Текст книги "Источник жизни"
Автор книги: Лев Линьков
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Лев Линьков
ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
Проводника Ислама обвязали подмышками веревкой и начали опускать в колодец. Неужели и здесь не будет воды? Хотя бы такой, какая оказалась в Бурмет-Кую – солоноватой, пахнущей сероводородом.
Булатов сидел около сруба и следил покрасневшими, воспаленными глазами за медленно скользящей вниз веревкой.
Рядом стоял командир отряда Петр Шаров. Просто непостижимо, как он способен стоять под таким солнцем в гимнастерке, туго подпоясанной ремнем и перекрещенной портупеей!
Только пятнадцать пограничников из всего отряда в сто человек могли держаться на ногах. Они столпились у колодца в нетерпеливом ожидании, а остальные лежали на песке. Многие были без сознания, некоторые бредили, а пулеметчика Гаврикова пришлось связать: он вскочил вдруг, с громким хохотом подбежал к бархану, упал на колени, набрал в горсть песку, прильнул к нему губами и с жадностью начал его глотать.
Врач отряда Карпухин вылил в пиалу из бачка с неприкосновенным запасом две последние ложки воды, развел несколько капель клюквенного экстракта и дал больному, а потом сам потерял сознание.
С каждым часом палящий зной делался все более невыносимым. Но куда скрыться от солнца в пустыне? Даже неугомонные жаворонки, нахохлившись и широко раскрыв клювики, притаились в редких безлистных кустах саксаула. Словно окаменев, втянув под панцырь головы и лапы, лежали на склонах барханов черепахи. Лошади сгрудились, понуря головы; и было видно, как тяжело вздымаются их бока.
Воды! Если бы выпить сейчас хотя бы один глоток воды!.. А веревка все скользит и скользит, будто у колодца нет дна.
Булатов облизнул сухим, распухшим языком потрескавшиеся губы.
– Вытаскивай! – скомандовал вдруг Шаров.
Ислам отчаянно дергал веревку, что означало сигнал тревоги.
Комсомольцы Никитин и Сахаров, – они чувствовали себя лучше других, – навалились на рукоятку железного ворота, к которому была прикреплена веревка. Через несколько минут в шестиграннике сруба показались обсыпанные песком чалма и плечи проводника.
– Плохо, начальник, совсем плохо! – взволнованно проговорил Ислам, пожилой туркмен с седой клинообразной бородкой, и разжал кулак – на ладони лежал сухой песок.
Булатов посмотрел на командира. Что же теперь делать?
– Будем откапывать! – сказал Шаров.
Ислам поднял руку и слегка подул на ладонь. Песчинки разлетелись.
– Совсем сухой песок! На дне сухой, с боков сыплется, обвал будет, другой колодец надо итти.
Итти до другого колодца? Булатов оглянулся на неподвижно лежащих пограничников. Разве смогут они подняться и итти в таком состоянии?
Шаров наклонился к нему:
– Надо откапывать, секретарь! Если мы не поспеем завтра к Джураеву, он погибнет, а Ахмат-Мурда опять уйдет в Персию… Как ты себя чувствуешь?
Булатов уперся руками в горячий, обжигающий песок и, пошатываясь, встал. Голова закружилась, барханы закачались и полезли куда-то кверху; вместо лица командира он увидел какое-то желтое пятно. Булатов тряхнул головой, и барханы стали на свое место.
– Да, надо откапывать! – согласился он.
– Я считаю, что первыми должны спуститься коммунисты и комсомольцы, – сказал Шаров.
– Обвал будет! – предостерегающе воскликнул проводник. – Пожалуйста, верь Исламу. Ислам знает закон пустыни. Дальше итти надо.
Ислам лет двадцать чабанил в Кара-Кумах, и Шаров всегда считался с его советами, но сейчас приходилось пренебречь житейским опытом проводника и попытаться добыть воду именно здесь.
Булатов подпоясался, стащил с головы полотенце, надел фуражку и, тяжело ступая, подошел к лежащим на песке пограничникам.
Те, кто имел еще силы, повернулись к секретарю партийного бюро. Некоторые смотрели с полной апатией, словно им было все равно, что скажет сейчас этот низенький, плотный, крутолобый человек. Они уважали и любили его, но что он может сделать? Скажет: «Будем ждать каравана». А где этот караван? Может быть, он уже прошел где-нибудь рядом за барханами и не заметил дыма сигнальных костров…
Булатов откашлялся и хрипло, не узнавая собственного голоса, сказал:
– Товарищи коммунисты и комсомольцы! Кто из вас может встать?
Несколько пограничников медленно поднялись с песка.
Булатов сосчитал их: шесть человек – парторг второго эскадрона Киселев, комсомолец-снайпер Костя Семухин, рыжеволосый, веснущатый балагур Ярцев, три новичка, земляки-иркутчане Молоков, Добров, Капустин.
Булатов перевел дыхание и продолжал, делая после каждой фразы паузу:
– Наш долг быстрее прийти на помощь отряду Джураева. Они погибнут, если мы не поддержим их…
И тогда с трудом поднялись еще три человека: коммунист Забелин, комсомольцы Кругликов и Садков.
– Без воды дальше двигаться нельзя… Надо откопать колодец… – продолжал Булатов.
И тогда, пошатываясь, поднялись беспартийные бойцы Вахрушев и Коробов.
«Только бы мне самому сейчас не упасть», – подумал Булатов и, помолчав, собравшись с силами, закончил:
– Копать станем… Первыми со мной спускаются парторг второго эскадрона товарищ Киселев и комсомолец Никитин.
– Может, тебе самому-то, Сергей Яковлевич, лучше бы не спускаться? – спросил Шаров, обвязывая Булатова веревкой.
– Полезу.
– Ну, гляди, чтобы через час была вода, – сказал Шаров.
– Будет!
Булатов пятый год служил в этих краях на границе, но до сих пор не мог привыкнуть к здешнему климату и мучительно переносил тропическую жару кара-кумского лета. Не раз во время переходов по пустыне он принимал решение обратиться к командованию с просьбой перевести его куда-нибудь в более прохладное место: на Кольский полуостров, в Карелию, на Чукотку – куда угодно, только бы там не было этой палящей жары! Но стоило ему отдохнуть, отмыть пыль, напиться горячего, утоляющего жажду чаю, как недавнее решение казалось проявлением душевной слабости и ему становилось стыдно перед самим собой: если все станут жаловаться на жару и добиваться перевода в другое место, то кто же будет служить в Кара-Кумах? Ведь не одному ему здесь тяжело. И Шарову тоже не сладко, его чуть не каждый год треплет лихорадка, а терпит!
– Я никуда не уеду, пока здесь будет хоть один басмач, – говорил Сергей командиру.
В ту пору, в начале тридцатых годов, положение на границах среднеазиатских советских республик было тревожное. Сотни басмаческих банд, создаваемых агентами английской разведки с помощью феодалов и купцов, сторонников бывшего эмира Бухарского, которых революция лишила богатств, чуть ли не каждый день нарушали советскую границу, прорывались в тыл, совершали набеги на мирные кишлаки, грабили и сжигали их; убивали советских активистов, угоняли скот в Персию и Афганистан.
И где бы ни появлялись басмачи – на плоскогорьях ли Памира, среди хребтов Тянь-Шаня или в отрогах пустынного Копет-Дага, в жарких прикаспийских и приаральских степях или в оазисах великой Кара-Кумской пустыни; где бы они ни поили своих коней – в холодном горном потоке или в широкой Аму-Дарье, в мутном Мургабе или в стремительном Чирчике, – всегда следы их вели за Пяндж и Кушку, за Атрек и Сумбар – в Персию и Афганистан. Там басмачи получали новенькие английские карабины и офицеры в белых пробковых шлемах учили бандитов, как нужно обращаться с автоматическими пистолетами и пулеметами, изготовленными заводами Виккерса и Армстронга. В лондонских и нью-йоркских банках и торговых конторах хорошо знали цену туркестанского хлопка…
Булатову были известны все подробности кровавых злодеяний басмаческих банд Ибрагим-бека, Джунаид-хана и прочих курбаши; он своими глазами видел и пылающие кишлаки, и изуродованные трупы дехкан…
Перед тем как пуститься в погоню за басмачами Ахмат-Мурды, Шаров сказал секретарю партбюро:
– Скоро, значит, мы распрощаемся с тобой. Идем громить последнюю басмаческую банду. Историю идем делать…
И вот как обернулась эта история! Вместо того чтобы настигнуть банду Ахмат-Мурды, они сами оказались на краю гибели.
Отряд выступил из оазиса с рассветом. Следом за отрядом шел караван с десятисуточным запасом воды и фуража.
Телеграфный приказ из Ашхабада гласил:
«…Выступить, настигнуть банду Ахмат-Мурды и уничтожить».
Известие о том, что Ахмат-Мурда снова перешел через границу, было получено пять дней назад, 9 мая 1933 года, но до сей поры пограничникам не удавалось напасть на его след. Обнаружил банду добровольческий отряд Касыма Джураева. Джураев сообщил об этом по радио, приблизительно указав свое местонахождение – километров в двухстах к северо-востоку от оазиса. У Ахмат-Мурды было четыреста сабель, у Джураева – всего пятьдесят человек, и он не ввязывался в бой, а, скрываясь в песках, не выпускал банду из виду.
Ахмат-Мурда шел к югу. Он намеревался бежать за кордон с награбленным добром, и поэтому пограничникам следовало спешить.
Пустыня началась сразу за последними домами оазиса.
«Су-ал!»[1]1
«Возьми воды!»
[Закрыть] – машинально прочитал Булатов давно знакомую предостерегающую надпись на прибитой к придорожному столбу дощечке.
Ах, если бы сейчас отхлебнуть один, только один глоток воды!..
Достигнув дна колодца и освободившись от веревки, которую тотчас вытянули наверх, Булатов присел на корточки и пощупал почву. Ислам прав: здесь не было ни капли влаги – всюду сухой, текучий песок.
Постепенно глаза привыкли к полумраку. Булатов увидел, что и стенки колодца сухие.
До чего же они ветхи!
На дне было душно, но не так жарко, как наверху. Булатов порадовался тому, что спустился сюда, и, не дожидаясь Киселева с Никитиным, стал насыпать в ведро песок. Лопата ударилась о что-то твердое. Неужели опять басмачи сбросили в колодец дохлого верблюда, как в Бак-Кую? Но почему же не пахнет падалью?
Бак-Кую!.. Как рассчитывали пограничники на этот злосчастный Бак-Кую! Но надежды их не оправдались.
Весь путь, все пять дней, проведенных в пустыне, вспомнились в это мгновение Булатову.
Первые два дня прошли без всяких происшествий.
Беды начались с вечера 10 мая. Наступило время, назначенное для связи с Джураевым. Радист надел наушники и, нажимая на деревянную головку ключа, начал выстукивать по азбуке Морзе: «Пятерка», «Пятерка», вы слышите меня? Отвечайте. Я – «Тройка». Я – «Тройка». Настраивайтесь. Раз, два… «Пятерка», вы слышите меня?..»
В отряде все уже спали, кроме часовых, а Шаров и Булатов все еще сидели около радиста и ждали, но «Пятерка» – рация джураевского отряда – не отвечала. Что же случилось с Касымом? Может, у него испортилась рация? Хорошо бы, если так, потому что ведь молчание «Пятерки» могло означать только одно из двух: порчу рации или гибель отряда. Неужели осторожный, расчетливый Джураев ввязался-таки в бой с бандой? Ахмат-Мурда сам не начнет драки – он знает: если его настигли бойцы добровольческого отряда, то где-нибудь поблизости находятся и пограничники.
Шаров приказал поднять людей, и отряд продолжал свой путь на северо-восток.
Луна взошла мутная, подернутая серой пеленой – предвестие самума.
Ветер, сначала тихий, часам к семи набрал силу. Барханы дымились. Песчаная пыль закрыла небо. Все кругом стало желто-серым, зыбким, тонкое скрипучее пение песков не предвещало ничего хорошего.
Часам к девяти совсем потемнело. Столбы взметенного ветром песку поднимались на вершины барханов и стремительно мчались дальше.
Свист урагана заглушал все звуки. Песок не сыпался, а лил и хлестал сверху, с боков, отовсюду. Люди и лошади легли, прижавшись друг к другу. Нельзя было не только поднять головы, но даже глубоко вздохнуть.
Самум бушевал двое суток, и когда он унесся куда-то на запад, обнаружилось, что караван то ли отстал в это время, то ли ушел вперед. Прождав часа два, Шаров пошел по компасу на Бурмет-Кую. Каравана там не оказалось.
А вода в колодце была соленая, пахнущая сероводородом. Возможно, караван останавливался уже здесь и, обнаружив непригодную для питья воду, отправился дальше, на поиски отряда.
Так они потеряли друг друга в центре великой Кара-Кумской пустыми – отряд пограничников и караван с драгоценным запасом воды и фуражом. Тщетно через каждый час пути зажигал Шаров сигнальные костры.
Жажда мучила людей и лошадей. К полудню 13 мая подошли к колодцу Бак-Кую; в нем валялся дохлый верблюд.
Установили рацию, опять вызывали Джураева, и опять «Пятерка» не отвечала.
Булатов и Шаров стояли на гребне высокого бархана.
– Ты видишь? Ты видишь это озеро? – быстро заговорил Булатов. – Вон там, левее – озеро! Вон за теми кустами, за саксаулом!
Но вдали не было ни озера, ни кустов. Желтые гигантские волны песка вздымались всюду, куда хватал взгляд. Горизонт струился, и в этом знойном мареве человек мог увидеть не только озеро, но и реки и города. То был мираж, один из миражей, которые возникают перед тысячами истомленных путников в безводной пустыне.
Сейчас, копая песок на дне колодца, Булатов отчетливо вспомнил и озеро и зелень кустов. До чего реально он видел их! Поднял голову и удивился: не мираж ли опять? На маленьком кружке темносинего неба тускло мерцали звезды. Звезды при ярком солнце!
В колодец спустились Киселев и Никитин. Втроем они откопали большую колоду, служившую прежде для водопоя, – о нее и ударилась лопата Булатова, – а потом выкопали черепки разбитых пиал.
– Басмачи постарались! – прошептал Киселев. – Их работа.
Спустя тридцать минут Киселева и Никитина сменили Сахаров и Садков.
Рядом с колодцем медленно рос холмик сухого песку, смешанного с углем от давних костров.
К исходу второго часа усиленной работы извлеченный со дна колодца песок стал чуть влажным, а еще через полчаса, когда песок вытряхивали на землю, он уже сохранял форму ведра.
Восторженное волнение охватило лагерь. Обессиленные от жажды люди подползли к колодцу. Некоторые из них поднялись и стали помогать оттаскивать песок. Лошади, чуя влагу, поворачивали головы в сторону колодца и ржали.
«Вода будет», – написал Булатов на вырванном из блокнота листочке и послал записку Шарову.
– Скоро мы пойдем на поиски Джураева! – громко объявил командир обрадованным бойцам.
Эти слова воодушевили пограничников, у них прибавилось сил и энергии, словно бы их уже напоили долгожданной водой.
Прошло еще минут двадцать, но песок не становился влажнее, наоборот, он опять начал рассыпаться.
Ислам пощупал песок и объяснил:
– Снег таял, в глубину ушел!..
Объяснение было правдоподобно, но верить в него не хотелось.
Измерили веревкой глубину колодца. Тридцать один метр!
Шаров знал, что в этих местах средняя глубина колодцев – тридцать метров, и запросил парторга: «Стоит ли копать?»
«Без воды не поднимусь!» – ответил Булатов.
У него кружилась голова, он едва держался на ногах, но теперь его уже не покидала уверенность, что он, несмотря ни на что, добудет воду.
– Командир сказал, чтобы вы поднялись наверх, – передал Булатову вторично спустившийся в колодец комсомолец Никитин.
– Скажите, что я чувствую себя хорошо, – ответил Булатов хриплым голосом. Время от времени он садился на песок, подогнув ноги, чтобы не мешать товарищам, и несколько минут сидел так, не чувствуя тела и твердя себе: «Добудем воду, добудем!..»
Еще полчаса прошло и еще полчаса, а песок все такой же сухой, сыпучий.
«Кто это так тяжело и хрипло дышит? – подумал Булатов, прислушиваясь. – Неужели это я сам так дышу?…»
– «Пятерка» все не отвечает, – сказал ему парторг второго эскадрона Киселев.
– Плохо лошадям, совсем плохо, некоторые уже полегли, – пожаловался Бахрушев.
Так каждая новая смена бойцов рассказывала Булатову о том, что творится наверху.
Ему сказали, что умер от солнечного удара снайпер Гавриков, что при смерти врач Карпухин и оба радиста впали в беспамятство, что опять поднялся ветер – не вернулся бы самум, что сдохли три лошади и в том числе ахалтекинец Булатова Алмаз.
И каждый спрашивал: «Может, вы подниметесь наверх?..»
А Шаров сидел за приемно-передаточным аппаратом и настойчиво выстукивал: «Пятерка», «Пятерка», вы слышите меня? Отвечайте… перехожу на прием».
Отвечает! Командир плотнее прижал наушники. Да, отвечает! «Пятерка» отвечает! Он лихорадочно стал записывать:
«Вторые сутки веду бой… Банда атакует мой левый фланг… Патроны на исходе… Когда подойдете?.. Д ж у р а е в».
«Когда подойдем? – Шаров огляделся вокруг. – Не подойдем без воды», – с горечью подумал он и все же ответил: «В двадцать один час дайте сигнал двумя ракетами», потом подозвал комсомольца Сахарова.
– Сейчас ваша очередь спускаться в колодец. Передайте товарищу Булатову вот эту бумагу. – А сам обратился к окружавшим его бойцам: – Пограничники, от нас зависит спасение наших боевых товарищей, они бьются сейчас с бандой, расходуя последние патроны. Будем копать дальше… и быстрее…
Прочитав при свете зажженной спички радиограмму Джураева, Булатов с трудом написал на ней:
«Убежден, вода будет…»
– Обвал, товарищ секретарь! – испуганно воскликнул Сахаров.
Ветхий сруб не выдержал. Одно бревно поддалось под давлением песка, и он плотной струей брызнул на середину колодца.
Песок, как вода. Если вода прорвалась где-нибудь сквозь плотину самой маленькой струйкой, она все равно пробьет себе путь.
Булатов собрал все силы, поднялся и прижался спиной к стенке, закрыв отверстие.
– Копайте! – сказал он Сахарову и Забелину.
И они продолжали наполнять ведра песком, с тревогой поглядывая на еле державшегося на ногах секретаря партбюро.
– Разрешите я постою? – попросил было Сахаров.
– Копайте, копайте! – повторил Булатов и закрыл глаза.
Желтые, оранжевые и красные круги поплыли перед его глазами, и ему опять представились прохладное озеро, яркая зелень кустов, и он вспомнил семью, которая осталась в далеком оазисе. «Милые, родные мои!..»
Скоро, совсем скоро, – Булатов верил в это, – зацветут Кара-Кумы. Советские люди проложат здесь каналы, оросят бесплодную пустыню; и, может быть, вот в этом самом месте, где он и его товарищи с таким упорством и с такой яростью копают сейчас песок, чтобы добыть воду и скорее пойти в бой, возникнет новый оазис, раскинутся виноградники и хлопковые поля, зацветут тюльпаны.
Нет, он не упадет, не пустит в колодец проклятый сыпучий песок!
– Вода, товарищ секретарь! – не веря себе, радостно воскликнул Сахаров.
Воды еще не было, но песок опять стал влажным.
– Копайте, копайте! – прохрипел Булатов. Волнующая весть молниеносно облетела лагерь.
Люди с жадностью хватали прохладный песок, клали его себе на голову, подносили к губам.
– В бой, скоро пойдем в бой!..
Проводник Ислам ударил себя по чалме:
– Ай, какой я старый шайтан! Говорил, нет вода, Булатов сделал вода.
А Булатов все стоял, упершись ногами в песок и спиной в стенку колодца. Отхлебнув несколько глотков: больше нельзя себе позволить, – в таком колодце не может быть много воды, – он считал котелки:
– …Двадцать девятый, тридцатый…
Пятьдесят котелков! Каждому человеку по полкотелка. Но надо еще напоить лошадей. На сто лошадей по пять котелков – пятьсот котелков.
– …Триста седьмой, триста восьмой… – считал он котелки, наполненные водой.
– Выпейте еще, товарищ секретарь, – предлагали ему пограничники.
– Не хочу больше! – отвечал им Булатов.
Наконец вода иссякла. На дне колодца осталась только мутная жижа.
– Командир приказал подниматься, – сообщили Булатову. Но он уже не слышал. Он потерял сознание и упал, ударившись головой о стенку.
Его осторожно вытащили наверх, обмыли ему лицо, с трудом сквозь стиснутые зубы влили в рот воды, а он бредил и звал кого-то. Он не мог видеть две сигнальные ракеты Джураева, которые взметнулись далеко-далеко над барханами как предвестие победы.
«ПОСТ СЕМИ ГЕРОЕВ»
К рассказам не принято писать предисловий, но события, о которых речь будет ниже, требуют объяснения некоторых обстоятельств.
В Киргизии многие знают историю этого высокогорного пограничного поста, и, рассказывая ее, каждый добавит, что на том месте, где стоял пост, давно пора воздвигнуть памятник и высечь на граните имена семи комсомольцев-пограничников. Они жили во имя будущего и, не помышляя о славе, обрели ее.
Если тебе, читатель, доведется побывать в тех местах, обнажи голову, суровым молчанием почтя память героев и спроси свое сердце, так ли преданно бьется оно, как бились их пламенные сердца.
Дорога к «Посту семи героев» идет по крутым горам, через Алайскую долину.
По ту сторону долины, на юге, в дымке утреннего тумана, могучей скалистой стеной возвышается Заалай. За хребтом – граница. Она извивается по ущельям, падает в пропасти, пересекает стремительные пенистые холодные реки, взбирается на недоступную ни человеку, ни зверю высоту и идет по гребням гор.
В апреле 1927 года район этот, охраняемый Алай-Гульчинской пограничной комендатурой, подвергся нападению перебравшихся через границу крупных басмаческих банд Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы.
Сотни басмачей, вооруженных английскими карабинами, напали на немногочисленные гарнизоны пограничных застав, чтобы прорваться в глубь Советской Киргизии, грабить и сжигать мирные кишлаки.
Тогда-то и совершили свой подвиг семь комсомольцев – пограничников высокогорного поста Кашка-Су.
1
О появлении басмачей первым сообщил на пост Кашка-Су вернувшийся из разведки боец Иван Ватник:
– По Черному ущелью продвигается банда сабель в двести.
Необходимо было возможно скорее предупредить соседние заставы Ой-Тал и Ишик-Арт. Старшина поста Андрей Сидоров решил в Ой-Тал поехать сам, а в Ишик-Арт послать Ивана Ватника.
За час до рассвета они оседлали лошадей.
Миновав спящий кишлак, пограничники простились. Отсюда пути их шли в разные стороны.
Неожиданный конский топот заставил старшину оглянуться и скинуть с плеча винтовку. У ручья его нагнал всадник. Сидоров с удивлением узнал в этом лихом джигите старого чабана Сулеймана, с которым познакомился два года назад, когда пограничники учили киргизов косить траву и заготовлять на зиму сено, С тех пор Сулейман называл себя вечным другом «Зеленых шапок»: овцы не гибнут больше от страшного джута![2]2
Джут – массовый падеж скота от бескормицы.
[Закрыть]
Старик жил в кишлаке Сары-Бай, и, если он прискакал за пять верст, значит стряслось недоброе.
Не слезая с разгоряченного коня, Сулейман рассказал, что ночью в кишлак приехали неизвестные люди; они раздали манапам[3]3
Манапы – кулаки, богатеи.
[Закрыть] английские ружья и по сотне патронов. Сегодня манапы ждут в долине курбашей[4]4
Курбаши – басмаческий главарь.
[Закрыть] – Мангитбаева и Джаныбека-Казы.
Сидоров поблагодарил старика и посоветовал переждать день-другой на посту.
– Седая борода не сделала Сулеймана трусливым козлом! – гордо ответил чабан и круто повернул обратно.
Сидоров направил свою низкорослую лошадь-киргизку в горы: теперь на дороге могли оказаться басмаческие засады.
Едва утих звук копыт, как приподнялся полог крайней юрты. На пороге появился человек в ватном халате, с черной острой бородкой и отекшими веками. Приостановился, прислушался. В рассветной тишине тонко звенел ручей.
Человек подошел к пасущимся за юртой стреноженным лошадям, распутал одну из них и наметом поскакал за Сулейманом…
Сидоров ехал по узкой, крутой тропе. Глубоко внизу лежала Алайская долина. Сквозь просветы в облаках виднелась протекавшая вдоль ее бурная Кызыл-Су.
Весна наступила совсем недавно, но река, размывая песок и глину, уже окрасилась в бледнокирпичный цвет, оправдывая свое название – Красная вода.
По берегам Кызыл-Су зеленели луга ковыля и мятлика, на склонах среди трав виднелись кусты терескена и одинокие березы, храбро взбежавшие под самые облака навстречу стройным, серебристым тяньшанским, елям. Выше, где летом цветут лиловые фиалки и красные маки, еще не стаял снег, подновленный ночной порошей.
У переправы через ручей старшина остановил лошадь и соскочил на землю. От его взора не ускользнули едва приметные в осыпавшейся гальке следы копыт. Много следов. На противоположном берегу были хорошо видны влажные отпечатки копыт. Неизвестные всадники проехали здесь совсем недавно. Лошади, судя по короткому шагу, были тяжело нагружены и устали от дальнего пути.
«Басмачи… Везли оружие». Сидоров снова свернул в сторону.
2
Остаток ночи Воробьев – начальник заставы Ой-Тал – продремал, сидя за столом. Он вскочил с табурета, едва услыхал за окном цокот копыт.
– Куприна не встретил? – спросил Воробьев у вошедшего старшины. – Я послал его с четырьмя бойцами вам в подкрепление.
– Не встретил, – ответил Сидоров. – Я ехал тропой Раздумья. В Сары-Бае басмачи…
– Веселое дело! – всердцах сказал Воробьев, выслушав тревожные вести.
Обстановка прояснялась и в то же время запутывалась: всю ночь из самых различных пунктов поступали сведения о появлении в горах басмачей. Однако до приезда Сидорова не было известно, что их целые сотни и что они уже так близко. Чего доброго, Куприн угодил к ним в лапы. Будь телефон, все обернулось бы по-другому, о басмачах давно знала бы комендатура. Воробьев с досадой вспомнил о разрушенной лавиной телефонной линии. Раньше июня ее не восстановить.
На заставе осталось всего пятнадцать бойцов. Распылять силы и направлять в кишлаки новых пограничников безрассудно: попадут в засады.
Старшина спешил обратно на пост. Прощаясь с ним, Воробьев сказал:
– Если Куприн не прибыл, уничтожь документы и продукты и пробивайся сюда.
Забыв утолить жажду, Сидоров вскочил в седло и дал шпоры…
3
Вместе с командиром отделения Куприным на усиление поста Кашка-Су направлялись пограничники Сомов, Охапкин, Багиров и Гребешков.
На рассвете 15 апреля они въехали в расположенный на пути кишлак Сары-Бай и тотчас были окружены тремя десятками басмачей.
Куприн обнажил клинок и врубился в гущу бандитов. Ударами сабель басмачи вышибли у него клинок, а потом и наган.
У Багирова и Сомова сразу были убиты лошади, и не успели пограничники подняться с земли, как их оглушили ударами прикладов.
Гребешков дрался упорно. Ему отрубили правое ухо, поранили шею. У него вырвали шашку и винтовку, но он не сдавался. Цепкие руки обвились вокруг шеи пограничника; он зашатался, но, изловчившись, ткнул два пальца в глаза сжимавшего его басмача. Тот с воплем отскочил; Гребешков побежал. Неожиданно из-за юрты на него прыгнул притаившийся бандит. Гребешков упал, и тотчас в спину ему вонзился кинжал. Он был уже мертв, а его все еще кололи и били.
Дольше всех сопротивлялся Охапкин. Свалив троих басмачей, он вырвался из кольца банды и поскакал в горы.
Внезапно конь оступился и, сломав переднюю ногу, рухнул на землю. Охапкин вылетел из седла. Разъяренные бандиты настигли пограничника и взяли в сабли. Один удар рассек ему пальцы, державшие винтовку, другой обрушился на голову.
Схватив окровавленного бойца за руки и за ноги, бандиты раскачали его и бросили в пропасть…
4
Вернувшись из Ой-Тала на пост Кашка-Су, старшина Сидоров убедился в своих самых худших предположениях: посланные начальником заставы командир отделения Куприн и четверо бойцов не прибыли. Хорошо еще, что сумел вернуться Иван Ватник. Оставалось одно – выполнять приказ Воробьева.
Сначала старшина сжег все документы, а потом велел вытащить во двор шестимесячный запас продовольствия, облить керосином и поджечь.
С собой Сидоров взял только патроны и ручной пулемет.
Пограничники сумрачно смотрели на пламя, пожиравшее добро, с таким трудом доставленное в горы. С тяжелым сердцем они покидали небольшой дом, ставший им за долгие месяцы зимовки родным кровом.
По одиночке переехав качающийся ветхий деревянный мостик, повисший над пенистым ручьем, пограничники поднялись на высокую скалу, покрытую оленьим мхом, и тотчас увидели басмачей. Путь назад под градом пуль был так же бессмыслен, как прыжок со скалы в пропасть.
– Шашки к бою! – скомандовал Сидоров.
Сбив засаду, пограничники поскакали прямым путем на заставу Ой-Тал, но вскоре их нагнало около сотни басмачей.
Рядом с тропой стоял небольшой домик старой зимовки. Обычно в бураны, в непогоду пограничные дозоры заезжали сюда обогреться, высушить одежду, передохнуть. Сложенный из крепких толстых елей, домик мог служить на первых порах чем-то вроде редута.
Ехать дальше под вражеским огнем было невозможно. Пограничники спешились, бросив коней на произвол судьбы, вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями.
– Мы должны задержать здесь банду, – сказал старшина, – другого пути на Ой-Тал им нет.
Место для зимовки было выбрано очень удачно: прижавшись к отвесной скале почти у самого края глубокого ущелья, она как бы запирала горную тропу, которая здесь так сужалась, что по ней с трудом могли проехать рядом четыре всадника.
Банда попыталась было проскочить мимо зимовки к Ой-Талу, но первые же басмачи, на галопе выскочившие из-за поворота скалы, были сражены пулями Сидорова и Ватника и свалились в пропасть.
До ночи все было спокойно, а ночью, едва молодая луна скрылась за гребнем хребта, начался бой.
В зимовке никто не спал. Пограничники по очереди дежурили у двух окон, превращенных в амбразуры. Николай Жуков первым заметил медленно ползущие по тропе фигуры.
– Стрелять, когда подползут на десять шагов! – приказал старшина. – Товарищи Ватник и Бердников, за мной!
Сидоров понял, что из зимовки можно проглядеть врагов, и решил устроить заслон на тропе.
Прикрыв дверь, три пограничника осторожно выбрались из домика и залегли за камнями, сжимая в руках винтовки.
Тишина была такая, что каждый боец слышал биение своего сердца. Вот где-то далеко в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей вскрикнул и уронил голову, второй вскочил, но, не успев сделать и шага, свалился, – Бердников стрелял не хуже старшины.
Тотчас открыли огонь из карабинов басмачи, притаившиеся за камнями. Под прикрытием этого огня по тропе поползли новые враги.
Так басмачи трижды пытались пробраться мимо зимовки, но все безуспешно.
Под утро, когда бой утих и Сидоров с товарищами вернулся в зимовку, раздался негромкий, отрывистый стук в дверь.
– Откройте, – послышался тихий голос. – Свои.
Сидоров приоткрыл дверь. Внутрь зимовки вполз молодой киргиз, на спине у него лежал окровавленный человек – пограничник Охапкин, сброшенный бандитами в пропасть за кишлаком Сары-Бай. Он упал в глубокий снег на дне ущелья, и это спасло его.
– Я видел, как они его бросали, – сказал киргиз. – Я комсомолец. Меня зовут Джурабаев, меня отец послал, я – сын Сулеймана.
Охапкину перевязали раны, напоили его водой.
– Куприн попал в засаду, – едва слышно прошептал он.
5
В конюшне, куда втолкнули избитых и связанных по рукам и ногам пограничников, было темно.
На дверях звякнул замок, голоса басмачей удалились.
– Сомов, как ты? – тихо позвал Куприн.
– Цел я, товарищ командир, голову малость разбил.
– И я жив, – отозвался Багиров.
Перевернувшись на спину, Куприн почувствовал под плечом что-то мягкое.
Вскоре глаза привыкли к темноте, и он разглядел рядом человека.
– Товарищ, откуда ты?
Человек не отвечал.
После полудня двери растворились, и Куприн увидел, что рядом лежит председатель кишлачного совета Рехим-бай. Во рту у него торчал кляп.
