец балканской войне. Но кто же вызвал вторую войну, как не Румыния? Политика Болгарии сплошь состояла из преступного легкомыслия. Политика Румынии была образцом жадной трусости. Выждав момент крайнего истощения Болгарии и обострения отношений между союзниками, Румыния сознательно толкнула Болгарию на путь безумия и отчаяния. Если бы даже между Сербией и Грецией, с одной стороны, Румынией, – с другой, не было никакого предварительного соглашения, и тогда Сербия с Грецией могли бы идти напролом, будучи уверены, что Румыния ни в коем случае не допустит их разгрома Болгарией. Но не может быть никакого сомнения в том, что предварительное соглашение было заключено, при чем, прямо или косвенно, к этому соглашению привлечена была и Турция. Угрожающая нота, посланная Румынией в Софию за неделю до начала второй балканской свалки, сыграла роль прямого сигнала к войне, поданного из Бухареста. Если бы не сознательная и злонамеренная провокация со стороны Румынии, Сербия и Греция не разнуздали бы так свои аппетиты, и дипломатическое соглашение их с Болгарией не было бы исключено. Это теперь ясно, как день. Из всех лицемерий, – «национальных», «освободительных» и иных, которые окружали работу ножа на Балканах, – разглагольствования о миротворческой роли Румынии являются, несомненно, самыми отталкивающими.

Остается, однако, «мудрость» государственных вождей Румынии. Они не торопились, не зарывались, оставались умеренными в своих требованиях, выждали наиболее благоприятный момент и без всяких жертв получили то, чего искали. Что именно? Ожесточенного врага в лице Болгарии, мятежную провинцию на болгарской границе, чудовищное бремя военных расходов, общее хозяйственное расстройство страны и – холеру. Но оставим все это в стороне; бухарестские властители получили то, чего хотели. Это неоспоримо пока что. Однако же то, что извне кажется мудростью их умеренности, есть на самом деле произведение их неумеренности на их неуверенность. Бухарестское правительство боялось войны. Оно не могло не знать огромных моральных преимуществ болгарской армии – армии свободных грамотных крестьян, пользующихся правом голоса, над румынской армией крепостных рабов. Оно, наконец, сомневалось в том, удастся ли ему собрать свои резервы; пойдет ли под знамена голодный крестьянин, темный мятежник 1907 года? Сгорая от зависти при виде чужих успехов, бухарестское правительство не решалось на активный шаг, вело переговоры, испрашивало благословения великих держав и – выжидало. Когда Россия и Австрия малевали перед балканскими союзниками грозный призрак неприкосновенности турецкого status quo, это никого не испугало и не остановило. Когда Россия предложила Болгарии и Сербии под угрозой подчиниться арбитражу, это ничуть не помешало им разрешить свою тяжбу оружием. Несмотря на то, что «Европа» порешила в Лондоне отдать Адрианополь болгарам, турки заняли крепость и удержали ее. Только Румыния почтительно склонялась в своих планах и намерениях пред «Европой» (фактически, пред Россией и Францией), – не из формальной лояльности, конечно, а потому, что правящая здесь олигархия чувствует себя крайне неуверенной в седле. Отсюда колебания, неуверенность, выжидания. Правда, они дождались такого момента, когда могли, наконец, сделать свой «энергичный» жест, – решительно ничем не рискуя. Но в наступлении такого момента нет их заслуги, а только вина обстоятельств. В какой мере такие качества, как широкое предвидение и настойчивость в проведении политического плана, худо чувствуют себя в Бухаресте, видно хотя бы из того, что консервативный шеф Карп,[115]115
  Карп, Петрахий (род. в 1837 г., умер в 1919 г.) – видный румынский политический деятель, вождь консервативной партии. Принимал участие в низвержении князя Кузы (1866 г.). Неоднократно был министром просвещения и проводил политику усиления влияния духовенства в школе. В 1911 – 1912 г.г. Карп стоял во главе консервативного кабинета. В области внешней политики Карп всегда был крайним русофобом. Во время империалистической войны издавал германофильскую газету «Молдава», в которой доказывал, что Румыния должна стремиться не к отторжению Буковины и Трансильвании от Австрии, а к отнятию Бессарабии у русских.


[Закрыть] сторонник решительной политики по отношению к Болгарии, вынужден был выйти в отставку; во главе правительства оказались Майореску и Ионеску, которые считали, или объявляли себя, противниками войны. Между тем, именно им пришлось вести эту «войну», и Таке Ионеску – Балалайкин в политике – стал наспех заучивать перед зеркалом воинственные позы, которые должны были обнаружить перед всей Европой его стальные мышцы.

Но если насчет мудрой умеренности плана и энергии исполнения дело обстояло крайне неблагополучно, то остается чисто военный успех мобилизации и всего похода. Об этом писала и европейская пресса, а здешняя полтора месяца под ряд непрерывно захлебывалась от восторга. Мобилизация прошла чрезвычайно быстро и гладко, явились все резервисты, переход через Дунай был совершен в 7 часов, дальнейшее передвижение армии по болгарской территории совершалось со скоростью автомобиля и т. д., и т. д. Девять десятых того, что здесь пишется на эту тему, есть просто blague, дешевая болтовня, газетное фанфаронство. Чрезмерное ликование по поводу полноты мобилизации очень красноречиво свидетельствует, как мало надеялись на это, как нетвердо чувствовали почву под ногами. Действительно, оказалось, что даже олигархическое распущенное и деморализованное государство остается, благодаря своей централизованности, все еще достаточно сильной машиной, чтоб угрозой своих репрессий заставить крестьянина самой отдаленной деревни явиться к положенному сроку под знамена. Когда наверху убедились в этом, подсчитав ряды, то немедленно же было констатировано героическое воодушевление народа. Оказалось, что молдовалахские крестьяне давно уже горели патриотическим стремлением «ректифицировать» южную границу в соответствии со стратегическими соображениями генерального штаба. Немедленно же подоспел и весь прочий реквизит воодушевления: построенные в ряды солдаты пели песни, а иные, заложив два грязных пальца в рот, молодецки свистали, офицеры гремели ножнами по тротуару или поднимали лошадей на дыбы, уличные зеваки кричали «ура», женщины бросали с балконов будущим героям цветы, а газетчики обещали заложить жен и детей. И, наконец, известная всему городу метресса главнокомандующего натянула на ноги офицерские рейтузы, горя стремлением даже на поле брани выполнять свои государственные обязанности. Не ее вина, конечно, если поля брани не оказалось, – а его не было, и этого не следует упускать из виду.

Под углом зрения условий войны, семичасовой переход через Дунай, как и дальнейшее передвижение по «неприятельской» территории, был бы, может быть, выше всякой похвалы. Но условий войны не было, ибо не было войны. На правом берегу Дуная не было болгарской артиллерии, никто не препятствовал переправе, и передовые кавалерийские отряды нигде не наталкивались на отпор. Румынские войска передвигались по болгарской территории совершенно так же, как они передвигались бы по собственной земле. По всем условиям это были маневры, а с точки зрения маневров румынская армия не только не совершила ничего достопримечательного, но, наоборот, успела обнаружить чудовищную неряшливость, бестолковость и хаотичность во всех частях воинского управления.

Как это всегда бывает со странами бесконтрольно-олигархического порядка, хуже всего оказалось поставлено интендантство. В ведомствах, где треть кредитов, скажем, разворовывается, остальные две трети, как известно, тоже не идут впрок, а расходуются, главным образом, на то, чтобы замести следы. По мере того как стихи и поэтическая проза в честь мобилизации постепенно исчезают из газет, столбцы оппозиционной и так называемой «независимой» прессы все больше заполняются обличениями военного ведомства. Военная реквизиция была произведена при полном почти игнорировании интересов армии и населения, зато со всем вниманием учитывались партийные соображения и интересы самих реквизиторов. Политические враги всячески отягощались, собственные партизаны получали незаконные послабления, богачи без затруднений пролезали сквозь игольное ушко, а у беднейших крестьян отнимали нередко последнего вола. В иных случаях злоупотребления шли еще дальше, – так, например, муниципальные власти Бакау вместе с некоторыми офицерами попросту подделывали реквизиционные свидетельства. Газеты сообщали, что из 2 миллионов франков, ассигнованных на расходы военных автомобилистов, украдено было больше половины, некоторые офицеры плавали в бензине, масле и каучуке. В результате армия терпела во всем недостаток и голодала. В среднем выдавали на солдата не больше 1/4 килограмма (5/8 фунта) хлеба в день. Сплошь да рядом доставляли хлеб с плесенью, совершенно негодный к употреблению. Так, в четвертом корпусе пришлось, по распоряжению врача, денатурировать 40 тысяч хлебов, от которых заболевали и умирали даже лошади. Нередко солдаты оставались без хлеба 3 – 4 дня под ряд. Тогда их кормили дурно-проваренной пшеницей, вызывавшей массовые желудочные заболевания. Все остальные части интендантского хозяйства стояли на той же высоте.

Естественным результатом было полное истощение армии в течение четырех недель похода. Корреспондент рейтеровского агентства, наблюдавший вблизи болгарскую и румынскую армии, утверждает, что болгарские солдаты после десяти месяцев похода и сражений не выглядели такими истощенными, как румынские солдаты под конец своей месячной «прогулки». А между тем, и у болгар интендантство не было образцовым. В какое же состояние пришла бы румынская армия, если бы дело действительно дошло до войны? Санитарная часть была, если возможно, еще хуже продовольственной. Несмотря на то, что сотни тысяч румынских солдат вступили на территорию, заведомо зараженную холерой, совершенно не были приняты необходимейшие меры предосторожности. Во Враце, несмотря на предупреждения местных болгарских властей, румынское военное начальство допустило расхищение солдатами из военного склада одежды, служившей холерным больным болгарского артиллерийского лазарета. В Орханье командиры сами роздали солдатам вещи болгарских холерных солдат. В этом страшном очаге холеры румынские войска стояли 10 дней, не имея даже микроскопа для лабораторных исследований. Микроскоп выписали из Врацы, а пока его доставляли, солдат, заболевших дизентерией, отправляли прямиком в холерные бараки. Холера сразу развернулась в армии эпидемически. Врачебный персонал, уход, пища, медикаменты – все это ниже самых минимальных требований. Цифры жертв скрываются или нелепо преуменьшаются. Во всяком случае, многие тысячи солдат уже погибли, тысячи больных переполняют лазареты или разносят холеру по стране.

К физическому истощению армии скоро присоединилось нравственное разложение. Отношения между офицерством и солдатами в Румынии, как во всех странах с дворянски-крепостническим складом жизни, враждебные: это – отношения барина и раба. В начале кампании, когда офицеры еще ожидали военных стычек, если не сражений, они старательно приспособлялись к своим солдатам, стараясь не накоплять горючего материала. Но когда выяснилось, что болгары решили не оказывать никакого сопротивления, чтобы не давать бухарестскому правительству повода для повышения своих требований, в поведении офицерства наступил резкий перелом. Чем больше выбивались из повиновения голодные ожесточенные солдаты, тем более крутые меры применялись для поддержания дисциплины. Поход в Болгарию ознаменовался официальным восстановлением в армии телесных наказаний. За малейшие провинности солдат били палками. Нередко провинившегося привязывали к дереву и оставляли в таком положении несколько часов лицом к солнцу. Возвращающиеся солдаты с неописуемым возмущением рассказывают теперь об этих ужасах и пишут о них десятки писем в редакцию здешней рабочей газеты.

Румынский король писал в своем дневнике 9 мая 1868 года: "Князь^{51} уничтожает в армии телесное наказание и возвещает об этом в указе на имя военного министра. Чем навязчивее чужие страны вмешиваются во внутренние дела Румынии, тем ревностнее работает князь над своей ближайшей задачей – улучшением армии; а эта задача, прежде всего, повелительно требует повышения солдатского чувства чести и уничтожения варварского телесного наказания". После того прошло 45 лет, полтора человеческого поколения. И когда королю Карлу, на закате своего почти полувекового царствования, пришлось двинуть свою армию против связанного по рукам и ногам неприятеля, в этой армии оказалось невозможным – в течение одного только месяца! – поддерживать дисциплину иначе, как посредством восстановления того самого «варварского телесного наказания», которое основано на попирании «солдатского чувства чести». Этот простой и неотразимый факт с убийственной ясностью раскрывает внутреннюю фальшь всех славословий по адресу румынского прогресса. Нельзя воспитать в солдате «чувство чести», если этого чувства нет в трудящихся массах населения. Закабаленного, темного, пришибленного к земле крестьянина можно еще прельстить на время призраком земельных приобретений по ту сторону границы, но нельзя превратить его в сознательного и самостоятельного солдата. В Румынии, – в стране периодических голодовок, разнузданной и развращенной администрации и политического бесправия масс, – армия не может в решительную минуту не оказаться несостоятельной. И реставрация палки есть лучшее тому доказательство.

Что такая армия, как румынская, заняв чужую беззащитную землю, меньше всякой другой армии способна была в своем поведении давать образцы великодушия и благородства, это ясно само собой. Разумеется, тут не было потоков крови, массовых убийств, истребления сел и городов, ибо не успело и не могло выработаться необходимое для этого остервенение. Но грабежи, побои, насилия шли своим чередом. Инстинкт личного стяжания, захвата, грабежа играет в современных войнах гораздо большую роль, чем можно было бы думать. Человек, оторванный от своей семьи и среды, выброшенный на неприятельскую территорию, попадает во власть тех же самых чувств, которые в XIII столетии толкали какого-нибудь бродягу ко «гробу господню»… Пример подавали румынские офицеры, которые захватывали седла из болгарских военных складов, швейные машины и зеркала из частных домов. По тому же пути шли, конечно, и солдаты, которые захватывали, что могли. Во Враце они учинили разгром порохового склада, вообразив, что болгары спрятали там какие-то драгоценности. Последовал взрыв, уничтоживший нескольких румынских солдат.

Теперь бедные «победоносные» полки возвратились назад, – отощавшие, измученные и ожесточенные. Следом за ними пришла холера. Санитарное ведомство пробует предпринять кое-какие меры предосторожности; их характер лучше всего выражается в символическом побрызгиваньи улиц известью, которое производится в бухарестских предместьях. Но военное начальство знать не хочет санитарных предписаний. Каждый торопится как можно скорее вырваться из зараженных рядов и укрыться в собственной квартире. Наперекор всем запретам, офицеры из вагонов направляются в вокзальные буфеты и, угрожая револьвером, требуют пищи у перепуганной прислуги. Истомленные солдаты не хотят подчиняться карантинному испытанию. Врачебные власти жалуются и грозят отставкой. Министр внутренних дел Таке Ионеску покинул страну, справедливо решив, что холерный период гораздо безопаснее проводить во Франции. Во всем административном аппарате царит полная анархия. А холера, не испугавшись европейски-конституционного фасада Румынии, чувствует себя прекрасно в азиатских условиях, созданных нищетой и тьмой управляемых и преступной беспечностью управляющих. Она не только развернулась веером по деревням, не только кольцом охватила городские предместья, но перенесла уже свои операции и в наиболее благоустроенный центр столицы: были, как известно, смертные случаи на главной артерии города, Calea Victoriei…