Текст книги "Рассказы о пограничниках"
Автор книги: Лев Линьков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Клим понимал: не на кого и не на что ему жаловаться – ведь все молодые пограничники находились в равных, в одинаковых с ним условиях. Об этом даже не напишешь домой! Однако все первые трудности и неудачи померкли в сравнении с тем, что пришлось пережить за три с половиной месяца здесь, в снежном плену на площадке «Здравствуй и прощай»…
Солнце давно скрылось за хребтом, а облака все еще горели оранжевыми и красными огнями. И, чем сильнее сгущались синие тени в долине, тем ярче становился диск луны, медленно проплывавший над обледенелыми, заснеженными горами. Клим впал в какое-то странное забытье. Он не закрывал глаз, но и не видел ни гор, ни густых зубчатых теней в долине, ни медно-красной луны.
– Кузнецов! – раздался словно откуда-то издалека тихий голос.
На плечо легла чья-то рука. Клим через силу оглянулся – рядом стоял Потапов.
– Подползи к тебе, стукни по голове – и готов! – сурово сказал сержант.
Голос его стал громким. Клим окончательно очнулся от оцепенения.
– В валенках вы, не слышал я.
А про себя подумал: «Ну кто, кроме нас, может сейчас здесь быть? Кто сюда заберется?..»
– Иди ужинать, – подобрел сержант. – Османов суп с мясом сварил.
Клим широко раскрыл глаза:
– Барана убили?
– Иди, иди быстренько…
Клим мечтал о кусочке хлеба, а тут… Он так явственно представил дымящийся суп, кусок баранины, что попытался было побежать. Но тотчас застучало в висках, затошнило, закружилась голова. С трудом поправив съехавший с плеча автомат, Клим, пошатываясь, побрел по тропе.
На площадке «Здравствуй и прощай» пограничники соорудили из палатки небольшой чум, обложив его снаружи ветками арчи, кедра-стланца и кирпичами из снега. Триста метров, всего каких-то триста метров отделяли Клима от этого теплого чума, мягкой хвойной лежанки и словно с неба свалившегося ужина!
Он машинально переставлял ноги, не глядя, инстинктивно обходил знакомые камни и впадины, то и дело останавливался, чтобы собраться с силами. Никогда еще он так не уставал, как сегодня, никогда не чувствовал такой вялости во всем теле, никогда так не дрожали колени…
Четвертый месяц Клим Кузнецов, Закир Османов и Федор Потапов находились у Большой зарубки, отрезанные от заставы и от всего мира. Когда на пятнадцатые сутки не пришла обещанная начальником смена и за первой метелью нагрянула вторая, зачастили бураны и снегу насыпало столько, сколько не выпадало за всю прошлую зиму, Потапов понял, что они надолго застряли на «Пятачке», и распределил остатки продуктов еще на двадцать дней. Не подозревавшие беды Клим Кузнецов и Закир Османов со дня на день ожидали смены.
Выбравшись по леднику к водопаду, Потапов убедился, что догадка его была правильной, и, не утаивая от товарищей правды, сказал им, что придется ожидать у Большой зарубки весны. Он надеялся, что, может быть, старший лейтенант Ерохин как-нибудь вызволит их раньше, но намеренно сказал о весне, чтобы Кузнецов и Османов приготовились к самому худшему.
Прошел месяц. Несколько раз к Большой зарубке прилетал самолет; пограничники отчетливо слышали гул мотора, однако плотные облака, постоянно клубящиеся над хребтом, скрывали от летчика крохотный лагерь у площадки «Здравствуй и прощай».
В начале второго месяца оступилась на леднике, сорвалась в пропасть и насмерть разбилась Зорька, на которой они привозили в лагерь арчу для очага. Сержант пожалел, что не прикончил лошадь раньше сам: конины хватило бы надолго.
Угроза холода вынудила Потапова изменить утвержденный начальником заставы распорядок: каждый день кто-нибудь из троих отправлялся на сплетенных из кедровых веток снегоступах через ледник на охоту. Но в эту пору сюда не заходили ни архары, ни горные козлы. Клим подстрелил как-то закутавшего и отощавшего барсука, но до чего невкусное и жесткое у барсука мясо! Во второй раз ему посчастливилось подбить каменную куропатку, а Османов убил марала: видно, олень тоже не смог спуститься в долину из-за обвала. Оленьего мяса хватило на целый месяц. В пищу пошли даже кожа и толченые кости: Потапов варил из них бульон. И все-таки, как ни экономил сержант, оленина кончилась, и тогда пришлось есть такую пищу, о которой Клим сроду и не слыхал. Нарубив кедровых веток, Потапов срезал ножом верхний слой коры, осторожно соскоблил внутренний слой и выварил его в нескольких водах.
– Чтобы смолой не пахло, – подмигнул он Климу.
– Неужели дерево будем есть?
Как ни голоден был Клим, он не мог себе представить, что можно питаться корой.
– Чудо ты! – усмехнулся сержант. – Не дерево, а лепешки!
Когда кора хорошенько выварилась, он велел просушить ее на огне.
– Гляди, чтоб не подгорела. Хрупкой станет – снимай. Придет Закир, растолчете между камнями. Вернусь – блинами вас угощу. (На ночь Потапов всегда уходил к «Пятачку-ветродую» сам.)
Чуть ли не до зари Клим и Османов толкли в порошок съежившуюся от жара кору.
– Ящериц ел, траву ел, дерево никогда не ел, – бормотал Закир.
Наутро сержант замешал на теплой воде светло-коричневую кедровую муку, замесил и раскатал на плоском камне тесто. Потом нашлепал из катышков тонкие лепешки и поджарил их на медленном огне.
– Жаль, маслица со сметанкой нет, – причмокнул он губами, протягивая Климу первый «блин».
Клим с жадностью схватил лепешку, откусил половину и чуть было тотчас же не выплюнул – такая горечь опалила рот.
А Потапов жевал свою лепешку с таким аппетитом, словно это и впрямь был пышный, ноздреватый блин из первосортной пшеничной муки.
Морщась от горечи, Клим съел две лепешки. Острое ощущение голода притупилось, и он потянулся было за третьей, но Потапов остановил его:
– Хватит, милок! Закиру оставь…
И не только лепешки из кедровой коры пришлось есть в кажущиеся бесконечными долгие зимние месяцы. Потапов научил товарищей, как готовить из прожаренных кедровых шишек запеканку и даже студень, сваренный из оленьего мха. И все он делал не торопясь, с шутками-прибаутками, будто всю жизнь только этим и занимался.
– Сегодня, братки, как-нибудь, а завтра с блинами, – улыбался он то Закиру, то Климу – всем вместе им бывать не приходилось: кто-то из них всегда был на границе у Большой зарубки.
3
С час, если не больше, добирался Клим от «Пятачка-ветродуя» до площадки «Здравствуй и прощай». Хорошо еще, что днем не было очередного снегопада.
Откинув полог, прикрывавший вход в чум, он прополз внутрь. Пахнуло теплом, в нос ударил перемешанный с дымом запах мяса. Только сейчас окончательно поверилось, что сержант сказал правду.
Закир сидел у окруженного земляным валиком пылающего очага и, обхватив руками колени, тихонько раскачивался. Над очагом висел котелок, в котором бурлил суп, распространяя дразнящий, самый лучший, самый желанный в мире аромат.
Сбросив движением плеча автомат, скинув шапку-ушанку, торопливо стянув меховые рукавицы, Клим пробормотал словно в лихорадке:
– Барана убили?
– Отдыхай, дорогой, кушай, пожалуйста! – сказал Закир, помогая товарищу снять полушубок.
В отблесках колеблющегося пламени на лице Закира еще резче обозначились обтянутые загорелой, обветренной кожей скулы, впадины на висках и на лбу, ввалившиеся щеки.
– Эх, соли нет!..
Снедаемый нетерпением, обжигая дрожащие пальцы, Клим налил в алюминиевую тарелку супу и, поддев вилкой, извлек из котелка большую кость с куском дымящегося мяса.
– Ну и баран, целый бык!
– Кушай, пожалуйста! – повторил Закир, взял отпотевший автомат товарища, начал обтирать его тряпочкой.
– Вы… вы… – Догадавшись вдруг, Клим бросил мясо обратно в котелок. – Вы достали из ущелья Зорьку? Это же конина!
– Совсем ребенок стал, – спокойно сказал Закир. – Ай, какой ребенок! Зачем кричишь? – Он достал из вещевого мешка спичечную коробочку, открыл ее. – Бери, пожалуйста! – и высыпал на ладонь притихшего Клима щепотку соли.
– У тебя осталась соль?
– Зачем торопиться? Много соли ешь – кровь жидкая станет, совсем как вода. Кушай, пожалуйста! Конина бик якши, хорошо!
И в самом деле, к чему терзаться, что они съедят то, что осталось от Зорьки? Ведь они не убивали ее, она сама разбилась. И как это Федор и Закир умудрились достать ее со дна пропасти?
Пересилив себя, Клим отхлебнул жиденького горячего бульона. Давным-давно не пробовал ничего более вкусного! Он с жадностью опорожнил тарелку, почти не жуя, давясь, проглотил порядочный кусок жилистого, жесткого мяса – немолода уже была работяга Зорька, – с наслаждением обсосал кость. Вовек не испытывал он чувства такой блаженной сытости…
Клим разулся, растянулся на лежанке. Хорошо! Не такая уж плохая штука жизнь! Эх, написать бы когда-нибудь картину «Заслон у Большой зарубки»! Пограничника, стоящего в яркий солнечный день над суровыми, сверкающими горами на «Пятачке-ветродуе». У пограничника вдохновенное, гордое и смелое лицо…
– Автомат почисть, – вернул Клима с небес на землю голос Закира. – Сержант придет, проверять будет, ругать будет.
Пришлось встать, почистить автомат, а заодно уж и пряжку ремня, и пуговицы на гимнастерке, и звездочку на шапке. Потапов все проверит, везде углядит. Долго ли еще они будут жить здесь, в снежном плену? Впереди еще половина января, февраль, март, половина, а может быть, и весь апрель! Закир говорит, что раньше весны новый мост едва ли построят. Наверно, на заставе давно решили, что они погибли. Возможно, так и написали маме, а если и не написали, то что она думает, бедная, не получая от него писем?
Невеселые мысли теснились в голове. Что это за жизнь, если ты, человек, сознательное существо, царь природы, каждый час, каждую минуту только одного и хочешь: есть, есть, есть! А ведь кто-то где-то смеется сейчас; кто-то где-то читает стихи, слушает оперу; кто-то где-то целует любимую… На заставе, наверно, сейчас смотрят какую-нибудь кинокартину…
– В шахматы будешь играть? – спросил Закир.
– Не хочу, – буркнул Клим.
– А как думаешь, кто победил в матче: Смыслов или Ботвинник? – снова спросил Закир. Он был заядлый шахматист и довольно сносно вырезал фигуры из корня арчи.
– Надоел ты мне со своими шахматами! – с досадой поморщился Клим. – Не все ли тебе равно, кто победил, – важно, что чемпионом будет наш, советский гражданин.
– Почему – все равно? – удивился Закир. – Я за Смыслова болею, хочу, чтобы Вася был чемпионом.
Ничего, ровным счетом ничего не знали Клим, Закир и Федор о том, что происходит в большом, огромном мире! Возможно, в Корее снова началась война: американские марионетки грозились пойти в новый поход на север. Возможно, во время великого противостояния Марса ученые выяснили, есть ли на Марсе жизнь. Возможно, Михаил Шолохов закончил уже роман «Они сражались за Родину».
И, наверно, к Октябрьской годовщине пустили Горьковскую гидростанцию и новое Волжское море разлилось чуть ли не до Ярославля. Наверно…
Ничего не было известно здесь, в снежном плену у Большой зарубки… У зимовщиков на полярных станциях есть радио, а они трое живут, как снежные робинзоны, самые настоящие робинзоны…
Высокая скала загораживала чум от ветра, тяга была плохой, и дым от очага ел глаза, першило в горле.
Клим забылся наконец, что-то несвязно бормоча и вскрикивая во сне, и не слышал как Османов ушел сменить Потапова.
Федор разбудил Клима, как обычно, в семь утра. Они вылезли из чума в одних гимнастерках, умылись снегом.
– На зарядку становись! – скомандовал Потапов.
– Не могу я, – отказался Клим.
Какая там еще зарядка! Словно пудовые гири привязаны к рукам и ногам.
– Полегоньку, полегоньку, – настойчиво сказал Федор. – А то совсем раскиснешь…
Вернувшись в чум, они позавтракали остатками вчерашнего ужина, выпили по кружке горячего хвойного отвара из кедровых ветвей. Отвар был горек, как хина, но, как ни противились было поначалу Клим и Закир, Потапов заставлял их ежедневно поглощать по три кружки этого противного пойла.
– Или хотите подхватить цингу? – недобро усмехался Федор. – Хотите, чтобы у вас распухли десны и вывалились зубы? В хвое, братцы мои, витамин «С»…
Хвойный отвар, гимнастика и работа! Потапов был неистощим, каждый день придумывая какое-нибудь новое дело. По восемь часов в сутки каждый из них стоял на часах на «Пятачке-ветродуе». Это было утомительно для них, истощенных, почти всегда голодных, но Федор не считался с усталостью.
– Что толку для организма в том, что мы стоим на одном месте? – говорил он. – Организму нужно движение, без движения мышцы станут хуже тряпок. Тебя устраивает, чтобы ты был мешком, набитым костями? – ощупывал он жидкие бицепсы Клима.
И они работали. Они заготовляли впрок топливо, лазая по скалам, сбрасывали с площадки «Здравствуй и прощай» в пропасть снег, расчищали тропу к леднику, укрепляли камнями откос, вырубали из слежавшегося твердого, как лед, снега кирпичи и выкладывали из них барьер над ущельем.
Котелки и тарелки у них всегда сверкали, каждую неделю стиралось белье и до блеска начищались пуговицы и пряжки ремней.
Пуговицы… Надолго запомнились Климу солдатские пуговицы!
Как-то он колол дрова и потерял пуговицу от гимнастерки.
– Степы-растрепы мы, а не пограничники! – сердито, почти зло бросил Потапов.
Он сразу, едва Клим успел забраться в чум, заметил, что у того не хватает третьей пуговицы сверху. С час, если не больше, копался Клим в снегу, на морозе, пока не нашел ту злосчастную пуговицу.
Хорошо еще, что у него толком не росли пока усы и борода, а только юношеский пушок чернел над верхней губой, а то и ему, как Закиру, пришлось бы через день бриться. Сам Потапов брился каждодневно.
В первые недели Клима раздражали, даже возмущали «выдумки» сержанта. Казалось просто-напросто несправедливым, что Потапов не разрешает им вволю отдохнуть и выспаться. Кто дал ему такое право?
– Больше семи часов спят только старики и лежебоки, – непререкаемо изрекал сержант.
Однако постепенно Клим втянулся в заведенный Потаповым распорядок, привык к нему, и работа, бывшая вначале в тягость, представлявшаяся бессмысленной, воспринимаемая как проявление упрямства и едва ли не самодурства Потапова, стала привычной, даже необходимой – в работе быстрее бежит время. К тому же Клим чувствовал, что и в самом деле мышцы его стали куда крепче, и то, что вчера еще казалось непосильным, выматывающим, сегодня не представляло уже такой трудности.
Если бы не этот проклятый разреженный воздух, если бы не почти постоянное ощущение голода…
А сержанту Потапову мало того, что все они охраняли Большую зарубку и занимались физическим трудом, – ввел ежедневный учебный час. Еще в конце октября он сказал:
– С первого ноября станем заниматься боевой подготовкой.
Поочередно, то с Закиром, то с Климом, он повторял на память основы пограничной службы, изучал оружие и добился того, что оба они с завязанными глазами разбирали и собирали автоматы и пистолет. Проложив в снегу условную линию границы, сержант сам «нарушал» ее различными способами и требовал, чтобы Клим и Закир точно и быстро определяли, когда именно прошел «нарушитель», как он шел, к каким уловкам прибегал, запутывая и маскируя свои следы.
Нарушители… Какие нарушители границы могут быть сейчас здесь, в заваленных снегами горах? Кто сюда пойдет? Зачем?
Клим недоумевал, он просто-напросто не мог понять сержанта Потапова: дети они, что ли, чтобы играть сейчас в нарушителей? Почему бы им не попытаться самим пробраться к заставе? Однажды он так прямо и сказал Потапову.
– Прибудет смена, тогда и уйдем, – нахмурился Потапов.
– Не пройти им, нам сверху легче спуститься, – попытался настаивать Клим.
– Как это – не пройти? Пройдут! Да ты знаешь, о нас не только старший лейтенант Ерохин тревожится, – о нас и в отряде и в округе беспокоятся!
4
В один из вечеров, когда Потапов ушел в заслон к Большой зарубке, Клим и Закир сидели в чуме у очага. Климу было тоскливо, и он тихонько запел:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит —
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.
Закир вскочил:
– Перестань!
– Почему это?
– Перестань, говорю! – разгорячился Османов. – Зачем сердцем плачешь? Совсем плохо!
– Круглые сутки буду петь! – вскипел Клим. – Понимаешь? Круглые сутки! – И тотчас подумал: «А ведь Закир прав, и без того тяжело на душе». – Ну ладно, ладно, остынь, – через силу улыбнулся он.
Закир покачал головой:
– Ай-яй, ты барс, настоящий барс. Я думал, с Волги тихий человек приехал. Зачем кричишь? Нехорошо!
Закир замолчал. Клим с любопытством посмотрел на товарища: «О чем он сейчас думает? О доме, о родных?»
Османов был неразговорчив, в его скупых суждениях Клима всегда удивляла какая-то, как ему казалось, не по возрасту холодная рассудительность. Клим мечтал стать художником и не раз рассказывал друзьям о своей мечте, а кем хочет стать Закир?
– О чем, Закир, думаешь?
Османов помешал палкой в очаге.
– Большая дума есть. Совсем большая! – Глаза его заблестели. – Машину хочу сделать, замечательную машину: идет нарушитель, подошел к границе, а наш товарищ начальник старший лейтенант Ерохин все видит. Сидит на заставе и все видит. Скоро думает, куда Закира послать, куда тебя послать. Телевизор такой хочу придумать.
– Как же ты такую машину сейчас сделаешь? – усмехнулся Клим.
– Зачем сейчас? Учиться буду, для другого товарища старшего лейтенанта Ерохина машина будет работать, другой Закир в горы пойдет.
Османов опять замолчал, в огне потрескивали кедровые ветки.
– А потом обязательно еще одну машину сделаю, – мечтательно произнес Закир, – чтобы арык копала машина.
– Велосипед изобретаешь? – снова усмехнулся Клим. – Это же экскаватор!
– Зачем экскаватор? – пожал плечами Закир. – Совсем другую машину хочу сделать. Быстро идет, землю копает, дамбу делает – все сразу. У меня тут эта машина, – постучал он пальцем по голове. – Всю машину вижу. Вот о чем думаю. Народу хорошо будет.
Османов подбросил веток в очаг.
– А ты жалобную песню поешь. Зачем? Ты плачешь, я плачу, какая польза! Про машину думай, про свою картину думай, про хорошую жизнь думай.
Сдвинув черные брови, Закир сосредоточенно смотрел на огонь, а Клим словно впервые увидел товарища и не нашелся, что ответить.
– У тебя какая картина там? – показал вдруг Османов на лоб Клима. – Какую картину хочешь рисовать?
– Я хочу написать Волгу. Широкая-широкая Волга, много-много воды, и чайки над волнами, – в тон Закиру ответил Клим. – А за Волгой леса в синей дымке…
– А пароход будет? – перебил Османов.
– Может быть, будет и пароход…
– Зачем «может быть»? Обязательно пароход нарисуй. Пароход плывет, баржу ведет. Зачем пустая вода?
Клим не успел ответить: одна за другой прогремели автоматные очереди – сигнал тревоги.
5
Два человека с трудом тащили вверх по склону какую-то тяжелую ношу. За плечами у них – туго набитые рюкзаки и короткие горные лыжи.
Подъем становился все круче, и один из мужчин передал свой рюкзак другому и взвалил ношу на спину.
Потапов уже больше часа наблюдал за ними.
Наступили сумерки, и трудно было разглядеть все как следует. Что это за люди? Зачем они лезут к Большой зарубке, к перевальной точке через хребет, по которому идет граница?
Первым на «Пятачок-ветродуй» вскарабкался высокий мужчина. Тропа, протоптанная пограничниками, проходила у самой скалы, ограничивающей площадку с востока, и в полутьме неизвестный не заметил ее. Сторожко оглядевшись, тяжело дыша, он сел, прислонился спиной к камню, за которым притаился Потапов, и, зачерпнув рукавицей пригоршню снега, стал жадно его глотать.
Минут десять спустя на площадку вскарабкался и второй мужчина. Теперь Потапов рассмотрел, что он тащил на спине третьего человека, не то раненого, не то больного. Положив его на снег, повалился рядом…
Выбежав из ущелья на «Пятачок-ветродуй», Клим и Закир увидели на фоне неба силуэт Потапова, наставившего автомат на неизвестных мужчин, поднявших вверх руки.
Ничто не могло сильнее поразить Клима, чем неожиданное появление у Большой зарубки людей, настолько он был убежден, что зимой сюда не сможет добраться ни один человек.
Мельком глянув на подоспевших товарищей, Потапов включил электрофонарь и навел луч на неизвестных. По одежде их трудно было отличить от охотников. Однако Клим разглядел, что самый высокий из них – европеец. Второй – явно монгольский тип. Лицо третьего, лежавшего без признаков жизни, скрывал шарф.
«Неужели это нарушители границы?»
– Ему плохо… Сердце, – сказал вдруг по-русски высокий мужчина, кивнув на того, что лежал на снегу. – Помогите ему.
– Вы нарушили государственную границу Союза Советских Социалистических Республик. Вы задержаны, – отчеканил Потапов.
– Мы заблудились, – ответил высокий. – И, слава богу, набрели на вас… Пистолет в правом кармане, – добавил он. – Вероятно, это вас интересует…
У нарушителей границы оказалась брезентовая палатка, ее поставили на «Здравствуй и прощай» рядом с чумом, накрыли ветвями и обложили снегом; получилось тесное, но довольно теплое жилище.
Распаковав в присутствии задержанных их рюкзаки, Потапов извлек шерстяные одеяла, немного продовольствия, два автоматических пистолета кольт, компас, хронометр, топографические карты Адалая, призматический бинокль и фотоаппарат.
Высокий мужчина, назвавшийся Николаем Сорокиным, сообщил, что они плутали в горах целую неделю. Больной, Ивар Матиссен, ученик знаменитого исследователя Центральной Азии Свен Гедина, хотел пересечь зимой Адалай, а он, Сорокин, живущий в Кашгаре с 1919 года, согласился сопровождать путешественника. Аджан – проводник, оказавшийся, кстати, никудышным. Он совсем запутался в этом дьявольском лабиринте хребтов и ущелий…
Утром больному стало немного легче, и он что-то прошептал Сорокину.
– Господин Матиссен просит, чтобы вы поскорее доставили нас к вашему офицеру, – перевел Сорокин. – Он должен немедля известить свое консульство: там беспокоятся о его судьбе.
– Господину Матиссену придется обождать, – сухо ответил Потапов…
Так началась жизнь вшестером. Теперь Федор, Закир и Клим вынуждены были не только охранять границу, но и сторожить задержанных.
На вторые сутки, умываясь снегом, Сорокин заметил на скале насечки, которые каждый день делал Потапов. Сосчитав их, он тихонько присвистнул:
– Выходит, мы у вас в плену, а вы в плену гор? Есть с чего запить. Надеюсь, гражданин Потапов, вы вернете нам флягу с коньяком?
– Коньяк останется для медицинских целей.
– Для медицинских? – усмехнулся Сорокин, щелкнув себя по кадыку. – Вы чудак, сержант! Аджан говорит, что если в горах произошел обвал, то отсюда не выбраться до июня. Как вы полагаете?
– Я полагаю, что вам придется сегодня полазить со мной по скалам: нужно нарубить стланцев для костра.
– Не вижу смысла: днем раньше мы сдохнем или днем позже. Впрочем, пожалуй, вы правы: надо бороться, бороться, черт побери!
– Летит! – крикнул вдруг Клим.
– В самом деле, это аэроплан, – оживился Сорокин.
Где-то совсем низко над горами кружил самолет, но облака скрывали его от людей, и рокот пропеллера постепенно удалился и вскоре вовсе затих.
Матиссену становилось все хуже и хуже: он бредил и не мог поднять голову.
– Потапов, вы здравый человек, вы должны наконец понять, что торчать здесь по меньшей мере бессмысленно, – говорил Сорокин. – Раз путь на север закрыт, то пойдемте на юг, откуда мы пришли. А если вы намерены отдать богу душу, так при чем тут мы? Отпустите нас. Мы с Аджаном унесем бедного ученого, попытаемся спасти его. Не будьте же так упрямы и жестоки. Ну что держит вас здесь? Что?
– Долг! – не утерпел Потапов.
– Долг?! – скривился Сорокин. – И много вы должны?..
Прошла еще неделя и еще неделя. В самом конце февраля Клим пошел с Аджаном за топливом. Близился вечер, а они все не возвращались. Потапов вызвал выстрелом с «Пятачка-ветродуя» Закира, приказал ему стеречь Сорокина с Матиссеном и отправился на поиски. С час, наверно, лазил он по леднику, прежде чем набрел на глубокую трещину, из которой отозвался Клим.
Потапов лег на край трещины, спустил вниз веревку:
– Хватай!
– Ноги, – едва смог вымолвить Клим. Голос его был едва слышен.
– Вяжи за пояс.
Весь напружившись, упершись ступнями в валун, Потапов вытащил из трещины товарища. Клим не мог стоять.
– Ноги, – пробормотал он, – кажется, я зашиб и обморозил ноги.
– Аджан где?
– Убежать хотел. Я за ним. Выстрелил, промахнулся. Он зайцем прыгал. И провалились…
– Да где же он? – в нетерпении переспросил сержант.
– Там, – кивнул Клим на трещину. – Оба мы провалились… Застрелил я его…
Сержант медленно повернулся к товарищу:
– Застрелил?.. Давай я ототру тебе ноги.
Он осторожно стащил с Клима валенки, начал с силой растирать его ноги снегом. Он растирал их до тех пор, пока Клим не почувствовал боли и не вскрикнул.
– Доложите, при каких обстоятельствах вы расстреляли нарушителя границы, – неожиданно потребовал Потапов.
Клим перестал стонать, настолько поразил его официальный тон товарища.
– Докладывайте! – повторил Потапов, продолжая растирать ноги.
– Товарищ сержант, нарушитель бросился на меня… Видно, падая, он не так сильно ударился, как я, и я выстрелил в него… Больно!..
– Терпи! – Потапов с сочувствием посмотрел в наполненные слезами глаза Клима. – Товарищ Кузнецов, объявляю вам благодарность за смелые и решительные действия!
Клим ничего не мог ответить: такой невыносимой стала боль.
– Терпи, терпи, друже, – с улыбкой повторил Федор. – Ну как? Все теперь понимаешь?
– Понимаю, – стиснув зубы, вымолвил Клим.
Потапов сделал из кедровых ветвей волокушу, положил на нее товарища и потащил. Через трещины и нагромождения камней он переносил его на руках.
– Терпи, терпи!..
Вытянув волокушу на тропу, Потапов опустился рядом с Климом, прерывисто дыша, посидел так несколько секунд.
– Поехали дальше! Лавина, того гляди, сорвется. – Сержант показал на огромную снежную шапку, нависшую над ущельем. – Самое время им срываться.
Он согнулся, едва не доставая руками до земли, натянул веревочные постромки, сдернул с места волокушу и медленно пошел, покачиваясь, то и дело приостанавливаясь.
Да, теперь Клим все понимал. Он понимал, до чего же неправильны, наивны были его рассуждения о том, что в эту пору никто не попытается проникнуть через нашу границу ущельем Большая зарубка; он понимал, до какой степени доверчив, близорук был, думая, что Матиссен и впрямь ученый, заплутавшийся со своими провожатыми в горах; он понимал, насколько же прав был Федор Потапов во всех своих поступках и прежде всего в том, что ни на час, ни на минуту не терял чувства настороженности и учил тому его, Клима, с Закиром.
Считая, что они чуть ли не самые настоящие робинзоны, оторванные, отрезанные от всего мира, он, Клим, впадал в уныние, поддавался чувству отчаяния, в то время как они стояли на таком важном боевом посту, на том самом кусочке земли, где начинается Родина…
6
Спустя сутки по возвращении Федора и Клима с ледника к Большой зарубке снова прилетел самолет. На этот раз облака не мешали летчику увидеть крохотный лагерь. Он приветственно помахал крыльями, сделал круг над площадкой «Здравствуй и прощай» и сбросил вымпел.
Федор и Клим с волнением следили, как быстро спускается белый парашютик с красным длинным флажком, пока наконец Потапов не подцепил его стволом автомата.
«Не забыли про нас, не забыли!» Слезы застилали глаза, тугой комок подкатил к горлу, и Клим едва удержался, чтобы не разрыдаться.
А самолет сделал новый круг и сбросил второй, уже большой парашют с объемистым мешком. Увлекаемый тяжелым грузом, парашют почему-то не успел раскрыться полностью и стремительно упал в пропасть.
– Растяпы! – злобно воскликнул стоявший у шалаша Сорокин.
Матиссен – он лежал рядом на одеяле – проводил парашют безразличным взглядом.
Потапов извлек из небольшого металлического патрончика письмо, пробежал его глазами, негромко сказал Климу:
– Пишут, чтобы мы держались до весны. На днях еще сбросят нам продуктов. В мешке – мука, консервы, соль, сахар и лук.
Он сказал это таким спокойным, вроде бы даже равнодушным тоном, словно они не голодали и у них не переводилась всяческая снедь.
7
Каждое утро все раньше и раньше начинали сверкать под лучами солнца оледенелые хребты, и все позже и позже прощалось солнце с горами, уступая место луне. Правда, нередко набегали еще тучи, сыпля снежную крупу, иной раз совсем по-январски начинала реветь пурга и ветер норовил сбить с ног, но чаще всего весь долгий день ослепительно сияло солнце, сугробы таяли и оседали чуть ли не на глазах, и все чаще грохотали в горах лавины. Холодное, удручающее зимнее безмолвие сменялось шумами пробуждения. Все казавшееся недвижимым, мертвым, оживало, оттаивало. Со склонов бежали ручьи. Пробивая себе путь, они журчали под снегом, бурливыми водопадиками бросались в пропасти и ущелья.
С каменных карнизов, совсем как с крыш домов, хрустально звенела капель. Ветви кедров-стланцев и арчи набирали живительные соки, на обнажившихся местами склонах пробились, робко зацвели первые альпийские подснежники.
Из далеких низовых долин потянулись в горы звери и птицы. У ледника целый день перекликались каменные куропатки. Из ущелья спозаранку до поздних сумерек доносилось переливчатое пение синей птицы и неугомонной оляпки. Они как бы старались перепеть и друг друга и весенние голоса горной речки. Суслики вылезали на солнцепек из многочисленных нор, становились столбиками, в упоении посвистывали. Откуда они появились так высоко в горах, где летом-то не тают до конца снега, нередки студеные ветры и падают холодные туманы?
Все кругом звенело, шумело, шуршало, отогревалось, радовалось, прихорашивалось.
Не могли нарадоваться приходу весны, ее голосам и улыбкам и Федор, и Закир, и Клим. У Клима все еще не зажили ноги. Он не мог еще ходить и целыми днями лежал у чума на шкуре марала.
Голоса весны растеребили Клима. Наблюдая за говорливыми ручейками, он видел Волгу, освобождающуюся от ледяного панциря, ледоход и весенний разлив, слышал треск распускающихся почек на березах и кленах, пенье жаворонков, и нестерпимая тоска стискивала сердце. Скорее бы соскочить с поезда, выбраться из вокзальной сутолоки на площадь, на ходу вскочить в трамвай – и домой.
Скорее бы увидеть и обнять маму, посмотреть в ее добрые глаза!
Мама, милая мама! Твой Клим многое узнал за время разлуки. Он стал совсем взрослым и никогда больше не огорчит и не обидит тебя…
Все чаще грохотали в горах лавины. Огромная глыба снега нависла и над «Пятачком-ветродуем», где Потапов и Османов поочередно стояли на посту, охраняя границу. Она могла и не сорваться, эта снежная глыба, а вдруг…
Беда приключилась в тот самый момент, когда Потапов делал на скале сто восемьдесят восьмую насечку. Нарастающий гул, превратившийся в грохот, волна упругого воздуха и облако снежной пыли, долетевшие до лагеря, не оставили сомнений – лавина!
