Текст книги "Рассказы о пограничниках"
Автор книги: Лев Линьков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
На волков
1
У Кирилла Прокофьева была странная манера шутить некстати. Он словно не понимал, когда можно хохотать, а где следует хранить деликатное молчание.
Больше всего доставалось от Кирилла его другу, застенчивому до робости Тарасу Квитко. Тарас не мог отличить ноты «фа» от «соль», но часами готов был крутить патефон, слушать арии и дуэты из опер, особенно из «Наталки-Полтавки», и частенько подпевал себе под нос, страшно фальшивя при этом.
– Ты, товарищ «фасоль», со Слоном не в знакомстве? – спросил как-то за обедом Кирилл.
– А что?
– На ухо он тебе не наступил?
Столовая грохнула. Тарас побагровел. С тех пор кличка «фасоль» словно прилипла к нему.
Полтора года назад Тарас и Кирилл вместе прибыли с учебного пункта на заставу, и койки их стояли в казарме рядом.
До призыва на пограничную службу Кирилл работал трактористом на Северном Урале, нередко ему приходилось ночевать в непогоду под открытым небом, а зимой, во время белковья, и в лесу, у костра.
Тарас же был из тех южных степовиков, что не умеют отличить сосну от кедра и трусятся при морозце в пять градусов.
В начале декабря Тарас получил письмо из родной Каменки на Днестре и, сияя от счастья, читал его у разрисованного морозом окна.
Подкравшись на цыпочках, Кирилл глянул через плечо приятеля, лихо притопнул и пропел пронзительным фальцетом:
Я сидела на лужку,
Писала тайности дружку,
Что это за тайности?
Люблю фасоль до крайности!..
Это было чересчур. Тарас попросил разрешения у старшины и перетащил свою койку в противоположный угол.
Кирилл только крякнул.
…Застава находилась в тайге, близ железнодорожного моста через речку Бездна. Небольшой домик окружали высокие холмы, заросшие ольхой, осиной и елью. Меж холмами стыли болота, затянутые обманчивым мхом и ягодниками. Летом сюда захаживали на жировку медведи и слетались куропатки, известные охотницы до ягод.
Несколько раз в сутки мимо проносились пассажирские и товарные поезда. Перестук колес, лязганье буферов да свистки паровозов – вот и все, что нарушало таежную тишину.
Дважды в неделю на заставу приезжала автодрезина, доставляла продукты и почту. Приезжала дрезина и вчера. Тарас получил Олино письмо.
Сейчас Тарас сидел в Ленинской комнате, перелистывал новые журналы. Он недавно вернулся с охраны границы.
С ночи мороз отпустил, утром взялся негаданно теплый ветер, а с полудня началась пурга. Вот и ночь скоро, а она все еще воет, нагоняя тоску.
На мосту прогромыхал поезд, напомнил Тарасу о далекой Каменке.
Скоро мать придет с фермы, с вечерней дойки, братишка с сестрой готовят уроки, отец читает свой любимый «Календарь колхозника». А Оля, наверно, собирается в кино или на танцы. Пишет, что скучает по нем, да разве мало на селе красивых хлопцев!..
На пороге появился дежурный:
– Усманов, Круглов, готовиться в наряд.
Тарасовы соседи поднялись из-за стола.
– Счастливо загорать! – кивнул вслед им «колдовавший» у приемника Кирилл – он упрямо старался поймать Москву.
В приемнике то посвистывало, то потрескивало.
– Не вытягивай ты нервы! – взмолился ефрейтор Пичугин.
И вдруг в приемнике как-то особенно пронзительно взвизгнуло, и хриплый не то мужской, не то женский голос, преодолев помехи, довольно-таки отчетливо сказал:
«…аем программу радиопередач…»
Все приумолкли.
«…дцать часов по московскому времени будет передан концерт по программе, составленной пограничником Тарасом Квитко».
Дальше разобрать что-либо было невозможно. Пограничники изумились:
– Какого Квитко? Уж не нашего ли?
– Вот тебе и «фасоль»!..
Неожиданно в комнату вошел начальник заставы старший лейтенант Кожин. Он был чем-то озабочен. Солдаты встали.
– Вот какое дело, товарищи, – негромко сказал Кожин. – Звонили из районной конторы связи: между восемьсот тридцать пятым и восемьсот сорок седьмым километром прервана телеграфная связь. Гололед. Контора просит помочь им найти обрыв на линии.
Тарас покосился на окно, за которым мело и мело.
– Нужны два человека, – продолжал Кожин. Он посмотрел на Кирилла. – Товарищ Прокофьев, вы как?..
– Когда прикажете выходить? – ответил Кирилл.
– Немедля… Еще кто? – Начальник оглядел пограничников. – Вы, товарищ Квитко, отдохнули?
Начальник не знал о ссоре друзей.
– Отдохнул, – зачем-то вдруг соврал Тарас, хотя, несмотря на плотный ужин, все еще не мог отогреться.
– А как же твой концерт? – проворчал Кирилл, натягивая ватные брюки.
Тарас не ответил.
Километрах в двух за мостом телеграфная линия сворачивала от железной дороги в сторону. Поднимаясь с холма на холм, она тянулась сквозь тайгу на северо-восток по направлению к Верхне-Тайгинску.
Свернув вслед за столбами от железной дороги, Кирилл и Тарас пошли просекой. За плечами у них были карабины и необходимый для ремонта инструмент.
В тайге ветер ослабел, и идти стало легче. Но легкая дорога продолжалась каких-нибудь два километра, не больше, а потом начались такие крутые спуски и подъемы, что пришлось положить лыжи на плечи и, увязая в снегу чуть ли не по пояс, карабкаться на четвереньках.
Время от времени Кирилл – он шел первым – включал висевший на поясе электрический фонарик и освещал провода. «Поскорее бы найти обрыв, исправить повреждение – и обратно. Может, удастся попасть на тарасовский концерт».
Тарас едва поспевал за Кириллом. Он уже не думал о радиоконцерте – вконец устал.
Нечаянно споткнувшись о скрытый снегом пенек, Тарас упал, стукнув лыжами о ствол ольхи. Скопившиеся на ветвях шапки снега свалились на него, снег забил ему рот, нос, глаза. Выбравшись из-под сугроба, Тарас не сразу разглядел Прокофьева.
Кирилл подошел к нему, ни слова не говоря, взял у него инструмент, откопал лыжи, взвалил все себе на плечи и опять упрямо зашагал вперед.
– Я сам понесу! – запротестовал Тарас.
Кирилл даже не оглянулся.
Радиоконцерт по программе, составленной Тарасом Квитко, начался ровно в одиннадцать часов вечера, однако слушали его всего два человека – повар да дежурный. Остальные пограничники – кто был в наряде на границе, кто спал, кто готовился идти на смену товарищам.
Оказалось, что первым номером Тарас заказал арию Наталки. Девичий голос пел о счастье, о любви, а в окна билась пурга…
Минуло семь часов, как Квитко и Прокофьев ушли в тайгу. Кожина вызвали к телефону. Заведующий районной конторой связи благодарил за помощь: связь с Верхне-Тайгинском восстановлена.
– Когда восстановлена связь? – переспросил Кожин. – В двадцать один десять?..
«В двадцать один десять, а сейчас четверть первого ночи!.. Кого же послать на розыски?..»
Кожин не успел принять решение: новый телефонный звонок, на этот раз из комендатуры, заставил его объявить на заставе боевую тревогу, отдать команду:
– В ружье!
2
Пурга, та самая пурга, что помогла Ремиге и Лискуну незаметно перейти через границу, наступления которой они ждали двое суток, теперь спутала все карты. Заметая следы, она в то же время не давала правильно сориентироваться на местности. В тайге выло, стонало, гудело. Ничего не видно было вокруг. Антон Ремига брел следом за Герасимом Лискуном, боясь отстать от него, всецело полагаясь на его опыт, на его чутье: ведь Герасим – уроженец здешних мест и не раз говаривал, что чувствует себя в тайге как дома. Правда, и Ремига больше месяца тренировался в переходах по заснеженным лесам и болотам, но ныне вся его надежда на успех состояла именно в знании местности.
И вот этот-то знаток, Герасим Лискун, так чудовищно ошибся: они наткнулись на железнодорожную насыпь, через которую перебрались два с половиной часа назад.
– Может, это не та? – с надеждой прошептал Ремига.
– Другой здесь нет, – ответил Лискун.
Ремига вспомнил карту: да, другая, ближайшая магистраль проходит километрах в ста к северу. Значит, вместо того чтобы забрать возможно дальше к северо-востоку, они сделали петлю и свернули обратно на юг. Ремигу обуял такой страх, что он не мог сдвинуться с места. Теперь все погибло! Если пограничники напали на их след до тех пор, пока его не замело снегом, то они наверняка уже где-то совсем близко.
Разведывательная школа научила Ремигу минировать мосты, поджигать здания, подслушивать телефонные разговоры, работать на портативной радиостанции, фотографировать, шифровать донесения; он знакомился с новинками советской литературы, разучивал советские песни, ежедневно внимательно читал советские газеты, слушал московские радиопередачи.
Целый год упорного, настойчивого труда, жизнь в затворничестве – и все зря, понапрасну, без толку! И виной тому Лискун, эта самонадеянная тупица!..
– Пошли!
Лискун потряс Ремигу за плечо:
– Оглохли? Ждете, чтобы сцапали?
Они повернули обратно, в глубь тайги. Тяжесть тюка, висевшего за спиной, словно бы утроилась. Пурга внезапно прекратилась. Было отчетливо слышно, как скрипит снег под лыжами, как потрескивает приминаемый валежник. И Ремига, всегда хваставшийся своим самообладанием, обмяк. Воля покинула его, остался только страх – дикий, ни с чем не сравнимый страх. На кой черт он, Антон Ремига, согласился отправиться в это проклятое путешествие? Он знал, что с его желаниями не посчитались бы, но не мог не проклинать того часа, когда поставил свою подпись под обязательством, которое с него и с Лискуна взял их шеф, полковник Бентон. Для Бентона не существовало Антона Ремиги, мечтающего о своей богатой ферме, о молодой жене. Для Бентона он был лишь тайный агент номер 213 – исполнительный, опытный, вышколенный агент, который должен проникнуть в Верхне-Тайгинск.
Сейчас Бентон находится за тысячи верст от этой окаянной тайги и понятия не имеет, каково Ремиге и Лискуну. Узнай Бентон, что они заблудились, он не пожалел бы их, а только обругал болванами и озлился бы, что они заваливают важное задание. Ему даже неведомо, что они не могут воспользоваться компасом, так как компас здесь врет, – вероятно, где-то поблизости залежи железной руды.
Ремига подумал было незаметно отстать и перебраться обратно через границу, но тотчас отбросил эту мысль: увы, он не мог сделать без Лискуна ни шагу.
За спиной прогрохотал поезд. Раздался пронзительный свисток. «Полустанок?.. Мост?..»
Свисток словно подстегнул их. Они пошли так быстро, как только могли. Мороз начал крепчать, появилась луна, в тайге немного посветлело, и Ремига довольно отчетливо видел теперь широкую спину Лискуна с тюком, в котором были продукты, радиопередатчик и прочее снаряжение.
– Телеграфная линия, – оглянувшись, прошептал Лискун.
Они перешли просеку, вдоль которой с холма на холм шагали столбы.
Идти близ просеки было рискованно, и Лискун опять углубился в чащобу, заметая за собой лыжню еловой веткой.
Спустившись по крутому склону, они очутились в глубокой лощине.
– Речка Бездна, – прошептал Лискун.
Он первым ступил на занесенный снегом лед, но не сделал и двадцати шагов, как услыхал треск и почувствовал, что проваливается. Он едва сдержался, чтобы не закричать, инстинктивно растопырил руки, ища опоры. Однако опираться не понадобилось: речка оказалась, неглубокой, вода доходила всего до пояса.
Выбравшись на берег, Лискун начал поспешно разуваться. Пока он стаскивал подбитые мехом сапоги, ватные брюки успели так затвердеть, будто были из жести.
Огонь, только огонь мог спасти его! Повернувшись к онемевшему от испуга Ремиге, Лискун сказал, стуча зубами:
– Разведите костер!
– Вы… Нас обнаружат, – обомлел Ремига.
Лискун разорвал тюк, достал сухие носки, с трудом сгибая пальцы, натянул носки на ноги. Запасных брюк и сапог не было. Без огня он погибнет. Только огонь может спасти его…
Лискун прохрипел:
– Вам говорят…
Ветер дул в лощине с ровной настойчивостью, пронизывал, Лискун поглядел на подбитые мехом сапоги Ремиги:
– Боитесь костра – отдайте мне сапоги… На время.
Ремига молчал.
– Да что же вы, не понимаете? Без меня пропадете…
Лискуна трясло все сильнее и сильнее, и он не ощущал уже ног.
Нет, Ремига добровольно не отдаст сапог. Сейчас Лискун – обуза, от которой Ремига постарается поскорее избавиться. Наверно, Ремига уже придумал, как это сделать. Не зря же он служил в гестапо, комендантствовал в концлагере для советских военнопленных, где Лискун был его помощником…
Отдать сапоги?.. Ремига только зло усмехнулся. Раздумывать некогда! Теперь осталось одно – бежать обратно через границу. И зачем он, Ремига, не сделал этого час назад? Ведь думал же, идиот, об этом, думал…
Ремига скинул с плеч тюк, распорол ножом мешковину, схватил несколько плиток шоколада, пачку галет, запасную флягу с коньяком, рассовал по карманам.
Лискун все понял. «Нет, не уйдешь!..» Он сунул руку в карман, намереваясь вытащить пистолет, и почувствовал, что пальцы уже не сгибаются, совсем не сгибаются.
3
Бывают же такие совпадения: негаданная беда подстерегала в эту ночь и Тараса Квитко с Кириллом Прокофьевым.
Авария на линии оказалась куда серьезнее, чем предполагал Кирилл. Он думал, что всего лишь где-нибудь оборвались обледеневшие, провисшие от тяжести провода, а выяснилось, что гололед и ветер не только порвали и перепутали провода, но и повалили два столба, те самые два столба, что стояли по краям пересекающего просеку оврага. Кирилл сразу узнал этот приметный овраг; на дне его моховое болото. Именно здесь пограничники подстрелили прошлым летом лакомившегося брусникой медведя.
Кирилл предупредил Тараса, чтобы тот был поосторожнее, и они полезли по крутизне вниз, держась за провода, как моряки держатся за протянутые вдоль палубы штормовые леера.
На счастье, обрыв обнаружился неподалеку от склона. Они сравнительно быстро распутали провода, нарастили и соединили их:
– Полетели телеграммы! – ухмыльнулся Кирилл.
Тарас промолчал. Он промерз, руки его закоченели.
Пурга утихла, но заметно похолодало. А впереди еще добрых два часа обратного пути…
Установить поваленные телеграфные столбы двоим было явно не под силу. И все же, поразмыслив, Кирилл нашел выход: они срубили четыре осинки, приподняли ими верхушки столбов и подсунули под них рогатки – только бы провода не лежали на снегу.
– Завтра рабочие устроят все, как надо, – сказал Кирилл, когда они возвращались с северного склона оврага.
Сказал и вдруг, как-то по-детски тихонько ахнув, провалился по пояс.
Тарас не сразу сообразил, что Прокофьев угодил в скрытую сугробом трясину, и, сбросив с плеч инструмент, кинулся к товарищу.
– Не подходи! – остановил Кирилл.
Тогда Тарас схватил лопату и начал разгребать сугроб.
– Сдурел, «фасоль»?! – почти зло крикнул Кирилл. – Подай лопату мне и тяни…
Ухватившись за конец лопаты, он спокойно добавил:
– Помаленьку…
Под ногами у перепуганного Тараса все колебалось, он чувствовал, что сам, того гляди, провалится в трясину, но все же, весь напружившись, вытянул на снег товарища.
Валенки у Кирилла насквозь промокли; он торопясь снял их, размотал портянки, стянул с ног шерстяные носки.
Луна выглянула из-за зубчатой стены леса, и в свете ее Тарас увидел на лице Кирилла показавшуюся странной улыбку.
– Спички мы забыли, – порывшись в карманах, сказал Кирилл.
Что же делать?..
Тарас скинул с ног валенки, расстегнув закостеневшими пальцами полушубок, стащил с шеи шарф (Олин подарок!), разорвал надвое.
– Вот тебе портянки!
Кирилл шарфом обмотал ноги, всунул их в свои дымящиеся на морозе валенки.
– На ходу обсохну, – приплясывая, успокоил Кирилл. – Не отставай…
Они выбрались на просеку, на свои недавние следы. Там, где ветер успел намести новые гряды снега, Кирилл – он опять был первым – прорывал, протаптывал чуть ли не траншеи. Они бежали, не сбавляя темпа: только движение, быстрое, безостановочное движение могло влить в них тепло.
Временами Тарасу казалось, что они никогда не выберутся из тайги, никогда не добегут до заставы. Думы о Каменке, о родных, об Ольге, неотступно заполнявшие голову в первые часы похода, совсем почти оставили его. Дом, семья, Оля – все это стало далеким, почти детским воспоминанием. Он бежал, тяжело дыша, ступая след в след Прокофьева. Казалось, что, сделав еще несколько шагов, он упадет и больше уже не встанет… Его обиды на Прокофьева, на Кирилла… Какими же мелкими, никчемными представлялись они ему теперь! Какой замечательный друг Кирилл…
А ветер все дул вдоль просеки, пронизывал. Гудели телеграфные провода, по которым снова неслись телеграммы. Тарасу так хотелось, чтобы Кирилл сейчас же, немедля, узнал, что думает о нем он, Тарас. А Кирилл даже не оглянется, бежит, не сбавляя темпа… Чего он вдруг остановился?..
Кирилл предостерегающе поднял руку, на мгновение включил электрический фонарик, осветил снег. На снегу были едва заметны следы лыж.
* * *
Дозор соседней заставы, проверявший границу, обнаружил несколько часов назад, что ее пересек лыжный след. Это мог быть только след врага, под покровом ночи и пурги перебравшегося через границу.
Для поиска нарушителей с заставы была выслана группа пограничников, однако поиски оказались тщетными; пурга усилилась и окончательно замела следы. Невозможно было даже определить, в какую именно сторону шли нарушители: то ли от границы в наш тыл, то ли наоборот – петля какая-то! Тогда была объявлена тревога и на заставе старшего лейтенанта Кожина.
Несколько десятков пограничников и сотня дружинников из близлежащих колхозов двумя полудугами охватили большой участок тайги, все туже и туже сжимая кольцо: где-то там, внутри него, – враг.
Разве мог предполагать Кожин, что нарушители границы сбились с пути, подались не к северу, а очутились чуть ли не рядом с заставой?..
Когда же вскоре по окончании пурги был обнаружен свежий, отчетливый след, Кожин не сразу поверил, что это те самые нарушители, которых так долго искали и пограничники и дружинники. Он опасался, не проскочили ли через границу какие-нибудь новые лазутчики…
На просеке, там, где сквозь тайгу с холма на холм шагали телеграфные столбы, Кожин сразу узнал лыжни Прокофьева и Квитко. Живы, здоровы! Умаялись, а не прозевали чужую лыжню. Далеко ли они?..
Словно в ответ на размышления Кожина, с речки Бездны эхо принесло два выстрела.
5
Скатившись по крутому склону, Кирилл и Тарас не сразу поняли, что за шум за прибрежными кустами. Похоже, там кто-то яростно борется.
И вдруг все стихло.
Держа наготове карабины, Кирилл и Тарас начали сторожко продираться сквозь кусты. Раздвинули ветви – и опешили: на утоптанном, примятом снегу замертво лежал рослый мужчина; второй, поменьше ростом (почему-то в кальсонах и носках!), стаскивал с ноги мертвеца меховой сапог.
Услыхав пограничников, он поднял на них помутневшие от злобы и страха глаза. Шапка слетела с его головы, ветер шевелил не то седые, не то заиндевевшие спутанные волосы. На губах и на подбородке у него краснела заледеневшая кровь.
Только тут, сделав еще шага два, Кирилл и Тарас разглядели, что шея лежавшего человека перерезана. В свете луны на снегу рядом с его головой темно краснело почти черное пятно.
Кирилл взвел карабин и дважды выстрелил в воздух.
…Скорый поезд «Москва – Пекин» подъезжал к мосту через Бездну, слегка замедлив ход. Приходило мглистое утро, то самое мглистое утро, какое всегда бывает, когда оттепель внезапно сменяется крепким морозом. Успевшие подняться от сна пассажиры разглядели сквозь разрисованные морозом окна бредущую через силу небольшую процессию: заиндевевших лыжников с карабинами за плечами. Первым шел высокий лыжник; на спине его – явно обессилевший человек. А те лыжники, что замыкали процессию, тащили на волокуше из еловых ветвей какой-то, по-видимому, тяжелый груз; что именно, разобрать было трудно.
– Охотники, – сказал кто-то из пассажиров.
– На волков, наверно, ходили, – ответил другой.
«Здравствуй и прощай»
1
За многие десятки километров видны из степи хребты юго-восточного Адалая. Они возникают над горизонтом синевато-дымчатой, словно висящей в воздухе бесконечной полосой. В ясную погоду над этой полосой на фоне глубокого среднеазиатского неба вырисовываются легкие очертания снежных вершин. В чистом, прозрачном воздухе они кажутся совсем близкими, однако не день и не два – неделя, если не больше, потребуется для того, чтобы попасть в центр Адалая.
Гряда за грядой, один выше другого, вымахивают хребты. Перевалишь через первый хребет – и на многие версты перед тобой простирается высокогорная степь; преодолеешь второй, поднимешься как бы на ступень выше – опять степь. И все реже и реже встречаются на пути селения, все меньше и меньше отар овец на пастбищах.
А на юго-востоке – новые хребты громоздятся над хребтами. Все заснеженнее их вершины, все круче их скалистые склоны, все глубже долины, переходящие в ущелья. В долины сползают с вершин мощные ледники, из-под снежных обвалов вырываются студеные буйные потоки.
На смену осокоревым, ореховым и яблоневым лесам, растущим по склонам, давно пришли леса горной серебристой ели, но и ель начинает уступать свое место кедру-стланцу и древовидному можжевельнику – арче.
И нет уж вокруг ни жилья человека, ни животных, которых он приручил. В лесах хозяйничают медведи, рыси и красные волки. Без устали выбивают дробь дятлы, верещат щеглы и кедровки. На сочных альпийских лугах, расцвеченных красными маками, нежно-голубыми незабудками, лиловыми фиалками и солнечно-желтыми «барашками», пасутся косули, маралы и горные козлы. Заходит на луга и остромордый гималайский медведь – вволю пожировать на горной гречихе и полакомиться сурками, которых тут великое множество.
Выше у кромки вечных снегов, среди каменистых россыпей, где робко зеленеет редкая трава, в самых труднопроходимых местах держатся горные бараны – архары. Могучие, спиралью изогнутые возле ушей рога увенчивают их царственно гордые головы. В пещерах и расщелинах – проход в них как бы прикрыт корявой приземистой арчой – архары выводят ягнят.
По дну узких мрачных ущелий, словно играючи, перекатывая огромные камни, с неумолчным ревом мчатся пенистые потоки. В ущельях гнездятся похожие на крупных дроздов остроклювые синие птицы: в лучах солнца их перья отливают сине-фиолетовыми тонами. Спозаранку громким пением будят они горы.
Вторя синей птице, кидаясь в воздух с отвесных скал, пронзительно завизжат стрижи; забегает по мокрому щебню, затрясет длинным хвостом сероватая, с желтым брюшком трясогузка. Вечно бодрая оляпка вспорхнет вдруг с камня, неустрашимо нырнет в самый водоворот, секунд через десять, а то и через все двадцать вынырнет ниже по течению с рыбешкой в клюве, взмахнет крылышками и, пронзив в стремительном полете широкую струю водопада, скроется за ним – там у нее гнездо.
Месяцами не увидишь на высях Адалая человека. Разве случаем забредет сюда охотник или группа смельчаков-альпинистов. Лишь в последние годы все чаще и чаще то тут, то там, в самом хаосе гор, разбивают свой лагерь геологи, народ любопытный и неутомимый. Выскочив из-за скалы, остановится как вкопанный архар, нервно подрагивая бархатистыми ноздрями, тревожно втянет воздух. Воздух попахивает дымком от костра.
Так бывает летом. Зимой же в горах Адалая дико и пустынно. Все вокруг похоронено под снегами. Вниз, в долины, спустились звери. Самый отважный охотник не рискнет заглянуть сюда, да и нечего ему здесь делать. Нечего делать здесь зимой и геологам. Одни пограничники живут тут круглый год, потому что по гребню Большого хребта проходит государственная граница.
На северном склоне хребта, там, где начинается спуск в долину, находится одна из пограничных застав – застава Каменная.
В конце сентября начальник заставы старший лейтенант Ерохин вызвал сержанта Федора Потапова, пограничников первого года службы Клима Кузнецова и Закира Османова и приказал им отправиться на смену наряда к дальнему горному проходу, известному под названием Большая зарубка.
– Вам смена прибудет через пятнадцать суток, – сказал начальник.
Получив боеприпасы и на всякий случай месячную норму продуктов, трое пограничников навьючили каурую кобылу Зорьку.
– Как, Петро, соли с луком положил достаточно? – подтягивая подпругу, спросил Потапов стоящего в дверях повара.
– С избытком! Известен твой вкус!..
Через полутора суток на заставу возвратился наряд, который сменила группа сержанта Потапова, а на девятый день в горах разыгралась метель. Жители расположенного в долине селения рассказывали потом, что такой ранней, сильной метели не упомнит даже столетний Уймон: она бушевала пять суток кряду.
Зима установилась на три недели раньше обычного.
Пограничники допоздна откапывали здание заставы: снегу навалило по крышу. Только тут новички поняли, почему в горных селениях двери отворяются внутрь дома: иначе бы и не выйти! На конюшню и к складу пришлось подкапывать в сугробах траншеи.
Трое пограничников, посланных лейтенантом в назначенный срок на смену группе Потапова, возвратились с полдороги. Они сообщили, что путь прегражден снежной стеной. Ерохин направил к Большой зарубке новую партию пограничников с альпинистским снаряжением. Четверо суток пробивались бойцы сквозь снег и наконец выбрались к узкой тропе, на которой ветер не оставил ни одной снежинки. Все повеселели, однако радость была преждевременной: шагов через двести пришлось остановиться – висячий мост над водопадом обрушился, будто моста и не было.
Так ни с чем вернулась и вторая партия.
«Что с товарищами? Живы ли они? – тревожились на заставе. – Раньше весны новый мост не построить».
Минули октябрь, ноябрь и декабрь. Из города к Большой зарубке не раз летали вызванные по радио самолеты, но облака и туманы скрывали хребет, и обнаружить группу Потапова так и не удалось.
2
С запада и востока каменистую площадку сжимали отвесные утесы, к югу она обрывалась крутым склоном, на севере переходила в узкое ущелье, которое и звалось Большой зарубкой. Издали казалось, что в этом месте хребет надрублен гигантским великаньим мечом.
Площадка метров в десять в длину и около трех в ширину не была обозначена ни на одной карте, почему и не имела официального наименования. За малые размеры и частые свирепые ветры, бушевавшие здесь, пограничники прозвали ее «Пятачок-ветродуй». Стоять тут в непогоду было тяжело, но зато именно отсюда на значительное расстояние просматривались подступы по южному склону пограничного хребта к Большой зарубке, одной из немногих перевальных точек.
Начинаясь от «Ветродуя», ущелье постепенно расширялось, рассекало толщу хребта и через полкилометра, резко свернув к востоку, заканчивалось на северной его стороне второй площадкой, с топографической отметкой «3538». Обычно здесь происходила смена нарядов, охраняющих Большую зарубку, и заставские остряки окрестили эту вторую площадку «Здравствуй и прощай».
Высокая отвесная скала ограждала площадку от холодных северо-восточных ветров. С другой стороны ее ограничивала пропасть. Узенькая, словно вырубленная в скалах тропа круто спускалась от «Здравствуй и прощай», огибала пропасть и выходила на огромный ледник. За ледником тропа продолжала спускаться мимо скал, поросших кедрами-стланцами, к водопаду Изумрудный и неожиданно обрывалась у отвесной обледенелой стены. Именно тут снежная лавина разрушила мост – единственный путь в долину, к заставе Каменная.
На заставе не без оснований полагали, что, по всей вероятности, группа сержанта Потапова погибла если не от обвала, так с голоду: продуктов они взяли с собой всего на месяц, а минуло уже почти четыре.
Но Федор Потапов, Клим Кузнецов и Закир Османов были живы и продолжали охранять границу.
Как-то в один из январских дней на «Пятачке-ветродуе», укрывшись от пронизывающего ветра за рыжим замшелым камнем, стоял Клим Кузнецов. Засунув кисти рук поглубже в рукава полушубка и уткнув нос в воротник, он с тупым безразличием смотрел на уходящие одна за другой к горизонту горные цепи.
Прогрохотала лавина: где-то на каменном карнизе скопилось чересчур много снега. Орудийной канонадой прогремело эхо, замерло, и опять наступило гнетущее безмолвие.
Воротник полушубка так заиндевел, что пришлось вытащить из тепла руку и сбить колючий нарост из ледышек – и без того тяжело дышать. Нет, никогда не привыкнуть Климу к разреженному горному воздуху! Хочется вздохнуть полной грудью, а нельзя – обморозишь легкие… И до чего же мучительно, до боли сосет в желудке! Когда-то, бездну лет тому назад, Клим читал в приключенческих романах, что голодным людям мерещатся окорока, колбасы, яичницы из десятков яиц, что будто бы им чудятся запахи бульонов, отбивных котлет, наваристых борщей, а он, Клим, мечтал сейчас всего лишь о кусочке ржаного хлеба, самого обыкновенного черного хлеба…
Солнце скатилось куда-то за Большой хребет. Облака над чужими горами стали оранжевыми. Все вокруг было холодным, равнодушным.
Почему, почему он не ценил все то, что окружало его дома, в родном Ярославле, на Волге? Почему он не ценил заботу и ласку матери? (Отец погиб на войне, когда Клим был еще совсем маленьким.) Почему он часто не слушался ее, обижал, заставлял волноваться и тревожиться, ворчал, когда мать просила его сбегать за хлебом, – ему, видите ли, именно в это самое время нужно было готовить уроки! И мама шла за хлебом сама, хотя и без того устала, целую смену простояв на фабрике у станка…
Почему он, Клим, не ценил заботу школы, которую окончил весной прошлого года, и не стыдно ли ему было заявить товарищам, решившим пойти после десятого класса на завод, что они могут быть кем им угодно, хоть слесарями, хоть сапожниками, а его удел – искусство?
Искусство… Как позорно провалился он на вступительных экзаменах в художественный институт: по перспективе – двойка, по рисунку – три…
Не поэтому ли буквально в первые же дни пребывания на заставе обнаружилось, что он во многом не приспособлен к жизни? Он не умел пилить дрова – сворачивал пилу на сторону, чистил одну картофелину, когда другие успевали вычистить по пять, понятия не имел, как развести костер, чтобы он не дымил, и как сварить кашу, чтобы она не подгорела.
И до чего же он, считавший себя чуть ли не самым развитым и самым грамотным, оконфузился, когда сержант Потапов разложил на столе какие-то вещички, прикрыл их газетой и, пригласив солдат своего отделения, на мгновение поднял газету и опять положил ее, сказав: «А ну, пусть каждый напишет, что тут лежит. Пять минут на размышление».
Клим написал: «Ножик, часы, карандаши, патроны, папиросы, бритва». Больше ничего не мог вспомнить. И оказалось, что в этой игре на наблюдательность он занял последнее место, не заметив, что на столе лежали еще протирка, пятак, расческа и не просто карандаши, а четыре карандаша, в том числе три черных и один красный, и не просто патроны, а пять патронов. Кроме того, он еще спутал компас с часами.
А как трудно ему было с непривычки вставать с восходом солнца, добираться за несколько километров на перевал и в дождь и ветер несколько часов подряд стоять на посту с автоматом в руках!
