Текст книги "Посредник"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Мы с Маркусом уже собирались смыться, как меня окликнула Мариан. Вдруг он увяжется следом?

– Минутку терпения, старый идиот, – бросил я. – Леди Мариан хочет мне что-то сообщить. Вернусь в мгновение ока!

Пока он стоял и раздумывал, я убежал и нашел ее за письменным столом, не помню, в какой комнате, потому что письменными столами был заставлен весь дом, но помню другое – я вошел и прикрыл за собой дверь.

– Мариан, – начал я и уже готов был сказать, что с появлением Маркуса наша отлаженная система может рухнуть, но в эту секунду раздался щелчок – кто-то поворачивал дверную ручку. Мариан молнией метнулась ко мне, и в руке моей очутился конверт; я молниеносно убрал его в карман. Дверь открылась, и на пороге возник лорд Тримингем.

– О-о, любовная сцена, – пошутил он. – Я услышал твой голос, – сказал он Мариан, – и решил, что ты зовешь меня, а счастливчик, оказывается, вон кто. Позволь, я на минутку украду тебя у него?

На губах ее порхнула улыбка, она поднялась и подошла к нему, бросив на меня мимолетный взгляд.

Они вышли из комнаты, и я сунул руку в карман – убедиться, что письмо надежно спрятано. Карманы были неглубокие, и письма имели обыкновение высовываться наружу, поэтому по дороге я десять раз проверял, все ли в порядке. Сегодня, однако, ощущение было не совсем такое, как всегда, и через секунду я понял, в чем дело. Конверт не был запечатан.

Я нашел Маркуса и сказал ему, куда собираюсь.

– Что? Снова эта дурацкая скирда? – вяло спросил он. – Да еще в такой день! Знаешь, друг мой, что от тебя останется? Лужица жира, сверху блестящая, а снизу густая и вонючая.

Мы немножко попрепирались в том же духе, потом я спросил Маркуса, чем займется он.

– Да уж найду, как убить время, – заверил он меня. – Посижу у оконца и погляжу, как они милуются.

Мы оба расхохотались, потому что эта сторона взаимоотношений между взрослыми казалась нам на редкость глупой. Но вдруг мне пришла мысль, от которой я сразу посерьезнел.

– А твоя сестра Мариан наверняка не милуется, – сказал я. – Она слишком умна для этого.

– Не надо ни в чем быть уверенным, – туманно заметил он. – Если уж на то пошло, ваше тупое величество, мадам Сплетня уверяет, что Мариан милуется с тобой.

Тут я дал ему тумака, мы схватили друг друга за грудки и начали возиться, пока он не запросил пощады:

– Мир! Забыл, что имеешь дело с инвалидом?

Довольный победой, я оставил его и побежал к домику для дичи. Было три часа. Термометр показывал девяносто. Возможно, ртуть заберется еще выше. Ах, как мне этого хотелось! Да и сама природа, казалось, молчаливо внимала моей просьбе. Издалека доносились звуки игры в крокет – молоток смачно ударял по шару, шары с треском сталкивались, играющие победно и протестующе восклицали. В остальном ничто не нарушало тишины.

Где-то посреди рощицы я машинально сунул руку в карман и наткнулся на острый клапан незапечатанного конверта. Без далеко идущих намерений я вытащил конверт и глянул на него. Адреса (или направления, как по непонятной мне прихоти выражалась миссис Модсли) не было, впрочем, его не было никогда. Но под клапаном просматривался кусочек текста, в данную минуту повернутого ко мне вверх ногами.

В школьном своде правил одиннадцатая заповедь[19]19
  В действительности заповедей 10; под 11-й имеется в виду «Не попадайся».


[Закрыть] занимала весьма почетное место. Но чувство справедливости в нас было развито сильно, и если мы попадались, на снисхождение не рассчитывали. Почти на каждый проступок имелось свое наказание, мы хоть и ворчали, но не обижались, я во всяком случае. Наказание было неизбежно в точном соответствии с законом о причине и следствии. Сунул руку в огонь – обожжешься, застукали со шпаргалкой – будешь наказан: все абсолютно ясно.

Насчет того, что хорошо, а что плохо во вселенском смысле, у нас были смутные понятия, но мы знали: наказанию подвергают тех, кто нарушает какие-то правила, если никаких установленных правил ученик не нарушил, а его наказывали за «плохой» поступок, тут мы преисполнялись негодованием и считали товарища жертвой несправедливости.

Что касается чтения чужих писем, здесь все было просто. Если ты где-то оставил свое письмо, и его прочли, пеняй на себя, сам растяпа и злиться не на кого. А вот если кто-то выудил письмо у тебя из тумбочки или шкафчика, виноват он, и гнев твой праведный. Даже не шпыняй меня Дженкинс и Строуд, я имел полное право наслать на них проклятья.

В школе я часто передавал записки – на уроках и после. Запечатана записка – мне и в голову не придет читать ее, а вот если открыта – можно прочитать, посылающий на это часто и рассчитывал, чтобы посмешить народ. Итак, не запечатана – можешь читать, запечатана – умерь любопытство: проще пареной репы. И с открытками то же самое: они без конверта, ну и читай их на здоровье, а письмо – нельзя.

Письмо Мариан было не запечатано, значит, я мог его прочесть. Чего же медлить?

Но я медлил – неужели она хотела, чтобы я прочитал письмо? Сомнительно. Ведь другие были запечатаны. А это она сунула мне в спешке; может, и хотела запечатать его, как обычно.

Но не запечатала.

По нашим законам прежде всего принимались во внимание факты, а намерения – это дело десятое. Либо ты сделал что-то, либо нет, а какие у тебя мотивы – кого это волнует? Случайно так вышло или намеренно – кара одна. Мариан не запечатала письмо случайно? Что же, все равно должна платить по счету. Очень даже логично. Но, к собственному удивлению, втискивать Мариан в рамки наших правил мне было как-то неловко. Я желал ей добра, хотел быть полезным, тянулся к ней всей душой. И не мог не принимать во внимание ее намерений.

Какое-то время я бился в дотоле неведомых мне сетях нравственной казуистики. Раньше все было ясно как Божий день, а теперь? Почему передо мной все время возникает Мариан и мысли наталкиваются друг на друга?

А откуда я знаю, вдруг она хотела, чтобы я прочитал письмо? Вдруг оставила его открытым нарочно, тогда я узнаю что-то, и это будет выгодно нам обоим? Может, там доказательство ее отношения ко мне? Или даже какие-то слова обо мне – добрые, приятные, от которых я засияю... возрадуюсь...

По-моему, именно эта надежда сыграла решающую роль, хотя я перемолол ворох других доводов, чтобы оправдать свой поступок – я делаю это для ее же блага. Один довод состоял в том, что это письмо – последнее; я и сам почти решил, что больше писем носить не буду. Другой довод противоречил первому: узнаю содержание письма, и мне будет легче принять решение; если речь идет о чем-то важном, о жизни и смерти (я на это все-таки надеялся), на карте безопасность Мариан, на нее могут обрушиться кошмарные неприятности...

Что ж, тогда я остаюсь на посту – здесь не до Маркуса.

Я даже не буду вынимать письмо из конверта, прочитаю только то, что на виду; первое слово – я это видел, хотя текст был перевернут – повторялось три раза.

«Любимый, любимый, любимый!

Обычное место, обычное время, сегодня вечером.

Только смотри, будь...

Остальное скрывал конверт.

ГЛАВА 10

Едва ли Адам и Ева, отведав злополучного яблока, расстроились сильнее, чем я.

Из меня словно выкачали воздух, словно обухом по голове огрели; я был обманут в лучших ожиданиях и надеждах, все мысли перепутались, и, когда я наконец пришел в себя, это было как пробуждение после тяжелого сна.

Они были влюблены! Мариан и Тед Берджес были влюблены! Из всех возможных объяснений именно это никогда не приходило мне в голову. Какое разочарование, какое жуткое разочарование! И что же я за дурак такой!

Чтобы не упасть окончательно в собственных глазах, я позволил себе неискренне хмыкнуть. Только подумать, попался, как последний простофиля! Мир высоких чувств рухнул, и душа мгновенно освободилась от оков, враз исчезла и огромная физическая тяжесть, давившая на меня все эти дни; казалось, я вот-вот взлечу в воздух. У меня было одно оправдание – ждать такого от Мариан я никак не мог. Мариан, столько сделавшая для меня, такая чуткая и понимающая, Дева из созвездия Зодиака – как она могла пасть так низко? Втюриться, втрескаться – по такому поводу мы в школе не просто хихикали в кулак, мы презирали это больше всего на свете. Мысли мои метались, сменяя одна другую: служанки, глупые влюбленные служанки, выходившие к молитве с заплаканными глазами; открытки, размалеванные, смешные, вульгарные открытки, выставленные напоказ в любом магазине – я и сам посылал такие, пока не разобрался, что к чему.

«Мы прекрасно проводим время в Саутдауне» – любовная парочка, два жирных голубка. «Поедем в Саутдаун, помилуемся от души», ничего не скажешь, милашки. У одного голубка не лицо, а блин, у другого – кожа да кости. И с вожделением глядят друг на друга.

И всегда или почти всегда кто-то из двух толстый, кто-то тонкий: либо мужчина, либо женщина чудовищно больших или малых размеров; мужчина или женщина, мужчина или женщина...

Я стал хохотать, даже захотелось, чтобы рядом оказался Маркус, вдвоем посмеялись бы вволю, и в то же время мне было тошно: я смутно сознавал, что смех – вещь хорошая, но ведь кумира им не заменишь. Почему именно Мариан, неужели мало других людей на свете? Не удивительно, что она хотела держать это в секрете. Машинально, чтобы никто не видел ее позора, я сунул письмо глубже в конверт и запечатал его.

А ведь письмо надо доставить.

Я взбежал по приступкам, оказался на заливном лугу, и тут же солнце заключило меня в неистовые объятия. Да с какой силой! Лужи-болотца, обрамлявшие дорогу, почти высохли; раньше нижние части стеблей скрывались под водой, а теперь обнажились грязно-желтой полоской – славно поработало солнце! С мостков у шлюза я почти со страхом отметил, как сильно обмелела река. На голубой стороне, где глубже, виднелись лежавшие на дне камни, а раньше их видно не было; на другой стороне, зелено-золотистой, вода вообще почти скрылась под поникшими камышами, они сгрудились в кучу, и возникало удручающее впечатление беспорядка. А лилии, всегда лежавшие на воде, теперь неловко торчали над ней.

И все это – солнце; не устоял перед его чарами и я, мысли приобрели другую окраску. Стыд, душивший меня за Мариан в тени деревьев, теперь исчез. Может, я понял, что перед природой природа бессильна, не знаю; но недобрые чувства к Мариан не могли долго гнездиться в моем сердце, оно смягчило критику, которую обрушил на нее мой разум, и получилось, что миловаться применительно к Мариан – это не самое последнее дело, каким может заниматься человек. Но выработать новый взгляд на вещи я не мог, честность не позволяла мне сказать: «Раз она милуется, значит, это хорошо», или «Другим миловаться нельзя, а ей можно». В конце концов, миловаться надо с кем-то, и если у нее есть...

Кажется, впервые я вспомнил о Теде Берджесе – ведь она милуется с ним! Эта мысль не доставила мне удовольствия. Кстати, где он? В поле шла уборка, но его там не было, это я определил с одного взгляда.

Я пошел к его помощникам.

– Мистер Берджес на ферме, – сказали они. – Есть срочная работенка.

– Какая? – спросил я.

Они заулыбались, но просвещать меня не стали.

До фермы было идти почти милю. Всякие мысли не давали покоя, и я пытался сосредоточиться на скирде, с каким удовольствием сейчас с нее покатаюсь – единственное, в чем я был твердо уверен. Милующиеся парочки, как на смешных открытках, все еще преследовали меня; картинка возникала передо мной и оскорбляла зрение, а потом и разум. Какая глупость, дурость, клоунада, люди превращаются в шутов, надо им втюриться, втрескаться... В лучшем случае, жалкое зрелище, но кому нужна жалость? Жалеть – значит смотреть на людей сверху вниз, а мне хотелось – снизу вверх.

Я открыл ворота во двор фермы и тут же увидел Теда – он выходил из конюшни. Как всегда махнул рукой – в этом жесте и шутка, и игра, и уважение ко мне и Брэндем-Холлу; хорошее приветствие. Рука, я успел заметить, совсем потемнела от загара – тут я ему завидовал. Как-то не вязался он со всей этой глупостью; миловаться – никак на него не похоже.

– Как дела, почтальон? – спросил он.

Да, он нарек меня почтальоном. Взрослые позволяют с детьми подобные вольности. Но когда с тобой вольничает лорд Тримингем – это приятно, а насчет Теда Берджеса я не был уверен.

– Все нормально, спасибо, – с прохладцей ответил я.

Он подтянул видавший виды кожаный ремень.

– Что-нибудь принесли? – спросил он.

Я протянул письмо. Он, как всегда, отвернулся от меня и стал читать, потом убрал листок в карман вельветовых брюк.

– Хороший малый, – сказал он. На моем лице появилось удивление, и он добавил: – Не обиделись, что я назвал вас хорошим малым?

– Нет, ничего, – с постным лицом ответил я. Наверное, сейчас – самая подходящая минута; и я услышал свой голос: – Боюсь, что больше приносить вам писем не смогу.

Рот его приоткрылся, на лоб набежали морщины.

– Почему?

Я объяснил: выздоровел Маркус, теперь убежать трудно.

Он выслушал меня с угрюмым видом, всю его живость как рукой сняло. Против воли я слегка злорадствовал: замешательство, кислая мина – так тебе и надо.

– А ей вы об этом сказали? – спросил он.

– Кому? – спросил я в ответ, надеясь еще больше его смутить.

– Мисс Мариан, кому же еще?

Пришлось признать, что нет.

– Ведь для нее эти записки очень важны. Что она скажет?

Я просто стоял, переминаясь с ноги на ногу, и он продолжал напирать.

– Она не будет знать, как быть, да и я тоже.

Я помолчал, потом сказал:

– А как раньше вы обходились без меня?

Тут он засмеялся:

– Да вы, я вижу, парень не промах. Трудно было, вот как.

Такой ответ меня устроил.

– Слушайте, – внезапно добавил он. – Вы ведь ей нравитесь, правда?

– Ну... вроде бы.

– И вам приятно ей нравиться, так?

Я согласился и с этим.

– И не хотелось бы разонравиться?

– Нет.

– А почему? – Он подошел ближе. – Почему вам это будет неприятно? Какая вам разница, нравитесь вы ей или нет? Где вы это почувствуете?

Он словно одурманил меня.

– Здесь. – И моя рука непроизвольно потянулась к сердцу.

– Значит, сердце у вас все-таки есть, – заключил он. – А я уж думал, что нет.

Я молчал.

– Понимаете, – продолжал он, – если вы перестанете носить письма, ей это не понравится. И к вам она переменится, попомните мое слово. Вы же этого не хотите?

– Нет.

– Для нее эти письма важны, и для меня тоже. Мы оба ждем их с нетерпением. Это не простые письма. Она будет скучать без них, и я тоже. Может, она даже будет плакать. Не хотите, чтобы она плакала?

– Нет.

– А заставить ее плакать – много не требуется, – сказал он. – Вы, может, думаете, что она гордая и холодная, но это не так. Раньше, когда вас не было, она часто плакала.

– Почему? – спросил я.

– Почему? Ни за что не поверите.

– Неужели из-за вас? – воскликнул я, но без негодования – просто был поражен.

– Из-за меня. Но я не нарочно, честное слово. Вы думаете, я неотесанный мужлан. Что ж, так оно и есть. Но она плакала оттого, что мы не могли встретиться.

– Откуда вы знаете?

– Потому что плакала и при встрече. Ясно?

Полной ясности не было, но суть я, кажется, понял. Во всяком случае, она плакала, и при этой мысли у меня самого на глаза навернулись слезы.

Я вдруг заметил, что дрожу, – его страстность вывела меня из равновесия, он пробудил во мне какие-то непривычные ощущения, заставил произнести сокровенные слова. Он это понял и сказал:

– Вы долго шли под солнцем. Идемте в дом, там прохладней.

Я предпочел бы остаться на воздухе, потому что инстинктивно чувствовал: в темной кухне со скудной мебелью, голыми, суровыми, потрескавшимися стенами, с полным отсутствием женского тепла, которое так любят дети, его преимущество будет чересчур явным. Он сильно взволновал меня, но носить письма я все равно больше не хотел.

– Я думал, вы в поле. – Я перешел на менее, как мне казалось, скользкую тему.

– Я и был в поле, – кивнул он. – Но пришлось вернуться, поглядеть, как тут Улыбка.

– А что, она болеет? – спросил я.

– Она в интересном положении.

– Как это понять? – спросил я. – Разве она выступает на скачках? – Я знал, что лошади бывают в разных положениях на скачках; может, ее положение как раз было интересным.

– Нет, не то, – коротко ответил он. – Она ждет жеребеночка.

– А-а, понятно, – закивал я, хотя ничего не понял. Некоторые стороны жизни были для меня тайной за семью печатями, хотя многие одноклассники в эту тайну якобы проникли и не раз предлагали просветить меня. Но эти стороны интересовали меня не сами по себе, а скорее как пища для воображения. Скажем, меня очень захватывала железная дорога, относительная скорость самых быстрых поездов; принципа же парового двигателя я не понимал и понять не стремился. Но сейчас мое любопытство зашевелилось.

– А почему она его ждет? – спросил я.

– Так решила природа, – последовал ответ.

– А она его хочет? Ведь ей же больно?

– Ну, теперь у нее нет выбора.

– Так чего же она раньше думала?

Фермер засмеялся.

– Между нами говоря, – сообщил он, – пришла ей охота немного помиловаться.

Помиловаться! Меня словно ударили под дых. Значит, лошади могут миловаться, и в результате получается жеребеночек. Нет, это какая-то бессмыслица. Моя рука метнулась ко рту, кажется, в ту минуту я и приобрел этот нервный жест; застыдился своего невежества, будто физического недостатка.

– Я не знал, что лошади могут миловаться, – сказал я.

– Могут, еще как.

– Но миловаться – это же такая глупость! – воскликнул я и несказанно обрадовался. Все равно что вырвал больной зуб. Глупость в моем сознании никак не вязалась с животными. Животные – существа благородные, но уж никак не глупые.

– Вот подрастете, станете думать по-другому, – ответил он мягким голосом, каким раньше со мной не говорил. – Миловаться – это не глупость. Просто злые люди этим словом намекают... – Он умолк.

– На что? – поторопил я его.

– На то, что им самим хочется сделать. Они завидуют, понимаете? Оттого и злятся.

– Если вы с кем-то милуетесь, значит, потом поженитесь? – спросил я.

– Чаще всего да.

– А вы можете миловаться, а потом не жениться? – настаивал я.

– Вы это обо мне? – спросил он. – Обо мне лично?

– О вас или о ком-то еще. – Я ловко оплетал его сетями.

– Пожалуй, да.

Тут я на секунду задумался.

– А чтобы жениться, обязательно сначала миловаться или не обязательно?

– Вообще-то не обязательно, но... – Он смолк.

– Что «но»? – наседал я.

Он пожал плечами.

– Никакой любви не будет и в помине.

Я заметил, что слово «любовь» он произнес безо всякого пренебрежения, привычного для меня, скорее наоборот. Подлаживаться под него я не собирался, но разобраться в его мыслях было необходимо.

– А если помилуешься, а потом не женишься – это хуже? – спросил я.

– Некоторые думают, что да. Я так не думаю, – коротко пояснил он.

– А можно любить кого-то и не миловаться?

Он покачал головой.

– Это было бы против природы.

«Природа» – казалось, это слово было для него высшей инстанцией. Мне и в голову не приходило, что им можно все оправдать. Против природы! Стало быть, миловаться – по природе? Неужели? Мне всегда казалось, что это всего лишь игра, в которую играют взрослые.

– А если вы с кем-то милуетесь, потом появится ребенок?

Этот вопрос застал его врасплох. Румяное лицо пошло пятнами, резко обозначились скулы. Он глубоко вдохнул воздух, задержал его, потом с шумом выдохнул.

– Совсем не обязательно, – ответил он. – С чего вы взяли?

– Так вы сами сказали. Ваша Улыбка миловалась, а теперь у нее будет жеребенок.

– Да вы, я гляжу, смекалистый, – сказал он, подбирая тем временем подходящий ответ. – Понимаете, у лошадей все немножко по-другому.

– Почему это «по-другому»? – не отставал я.

Ему снова пришлось крепко подумать.

– Так распорядилась природа.

Опять природа! Ответ меня не удовлетворил, да и вообще не понравилась сама мысль: разве природа распоряжается нами? Он что-то скрывал от меня, и я с жутковатым наслаждением загонял его в угол.

– Может, хватит на сегодня вопросов? – не допускающим возражения тоном добавил он.

– Так вы же на них не отвечаете! – запротестовал я. – Почти ничего мне не сказали.

Он поднялся с деревянного стула и стал бродить по комнате, бросая на меня полные недовольства взгляды.

– Не сказал и, скорее всего, не скажу, – как-то обиженно произнес он. – Я не хочу забивать вашу голову чем не надо. Со временем все узнаете.

– Но если это что-то приятное...

– Да, приятное, – не стал спорить он. – Приятное, когда ты к этому готов.

– Так я и готов, – заверил его я.

Тут он засмеялся, лицо его смягчилось.

– Вы ведь уже большой, верно? Сколько, вы говорили, вам лет?

– В пятницу, двадцать седьмого, исполнится тринадцать.

– Хорошо, – сказал он. – Заключим сделку. Я расскажу, что значит миловаться, но при одном условии.

Я сразу понял, о чем речь, но для вида спросил:

– При каком?

– Вы останетесь нашим почтальоном.

Я согласился, и препятствия на этом пути сразу перестали казаться неодолимыми. Он решил подкупить меня, но в этом не было нужды. Видимо, он хотел подстраховаться, но обработка – сейчас это называется так, – которой он меня подверг, и без того возымела действие. Тед внушил мне: они с Мариан что-то значат друг для друга, и хотя я не понимал, что их притягивает – как не понимал, что притягивает сталь к магниту, – я чувствовал силу этого притяжения. За ним стояло нечто прекрасное и тайное, и это «нечто» против воли завладело моим воображением.

Не буду лгать, свою роль сыграло и обещание Теда просветить меня насчет «миловаться», хотя я понятия не имел, почему мне так позарез надо это узнать.

– Кое-что забыли, – вдруг сказал он.

– Что?

– Скирду.

Он был прав. Я напрочь о ней забыл. Она словно олицетворяла что-то такое, из чего я вырос, – детская забава в чистом виде, и больше ничего. Да, я явно остыл к скирде.

– Давайте прыг-скок по лестнице, – велел он, – а я пока напишу.