Текст книги "Зеркало Ноя"

Автор книги: Лев Альтмарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Господи, – шептала она лихорадочно, – неужели надо уехать, чтобы увидеть, в какой грязи и мерзости мы живем? Почему? За что?..

Тамара Васильевна и Ольга Викторовна принялись её успокаивать, Ефименко демонстративно отвернулся, а Григорий Николаевич и Жемчужников разом остановились и стали изумленно её разглядывать.

– Вы это… перестаньте… – пробормотал директор. – Дайте ей лекарство какое-нибудь, и пусть идет домой. Мы тут сами…

Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.

– Оно и понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…

– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!

Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:

– Перестаньте собачиться, ради Б-га! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…

– Пиши, – похлопал Арика по плечу Жемчужников.

Арик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.

– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»

Арик механически записывал и не понимал ни слова. Перед глазами всё ещё стояла плачущая Наталья Абрамовна. Ему было жалко её, а всех этих людей, обидевших её, он просто ненавидел. Хотя нет, Тамара Васильевна наверняка не виновата. И Ольга Викторовна тоже.

«…Провокационный характер вашего письма глубоко возмутил наш коллектив и заставил выступить с гневной отповедью агенту мирового сионизма…»

Коллективного сочинения явно не получалось, потому что все молчали, и Жемчужников в одиночку складывал непослушные фразы, в которые никак не вмещались распирающие его злость и негодование.

Перо послушно поскрипывало по бумаге, и Арик нисколько не следил за тем, что пишет, лишь раздумывал о тётке Нонне, которую сейчас называли всякими плохими словами. Может, оно и так, но это всё-таки его тётка, и хаять её со всеми вместе казалось ему предательством.

– Чего остановился? – Жемчужников заглянул через плечо. – Устал?

– Пёрышко засорилось, – соврал Арик и с преувеличенным старанием стал тереть перо о клочок бумаги.

Минуты три парторг выжидал, потом присел рядом и жёстко притянул Арика к себе:

– Ну-ка, ну-ка… Вот оно что! Значит, ты не согласен с тем, что пишешь? Да или нет?

– Пиши, – глухо сказала Тамара Васильевна, отворачиваясь. – Так надо, сынок…

«…Я, ваш племянник, ученик пятого класса, член Всесоюзной пионерской организации имени Ленина…»

– Может, написать просто – «пионер»? – как за соломинку, ухватился Арик за последние слова.

– Пиши, как велят! – взвизгнул Жемчужников. – «… возмущённый вашим…» Учти, слово «вашим» не с большой буквы, а с маленькой! «…возмущённый вашим провокационным письмом, публично заявляю, что отрекаюсь от вас…»

Легкое поскрипывание пера оборвалось.

– Что такое «отрекаюсь»? – Арик в упор разглядывал парторга.

– Неужели не понимаешь? А я думал, что ты разумный мальчик и не хочешь неприятностей себе и родителям…

Но Арик его уже не слышал и заплакал в полный голос. Он не видел ничего перед собой, кроме этого страшного слова «отрекаюсь», которое отсекало всё, что было раньше, а будущее – сулило ли оно теперь что-то хорошее?

– Сынок, – донёсся до него голос Тамары Васильевны, – ну что же ты так?

Опрокидывая стулья, Арик бросился к двери, и по пустому школьному коридору звонко зацокали подковки его стареньких, чиненых-перечиненных ботинок.

Уже на улице, глотнув холодного воздуха, он огляделся по сторонам и вспомнил, что забыл в директорском кабинете футляр со скрипкой. Ну и не надо, подумал он, пускай себе забирают! Всё равно он больше сюда не придёт, как бы его ни уговаривали.

На знакомой скамейке возле школы сидела завуч Наталья Абрамовна. Сидела она странно и неестественно, не сводя взгляда с изломанных кустов жасмина у чугунной школьной ограды.

– Наталья Абрамова, – тихонько позвал её Арик и присел рядом. Красными, но уже сухими и спокойными глазами завуч посмотрела на него и вдруг погладила по щеке подрагивающими, чуть влажными пальцами. Прикосновение было коротким и легким, но оно словно обожгло щёку. К горлу снова подкатил комок, и захотелось заплакать, но Арик сдержался, лишь придвинулся к Наталье Абрамовне поближе и уткнулся лбом в её шершавый рукав.

– Не обижайся на них, – глухо проговорила завуч, – они и сами не ведают, что творят… Просто жизнь у нас так устроена…

– Я понимаю, – пробормотал Арик, глубже зарываясь лицом в её рукав. – Понимаю…

Смерть Никодимыча

Замечательному писателю и киносценаристу Феликсу Канделю

Старик Никодимыч помирал уже последние лет десять. Каждый день после полудня он выползал из подъезда и садился на лавку посреди двора. Лавок вокруг было много, но он выбирал именно эту, потому что отсюда было удобно обозревать всё, что творилось вокруг.

Двор, вернее, дворик был окружён со всех сторон старыми панельными пятиэтажками с облупленными стенами. Публика в этих домах обитала большей частью небогатая. Те, кто могли держать нос по ветру, давно перебрались в более престижные районы, а тут жили люди попроще, которые, как и в прежние времена, тяжело работали и неумело отдыхали, скоропостижно женились и неожиданно умирали, шумно веселились и отчаянно ссорились. И тем не менее уже прикипели друг к другу, и покидать свой обжитый уголок не собирались. Жизнь каждого обитателя двора проходила на виду у всех, а что-то скрыть или сделать тайно здесь было, наверное, просто невозможно.

Никодимыч, как старожил двора, знал всё про всех, как, впрочем, и его жизнь была для всех как на ладони. Свою старуху он схоронил лет двадцать назад, а взрослый сын жил с семьёй в далёком Сургуте и с отцом почти не общался. Оставшись в одиночестве в своей малогабаритной двушке, Никодимыч первое время не находил себе места, а потом постепенно успокоился. Всё равно ничего не изменишь, так что же теперь убиваться? И, чтобы не сойти с ума в четырёх стенах, Никодимыч большую часть дня проводил во дворе. Даже телевизор почти не смотрел. Разве что утренние новости и передачи про здоровье, которые потом, устроившись на своей лавке, обсуждал с другими дворовыми завсегдатаями. Но собеседников у него со временем становилось всё меньше, потому что старушки занимались внучатами, а тех, кто помоложе, волновали совсем другие вещи – работа, деньги, семья. Даже мужики, изредка собиравшиеся за столиком поиграть в домино и опрокинуть по стакану портвешка, не звали его в свою компанию. Больно уж скучным и занудным стариканом он им казался.

И вот Никодимыч, как и обещал всем уже не первый год, умер. Выяснили это только на третий день, когда кто-то случайно заметил, что его не видно на привычном месте. Вызвали милицию, вскрыли дверь и обнаружили его сухонькое, почти не тронутое тлением тельце на кровати со старыми, давно нестиранными простынями.

Тут же вызвали сына из Сургута, который сумел прилететь только на второй день. К его приезду Никодимыча привезли из морга, и соседи всем двором купили вскладчину гроб, обрядили покойника в найденный в шкафу праздничный костюм и стали дожидаться похорон.

Толик, сын Никодимыча, приехал один, без семьи.

– Знаете, сколько стоит билет на самолёт до Москвы, а потом ещё ночь на поезде сюда? – мрачно объяснил он кому-то. – Никаких денег не напасёшься! Ничего страшного, что внуки не увидят дедовых похорон, батя на них за это не обидится.

Когда кто-то заикнулся, что не мешало бы покойника проводить по христианскому обряду, он отрицательно замахал руками:

– Батя был коммунистом и попов на дух не переносил. Лучше я на сэкономленные деньги поминки для всего двора сделаю. Батя при жизни уважал хорошее застолье… Кстати, сколько и кому я должен за гроб, хлопоты и прочее?

Но никто во дворе денег брать не захотел.

Полдня Толик носился по городу, улаживал вопросы с кладбищем, грузовиком и автобусом для провожающих, потом хотел, было, устроить поминки в ресторане, но ограничился покупкой ящика водки и продуктов, которые отдал женщинам во дворе, чтобы те приготовили что-нибудь к столу. Похороны он назначил на четыре часа дня. А что тянуть-то?

Соседи стали собираться уже в три. Кто-то отпросился пораньше с работы, кто-то отложил какие-то важные дела, и даже местные выпивохи ходили трезвые и благочинные, хитро рассудив, что наверстают вечером на поминках.

Толик несколько раз выходил из подъезда и поглядывал на часы в ожидании машин, потом снова возвращался домой. Слесарь Филимонов из соседнего подъезда где-то нарезал еловых веток и набросал их возле подъезда. Находиться рядом с ветками люди не захотели и разбрелись по квартирам, но высыпали на балконы, чтобы оттуда следить за происходящим.

Около четырёх Толик распорядился вынести гроб с Никодимычем на улицу и поставить на табуретки в ожидании машин.

– Время поджимает, – разъяснил он двору. – Надо успеть помянуть батю и бежать на поезд. А он отправляется в двенадцать ночи.

– Давайте поставим гроб около любимой скамейки Никодимыча, – предложил кто-то, – пускай старик последний раз побудет во дворе. Он так любил это место…

Гроб перенесли в центр двора и поставили рядом с лавкой. Филимонов собрал еловые ветки и уложил вокруг табуреток. Толик снова недовольно глянул на часы и удалился в квартиру. Во дворе почти никого не осталось. Все теперь разглядывали гроб с Никодимычем сверху, с балконов.

– Ишь, как лежит, – нарушила молчание пожилая домохозяйка Онопко, – как живой. Будто вышел из дома, как обычно, и прилёг отдохнуть…

– И глаза у него полуоткрыты, – заметила молодая мамаша Гусева, прижимая к себе своего первенца Яшку, – словно всех нас снизу разглядывает и что-то сказать на прощание хочет.

И все тотчас принялись всматриваться в лицо покойника.

– И в самом деле, – выдохнул кто-то испуганно, – будто на нас смотрит. Как живой…

– А что ему нас разглядывать? – усмехнулся со своего пятого этажа местный буян и пьяница Никоша. – Он уже своё отсмотрел. Всего повидал в жизни, и хорошего, и плохого…

– Неужели ему среди нас плохо было? – возразил ему стоматолог Лещук с третьего этажа. – Все к нему во дворе относились с уважением, никто с ним не ругался и не скандалил.

– И даже ты? – усмехнулся Никоша.

– А что я? Ну, было дело, – замялся Лещук. – Когда я одно время принимал пациентов у себя дома, он сделал мне замечание, мол, много по двору посторонних шастает. А я ему выдал, что не его это собачье дело… Просто поговорили. Ни он мне ничего плохого не сделал, ни я ему. За что тут обижаться?

В другое время кто-нибудь обязательно зацепил бы стоматолога-дельца и завязался бы спор, переходящий на личности, но сегодня была не та ситуация.

– А что мы от него хорошего видели? – подала голос разгульная бабёнка Светка Антонова. – Всё подглядывал да подсматривал, и ещё усмехался при этом, похабник старый… Какому же нормальному человеку такое понравится?

– Это ты-то нормальный человек? На себя посмотри – кто ты, а кто он! – тут же вступилась за Никодимы-ча молодая мамаша Гусева, чей супруг изредка захаживал к Антоновой, и весь двор об этом знал, но делал вид, что это тайна. – Чужих мужиков уводишь и думаешь, что этого никто не видит!

– Не я к ним хожу, – огрызнулась Антонова, – они сами ко мне летят, как мухи на мёд.

– Знаем, какое у тебя место мёдом намазано!

– А у тебя почему не намазано? Намажь, и к тебе полетят! А то одного себе захапала, и тот на сторону смотрит.

– Ну, девки, хватят лаяться! – возмутилась домохозяйка Онопко. – Нашли время. Вон, Никодимыч, небось, лежит и посмеивается над вами…

Все снова стали разглядывать Никодимыча, а тот и в самом деле словно прислушивался к разговорам и сквозь приоткрытые веки поглядывал вверх на балконы.

– Эх, Никодимыч, – вздохнул сверху Никоша, – хороший ты был мужик. Никогда не жадничал, когда кто-то просил у тебя взаймы. Бывало, встанешь поутру, трубы горят, в глазах темно – дай, говорю, Никодимыч, до получки на флакон беленькой, так никогда не отказывал. Не ныл, как другие, мол, то да сё, пенсия маленькая, едва на хлеб да на молочишко хватает, и нравоучений никому не читал. За что его и люди ценили.

– Да тебе легче дать, чем отказать, – ухмыльнулся слесарь Филимонов.

– Оттого меня и бабы любят! – заржал Никоша, но тут же спохватился и настороженно посмотрел на гроб. – А он и в самом деле, братцы, смотрит, даже глаза вроде бы поворачивает на того, кто говорит.

– Ну, это ты уже лишку хватил, – уколол его Филимонов, – наверное, ещё со вчерашнего дня не просох.

– Между прочим, он неплохо в шашки играл, и чемпионом двора один раз был, – подал голос пенсионер-общественник Морозов со второго этажа. – Даже у меня пару раз выигрывал.

– А ты кто – чемпион мира? – ядовито поинтересовался сверху Никоша.

– Чемпион не чемпион, а играю неплохо… Лучше его.

– Он уже своё отыграл, – вздохнула домохозяйка Онопко и смахнула жалостливую слезу, пожалуй, единственная изо всех. – Я вам вот что скажу: человек он был большой души… Не то что этот его боров Толик! Нет чтобы людям в пояс поклониться за то, что старика помогли в последний путь собрать, а он только деньги суёт… Будто кроме них ничего больше в мире нет – ни сострадания, ни уважения к сединам!

– Сколько же он совал денег? – поинтересовался Ни-коша.

– Тебе столько за раз не пропить!

– Ой, мать, ошибаешься! Плохо ты меня знаешь.

– В том-то и беда, что хорошо, – вздохнула Онопко.

– Что вы всё про деньги да про выпивку?! Других тем для вас нет? – снова подала голос Антонова. – Лучше бы вспомнили, какую он жизнь нелёгкую прожил. Войну прошёл, ранение получил, на комсомольско-молодёжной стройке ударником был, даже правительственные награды у него имеются. Он мне показывал…

– А жене он изменял? – не удержалась молодая мамаша Гусева.

– Со мной точно нет. А вот с тобой – не знаю, – обрубила её Антонова.

И снова наступила тишина, лишь было слышно, как на соседней улице надрывно завывает автомобильный мотор.

– Это, наверное, к нам грузовик, – предположил Филимонов. – Дорога у нас, тудыть её растудыть, ухабистая, хоть и новая, а грязь на ней никогда не просыхает. Наверняка колесом в яму залез и теперь выбраться не может.

– Ну и что нам теперь, бежать, плечом подталкивать? – проворчал стоматолог Лещук.

– Вряд ли от нас помощь будет большая. Сам как-нибудь выберется, – Филимонов неспешно прикурил сигарету и выпустил струю дыма. – Эх, Никодимыч, не хочет тебя наш двор на погост отпускать. Вот так бы и лежал ты у своей любимой скамейки и смотрел на всех снизу, а на самом деле сверху…

– Не городи глупости! – возмутился общественник Морозов. – Покойники должны лежать на кладбище и ни на кого не смотреть. Так испокон веков заведено. А то ишь чего надумал!

Наконец, во двор въехала старенькая полуторка, на которой рыночные торговцы привозили в город картошку, вскладчину закупаемую на селе, и шофёр, молодой парень в сиреневой майке и бейсболке с Микки Маусом, выскочил из кабины. Тут же появился Толик и стал помогать опускать борта кузова.

– А где автобус? – спросил он у шофёра.

– Не смог проехать по вашим ухабам, – развёл руками шофёр. – Он там, в двух кварталах отсюда остановился. Пускай люди до него прогуляются.

Филимонов, Никоша и Полищук спустились вниз помогать грузить гроб, но никто больше на улицу не вышел. Все по-прежнему наблюдали за происходящим с балконов.

– Ну, едем? – спросил шофёр у Толика. – Где люди?

Тот оглянулся по сторонам и, вдруг подняв голову кверху, громко спросил:

– Кто с нами на кладбище?

Никто не ответил, поэтому он молча забрался в кабину к шофёру, а Филимонов, Никоша и Полищук полезли в кузов, где устроились на скользкой деревянной лавке у кабины. Двигатель затарахтел, из выхлопной трубы повалил едкий чёрный дым, и машина тронулась.

– Смотри-ка ты, – заметил кто-то с балкона, – у Никодимыча глаза были всё время полуоткрыты, а теперь наконец-то закрылись. Всё, уходит он от нас…

Все стали напоследок жадно вглядываться в лицо покойника, но машина уже выезжала со двора, и разглядеть ничего не удалось.

Потихоньку балконы опустели, лишь пенсионер-общественник Морозов вышел из своего подъезда и, крадучись, подошёл к лавке, рядом с которой всего пять минут назад стоял гроб с Никодимычем. Сперва он хотел присесть на неё, потом передумал и, огорчённо покачав головой, примостился на соседней лавке. Некоторое время он над чем-то напряжённо раздумывал и вдруг посмотрел, слепо прищурившись, вверх на балконы. Совсем как покойник Никодимыч из гроба.

– Тьфу ты, померещится же чертовщина такая! – пробормотал он, потом, вздыхая и ничего больше не объясняя, поднялся и быстро поковылял в свой подъезд.

Собака

Брунов пощупал покорёженный бампер, провёл ладонью по ещё тёплой от удара вмятине под правой фарой и негромко выругался:

– Чёрт подери! Три сезона ни одной царапины, а тут эта собака, будь она неладна! И угораздило же её…

Он со злобой поглядел на труп собаки, лежащей в полуметре от машины и ещё раз чертыхнулся.

– Что случилось, Славик? – Дверца машины приоткрылась, и Светка выглянула наружу. – Смотри, как похолодало! А я задремала и ничего не слышала. Почему мы остановились?

– Понимаешь, Светик, – Брунов виновато развёл руками, – еду я себе по дороге, никому не мешаю, а тут эта собака…

– Какая собака? – насторожилась Светка.

– Вон лежит…

Светка вышла из машины и остановилась у трупа собаки. Брунов попробовал вручную отогнуть бампер, но это ему не удалось. Громко хлопнув дверцей, он сел за руль и стал ждать. Прошла минута, другая, а Светка всё стояла посреди дороги.

– Ну скоро ты там? – нетерпеливо крикнул Брунов и включил зажигание.

– Славик, как же ты так? – Светка повернулась к нему, и в глазах у неё блеснули слёзы.

– Что? – не расслышал он.

– Ну, всё это. Жаль ведь собаку…

– Вот ещё, – удивился Брунов. – Была б собака как собака, а то дворняга бездомная…

– Как тебе не стыдно! – Светка готова была расплакаться.

– Слушай, хватит! Знаешь, сколько по нынешним временам ремонт стоит? А тут ещё ты со своей дворнягой! – Брунов вылез из машины, отодвинул плечом Светку, брезгливо схватил собаку за лапы и спихнул в обочину. – Поехали, уже поздно. Нам ещё ключи у сторожа забрать надо.

Они ехали на дачу дальних родственников Брунова, которые этим летом отдыхали на юге и просили присмотреть за домом. До свадьбы со Светкой оставался месяц, но Брунов считал, что уже сейчас необходимо начать нормальные супружеские отношения. Штамп в паспорте – формальность, и если двое молодых людей любят друг друга по-настоящему, зачем тянуть резину? Правда, жить им пока негде, но на первых порах сойдёт и дача. А к осени как-нибудь образуется. Дача, конечно, не город, но на этот случай и машина есть.

– Подожди, Славик, – Светка, не отрываясь, смотрела на собаку. – Может, мы её не насмерть… давай проверим.

– Куда там! – махнул рукой Брунов. – На такой скорости не то что собаку… В общем, поторапливайся.

Светка нерешительно вернулась к машине и, ещё раз оглянувшись, села рядом с Бруновым.

Всю дорогу они молчали. Брунов искоса поглядывал на неё и думал о том, какой впечатлительный народ женщины. Можно представить, что с ней было бы, если бы зацепили не собаку, а, например, какого-нибудь зазевавшегося прохожего!

– Не дуйся, Светик! – попробовал пошутить Бру-нов. – Собака уже в раю, там над ней ангелы парят и наверняка самые вкусные косточки в пасть кидают. И потом она бездомная – только мучилась на этом свете…

– Не надо, Славик, – тихо пробормотала Светка и отвернулась.

– Ну, как хочешь, – обиделся Брунов и стал смотреть на дорогу.

До самой ночи они больше не перемолвились ни словом. Долгих полчаса, пока Брунов ходил по участкам, разыскивая сторожа и объясняя ему, кто они такие, Светка не выходила из машины, всем своим видом показывая, что настроение у неё испорчено и мириться она не собирается.

– Ну, теперь порядок! – довольно протрубил Брунов и неожиданно громко и гнусаво пропел, чтобы рассмешить Светку: – А ты такая холодная, как айсберг в океане-е…

– Перестань, – дрогнувшим голосом проговорила Светка и неохотно пошла к домику.

– Если хочешь душ принять, то он в саду, – сказал Брунов, – сейчас воды натаскаю.

– Не надо, – ответила Светка и остановилась, не решаясь взойти на крыльцо.

– Чего ты раскисла? Чем я тебе не угодил? Сейчас будем веселиться! – Он вытащил из машины сумку с продуктами и потряс бутылкой с вином. – Ура, живём!

Спустя некоторое время Светка немного успокоилась и даже занялась вместе с Бруновым приготовлением ужина.

– Итак, – заявил он радостно, – торжественное заседание по поводу начала нашей безоблачной супружеской жизни объявляю открытым. Возражения есть? На повестке дня сразу неофициальная часть – праздничный ужин, – он дурашливо изогнулся. – Присутствующих прошу к столу.

Они сели друг против друга за столом под раскидистой яблоней, ветви которой почти касались тарелок. Спрятанная в ветвях лампочка слегка покачивалась, едва освещая середину стола, но вокруг уже была непроглядная темнота.

– Что, мадам, изволит откушать? Рекомендую седло барашка, который ещё вчера бегал по вершинам Кавказских гор, – веселился Брунов, показывая на банку рыбных консервов.

– Славик, руки… – Светка с ужасом разглядывала его руки.

– Что – руки?

– Не помыл! Ты же держал собаку.

– Опять ты про эту собаку! Покоя она тебе не даёт! Да я таких собак, – Брунов запнулся и тут же бодро присочинил, – может, сотню передавил – и ни в одном глазу!

Его враньё Светка чувствовала сразу, и каждый раз начинала над ним посмеиваться. На это сегодня и рассчитывал Брунов, полагая, что смеющуюся Светку будет легче расшевелить. Собственно говоря, ему тоже было жалко собаку, но он не мог позволить себе раскисать вместе с подругой. Мужчина, в его понимании, должен быть грубоватым и не реагировать на подобные мелочи в присутствии женщины.

Светка ничего не ответила и отвернулась. Опять наступила тягостная тишина.

– Чего ты от меня хочешь?! – вдруг взорвался Бру-нов. – Доктор я, что ли? Я же её теперь не оживлю… Руки помыть – пожалуйста, хоть с мылом, хоть со стиральным порошком. А что ещё?!

– Ничего мне от тебя не надо. Просто я не знала, что ты такой…

– Какой?! – окончательно разозлился Брунов и даже грохнул кулаком по столу. – Ты уж договаривай!

Светка жалобно повела взглядом из стороны в сторону, и на глазах у неё снова показались слёзы. Она встала и прошлась по освещённой дорожке:

– Поздно уже, и у меня голова разболелась. Пойду, лягу. Ты уж тут сам…

Оставшись один, Брунов принялся ходить по саду, с ожесточением растаптывая в темноте грядки и изредка поглядывая на освещённый стол с нетронутым ужином. В горло уже ничего не лезло.

– Подумаешь, обиделась! Ну и дуйся на здоровье, – он начал потихоньку остывать, но по инерции всё ещё ворчал. – Леди из себя строит! Из-за какой-то паршивой собаки человеку вечер испортила. Машины помятой ей, значит, не жалко. Где логика?! Вот и живи потом с такой!

Ночью ему не спалось. Он улёгся на веранде на низком топчане и всё пытался убедить себя, что здесь даже лучше, чем в домике – не так душно. На Светку он уже не злился и не обиделся даже тогда, когда она заявила, что сегодня ни за что не позволит ему лечь в одной комнате с ней. Бру-нов долго курил, глядя на освещённые бледным лунным светом деревья в окошке, несколько раз взбивал подушку, вертелся с боку на бок, но заснуть так и не смог.

Кряхтя и вздыхая, он встал, накинул на плечи телогрейку и вышел в сад. Предрассветный ветерок приятно холодил виски и щёки. Брунов с хрустом потянулся, попробовал в темноте нащупать яблоко на ветке и вдруг решительно направился к машине.

– Никогда не поймёшь, что у этих баб на уме, – бормотал он, вглядываясь в едва прослеживающуюся в скупых лучах фар неширокую ленту шоссе. – Всё-то им не так!

С трудом он разыскал то место, где сбил собаку. Стараясь не смотреть на труп, вытащил из багажника армейскую лопатку с коротким черенком и, поплевав на ладони, вырыл у большой раскидистой липы аккуратную прямоугольную яму. Завернув собаку в простыню, прихваченную из дома, с трудом дотащил до ямы. Ещё полчаса ушло на то, чтобы обложить свежую могилу дёрном.

Когда он закончил, за пушистыми ёлочными верхушками на востоке уже показались первые робкие проблески зари.

– Ну вот и всё, – облегчённо выдохнул он и, потерев глаза, сладко зевнул.

Брунов гнал машину по утреннему пустому шоссе и на прямых участках вдавливал педаль газа до упора.

– Ещё поспать успею, – зачем-то уговаривал он себя. – Часиков несколько получится. А вообще-то завтра суббота, можно спать хоть до обеда…

Тихо, чтобы не разбудить Светку, он пробрался в комнату, пристроился с краю на диване и закрыл глаза. Перед тем, как погрузиться в сон, он вспомнил, что забыл при свете осмотреть помятый бампер – вдруг удастся обойтись своими силами и не выкладывать кругленькую сумму в автосервисе. Однако вставать уже не хотелось.

«Шут с ним, с бампером. Не в железках счастье! – полусонно размышлял Брунов. – Жаль только, что руки не помыл перед тем, как лечь…»