Текст книги "Том 2(2). Наша первая революция. Часть 2"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

В то самое время, когда за стенами Думы Столыпин воздвигал виселицы военно-полевых судов, Маклаков в блестящей речи доказывал Столыпину, что его военно-полевые суды – незаконны и неправомерны. Вы можете себе представить, какое страшное, потрясающее впечатление произвели эти речи на того, кто управлял при помощи "незаконных и неправомерных" виселиц. Он вышел на кафедру и заявил: "господин Маклаков – чудесный, великолепный оратор, он самым неопровержимым образом доказывает, что военно-полевые суды незаконны. Но, господин Маклаков, военно-полевые суды целесообразны, а моя задача не в том, чтобы толковать законы, а в том, чтобы задушить революцию. Что может мне на это ответить ваш либерализм? Что вы можете мне дать? Передо мной революционные рабочие и крестьяне, которые выступают с социальными требованиями, которые отнимают земли у помещиков, и я борюсь против них с ножом в руках. На что вы мне нужны с вашей риторикой? Что вы мне можете дать против них?". И он плюнул и разогнал их. Я тут напомню вам, что говорил наш учитель Лассаль^* в защиту реакционеров: он говорил, что они не болтуны, а трезвые, умные слуги своего государя.

Разогнав Первую и Вторую Думы, Столыпин создает Третью по образу и подобию своему – тройственный союз, охватывающий бюрократию с милитаризмом, помещиков и грабительский капитализм. Организовавшаяся контрреволюция нашла свое полное выражение в Третьей Государственной Думе, председателем которой был Александр Иванович Гучков, а фактическим господином – Петр Аркадьевич Столыпин. Столыпин боролся с революцией, пока она была жива, он боролся также с либерализмом в двух первых Государственных Думах; и, наконец, создал Третью Думу – послушную банду людей, которые говорят «да» на каждое слово Столыпина и «нет» на все требования народа. Но я думаю, что в этой Думе Столыпин должен был видеть и свою силу и свою слабость. Правда, русская революция временно задушена – остается только агитация отдельных лиц. Но эта агитация остается вместе с нуждой и бедственным положением народных масс, с потребностью общественного развития, с неразрешенным аграрным вопросом и по-прежнему невыносимым положением русского мужика. Столыпин Третьей Думы стоит перед разбитым корытом. Огромный дефицит, крестьянская нищета, недоверие европейских бирж – все это остается и помогает русскому либерализму поднять голову и, в лице профессора Милюкова, поднять знамя неославизма. Милюков заявляет, что кадеты были готовы потребовать проведения необходимых реформ, но революция им помешала. Так как у нас нет и не может быть достаточно емкого внутреннего рынка, и поэтому самодержавие не имеет достаточных налогов, – мы должны, по мнению Милюкова, добыть себе внешние рынки путем капиталистического империализма, при помощи вооруженной силы.

Чтобы создать в России настроение, которое обеспечило бы Столыпину и царю развитие империализма, чтобы создать возможность завоевания внешних рынков, русский либерализм поднимает неославянофильскую агитацию, развертывает старое царское знамя, на котором начертаны слова: "самодержавие, православие, народность", и приписывает к ним слова: "равенство, братство, свобода", – и все это становится под священный протекторат великой исторической нагайки белого царя. Запомните мои слова, товарищи, и знайте, что не черносотенцы или октябристы, а кадеты, либералы – Милюков, Маклаков, Родичев и др. инициаторы неославянофильства – первые бросили нам упрек, что мы – изменники славянству, потому что наш депутат Покровский^* открыто и смело заявил, что их неославизм – шантаж. (Аплодисменты и громкие возгласы: «верно».) Он заявил, что они подняли весь этот шум только для того, чтобы царизм мог в мутной воде ловить золотые рыбки прибыли. Тогда все либеральные газеты своими ядовитыми плевками оплевали социализм, опираясь против него на всех сторонников неославянофильства. Но теперь, после всего что я слышал тут у вас, товарищи, я могу заявить русскому пролетариату, что лгут те, кто говорит, будто балканский народ, балканский рабочий класс не верили в русский пролетариат, в русскую революцию, а верили в русский либерализм и в неославизм. (Бурные аплодисменты и возгласы: «верно».)

Товарищи, так как царизм сейчас силен, так как в его руках сейчас находится могущественная армия, то замыслы кадетского империализма могли бы принести пользу только реакции. Если бы царизм мог завоевать внешние рынки и этим обогатить средние и высшие классы, то он сумел бы пополнить свой бюджет и укрепить свое положение. Но в том-то и дело, товарищи, что царская армия с ее офицерами, единственные заслуги которых состоят в разгроме собственного народа, не могла быть даже использована в качестве военной силы в борьбе с другими государствами, потому что она состоит из двух прямо противоположных частей. В солдатских массах в царских полках мы имеем, с одной стороны, солдат, из сердца которых неискореним лозунг "революция и вечная вражда с царизмом", а, с другой стороны, мы имеем там темные банды, развращенные, отравленные реакционной проповедью и царской водкой, которая во время революции была надежнейшим защитником царизма. Командующий персонал армии подобран не из людей, отличившихся на полях сражений, а из кровожадных негодяев, вроде тех, которые сделали себе карьеру жестокой расправой с пролетариатом, подавлением восстаний в Петербурге, Москве, Риге, на сибирском пути и по всей России. Вот в каких руках находятся царские войска! Недавно был раскрыт страшный позор царского интендантства – этой банды казнокрадов, которые занимались расхищением миллионов, предназначенных для покупки четырех пароходов. Если вы задумаетесь над этим явлением и над тем, что армия проходит свою учебу в борьбе со своим собственным народом, – то поймете, что такая армия не может быть использована для внешних завоеваний. Она способна только временно задушить революцию, но не разрешить назревшие народные вопросы. Все остается по-старому.

Неудивительно поэтому, что и стремление к внешним завоеваниям окончилось ничем. Когда Извольский^* путешествовал по Европе и сулил Сербии помощь царских войск, то что из этого вышло? Из Берлина запросили Петербург, господ Романова и Столыпина, действительно ли они намерены воевать или нет? И Петербург должен был признать, что на нем лежит проклятие бессилия. Это было возмездием! Правительство, которое убивает свой народ, не может вести сильной внешней политики. Но хотя это и так, товарищи, это еще не означает, что русское правительство неспособно делать пакости. При всей его слабости и ничтожности, отравлять нашу жизнь оно еще способно. Когда оно заключает соглашение с Японией, то, конечно, делает это для того, чтобы развязать свои разбойничьи руки для разбоя и грабежа здесь, на Балканах. И поэтому вы поступаете вполне правильно, когда охраняете болгарский пролетариат и болгарские народные массы вообще от данайских даров^* русского правительства и буржуазии. Наша и ваша, товарищи, задача состоит в том, чтобы свести на нет все усилия русского империализма; это – наша общая задача, ибо поражение русской революции есть вместе с тем и поражение вашей свободы. Вы хорошо знаете, что интернационализм – не отвлеченная формула и не просто лозунг, а плоть от нашей плоти и кровь от нашей крови. (Аплодисменты; возгласы: «верно», «верно».)

Товарищи, вы знаете, что история творится не партиями и не группами отдельных людей. Я лично ни от своего имени, ни от имени моей партии не могу вам сказать, что завтра или послезавтра повторятся петербургские события; но я могу смело утверждать одно – что исторический процесс работает на нас, что каждый взмах его крыльев – в нашу пользу. Разве историческое развитие русской жизни может приостановиться? В историческом масштабе смерть и поражение не могут иметь места. Вспомните, как часто говорили о смерти Турции и о мертвом Китае. Но вот на наших глазах совершилось чудо: и Турция и Китай возродились. Так неужели же русский народ навсегда останется безжизненным трупом? Нет, в результате молекулярных процессов внутренней работы, он разовьет свои производительные силы, революционизирует свою жизнь, революционизирует свой пролетариат, который незаметно проникнет в ряды армии, пока, наконец, не наступит день, когда снова разгорится революционная борьба, когда русский народ снова воскликнет: "Жизнь или смерть, смерть или победа!". (Аплодисменты.)

Я не могу вам предсказать срок наступления этого дня, но, по евангельскому слову, он придет рано или поздно, и мы все должны быть готовы к тому, чтобы встретить во всеоружии этот великий день.

То сочувствие делу русского пролетариата, которое я нашел среди вас, поможет поднять энергию русской социал-демократии и приблизить то время, когда по всей русской равнине снова будет развеваться великое красное знамя Рабочего Интернационала! (Продолжительные и громкие аплодисменты и овация.)

Брошюра, изд. Парт. Соц. Издательством. София. 1910 г.

Через двадцать лет

(Доклад на 2-м Всесоюзном Съезде Общества политических каторжан и ссыльно-поселенцев 26 декабря 1925 г.)

Товарищи! История человеческого общества знает ряд конвульсивных подъемов угнетенных масс против угнетателей и против угнетения. Годы и десятилетия беспросветного на вид рабства прорывались, прорываются и будут еще прорываться вспышками и взрывами возмущения, при чем историческое значение этих взрывов определяется степенью культурности страны, где они произошли, объемом массы, которая в них вовлечена, и сознательностью руководства, под которым восставшая масса вела борьбу. Есть в человеческой истории годы, которые в памяти не только каждого революционера, но и каждого грамотного человека из лагеря угнетенных кажутся навсегда выкованными из бронзы, чеканно выделяясь из бесконечной вереницы годов, лишенных лица и образа.

1793 год^* остался в памяти человечества как один из таких металлических годов, когда под руководством якобинцев, этих большевиков XVIII века, плебс, санкюлоты, ремесленники и полупролетарии, оборванцы парижских предместий, учредили железную диктатуру и учинили незабываемую расправу над коронованными и привилегированными властителями старого общества.

1848 год^* живет в памяти человечества не столько тем, что запоздалая буржуазия пыталась в этом году добиться власти, сколько тем, что из-под трусливой и блудливой в своих политических вожделениях буржуазии уже поднималась молодая львиная голова пролетариата.

1871 год^* врезался в память трудящихся как год, когда героический пролетариат Парижа сделал незабвенную по поучительности попытку взять в свои руки бразды управления новым цивилизованным обществом.

1905 год – один из этих бронзовых годов в истории человечества, и особенно в нашей собственной. До 1905 года наша история не знала революции. У нас бывали жестокие мужицкие «бунты», как разинщина^* и пугачевщина^*. За восемьдесят лет до первой нашей революции – в 1825 году – Петербург был ареной героического восстания декабристов^*. И те и другое – необходимые элементы революции, но еще не революция. Крестьянским движениям не хватало руководства со стороны такого класса, который способен был бы взять в свои руки власть. Восстанию декабристов не хватало социальной опоры. Подлинная революция впервые разразилась на русской земле лишь двадцать лет тому назад.

До 1905 года революция была для нас либо теоретическим понятием, либо романтическим воспоминанием о чужих боях, либо надеждой. Образы Великой Французской Революции, сцены Конвента и парижских предместий сочетались сперва с воспоминанием о пугачевщине, а затем, все в большей степени, с идеей всеобщей стачки. И только 1905 год делает для нас революцию родной национальной стихией. Новые поколения трудящихся проходят через нее, – ее испытания, ее первые полупобеды, ее удары, ее суровые уроки впитывают они в плоть и в кровь. Преобразуется духовная ткань народа. Только пройдя через революцию 1905 года, наша страна смогла по истечении 12 лет вписать в историю величайший из всех ее годов – 1917!

В революции 1905 года единовременно искали выхода наружу и разрешения противоречия трех разных исторических эпох. Чтобы понять внутреннюю динамику этого года, его ход и исход, надо непременно иметь перед глазами сложное взаимодействие противоречий трех последовательных исторических порядков: во-первых, выросшее из феодального общества противоречие между полукрепостным крестьянством и крепостническим помещичьим классом; во-вторых, противоречие между развивающимся буржуазным обществом и старой полукрепостнической оболочкой; и, наконец, противоречие третьего, новейшего порядка: между пролетариатом и буржуазией.

Если бы к 1905 году история не донесла глубочайшего противоречия между мужиком и барином, мы не могли бы быть участниками трех революций, которые так закономерно сочетаются воедино: 1905 год, Февраль 1917 года и Октябрь. Антагонизм между крестьянством, с одной стороны, помещичьим сословием и государством – с другой, был тем неистощимым резервуаром революционных народных страстей, благодаря которому наша революция только и получила такой гигантский размах. Но одного этого антагонизма для революции недостаточно: без руководства со стороны революционного города крестьянское восстание не могло бы подняться выше новой пугачевщины.

Если бы не было налицо политически зревшего противоречия между пролетариатом и буржуазией, т.-е. если б у нас еще не было крепкого индустриального пролетариата, революция была бы возможна как великая революция лишь при условии, если бы во главе крестьянских масс стала мелкая буржуазия городов, – мы имели бы в этом случае революцию по типу Великой Французской. Но эту возможность мы строим чисто логически. Реальное экономическое развитие оставило ее далеко позади.

Крепостничество и царизм дожили у нас до эпохи, когда под их покровом сложилась крупная капиталистическая промышленность, а в недрах ее накопились глубокие противоречия между пролетариатом и буржуазией. Вот почему революция 1905 года означала неизбежную постановку вопроса о том, кто будет руководить уничтожением старых полукрепостнических пут и уз: буржуазия или пролетариат. А это означало новый вопрос: кто из двух борющихся городских классов возьмет на себя руководство стихийным движением крестьянства – либеральный буржуа или социалистический пролетарий?

Страна была еще чревата буржуазной революцией. А эта последняя уже несла во чреве своем революцию пролетариата. Вот почему, когда оказалось, что побежденный 1905 год оставил без разрешения аграрный вопрос, мы с такой уверенностью ждали второй революционной волны. И вот почему, когда созрели условия, эта вторая волна, буржуазно-демократическая революция февраля 1917 года, уже через восемь месяцев разрешилась от социального бремени революцией пролетариата. То, что в Англии, старейшей капиталистической стране, растянулось на три века (начиная с 1648 года^* и ранее), то у нас, запоздалой страны, оказалось уплотнено на протяжении дюжины годов (1905–1917).

Будем же помнить: трех порядков исторические противоречия сомкнулись в 1905 году, питая друг друга, но и парализуя друг друга. Ход и исход 1905 года определяются взаимодействием этих противоречий. Это нетрудно вскрыть и показать.

Год революции начинается с кровавого воскресенья 9-го января и кончается 19 декабря, когда разгромленная Москва оказалась полностью в руках Мина и Дубасова. Таким образом, 1905 год, в отличие от других революционных годов, своим календарным построением совпадает с основным размахом событий. С января до декабря развертывается революционный подъем пролетариата, который сходит затем круто под уклон здесь, в Москве, в баррикадных боях Пресни. Могущественное движение рабочего класса не позволяет буржуазии даже поставить перед собой задачу овладения поднимающимся крестьянством, но и рабочему не удается еще повести за собой деревню. Буржуазия уже не смеет и не хочет, а пролетариат еще не может. И вот этим революционным «междуцарствием» определяется исход 1905 года.

Правда, деревня развернула уже в 1905 году огромную энергию борьбы. Но движение крестьянства, раздробленного, рассеянного, политически едва выходящего из средневековья, не совпадало, по ритму своему, с движением пролетариата, который мобилизовался несравненно быстрее. Широкий размах крестьянского движения начинается лишь с осени 1905 и тянется до лета 1906 года, при чем наибольший, хотя все еще недостаточный подъем крестьянства достигается тогда, когда натиск пролетариата уже отбит.

Армия отображает крестьянство в казарме, но состоит из наборов, предшествовавших революции. И вот, о крестьянскую армию, еще не прошедшую школы крестьянских аграрных движений, разбивается рабочий класс. 1905 год не заключал еще в себе – как мы сказали бы теперь – политической «смычки» между городом и деревней, между пролетариатом, крестьянством и вышедшей из крестьянства армией.

Но необходимость революционной смычки уже остро чувствовалась массами – не только пролетарскими, но и крестьянскими. Поистине замечательно, что деревня 1905–1906 годов называла революцию не иначе как забастовкой… Мы уже забыли об этом: прошло немало годов, и каждый из них оставил в нашей памяти немало рубцов. Но этот факт надо припомнить, ибо он глубоко знаменателен. Крестьяне говорили: "мы забастовали помещичий скот, мы забастовали помещичий хлеб, мы забастовали помещичью землю", а в иных случаях выражались и так: "мы забастовали помещика". Последнее означало, что крестьяне, применяя "собственным средствием" красный террор, вывели ближайшего врага в расход. Этим словоупотреблением крестьянство ярко знаменовало свою политическую зависимость от рабочего руководства. И если все же не произошло и не могло произойти надлежащей смычки сразу, при первом подъеме революции, так это потому, что массы учатся не по книгам, и революции совершаются не по плану. В основе понимания лежит опыт, а в основе опыта – действие. Именно тем прежде всего велик 1905 год, что он впервые поставил все вопросы нашего развития не на бумаге, а в гигантских революционных столкновениях; что он все социальные противоречия показал в их взаимодействии; что он все классы сопоставил и противопоставил друг другу, взвесив их на весах революции. В этой борьбе пролетарский авангард нашел свой путь, – на этом опыте окончательно сложился большевизм.

После того как был арестован Петербургский Совет; после того как Семеновский полк разгромил пролетарскую Москву, и Дубасов снова оказался хозяином города; после того как началась расправа по линиям железных дорог, – аграрные волнения, хотя бы численно и возросшие, не могли уже опрокинуть царизм. Здесь причина поражения.

Но было ли это поражение полным? Нет. Как 17 октября 1905 года мы говорили, что победы еще нет, а есть полупобеда, так в конце декабря 1905 года мы говорили, что поражения нет, а есть полупоражение: царизм удержался, но это был надломленный царизм. Правда, в эпоху реакции он еще бросал наглые вызовы народу. Столыпин, наиболее «великолепный» из представителей третьеиюньской монархии^*, кричал в Думе: «не запугаете!». Однако, пришло время – и запугали (аплодисменты), запугали – насмерть. (Аплодисменты.) Третьеиюньский царизм, вышедший из боев 1905 года, еще очень и очень храбрился, но в позвоночнике его крепко сидела пуля со штемпелем, с клеймом: «Красная Пресня 1905 года». (Аплодисменты.)

И эта полупобедоносная, полупобежденная революция 1905 года потрясла основы старого общества в Европе и Азии. Об этом тоже надо напомнить в двадцатую годовщину.

Народы Австрии из рук петербургских и московских рабочих получили тогда всеобщее избирательное право: Габсбургская монархия^* дрогнула перед революционной забастовкой.

В Германии социал-демократия, уже тогда разъедаемая оппортунизмом, под давлением рабочих масс оказалась вынужденной официально включить в число мер борьбы всеобщую политическую стачку, и если вожди лицемерили, то молодое поколение немецких рабочих брало оружие всеобщей стачки всерьез, и на этом, на уроках 1905 года, воспитались кадры будущих спартаковцев^*.

Во Франции непосредственно под влиянием могучих боев 1905 года родился революционный синдикализм^*, который подготовил почву для нынешней коммунистической партии.

В Англии мы были за тот же период свидетелями могущественных стачек, которые расшатали старые консервативные тред-юнионы и явились первым предзнаменованием тех гигантских гражданских боев, которым Англия идет навстречу.

В Азии, которая охватывает большую половину человечества и которая совсем недавно казалась материком вечного застоя, 1905 год вызвал три революции: в Персии, в Турции, в Китае^*.

Нет, 1905 год не прошел бесследно в истории человечества. Он не прошел бы бесследно даже и в том случае, если б из него не родился 1917 год. Но непосредственной своей задачи – разгрома самодержавия, уничтожения крепостничества – наша первая революция не разрешила. Сам пролетариат только в декабре 1905 года понял по-настоящему, что значит революция, что значит борьба за власть, – уразумел до конца, с каким неистовством, с какой беспощадностью имущие классы отстаивают и будут отстаивать свое господство. Слова Маркса о том, что революция обращает оружие критики в критику оружием были по-настоящему усвоены авангардом рабочего класса лишь после октябрьского манифеста, когда реакция стала переходить в контрнаступление.

Мне вспоминаются в связи с этим две сцены из жизни Петербургского Совета того времени. Одна – 29 октября, когда город был полон тревожных слухов о погроме, подготовляемом черной сотней, а Совет готовил отпор. Рабочие депутаты, придя непосредственно со своих заводов на заседание Совета, демонстрировали с трибуны образцы оружия, главным образом холодного, которое изготовлялось рабочими против черной сотни. Они показывали финские ножи, кастеты, кинжалы, проволочные плети, потрясали ими в воздухе, но все это скорее весело, чем угрюмо, еще с шуткой и прибауткой. Они как будто думали, что одна их готовность дать отпор сама по себе разрешает задачу. Они в большинстве своем еще не прониклись насквозь той мыслью, что дело идет не на жизнь, а на смерть, и что только беспощадная критика оружием способна нанести решающий удар государству и обществу привилегированных. И вот этому научили их декабрьские дни.

3 декабря Петербургский Совет был окружен гвардейцами всех родов оружия. Лозунг был брошен Исполнительным Комитетом с хор вниз, в зал заседания, где толпились уже сотни депутатов: "сопротивления не оказывать, оружия врагу не сдавать". Оружие было ручное, вернее – карманное: револьверы, браунинги, маузеры… И вот в зале заседаний, уже окруженном со всех сторон отрядами гвардейской пехоты, кавалерии и артиллерии, рабочие депутаты стали портить свое оружие, били умелой рукой маузером по браунингу и браунингом по маузеру, чтобы сделать их негодными. И это уже не звучало шуткой и прибауткой, как 29 октября. В этом звоне и лязге, в этом скрежете разрушаемого металла слышался зубовный скрежет пролетариата, который впервые почувствовал до конца, что нужно иное, более могучее усилие, иное, более могучее оружие, чтобы сокрушить твердыни векового рабства. А в ближайшие затем дни Мины и Дубасовы дали пролетариату дополнительный страшный урок – с 9 декабря до 19-го, – когда последние героические усилия рабочих Москвы были потоплены в крови.

А затем начались годы отлива, свертывания рядов, преследований, ссылки, каторги, эмиграции, с одной стороны, отступничества, ренегатства, глумления, с другой, черные и глухие годы контрреволюции. Над лозунгами, методами и надеждами 1905 года – сколько было тогда издевательств, официальных и официозных, оппозиционных и лже-революционных! Можно было бы все ярусы этого зала заполнить литературой годов реакции, которая пыталась вытравить самую память о великом годе, навсегда втоптать знамя революции в грязь третьеиюньской реакции. Лжереволюционеры, вслед за либералами, подхалимски издевались над памятью 1905 года, над его "бессмысленными мечтаниями", над его невыполненными обещаниями. Неправда! Сегодня, в 20-ю годовщину 1905 года, оглядываясь назад и заглядывая вперед, мы говорим народу нашей страны и народам всего мира: 1905-й никого не обманул: – все, что он обещал, выполнил 1917-й! (аплодисменты.)

Впервые в 1905 году была брошена в сознание масс идея власти Советов. Суворинцы всех мастей издевались над раздавленным "рабочим правительством" в течение всех годов третьеиюньского режима. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним: лозунг власти Советов, провозглашенный в 1905 году, не только стал ныне могущественнейшим фактом в России, но и открыл новую эпоху в истории всего человечества.

1905 год бросил лозунг "земли и воли". Его называли романтическим и фантастическим; в нем было и впрямь немало романтики, но лозунг этот, сбросив с себя романтическую шелуху, превратился в железную реальность конфискации помещичьих земель и уничтожения дворянского сословия, веками угнетавшего Россию.

Восьмичасовой рабочий день, как и власть Советов, истоком своим имеет революцию 1905 года, когда рабочие пытались ввести его захватным путем. Сколько мудрецов, сколько пошляков и в то время и после того издевались над этой революционной попыткой как над безумием, которое-де оттолкнуло буржуазию от борьбы за власть и свободу. Эти мудрецы и пошляки думали, – а иные думают и до сего дня, – что пролетариату политическая свобода нужна, как абстракция, – нет, пятый год показал, что пролетариату нужна материальная возможность пользоваться свободой. Реальная свобода начиналась для рабочего с того часа и с той минуты, когда он высвобождал свои мышцы и свой мозг из-под фабричной кабалы, когда он урезывал свой труд и увеличивал свой досуг, чтобы принять участие в общественной жизни страны. Поэтому для него борьба за восьмичасовой рабочий день была важнейшей составной частью его борьбы за свободу. 1905 год обещал и попытался, а 1917 год на деле ввел восьмичасовой рабочий день, и ввел незыблемо – до тех пор, пока техника не позволит нам заменить его семи, шести и пятичасовым. (Аплодисменты).

А республика? Сколько было разглагольствований по поводу утопичности этого лозунга. Сколько написано было статей, сколько произнесено речей, доказывавших, что в сознании крестьянских масс монархия имеет глубокие корни, и что доктринерством является идея российской республики. Это говорилось и писалось не только до 9-го января, но и после кровавой встречи царя с народом, после того как петербургский пролетариат послал угрожающее проклятье романовской шайке: "смерть кровавому царю и его змеиному отродью!" В годы реакции эти слова казались угрозой бессилия. Третьеиюньская монархия воспрянула, каторга и виселица отмечали ее путь. Царизм торжествовал, и казалось, что лозунг республики стал поистине бессмысленным мечтанием. Но пробил час – и 16 июля 1918 года уральский пролетарий Белобородов^* выполнил суровый приговор рабочего класса! (Аплодисменты.)

Братание Петербургского Совета и Крестьянского Союза началось в дни октября 1905 года. Либералы и меньшевики не поняли смысла того, что происходило на их глазах. В те дни события залагали начало союза рабочего класса и крестьянства, этой основы советского могущества.

2 декабря Совет Петербурга вместе с Крестьянским Союзом и другими революционными организациями издал финансовый манифест. Этот манифест заключал в своих строках предсказание и обязательство. Он предсказывал неизбежное крушение царских финансов и провозглашал отказ от уплаты царских долгов. И что же? Этот манифест, появившийся накануне разгрома Петербургского Совета, оказался могущественнее всех министров и финансистов. Крушение царского рубля мы наблюдали во время империалистической войны; его агония прокатилась через весь режим Керенского, и еще при Советской власти догорал царский рубль, пока на смену ему не явился рабоче-крестьянский червонец. Таким путем основное предсказание манифеста 2 декабря исполнилось с точностью. Но не только предсказание, а и обязательство! Биржевые дельцы, дипломаты и буржуазные газетчики обвиняют нас, наш режим, наше правительство в том, что мы не выполняем будто бы наших обязательств. Неправда! Мы их выполняем на все 100 процентов. 2 декабря 1905 года за подписью депутатов рабочего класса и крестьянства мы предупредили, что за царские долги наш народ не отвечает. А 10 февраля 1918 года декрет Советского правительства объявил начисто аннулированными все царские долги. Вот как выполняет свои обязательства революция! (Аплодисменты.)

Летом 1905 года по волнам Черного моря под красным вымпелом прошел мятежный броненосец Потемкин. Во многих городах присоединялись к рабочим воинские отряды под красными знаменами. В наших глазах это было предзнаменованием того, что революционный класс может стать победоносной силой, что пролетариат может создать государство, опирающееся на собственную армию. Броненосец Потемкин сдался. Солдаты, шедшие под красными знаменами, были перебиты или отправлены на каторгу. Казалось, что мысль трудящихся о собственной вооруженной силе – утопическая мечта. Но мощно повернулось историческое колесо, – и все, что осталось от царского флота, стало под красный вымпел. Из недр трудящихся поднялась небывалая армия, которая стоит под красным знаменем мировой революции. (Аплодисменты.)

Что в 1905 году было намеком, предчувствием, надеждой, то в 1917 году стало победоносной реальностью. Вот почему мы имеем полное право сказать: да, были, конечно, и иллюзии; но иллюзии касались форм, сроков, отчасти методов; а то, что составляло сердцевину 1905 года, – революционный натиск пролетариата, сплачивающего вокруг себя все угнетенные массы, – то не обмануло. 1917 год выполнил то, что обещал 1905.

Но история не остановилась. 1917 год, в свою очередь, развернет гигантскую программу, которая еще только ждет своего воплощения. Сможем ли? Сумеем ли?

Умудренные опытом этих двух десятилетий, мы можем и обязаны еще бдительнее и настойчивее заглядывать в будущее, чем глядели в 1905 году. Велики задачи. История за нас. Но весь вопрос в том, чтобы дождаться зрелых сроков истории; чтобы устоять, не отступить, не сдать того, что было завоевано железом и кровью; укрепить завоевания, развить и обогатить их. А трудностей много, и иные трудности открываются как раз в наши дни и открываются там, где их многие не ждали, и враг скалит злорадно зубы в надежде потрясений. Надо иметь масштаб, проверенный в делах прошлого, чтобы правильно измерять дорогу будущего; надо иметь правильный критерий, чтобы трезво оценивать завтрашний день. Ибо и сегодня, на этом юбилейном собрании, мы предаемся воспоминаниям не платонически, а с тем чтобы лучше вооружиться для завтрашнего дня.