Текст книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Л. Троцкий. БУХАРЕСТСКИЙ МИР

Сейчас, когда я пишу эти строки, здесь ждут с часу на час подписания договора, который войдет в балканскую историю под именем Бухарестского мира 1913 года. По отношению к сербам, а особенно к румынам, болгары проявили торопливую уступчивость, по-видимому, надеясь, таким образом, изолировать греков. Торопливость болгарских делегатов была так велика, что они, гарантировав национально-культурную автономию (в вопросах языка, школы и церкви) входящим в состав Болгарии куцовлахам, совершенно позабыли потребовать в соответствующий момент таких же национальных гарантий для болгар, отходящих к Румынии^{40}. В центре их внимания стояла все время Кавала – важнейший после Салоник порт на Эгейском море, экспортный центр табачного производства: уже сейчас через Кавалу проходит ежегодно на 10 миллионов рублей табаку. Перед лицом табачных плантаций и табачного экспорта вопросы культуры и совести 200 тысяч болгар в южной Румынии отступили далеко на задний план. Но Кавалы Болгария все-таки не получила, и у нее остается теперь только весьма химерическая надежда на помощь Австро-Венгрии при ратификации договора великими державами. Здесь, однако, утверждается мнение, что этого ратифицирования вообще не будет.

В том, что мир будет подписан, никто не сомневается. Журналисты и политики уже дисконтируют близкий мир в застольных спичах. Третьего дня румынская ассоциация прессы давала банкет иностранным журналистам, на котором красноречиво говорилось о правах культуры на мир и о благах мира для культуры. Однако же, после опыта последних месяцев никто решительно не верит в то, что Бухарестский договор действительно обеспечит мир на Балканах. То новое «равновесие на основе соотношения сил», которое обещали народам после второй балканской бойни, будет на самом деле гораздо менее устойчивым, чем тот status quo, который охранялся европейской дипломатией в течение трех с половиной десятилетий. Об этом лучше всего свидетельствует судьба Лондонского «мира». Бухарестская конференция исходит формально из определений Лондонского договора, который провел новую границу между Турцией и бывшими союзниками. Но что осталось к моменту Бухарестской конференции от Лондонского договора? Турки сидят в Адрианополе, а болгары ждут в ближайшие дни формального объявления войны со стороны Турции, вслед за чем последует немедленное занятие ничем не защищенного Филиппополя. По Лондонскому «равновесию сил», Болгарии причитается Фракия, а на самом деле ей грозит потеря Восточной Румелии. Болгары сейчас ищут союзников против полумесяца среди собратьев по кресту и – не находят. До болгаро-турецких отношений Бухарестской конференции дела нет, – здесь ведь нет вовсе и делегатов Турции. Этим вопросом предстоит, очевидно, заняться новой конференции, которая, в свою очередь, явится не последним этапом в кошмарной истории европейского юго-востока. Каким образом болгары, которым приходится выступать в двойной роли истца и судебного пристава, приведут в исполнение решение лондонского трибунала, этого сейчас никто не знает. Но если бы даже на помощь им пришла сильная рука (от которой, впрочем, болгары пострадали бы не менее, чем турки), если бы даже Турция, как государство, была совершенно уничтожена, – в Европе, как и в Азии, турки ведь все равно остались бы. И эти лишенные государственного крова турки, с традициями пятивекового владычества в Европе, были бы, во всяком случае, не меньшим элементом смуты и потрясений на Балканах, чем македонцы в Старой Турции. Если Лондонская конференция балканских уполномоченных, работавшая под надзором конференции посланников великих держав, не предупредила войны между союзниками, то тут возможен еще формальный отвод: лондонская задача состояла-де не в распределении турецкого наследства между союзниками, а в определении его общего размера. Но ведь именно в пределах этой последней задачи Лондонской конференции удалось, как мы видим, определить лишь одно: размеры импотентности коллективного дипломатического «разума» Европы. Бухарестская конференция делает вид, будто ей и невдомек, что от Лондонского трактата ничего не осталось. В свою очередь, Бухарестская конференция, установившая (надолго ли?) границу между Болгарией, с одной стороны, Сербией и Грецией, с другой, – совершенно не коснулась сербско-греческой границы. Правда, нас уверяют, будто у сербов с греками все предусмотрено. Но разве не было «все предусмотрено» у болгар?

Если есть какая-либо гарантия против немедленной сербско-греческой войны, так это не договор, а полное истощение обоих государств.

С румыно-болгарскими отношениями – не лучше. Новая территория, с своим преобладающим болгарским населением, вопьется, как страшная заноза, в тело Румынии. Добруджа превратится в румынскую Эльзас-Лотарингию – да еще осложненную теми методами борьбы, какие применялись в Македонии. А болгары никогда не забудут румынам того, что именно они своим выступлением дали решающий толчок второй балканской войне!

Еще менее устойчивыми будут болгаро-греческие отношения, как они сложатся на основе Бухарестского мира. В Южной Македонии к Греции отходит около 200 тысяч болгар. Во Фракии, наоборот, около 200 – 250 тысяч греков становятся гражданами Болгарии или, вернее сказать, числятся в этом звании по Лондонскому трактату. Национальный принцип и здесь оказывается несовместимым с империалистическими притязаниями: дело идет вовсе не об общности культуры на однородной этнической основе, а о числе податных плательщиков и о емкости внутреннего рынка. Разумеется, и в этих границах возможно было бы мирное сожительство Болгарии с Грецией при условии обеспечения национальной автономии «инородцам» каждой из этих стран. Но ясно, что люди, которые только что вспарывали животы друг другу, или, вернее, те, которые руководили этим вспарыванием, абсолютно неспособны установить устойчивые условия сожительства народов по обе стороны границы, перерезавшей Македонию.

На судьбе этой трижды несчастной области с убийственной для национальных романтиков ясностью обнаруживается, что даже на отсталом Балканском полуострове национальной политике место лишь постольку, поскольку она совпадает с империалистической.

Греческий империализм – наиболее старого происхождения. Греческая церковно-аристократическая олигархия (Фанар) разделяла с военной кастой османов господство над христианскими народностями полуострова. Греческая буржуазия, распространяясь по берегам Эгейского, Мраморного, Черного и Средиземного морей, подчиняла земледельцев и пастухов своему торговому и ростовщическому капиталу. Греческие попы и купцы проложили дорогу греческому империализму, который сразу оказался в смертельной вражде с пробуждающимися балканскими народностями: для этих последних экономическое и национальное пробуждение означало борьбу на жизнь и на смерть не только с турецкой военно-бюрократической кастой, но и с церковным и торгово-ростовщическим засильем греков. Греческий империализм столкнулся с болгарским на почве Македонии.

Болгарский империализм – недавнего происхождения, но тем он воинственнее и азартнее. Болгарская буржуазия выступила поздно и сразу начала работать локтями, чтобы пробить себе дорогу. Болгарские министры получают жалованья тысячу франков в месяц. А в капиталистической Европе есть должности, которые оплачиваются тысячей франков в день. Софийский корреспондент «Times'a», мистер Баучер, располагал такими суммами, о которых софийские властители не могли грезить и во сне. Расширить пределы государства, увеличить число податных единиц, умножить источники обогащения, – вот начала империалистической премудрости, направлявшие политику всех правящих клик в Софии.

Этими же началами – империалистическими, а не национальными – определялась и вся македонская политика Болгарии. Цель была всегда одна: аннексия Македонии. Софийское правительство лишь постольку поддерживало македонцев, поскольку могло таким путем закрепить их за собой, и наоборот: оно без зазрения совести предавало те их интересы, которые могли бы отдалить их от Болгарии. Известный балканский политический деятель и писатель, доктор Х. Раковский, с которым я встретился теперь после двухлетнего промежутка в Бухаресте, сообщил мне, в числе многих других сведений, следующий чрезвычайно красноречивый факт. В 1903 – 1904 г.г. болгарский экзарх хлопотал в Софии об учреждении крестьянского банка в Македонии. Это было после «Ильинденского» восстания^{41}, когда в Македонии царил хаос и турецкие помещики готовы были сбывать крестьянам свои поместья за бесценок. Болгарское правительство решительно отвергло проект экзарха и в объяснение привело то соображение, что достигшие известного благосостояния македонские крестьяне сделаются недоступными для болгарской пропаганды. На ту же точку зрения стала и революционная македонская организация, которая – особенно после разгрома восстания – окончательно превратилась из национально-крестьянской организации в орудие империалистических предначертаний софийского правительства.

Эта поразительная борьба, в которой зверство сочеталось с героизмом, закончилась – чем? Предательским договором о разделе Македонии. Вторая балканская война и увенчивающий ее ныне Бухарестский мир довершили этот договор, – и вот теперь Щип и Кочаны, – те два пункта, где болгаро-македонские революционеры своей «предъизвыкателной» (провокационной) тактикой вызвали турецкую резню, послужившую вступлением к первой «освободительной» войне, – эти самые Щип и Кочаны ныне переходят к Сербии!

Сербский империализм оказался совершенно бессильным вести наступление по «нормальной», т.-е. национальной линии: по пути стояла Австро-Венгрия, включившая в свои пределы большую половину сербства. Отсюда устремление Сербии по линии наименьшего сопротивления – в сторону Македонии. Национальные завоевания сербской пропаганды на этом пути оказались совершенно незначительными, но тем более решительными кажутся территориальные завоевания сербского империализма. Сербия включает теперь в свои пределы около полумиллиона македонцев, как она уже включила около полумиллиона албанцев. Головокружительный успех! На самом же деле этот враждебный миллион может оказаться роковым для исторического существования Сербии…

Казалось, что болгарству легче всего сплотиться в одно национальное и государственное целое, так как болгары – те, что за пределами «царства», – находились только под властью пережившей себя турецкой касты, а не под властью Австро-Венгрии, как сербы, или Австро-Венгрии и России, как румыны^{42}. Но оказалось не так: именно сербы и румыны, выброшенные великими северными державами из колеи своего естественного развития, наложили руки на болгарство. Х. Раковский не без оснований называет Бухарестский договор первым разделом «балканской Польши».

Относительно новых межевых линий на Балканском полуострове – независимо от того, как долго они продержатся, – приходится, таким образом, установить, что все они прошли по живому телу истощенных, обескровленных, растерзанных наций. Ни одна из этих балканских наций не собрала своих рассыпанных частей. И наоборот: каждое из балканских государств, в том числе и Румыния, включает теперь в свои пределы враждебное ему компактное меньшинство.

Таковы плоды войны, которая поглотила убитыми, искалеченными и умершими от болезней не менее полумиллиона душ. Ни один из коренных вопросов балканского развития не решен.

Экономическое развитие требует таможенной унии, как первого шага к общебалканской федерации. Вместо этого мы видим вражду каждого против всех и всех против каждого. Взаимной враждой дышат балканские государства, и не менее острой враждой пропитаны осколки наций внутри отдельных государств. Надолго исчерпаны материальные ресурсы полуострова, а национально-политические отношения запутаны несравненно больше, чем до войны. Но мало этого: даже и с внешней, чисто-дипломатической стороны балканские отношения остаются неоформленными. Не приведен еще в полную ясность вопрос о сербско-греческой границе, тревожным вопросом остаются взаимные отношения Сербии и Черногории, и угрожающей загадкой висит над полуостровом судьба Фракии.

Бухарестский мир состоит из недомолвок и лжи. Он достойно венчает войну жадности и легкомыслия. Венчая, он не заканчивает ее. Прекратившаяся вследствие полного истощения сил, эта война снова возобновится, как только свежая кровь появится в артериях.

На банкете, который в воскресенье будет дан в честь уполномоченных в королевском дворце, будет сказано много парадных слов о великом значении Бухарестской конференции. Каким отвратительным издевательством над судьбами народов прозвучат эти слова! Поистине кровь павших вопиет к небесам, ибо она пролита напрасно. Ничто не достигнуто, ничто не улажено… Восточный вопрос страшной язвой горит и гноится на теле капиталистической Европы!

«Киевская Мысль» N 206, 8 июля 1913 г.

Л. Троцкий. РУМЫНО-БОЛГАРСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

Итак, Румыния увеличила свою территорию на 7.500 кв. километров. Какие выгоды несет ей это приращение?

На этот вопрос в румынской политической литературе дан был исчерпывающий ответ, еще до начала открытой мобилизации, в памфлете виднейшего румынского писателя К. Доброджану-Гереа: «Conflictul Romino-Bulgari». Я не вижу лучшего способа ввести русского читателя в самое существо вопроса, как изложить содержание этой небольшой брошюры, болгарский перевод которой успел выйти в Силистрии незадолго до оккупации этого города румынскими войсками.

В тоне спокойного «сократического» исследования, лишь временами прерываемого вспышками гневной иронии, автор разбирает один за другим все аргументы «патриотических» партий и их прессы в пользу насильственного захвата части болгарской территории. Сперва выдвинули идею компенсации за нейтралитет Румынии во время болгаро-турецкой войны, т.-е. идею ориентального «бакшиша», выраженную в европейских дипломатических терминах. Так как, однако, «нейтральной» оставалась вся Европа и так как Румыния издавна гордилась ролью бескорыстного европейского стража у ворот Балканского полуострова, то требование «на водку» по случаю румынской нейтральности принимало слишком соблазнительный характер. Бухарестское правительство само уразумело это и дало прессе понять через свои официозы, что нужно искать других аргументов. Тогда пустили в оборот новый лозунг, который точнее всего можно назвать сентиментально-хищническим. Болгарии предписывалась несколько запоздалая обязанность выразить свою территориальную признательность за те материальные и моральные услуги, какие ей оказала Румыния в эпоху сложения Болгарии в самостоятельное государство. Признательность, что и говорить, – качество прекрасное, но беда в том, что сувениры, в виде населенных территорий, означали бы восстановление крепостного права в международных отношениях. Во что превратилась бы в самом деле карта Европы, если бы правящие стали выражать друг другу свою признательность живыми частями национального и государственного целого? Снова вступились в дело официозы и разъяснили, что необходимо придумать что-либо более умное.

Аргументы от национальных интересов, игравшие такую большую и в известных пределах законную роль в первой балканской войне, оставались для Румынии совершенно недоступными: более того, они целиком поворачивались против нее; в том четыреугольнике, который она захватила, на триста с лишним тысяч населения приходится полтораста тысяч болгар и всего-навсего тысяч восемь румын. Таким образом, румынские политики пришли постепенно, применяя метод исключения, к аргументам чисто-стратегического характера. Ход их суждений оказался приблизительно таков: перед войной Болгария говорила лишь об освобождении собратьев от турецкого ига, а кончила тем, что увеличила свою территорию и свое население на 50 %. Само по себе это увеличение Болгарии нас нисколько бы не задевало, если бы между нами не стоял ребром вопрос о Добрудже. Болгарские политики смотрели и смотрят на Добруджу как на незаконно отнятое у них достояние, которое они должны вернуть себе, как только окажутся для этого достаточно сильными. Между тем, для нас (для Румынии) Добруджа не просто провинция, а наш единственный свободный выход на море, наши торгово-промышленные легкие, без которых всему хозяйственному организму страны грозит неминуемая гибель. Чтоб обеспечить за собою Добруджу против возросшей и усилившейся Болгарии, нам необходимо во что бы то ни стало урегулировать нашу южную границу.

Совершенно неоспоримо, – говорит Гереа по поводу этой аргументации, – что Добруджа имеет для Румынии жизненное значение. Но столь же неоспоримо, что Болгария не захочет и не сможет покуситься на Добруджу. Правда, Болгария увеличила свою территорию на 50 % (брошюра писалась до разгрома Болгарии). Но это увеличение куплено ценою беспримерного обескровления и истощения страны. Должно пройти не менее двадцати лет, прежде чем Болгария оправится настолько, чтобы снова встать на путь активной внешней политики. Совершенно бессмысленно в таком случае портить отношения с Болгарией, вызывать в ней жажду реванша и порождать реальные опасности во имя устранения эвентуальной опасности, которая могла бы возникнуть только через десятилетия.

Но и эта эвентуальная опасность есть чистейший призрак. Ни через двадцать, ни через тридцать лет Болгария не протянет своих рук к Добрудже. В этой провинции 400 тысяч душ населения, из них всего 50 тысяч болгар. Через двадцать лет болгары будут представлять совершенно незначительную часть населения Добруджи. А в то же время Болгария из гомогенного в национальном отношении государства превратится в гетерогенное: она включит в свои новые пределы турок, албанцев, греков, румын и евреев. В качестве земледельческой страны со слабо развитой городской культурой, Болгария располагает ничтожной ассимиляционной силой. Компактное инородческое население, насильственно включенное в пределы новой Болгарии, будет, естественно, тяготеть к соответственным соседним державам: греки – к Греции, турки – к Турции и т. д. Балканская война оставит, в качестве своего наследства, чрезвычайное обострение национальной вражды как в межгосударственных балканских отношениях, так и внутри самой Болгарии. Территориальное увеличение Болгарии станет, таким образом, причиной ее государственного ослабления. При этих условиях война с Румынией из-за провинции, с потерей которой Румыния не может примириться, поставила бы на карту самое существование Болгарии как самостоятельного государства. Мало этого. Присоединив к своему государственному организму Добруджу, в качестве горба, Болгария оказалась бы в непосредственном соседстве с Россией. Но уж чего-чего, а этого соседства все болгарские партии, даже самые русофильские, боятся, как огня, ибо славянобратские чувства, как показывает хотя бы историческая судьба Польши и Украины, лучше всего поддерживаются на расстоянии. Успехи, которые сделала Болгария за десятилетия своего государственного существования, в значительной мере обязаны тому обстоятельству, что от России ее отделяла Румыния, от Австрии – Сербия. Разрушать это свое международное положение значило бы для Болгарии делать шаг по пути государственного самоубийства. Опасность была бы тем более грозной, что к России Болгария примыкала бы насильственно-покоренной провинцией, население которой, – на 4/5 румынское, – сильнее тяготело бы даже к соседней Бессарабии, чем к чуждой ему Болгарии. Газеты сообщали в свое время, будто Данев сказал румынским министрам: «Не хотим Добруджи, хоть бы вы ее нам даром предложили!». Если Данев действительно произнес эти слова, то он – в виде исключения – в этом случае совершенно правильно формулировал действительные интересы своей страны.

Болгарская опасность в вопросе о Добрудже есть нелепый миф. Но примем на минуту мысль, что такая опасность существует. Очевидно в таком случае, что судьба Добруджи зависит от соотношения сил Румынии и Болгарии. В чем преимущества Болгарии? В ее более демократическом строе и, главное, в ее свободном крестьянстве. Противопоставить ей сильную Румынию можно не захватом незначительного, в конце концов, куска болгарской территории, а поднятием производственных сил страны ее политической демократизацией, раскрепощением крестьянства и, в частности, разумной колонизационной политикой в пограничной с Болгарией Добрудже. Принудительный выкуп добруджанских латифундий и передача их мелкими участками голодающим румынским крестьянам сделали бы Румынию по этой границе совершенно неприступной. Нелепо думать, будто эти меры могут быть в какой бы то ни было степени заменены злосчастной «ректификацией» границы. Ибо какие такие великие стратегические преимущества дает Румынии захваченный ею в благоприятную минуту четыреугольник? Ответа на этот вопрос не дали до сих пор самые крайние энтузиасты политики захвата. Наоборот, выдающийся румынский военный авторитет, генерал Илиеску, прямо заявил, что если нельзя совершенно отрицать стратегического значения «ректификации», то прямо-таки смешно преувеличивать ее значение. И мы слышим со стороны руководящих кругов, что обладание Силистрией имеет для Румынии в ее отношениях к Болгарии не столько стратегическое, сколько… символическое значение. Гереа обрушивается своим сарказмом на правящих дилетантов, которые, руководствуясь в важнейших вопросах государственного существования дешевыми позаимствованиями из области литературных течений, делают политику классическую, романтическую, символическую или декадентскую, но не умеют сделать разумную политику.

Румыния до сего времени^{43} – по каким причинам, все равно – не вела политики захвата. Наоборот, она сама была жертвой такой политики.

В мартирологе насильственно расщепленных наций Румыния стоит на третьем месте, после Польши и Сербии. В Бессарабии, с одной стороны, Трансильвании и Буковине, с другой, живет почти половина румынской нации.

Стиснутая между двух колоссов: Россией и Австро-Венгрией, Румыния, разумеется, и думать не может об экспансивной, наступательной национальной политике. Повинуясь категорическому императиву своего международного положения, она, несмотря на аппетиты своих правящих клик, вела до настоящего времени единственно здоровую для нее государственно-оборонительную политику. Балканская война, которая не столько нарушила государственное равновесие на полуострове, сколько равновесие в некоторых «руководящих» черепах, выбила румынское правительство из старой колеи. Но свою завоевательную энергию оно направило не по национальной линии – против России или Австро-Венгрии, что было бы безумным донкихотством, а по… «символической» линии – против обескровленной Болгарии, в чем нет, конечно, донкихотства, а есть одна лишь преступная глупость. На этом новом для нее пути она начинает с того, что включает в свой состав чужеродное тело: провинцию с преобладающим болгарским населением. Болгары Добруджи перешли к Румынии непосредственно из-под турецкого ига. Этот переход был для них освобождением. Совсем другое дело – болгары захваченного четыреугольника: они 35 лет прожили в своем национальном государстве и активно участвовали в его судьбах чрез посредство всеобщего голосования. Они принесли огромные жертвы для дела освобождения Македонии, как они его понимали. А в результате их самих, точно баранов, гонят из одного загона в другой, к новому хозяину, которому они нужны для какой-то «ректификации». В навязанное им отечество они принесут только чувства злобы и ненависти, и в то же время к ним перейдет, без сомнения, политическое руководство болгарским населением Добруджи. Злополучная «ректификация» не только обострит до крайности румыно-болгарские отношения, но создаст в самой Румынии мятежную пограничную провинцию, всегда готовую поддержать Болгарию в случае новой войны.

В обострении румыно-болгарской вражды Гереа, наряду с собственным правительством, обвиняет русскую дипломатию. «Нам Россия говорила, что мы имеем неоспоримое право со всей твердостью настаивать на компенсации и что может рассчитывать на ее бескорыстную помощь. Болгарии она в то же время шептала, что та может рассчитывать на ее родственную помощь и ни в каком случае не должна уступить Силистрию, ибо с ней связаны русские исторические воспоминания»… Только в тесном союзе Румыния и Болгария способны были бы отстаивать независимость своего экономического и культурного развития от империалистических притязаний великих держав. Враждебные же отношения между этими двумя государствами, связанными общими опасностями, толкнут их неизбежно в противоположные великодержавные лагери – и одну поставит под опеку России, а другую превратит в вассала Австрии. Ко всему этому нужно еще прибавить неизбежность усиленного укрепления всей румыно-болгарской границы, дальнейший рост милитаризма, а значит и налогов. Правящая Румыния не вняла предостережениям Гереа (которые изложены выше, – по необходимости, в конспективном виде). Оккупация четыреугольника не только совершена, но и закреплена уже в документе, открывающем новую эпоху румыно-болгарских отношений. Пока что Румыния пожинает плоды своей «символической» политики в виде полного экономического застоя и холеры в армии. В свое время скажутся и остальные результаты. Кто верит в целесообразность всего совершающегося на земле, тому предоставляется думать, что история третирует балканских правящих политиков, как пьяных илотов, которых вывели на площадь в назидание несовершеннолетним народам.

«Киевская Мысль» NN 209, 211, 31 июля и 2 августа 1913 г.