Текст книги "Малыш с Большой Протоки"

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

«ВОТ ЭТО ТОВАРИЩ!..»

В первый свой ночной наряд на охрану границы Ермолай отправился лишь в конце декабря вместе с сержантом Ивлевым. Прежде чем выйти из заставы, пососали сахар, посмотрели в тамбуре на красный фонарь – сахар обостряет слух, а после красного света глаза быстрее освоятся с темнотой.

Шли на лыжах – первым сержант, следом за ним Ермолай. И как только Ивлев находит дорогу среди деревьев и густого подлеска, среди холмов и частых оврагов! Ничего ведь не видно – темень, а он шагает спокойно, смело. То вправо свернёт, то влево, то руку поднимет: «Осторожно – ветка!», «Внимание – спуск!» Просто удивительно!..

Наконец лес немного поредел, впереди вроде бы чуть посветлело, и по силуэтам высоких ясеня и берёзы Ермолай догадался, что они подошли к назначенному месту. Едва слышно что-то звякнуло о ствол автомата – условный сигнал. Из кустов выросли, словно привидения, пограничники, которых Ивлев и Серов должны были сменить. Обменялись паролями, и те двое, сообщив, что на границе всё спокойно, стали на лыжи и тут же растворились в темноте.

Граница проходила здесь по берегу широкой большой реки, стынущей подо льдом и снегом. Луна ещё не взошла, и противоположный чужой берег был совсем не виден. Порывами налетал ветер и стучал голыми ветвями орешника и бузины. За одним из кустов, над обрывом, и расположились Ермолай с Ивлевым.

Ермолай должен был наблюдать за всем, что происходит впереди и слева, Ивлев – за тем, что впереди и справа.

Кругом было темно, мрачно, и казалось, что, кроме них двоих, на всём берегу, на тысячи вёрст окрест, нет ни одной живой души. И, наверное, именно поэтому короткие минуты превращались в долгие часы.

Ермолай не раз бывал на этом самом месте днём: лежал в кустах, ходил на лыжах по дозорным тропам, близ реки, и в тылу участка. И морозы выпадали, и метели мели, и вьюга взвихривалась, и солнце светило с ярко-синего неба. Всякое бывало. А вот в ночном дозоре он впервые. С каждым разом Ермолай всё больше и больше убеждался в справедливости слов капитана Яковлева: служба на границе – нелёгкий труд. Важный, почётный, нужный Родине, но тяжёлый труд. Тяжёлый не только тем, что охранять границу необходимо в любую, самую лютую погоду, а и своей однообразностью – каждый день всё почти одно и то же, так же, как и вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад.

А в книжках Ермолай читал и в кино видел, как пограничники то и дело ловят шпионов и диверсантов, чуть ли не каждый день ведут бои с нарушителями границы. А где эти нарушители? Хоть одного бы живого, а не книжного нарушителя посмотреть: какой он из себя есть, как он выглядит, этот нарушитель?

Скучать, конечное дело, на заставе некогда, целый день крутишься, вертишься, будто заводной. А всё-таки – от самого себя, от своих мыслей никуда ведь не скроешься! – Ермолай на'чал подумывать, что зря он не попросился на флот: там, по крайней мере, море, штормы, дальние походы. Всяких сложных, умных машин и механизмов на корабле полным-полно…

Антон Курочкин прислал на днях письмо с Северного флота. Вот у него жизнь! Пишет, что недавно они спасли в восьмибалльный шторм норвежский корабль, терпевший бедствие. За смелость и находчивость Антону объявлена благодарность. И фотографию свою Антон прислал. Бравый такой моряк, в бескозырке с ленточками, полосатая тельняшка на груди виднеется. И как всегда – нос кверху.

А Ермолаю в ответ нечего и писать. Он и домой-то много не пишет: «Жив, здоров. Службой и товарищами доволен». Одному учителю истории Фёдору Ильичу – самому любимому учителю – настрочил длинное письмо: подробно описал, как организовал на заставе шахматный турнир и занял в нём первое место. А о своих деудачах, о придире старшине – никому ни слова.

Обо всём этом часто думалось днём, сейчас же пришли совсем другие мысли. Всё вокруг ночью незнакомое, таинственное, всё наполнилось скрытыми опасностями и тревогами. Ермолай до боли, до ломоты в глазах всматривался во тьму. Ведь противоположный берег реки был не просто началом чужой земли, частью иностранного государства, где вот также лежат сейчас чужие солдаты. Это было место, откуда могли прийти враги, задумавшие причинить нам вред. Может быть, в эти самые минуты они собираются и готовятся там в тайный поход, проверяют оружие.

Откуда-то из лесу донёсся протяжный волчий вой, и Ермолаю стало не по себе от этой дикой жалобы одинокого голодного зверя. Бывалые пограничники, тот же Ивлев, предупреждали, что в ночном наряде одолевает предательский сон. Непостижимо, как тут можно уснуть, да ещё в такой мороз! На ногах были шерстяные носки, фланелевые портянки, валенки, а всё равно пальцы прихватывало. Побегать бы, попрыгать бы, похлопать руками по бокам – но нельзя, нужно лежать тихо, незаметно, чтобы тебя и не видно и не слышно было.

Опять завыл волк, на этот раз ближе. Жутко! В Ивановке голодные волки нередко выли по ночам, чуть ли не под самыми окнами, но никогда так жутко не было. Скорее бы утро!..

Но что это? Люди? Пять человек. Ползут по льду и уже так близко от берега! Пятеро против двоих! Как их задержать? И неужели сержант их не видит? Тронул Ивлева за рукав. Пусть Ивлев возьмёт на себя троих нарушителей, с двумя остальными попытается управиться Ермолай. Весь дрожа не то от холода, не то от волнения, он так порывисто дышал, что сухие снежинки взлетали пухом, попадали в нос, на щёки и тотчас таяли. Чего же. сержант медлит?

– Это лунки! – спокойно прошептал Ивлев. – Лунки во льду. Рыбаки днём продолбили.

Сo стыда можно сгореть! Ермолай взглянул влево и замер: из соседнего орешника на них были нацелены винтовки. Одна, вторая… три.

Вот они где, враги, – рядом! Ермолай схватился за сумку с гранатами.

– Отставить! – прошептал сержант. – Это старая изгородь…

– Со многими на первых порах такое случается, – говорил Ивлев, когда они шли утром по дозорной тропе. – И со мной бывало: то пень за человека примешь, то дерево. Да уж лучше пень принять за нарушителя, чем нарушителя – за пень. Прошлым летом идём мы вот так же со старшиной Петековым и вдруг видим: залегли в траве трое. Не иначе, думаем, это бандиты! А оказалось, медвежата! Учуяли нас, перепугались и попрятались. Вот было смеху.

– А за что старшина меня невзлюбил? – забыв о ночных страхах, спросил невпопад Ермолай.

– Глупости болтаешь! – оборвал Ивлев. – Побольше бы таких людей, как наш старшина…

Когда они возвратились утром на заставу, Ивлев доложил начальнику, что за время пребывания их в наряде нарушений государственной границы не обнаружено, и добавил:

– Ещё желает рассказать товарищ Серов.

Ермолай ничего говорить не собирался и в недоумении уставился на сержанта. Тот напомнил ему о жердях…

– Жерди? Вы приняли жерди за винтовки? Так похожи? – переспросил капитан Яковлев. – Надо будет обязательно их убрать, а пока предупредим всех наших. Спасибо, товарищ Серов, хорошо, что сообщили.

Только теперь почувствовал Серов, как он устал. Даже от завтрака отказался. Спать, спать, спать! Едва добрался до постели. Проснулся лишь перед самым обедом.

Уплетая за обе щеки рагу из оленины с лапшой, Ермолай с тревогой прислушивался к тому, о чём Ивлев беседует с друзьями. Сейчас сержант расскажет о лунках во льду, о жердях, которые Ермолай принял за людей и винтовки, и его засмеют.

И действительно Ивлев не удержался:

– Послушайте, какая у нас с Малышом история получилась ночью: глядим – винтовки из орешника торчат. И прямёхонько на нас. Приготовили мы гранаты, а вгляделись – это жерди! Обыкновенные жерди от старой изгороди!..

«Вот это товарищ!..» Ермолай незаметно вышел из столовой, тихонько притворив за собой дверь, и в коридоре, лоб в лоб, столкнулся со старшиной Пете-ковым. Такое было хорошее настроение, а Петеков словно ледяной водой окатил:

– Вы что же думаете, рядовой Серов, если побывали в ночном наряде, то, значит, вам теперь всё можно? Почему у вас расстёгнута гимнастёрка?..

ХИТРЕЕ ХИТРОГО

Быстро пролетали не только недели, а и месяцы: давно отцвела весна, далеко за половину перевалило и изменчивое, дождливое лето. Ермолай всё больше привыкал к пограничной службе, и она уже не казалась ему такой однообразной и скучной, как поначалу.

Он привык бодрствовать ночью, если это требовалось, и спать днём; привык совершать длинные переходы по участку заставы, который стал ему так же хорошо знаком, как капитану Яковлеву, сержанту Ивлеву и другим бывалым пограничникам. Уже не составляло большого труда пробыть несколько часов подряд под дождём, на холодном ветру и на солнечном припёке: привычка – вторая натура. Да тут, конечно, сказалось и то, что сызмальства находился в лесу, в поле.

И не только привык Ермолай к службе, а и полюбил её. Полюбил размеренный, чёткий ритм жизни на заставе; полюбил суровое воинское братство небольшого коллектива, чем-то схожего с экипажем корабля, который находится в постоянном боевом походе. До чего же неправ был он, думая в первые дни, что вокруг него здесь чужие, равнодушные люди. Все они, конечно, разные не по одним лишь лицам, а и по характерам, но у всех у них общее нелёгкое дело, что, наверное, роднит больше всего.

Славные, добрые, хорошие ребята! До чего же все они обрадовались, когда к капитану Яковлеву приехала из Владимира жена Мария Петровна с годовалым сынишкой Олегом! То ли все вспомнили свои семьи, своих младших братишек и сестрёнок, то ли вообще уже свойственно человеку радоваться, если у другого счастье. Словом, каждый пограничник был готов оказать Марии Петровне любую услугу, поиграть, позаниматься с Олежком. И каждый был очень доволен, если удавалось подержать его на руках, понянчить, развлечь, рассмешить какой-нибудь самодельной игрушкой.

Даже старшина Петеков смягчался, глядя, как мальчик, пошатываясь, растопырив ручонки, вышагивает по двору, а падая, не ревёт, а только забавно посапывает. Что бы там ни говорил Николай Ивлев– после памятной декабрьской ночи они стали друзьями, – как бы ни хвалил старшину, а Ермолай не мог перебороть чувства невольной неприязни к этому высокому, слегка сутулому Петекову. Почему коммунисты заставы избрали его своим партийным организатором? За что они его любят? Вечно он всюду суёт свой нос, вечно везде выискивает недостатки и неполадки. Кажется, дали бы ему право – он с утра до ночи заставлял бы всех пограничников подметать двор, ухаживать за лошадьми, таскать воду, полоть грядки огорода, мыть полы и окна, чистить и смазывать карабины и автоматы, до зеркального блеска надраивать сапоги, пуговицы и пряжки. И хотя бы когда-нибудь он улыбнулся, посмеялся, подхватил песню. Сухарь, служака, а не человек!

Ивлев говорил, что Петеков – круглый сирота, родители его погибли на войне, что он воспитывался в детском доме, а потом работал верхолазом на строительстве домны. Потому-де и суров с виду и несмешлив. Да разве это оправдание?..

И ещё один человек не нравился Ермолаю на заставе – повар Анатолий Сысоев. Сысоева и другие пограничники не любили – перед начальством заискивает, а на всех остальных глядит свысока. Правда, справедливости ради нужно сказать – повар он отменный: так приготовит гуляш и котлеты – язык проглотишь!

Из-за этого самого толстошеего повара Сысоева Ермолай и столкнулся после долгого затишья со старшиной Петековым. Вернее сказать, началось всё из-за кошки.

Дымчатая, донельзя отощавшая кошка – уму непостижимо, откуда она взялась здесь, в лесу! – пожаловала прямиком в кухню. Замурлыкала, потёрлась мордочкой о сапог Ермолая – он дежурил по кухне, чистил картошку, – жалобно, тоненько мяукнула, вроде бы попросила: «Накормите меня, разве не видите, какая я голодная?»

Ермолай любил животных (дома в Ивановке у него всегда жили и собаки, и ежи, и даже приручённый грач), расчувствовался и дал Дымке – так он сразу окрестил кошку – кусочек печёнки.

– Это ещё что за скелетина на четырёх ногах? – заругался Сысоев. – Нечего мне тут всякую дохлятину приваживать!

Ермолай возмутился, но сдержался, промолчал. А Дымка улучила момент и, пока Сысоев колдовал над какой-то подливкой, прыгнула на стол и стащила кусок медвежатины.

– Ах ты, ледащая! – рассвирепел Сысоев и запустил в кошку поленом. Та, бедная, взвизгнула, бросила мясо и вымахнула в распахнутое настежь окно.

– Подлый ты человек, если животное бьёшь! – закричал Ермолай. – Самый что ни на есть настоящий живодёр!

И тут, откуда ни возьмись, старшина.

– Это ещё что за выражения? Рядовой Серов, немедленно извинитесь перед ефрейтором Сысоевым!

Ничего не попишешь – пришлось извиняться.

Но после такой явной несправедливости Ермолай не мог успокоиться даже за шахматами. Обрадовался лишь предложению капитана Яковлева пойти с ним в выходной день в тайгу…

Редко выпадает начальнику пограничной заставы выходной день, но если уж такой случался, то Яковлев обязательно отправлялся в тайгу, на природу. С весны он всегда брал с собой Ермолая, если тот бывал свободен от службы. Ему пришёлся по душе упорный, хотя и несколько медлительный, молчаливый паренёк.

Желая проверить, наблюдателен ли молодой пограничник, капитан поручил однажды Ермолаю приглядеться, как ведут себя стрижи при появлении человека. Стрижиными гнёздами были изрыты все обрывистые берега реки. (У Яковлева была заведена специальная тетрадь, куда он записывал наблюдения о повадках зверей и птиц, встречающихся на участке заставы.)

Ермолай удивился: «Чем заинтересовали начальника мирные пичуги?» Однако вслух своих мыслей не высказал, а спустя неделю доложил не только о том, что при приближении человека к гнезду стрижи с резким визгом поднимаются над обрывом и носятся как угорелые, аж воздух свистит, но рассказал об этих птицах столько подробностей и с такой обстоятельностью, что Яковлев диву дался.

Стрижи обличием и повадками похожи на ласточек. И хвост у стрижей такой же, как у ласточек, но если присмотреться, то их сразу отличишь. Во-первых, они крупнее, и крылья у них будто два серпа – длинные, узенькие. И главное, у стрижа все четыре пальца вперёд выставлены, а у ласточки три пальца вперёд, один назад. Поэтому стрижи не садятся на дерево, им за ветку ухватиться несподручно. И с земли они подняться не могут – длинные крылья мешают.

– Как же они тогда взлетают? – поинтересовался присутствовавший при разговоре старшина Петеков.

– А они с чего-нибудь высокого бросаются, потому и живут в обрывах, в щелях да норах или в дуплах, – вставил капитан.

Впервые Яковлев пригласил Ермолая в тайгу в середине апреля, в самый разгар тетеревиных токов.

В бору ещё лежало много снега, за ночь он покрылся прочным льдистым настом, и они легко прошли к известному токовищу на заболоченной прогалине.

Устроили себе шалаш из еловых сучьев и притаились там в нетерпеливом ожидании.

Песню первого глухаря услышали на заре. Сидя на высокой ветке, красавец петух выгнул шею и начал то щёлкать: те-кэ, те-кэ, – то скиркать. Потом он слетел на снег, распустив крылья, начал кружиться, чертить ими по насту – и снова на ветку.

Что тут началось! Со всех концов леса, с прогалин, с вырубок, с опушки, послышалось гордое, призывное щёлканье и скирканье соревнующихся друг с другом петухов-глухарей.

Яковлев и Ермолай до того заслушались весенним, жизнерадостным концертом, что не заметили, как пролетело время.

– И как только охотники убивают таких красавцев! – сказал капитан. Оба они любили и знали лес, и это сблизило их.

Великой силой обладает природа! Стоит человеку (если он не сухарь, вроде старшины Петекова, и не самовлюблённый индюк, вроде повара Сысоева), стоит человеку попасть в лес, в поле, на реку, пробыть там хотя бы недолго, и он становится добрее, спокойнее, душевнее, как ребёнок, чувствующий всем сердцем ласку и любовь матери.

И Яковлев с Ермолаем, оставаясь такими, какими они были всегда, в то же время становились в лесу и другими.

Исчезала официальность в отношениях друг с другом, неизбежная во время службы на заставе, другим оказывался тут и разговор.

И как-то уже само собой получилось, что на отдыхе в лесу Яковлев звал Ермолая на «ты», а Ермолай, в свою очередь, называл Яковлева не товарищем капитаном, а просто Александром Николаевичем.

Любуясь окружающим их миром, Яковлев никогда не упускал возможности показать Ермолаю, как можно и нужно читать страницы из великой и вечной книги природы.

Многое было Ермолаю не в диковинку – в соседстве с тайгой вырос! – однако у капитана был свой особый, пограничный подход к прочтению этой книги, и тут было чему у него поучиться.

Находя на различном грунте следы разного зверья, Яковлев объяснял, как, узнать по расположению следов и размаху шагов, спокоен был зверь или встревожен, а если встревожен, то с какой стороны его спугнули и медленно или быстро он шёл. У оленей, к примеру, чем быстрей ход, тем шире угол раздвоения копыт.

Чтобы перехитрить пограничников и замаскировать свой след, нарушители нередко нацепляют на подошвы копыта животных, но человеку никогда не поставить ногу так, как её ставит зверь…

На этот раз Яковлев и Ермолай отправились спозаранку на озеро Долгое, соединённое с пограничной рекой извилистой Большой протокой.

Возвращались домой уже ближе к сумеркам. Лодка неслышно скользила по тихой воде, зеркально отражавшей облака, подзолоченные снизу последними лучами солнца.

Ермолай сидел в вёслах, Яковлев правил.

Начали сильно надоедать обнаглевшие к вечеру комары.

Целый столб крохотных крылатых кровопийц двигался в воздухе, повиснув над лодкой.

– А верно говорят, Александр Николаевич, будто изо всех зверей хитрее хитрого дикий кабан? – спросил Ермолай, зная, как любит капитан всякие таёжные истории. – Будто бы повстречает кабан человека с ружьём и в момент угадывает, чем у него заряжено ружьё – дробью или пулей?

– Бывает! – почему-то рассеянно ответил капитан и крутым взмахом кормового весла направил лодку из озера в Большую протоку.

– Протокой дальше – крюк дадим, – напомнил Ермолай.

– Вот и хорошо, что крюк. Греби потише, и помолчим. Гляди и молчи! – Яковлев показал кивком головы вперёд.

Ермолай оглянулся и не сразу понял, что там такое: над левым берегом протоки колыхались два серых столба.

«Комары, – наконец догадался он. – Наверное, на берегу люди: кабаны или олени не стояли бы на одном месте».

Лодка шла под нависшими ветвями ивняка. Августовские сумерки сгущались быстро. В воздухе замелькали светящиеся жучки, однотонно заурчал козодой. Яковлев вдруг приподнялся, ухватился за ветви, остановил лодку и снова показал вперёд. Ермолай посмотрел да так и застыл с вёслами в руках: метрах в сорока впереди под кустами вспыхивал огонёк. Похоже было, что кто-то через равные промежутки времени чиркает спичками.

– Вызывает с другого берега лодку, – прошептал Яковлев. – Поплыли, только тихонько…

Заслышав плеск вёсел, невидимый ещё пока человек прекратил чиркать спичками и начал чуть слышно стучать палкой о палку. Очевидно, он решил, что едут свои люди, и указывал им, где следует пристать. Когда же лодка вынырнула из-под ветвей совсем рядом, человек рассмотрел, с кем имеет дело, и поспешно полез между кустов на крутой берег. В воду с плеском посыпались комья земли.

– Припугни! – скороговоркой бросил капитан, выхватил из кобуры пистолет и выпрыгнул из лодки.

Серов вскинул автомат и выстрелил в воздух. «Сигнальщик» от страха присел на корточки, забормотал:

– Я рыбак, не стреляйте…

В карманах у него не оказалось ни документов, ни денег – только табак да спички. «Рыбак? Всего лишь обыкновенный рыбак?» – разочарованно рассматривал Ермолай невысокого мужчину средних лет, в поношенном костюме, с худым, давно не бритым лицом. А он-то, Ермолай, подумал было, что это шпион.

– А где ваши вещи? – спросил капитан.

– Какие вещи? У меня ничего нет, говорю вам, – рыбачил я.

– Товарищ Серов, обыщите местность по окружности, – неожиданно приказал Яковлев.

«Значит, капитан не очень-то поверил рыбаку», – понял Ермолай.

В полумраке с трудом угадывались знакомые приметы. Пристально всматриваясь в кусты и траву, Серов увидел вблизи корявой берёзы большую кочку. Он хорошо знал это место – раньше никакой кочки тут не было.

Намеренно громко шумя, прошёл мимо и, резко повернувшись, ковырнул кочку палкой. Кочка вздыбилась. Из травы выпрыгнул человек и, согнувшись, вобрав голову в плечи, бросился на Ермолая. Ермолай инстинктивно поднял коленку. Человек стукнулся об неё головой. Удар оказался настолько сильным, что оба свалились на землю. Автомат Ермолая отлетел в сторону. Вскочив, он вцепился руками в неизвестного, но тотчас почувствовал такую острую боль в боку, что едва не потерял сознание. Нарушитель вырвался и побежал.

– Стой! – крикнул капитан.

Нашарив в высокой траве автомат, вскинул его, прицелился. Но в этот момент раздался характерный хлопок яковлевского пистолета и вопль раненого. «Вот так рыболовы!..»

– Давай грузиться, – сказал капитан. – Теперь тех, кого этот «рыбак» вызывал сигналами, не дождёшься, – небось слышали наши выстрелы.

Связанных пленников и найденный в кустах мешок – в нём были взрывчатка в шашках, запалы и гаечные ключи – положили на дно лодки, отчего она осела почти по самые борта. Раненого перевязали, но он всё ещё громко стонал.

– Потерпит до заставы, не умрёт! Недельки две полежит в больнице. – Капитан осторожно оттолкнулся веслом от берега. – «Рыбаки»! – гневно добавил он. – К железной дороге, наверно, хотели пробраться, мерзавцы, к мосту.

Когда лодку окликнул часовой, было уже совсем темно.

Яковлев назвал пропуск и негромко сказал Ермолаю:

– Кабаны – животные хитрые, а двуногие звери бывают хитрее хитрого. Только ведь без ума – грош цена любой хитрости…

На участке заставы давно уже не задерживали нарушителей, и, когда капитан и Серов привели сразу двоих, во двор высыпали все свободные от службы пограничники.

«Вон они какие бывают, враги!» – во все глаза смотрели новички на задержанных.

– Везёт тебе, Малыш, – с явной завистью говорил повар Сысоев, наливая Ермолаю полную тарелку наваристых щей с мясом. – Благодарность в приказе по отряду отхватишь!

Подперев пухлыми ладонями двойной подбородок, он спросил вроде бы безо всякого интереса:

– Насчёт кошки начальнику не докладывал?

– Я – не ты! – буркнул Ермолай.

– Между прочим, вот она, твоя любимица, – кивнул Сысоев в угол, где, свернувшись калачиком, сладко спала серая кошка.

Ермолай обрадовался, но виду не подал.

– Мне не жалко, пусть себе живёт, – снисходительно ухмыльнулся повар…

– И вовсе не Сысоев приютил твою Дымку, – рассеял Ивлев недоумение приятеля, – старшина Петеков приказал оставить на заставе бездомную. Поди разберись после этого в людях!.,