Текст книги "Посредник"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА 5

Завтрак в Брэндем-Холле начинался в девять часов с молитв. Читал их мистер Модсли, сидя во главе стола (все блюда стояли на буфете). Стулья были выдвинуты и рядком теснились вдоль стен; кажется, они ничем не отличались друг от друга, и все же у меня был любимый стул – я выделял его по каким-то одному мне известным признакам и всегда старался занять его. После гонга в комнату гуськом заходили слуги, шествие с самым напыщенным видом возглавлял дворецкий. Я всегда считал слуг, но не мог насчитать больше десяти, между тем в доме их было двенадцать. Семья собиралась в полном составе не часто. Миссис Модсли являлась всегда; мы с Маркусом тоже – для нас это был вопрос чести; Дэнис показывался от случая к случаю. Мариан редко поспевала к началу, но потом все же спускалась. Обычно выходили и гости, по крайней мере половина из них. Как мне объяснил Маркус, утреннее богослужение совсем не обязательно, но во многих домах (я не посмел сказать, что мой дом не входит в их число), если нет поста, читают семейные молитвы. Отец никого не неволит, но ему приятно, когда люди перед завтраком выходят помолиться.

Сначала мы сидели, потом поворачивались и становились на колени. Когда сидели, мистер Модсли читал отрывок из священного писания; когда преклоняли колени – молитвы; читал он вполне мирским голосом, без выражения, но все же благоговейно; вообще он был столь бесцветной личностью, что подходил для любой роли.

Сидя было удобно наблюдать – я разглядывал гостей или, еще легче, слуг, прямо напротив нас. Маркусу они в какой-то степени доверяли; к примеру, он знал, у кого из них неприятности и почему. Если глаза у кого-то из служанок были, как казалось со стороны, покрасневшие от слез, вся утренняя церемония окрашивалась драматическими тонами. Потом, стоя на коленях, мы подпирали глаза костяшками пальцев – глаза напрягались, появлялись цветные круги, а поле зрения сильно сужалось. Мы с Маркусом хотели, чтобы нас не застукали за этим недостойным занятием как можно дольше.

В то утро, первое мое воскресное утро в Брэндем-Холле, Маркус не вышел к завтраку. Сказал, что плохо себя чувствует. Он не терзался вопросом – как терзался бы я, – вставать или нет, испрашивать чьего-то разрешения остаться в постели; остался, и все. На бледных щеках появился легкий румянец, глаза блестели.

– Насчет меня не переживай, – успокоил меня он. – Кто-нибудь придет. Тримингему самый дружеский привет.

Я решил, что скажу миссис Модсли о болезни Маркуса сразу после молитвы (я все-таки беспокоился о нем, к тому же мнил себя пророком, объявляющим дурные вести); с последним ударом гонга я был у верхней площадки двойной лестницы. По какой стороне спускаться, помнил точно.

Тримингем, Тримингем, думал я, перескакивая через ступеньки водопада. (В то утро я был индейцем; преодолевать речные быстрины – занятие как раз для разведчика.) Даже не мистер, просто Тримингем, за которого миссис Модсли хочет выдать Мариан. А что, если Мариан не хочет за него? Мне претила мысль, что кто-то не считается с желаниями Мариан. Тримингем не шел у меня из головы. Может, удастся его заколдовать? Обдумывая слова заклинания, я нашел свой любимый стул и принял благонравный вид. Появились гости, один из них уселся напротив меня. Я сразу понял, кто это, и хотя Маркус меня предупредил, я все-таки вздрогнул.

По его щеке, повернутой ко мне, от глаза к углу рта тянулся серповидный шрам; он оттягивал нижнее веко, обнажая его красный влажный край, и приподнимал верхнюю губу – над зубами виднелись десны. Наверное, глаз не закрывался даже во сне, да и рот тоже. Впоследствии я выяснил, что он пробовал носить усы, но они оказались хилые и своего назначения – скрыть дефект лица – не выполняли. Поврежденный глаз слегка слезился; я видел, как Тримингем приложил к нему платок. Все лицо было какое-то перекошенное, щека со шрамом казалась много короче другой.

Я решил, что понравиться мне он никак не сможет, – и тут же проникся к нему симпатией. Почему я должен его бояться? Пусть даже у него двусмысленное положение в обществе – что с того? Оно, как я полагал, ниже, чем у джентльмена, но выше положения такого, скажем, человека, как Тед Берджес. Но почему поднимать из-за него столько шума? Наверное, все-таки из-за шрама. Модсли – семейство религиозное; может, Тримингем – какой-нибудь их иждивенец, и они не хотят терять его из вида или просто добры к нему как истинные христиане. На их месте и я вел бы себя так же, подумал я, внимательно вслушиваясь в слова краткой молитвы.

Привет от Маркуса я Тримингему не передал, потому что он сидел на другой стороне стола, заполненной до предела, – в субботу, пока мы купались, приехало несколько гостей. Рядом с Тримингемом со стороны, противоположной шраму, сидела Мариан; скоро он стал для меня человеком с двумя лицами, как у Януса. При виде этой пары я вспомнил сказку: девушка и зверь. До чего чудесно, что она так заботится о нем! Она смотрела на него широко распахнутыми голубыми глазами, какими не смотрела ни на кого, разве что – иногда – на меня.

Мужчины поднялись из-за стола и принялись за кашу. Это, объяснил Маркус, de rigueur[14]14
  Необходимо, обязательно (фр.).


[Закрыть]; только невежи едят кашу сидя. Я бродил по комнате с тарелкой, боясь, как бы не пролить кашу на пол. Дамы, однако, продолжали сидеть. Миссис Модсли была словно чем-то озабочена. Ее непостижимый, разящий взгляд несколько раз останавливался на Тримингеме – не переходил постепенно, а останавливался на нем сразу. В мою сторону она ни разу не посмотрела, и ее внимание я привлек только после завтрака, когда все расходились из-за стола. Она спросила:

– А что, Маркуса разве нет?

Его отсутствие прошло для миссис Модсли незамеченным, хотя он был ее любимцем. Она прямиком направилась в его комнату; вскоре, убедившись, что горизонт чист, туда пошел и я. Двумя кнопками к нашей двери был приколот конверт с надписью «Не входить» – интересное дело! Мне, что ли, нельзя сюда входить? Между прочим, в этой комнате живет не только Маркус, но и я, выдворять меня никто не имеет права. Я открыл дверь и сунул внутрь голову.

– Что за шутки? – спросил я.

– Спасибо, что прорвался, – вяло откликнулся Маркус с кровати, – но входить не надо. У меня трещит голова, пошли какие-то пятна. Мама думает, что это корь. Она ничего не сказала, но я и так догадался.

– Плохо дело, приятель, – посочувствовал я. – А как же старый добрый карантин?

– Ну, бывает, болезнь развивается и после карантина. Скоро приедет доктор, он разберется. А уж тебе-то совсем радость, если заразишься. Может, здесь все полягут, как в школе. Тогда прощай крикет, бал и все такое. Господи, вот уж я посмеюсь?

– А что, разве собирались играть в крикет?

– Да, мы каждый год играем. Порезвится народ – и все довольны.

– А бал? – встревоженно спросил я. Пожалуй, на балу я буду белой вороной.

– В честь Мариан, и Тримингема, да и всех соседей. Двадцать восьмого должен быть, в субботу. Мама уже разослала приглашения. Тьфу, черт! К тому времени дом превратится в лазарет.

Мы засмеялись злодейским смехом, – вот это будет номер! – потом Маркус сказал:

– Лучше иди отсюда, а то наглотаешься моих дурацких микробов.

– Да, ты вообще-то прав. Слушай, кстати, а где мой молитвенник?

– Что? Уж не в храм ли божий собрался?

– Может, и так.

– Это, конечно, очень мило, но никто тебя туда силком не тащит.

– Просто не хочу отбиваться от остальных. Мы и дома иногда ходим, – спокойно пояснил я. – Ну, так что, я проскочу и цапну мой козлятвенник?

В последнем семестре это слово – «козлятвенник» – было у нас в ходу.

– Давай, только дыхание задержи.

Я набрал в легкие воздуха, кинулся к комоду, вытащил из ящика молитвенник и, покраснев от натуги, пробежал к двери.

– Молодец, я думал, не выдержишь, – похвалил Маркус, а я жадно глотнул воздух. – А для пожертвований у тебя что-нибудь есть, или только пуговицы?

Я снова нырнул под воду и метнулся к комоду, но на сей раз пришлось вынырнуть на поверхность. Вдохнул воздух – и тут же почувствовал, как по дыхательным путям ползут микробы, каждый размером с комара. Стараясь не думать об этом, я открыл свой кошелек и понюхал его. Запах у кожи был едкий и ароматный, бодрящий, как у флакона с нюхательной солью; в центральном отделении с потайной защелкой лежало полсоверена. В других отделениях тоже прятались монетки, по ранжиру, в самых дальних от центра – пенсы.

– Мама тебе сколько-нибудь даст, если попросишь, – сказал Маркус. – А может, и просить не надо. В таких делах она не скупится.

Я вдруг прикусил язык – сказалась истинно мужская скрытность во всем, что касается денег.

– Подумаю, – буркнул я и стиснул кошелек; он восхитительно скрипнул.

– Ну, смотри, не сорви банк. Пока, старый святоша, не расшиби лоб, когда будешь молиться.

– Будь здоров, старый симулянт, – парировал я.

Дома и в школе мы говорили совершенно по-разному, тут один язык, а там – совсем другой. Но наедине друг с другом, особенно если было от чего завестись – например, предполагаемая корь Маркуса, – мы часто перескакивали на школьный жаргон, хотя и были вдали от школы, Маркус говорил безо всяких выкрутасов, лишь когда инструктировал меня насчет, как он выражался, les convenances[15]15
  Приличия, условности (фр.).


[Закрыть], любил блеснуть своим французским. Условности – дело серьезное.

Возле солнечной стороны дома, куда был закрыт доступ посторонним, кажется, у подножья лестницы, собрались желающие посетить службу в церкви. Здесь царила какая-то новая атмосфера, все говорили приглушенными голосами, держались чинно. Молитвенники у женщин поразили меня своим богатством, мужчины же свои напоказ не выставляли, а может, вообще обходились без них. Я надел школьный костюм – Маркус сказал, что он будет уместнее всего; а после обеда смогу переодеться в зеленый. Придав лицу благочестивое выражение, я стал прохаживаться среди собравшихся гостей, однако никто не обращал на меня внимания; но вот миссис Модсли отвела меня в сторону:

– Отдай это на пожертвование, – и сунула мне в руку шиллинг.

Я сразу почувствовал себя страшно богатым, и в голове мелькнула мысль: а что, если отдать монету поменьше? Будет о чем рассказать Маркусу; впрочем, нет, не стоит. Мы все еще слонялись у лестницы; общая нервозность передалась и мне – ведь в церкви ждать не будут. Мистер Модсли вытащил из кармана часы.

– Подождем Тримингема? – спросил он.

– Ну, еще минуту, другую, – ответила его жена.

Моя мама ошиблась: церковь была всего в полумиле от дома, и мы пошли туда пешком. Почти все время она виднелась с дороги – мимо не пройдешь, к тому же рядом с ней находилось поле для крикета. Мы шли вразброд, по двое или по трое, отнюдь не школьной цепочкой. В школе мы заранее договаривались, кто с кем пойдет. Без Маркуса мне было как-то неуютно, я попробовал прибиться сначала к одной, потом к другой паре, но им вполне хватало общества друг друга, и я пошел один. Вскоре ко мне подошла Мариан – она тоже была одна, – и я рассказал ей про Маркуса.

– Думаю, все обойдется, – сказала она. – Может, просто перегрелся на солнце.

Солнце жгло немилосердно, над дорогой клубилась пыль.

– Ну, как, волосы у вас высохли? – озабоченно спросил я.

Она рассмеялась:

– Да, спасибо твоему купальному костюму!

Меня распирало от гордости – оказался ей полезен, но никакие слова на ум не шли; наконец нашелся:

– А они часто рассыпаются?

Она снова засмеялась и ответила вопросом:

– У тебя разве сестер нет?

Этот вопрос удивил и даже обидел меня – когда мы ездили в Норидж, я рассказал ей обо всех своих семейных делах, раскрылся перед ней, как устрица. И сейчас напомнил об этом.

– Ах да, конечно, – спохватилась она. – Прекрасно помню. Просто у меня сейчас от разных мыслей голова пухнет, вот и упустила это из виду. Извини, пожалуйста.

Я еще не слышал, чтобы она перед кем-то извинялась, и все во мне запело, появилось странное чувство силы. Но я не знал, что сказать, и просто смотрел на нее, на соломенную шляпу с бантом, напоминавшим крылья ветряной мельницы, на узор цветастой голубой юбки, подметавшей дорожную пыль. Вдруг уголком глаза я заметил, что сзади идет Тримингем, в отличие от нас он двигался отнюдь не прогулочным шагом и быстро нас нагонял. Я вовсе не жаждал оказаться в его обществе, даже прикинул, скоро ли он окажется рядом, но в конце концов пришлось сказать:

– Нас догоняет Тримингем, – словно он был чумой, смерчем или полицией.

– Правда? – воскликнула она, обернулась, но не позвала его, не подала никакого знака, и он сразу убавил шаг, а когда все-таки поравнялся с нами, улыбнулся, к моему глубокому облегчению, прошел мимо и догнал идущих впереди.

ГЛАВА 6

В памяти не осталось, как мы вошли в церковь, кто показал мне, куда садиться. Это было важно, потому что я знал: сидеть надо в определенном месте. Расположились мы, ясно помню, в трансепте[16]16
  Часть церковного интерьера.


[Закрыть], под должным углом к остальным прихожанам и на несколько ступеней выше их. Церковный служитель предложил мне молитвенник и псалтырь, и я с довольной улыбкой показал ему – уже запасся.

С души у меня свалился камень – наконец-то я в церкви, словно успел к уходящему поезду. Первым делом я изучил псалмы на тот день, потом число стихов – если их больше пятидесяти, я могу не выдержать и придется сесть на скамью, чего ужасно не хотелось – все будут оборачиваться и смотреть на меня; иногда меня даже выводили и сажали на церковное крылечко – отдохнуть, подышать свежим воздухом. Вся процедура возвышала меня в собственных глазах, но я терпеть не мог того, что ее предваряло; меня мучил холодный пот, дрожали колени, я волновался – сколько выдержу? Возможно, все это значило, что религия не очень жаловала меня. В те дни порядки в приходах были строже, чем сейчас, и псалмы пели до самого конца.

Но я насчитал всего сорок четыре стиха, успокоился и тут же стал зыркать по сторонам – чем бы себя занять? По всей стене трансепта висели мемориальные таблички, и на каждой стояло одно и то же имя. «Памяти Хью Уинлоу, шестого виконта Тримингема, – прочитал я. – Родился в 1783, умер в 1856». Что же, поизучаем таблички. Почти всех виконтов звали Хью. Я насчитал семь виконтов, но их должно быть восемь, нет, даже девять. Место пятого пустовало; о нем ничего не было сказано. Куда-то подевался и девятый. «Памяти Хью, восьмого виконта Тримингема, родился в 1843, умер в 1894». В цепи не хватало звеньев, и это раздражало меня. Мало того, двух виконтов угораздило прожить свой век под именем Эдвард. Так куда же девался пятый виконт, почему от него не осталось и следа? Он жил так давно, может, его пребывание на свете пришлось на то замечательное время, когда история обходилась без дат? А восьмой виконт умер в 1894, значит, должен быть и девятый. Но где же он?

Вдруг меня осенило: ведь он, наверное, еще жив!

Так открытие, или гипотеза – наверняка сказать было трудно, – начисто перевернуло мое отношение к сборищу виконтов. Ведь поначалу я воспринял их как церковную мебель, настенные таблички, они были для меня мертвецами, давно почившими, даже не такими, каких хоронят на нормальных кладбищах, а еще более далекими и нереальными. Они словно были приложением к учебнику истории, там как раз излагаются биографии им подобных: битвы, в которых они сражались, завоеванные почести, посты в правительстве – что может быть мертвее этого? Подвиги их заучивают, сдают на экзаменах, что-нибудь забыл – получай наказание. «Напиши десять раз: «Шестой виконт Тримингем».

Но если действительно существовал девятый виконт, не захороненный в стене, а вполне живой, тогда оживало и все семейство; оно принадлежало не истории, а сегодняшнему дню, и церковь превращалась в цитадель величия этого семейства; церковь и Брэндем-Холл.

Я еще подумал над этим и решил, что Модсли унаследовали славу Тримингемов. Она, видимо, была местной, и Модсли пользовались ею как бы напрокат. А раз они, то и их гости, стало быть, и я.

Слава ярче солнечного света заполнила весь трансепт. Озарив меня, она потянулась вперед и ввысь, постепенно отождествляясь со знаками Зодиака, моей любимой религией.

Старайся делать добро, наказывала мама; мне это удавалось без большого труда, потому что во мне было развито чувство поклонения Богу. На уроках пения в школе я выучил такие строки: «В песне моей да восхвалится всегда милосердие твое», и они приносили мне истинную радость: казалось, я действительно всегда буду лицезреть милосердие Господне, воспевать ему хвалу, только бы во время молитвы хоть ненадолго разрешали садиться. Но милосердие для меня было просто неотъемлемой чертой Бога; я не усматривал тут связи с людскими грехами. Точно так же не видел зависимости между добром и примерным поведением; добро было не стандартом, на который следует равняться, а отвлеченным понятием; оно числилось среди прочих достоинств небесных тел, хотя больше всего меня привлекало в них не добро, а иммунитет ко всяким житейским невзгодам, приносившим мне страдания. Вообще же я никогда не сравнивал свою судьбу с судьбой фигур Зодиака, разве что для контраста.

Возвышенные думы унесли меня так далеко, что я пропустил часть службы, и мое нервное предчувствие насчет псалмов вернулось, но ненадолго. На сороковом стихе я проверил свои симптомы и нашел, что все в порядке; по опыту я знал, что за четыре стиха ничего непредвиденного со мной не произойдет.

Возник зловещий звук; священник затянул на более низкой ноте: «Отче наш, сущий на небесах». Сердце у меня упало. Началась литания. Я сразу же взглянул на часы; лучший известный мне способ выстоять в этой пытке – загадать, сколько она продлится.

Обычно я отключал разум и не воспринимал монотонное гудение, ждал лишь, когда изменится его ритм – верный признак того, что конец близок. Но на сей раз вдруг прорезались какие-то слова, и фраза «несчастные грешники» неприятно поразила меня.

Все во мне восстало против этих слов. Почему мы должны называть себя грешниками? Жизнь есть жизнь, и порой бывает, что своими поступками люди причиняют другим людям боль. Взять Дженкинса и Строуда. Они что, грешники? Даже когда гонения на меня достигли апогея, я не считал их таковыми: они были мальчишки, как и я, и поставили меня в положение, из которого нельзя было выбраться, не пошевелив мозгами; и я вышел из этого положения с честью – мы поменялись ролями. А если бы я почел их за грешников, которые уповали на милосердие божье и никак не ждали от меня ответного удара, история моего спасения утратила бы смак, изюминку. В такой победе не было бы моей заслуги: как же, ведь все в руках господних, я тут ни при чем. Мне осталось бы только признать грешником себя – ведь это я навлек на Дженкинса и Строуда проклятье.

Нет, все больше распаляясь, думал я, у жизни свои законы, и защищаться от превратностей судьбы я должен сам, и нечего распускать перед Богом нюни насчет грехов, чужих или своих собственных. Вот человек попал в переплет – ну, назовет он людей, виновных в этом, несчастными грешниками – что от этого изменится? Или назовет несчастным грешником себя? Мне не нравилось, что христианство хочет записать в грешники всех, подстричь всех под одну гребенку; это как игра в крикет под дождем – каждый свои неудачи сваливает на плохую погоду; недурна отговорка! Жизнь дана человеку, как испытание, проверить его мужество, находчивость, силы. Пусть она проверит меня, я готов: не хочу падать ниц и вопить, что я – несчастный грешник!

Но понятие добра привлекало меня – я не считал, что оно противоположно греху. Мне виделось в нем нечто яркое, правильное и придающее силы – словно солнечный свет, которым следует восхищаться, но издалека.

Собранные вместе виконты в рамки этого понятия укладывались, распространялось оно и на Модсли, их наместников, правда, уже не настолько бесспорно, но и все-таки это выделяло их из общей людской массы. Они были словно другого племени, взрослые высшей пробы, их жизнь текла совсем не по тем законам, что у мальчишек.

Я пришел к этому выводу, когда объявили последний псалом. До чего же длинная служба, прямо рекорд; уже без двух минут час. Служители начали обходить прихожан; один из них поднялся по ступеням трансепта и направился к нам, и столь почтительным был его взгляд, что я еще раз убедился – мы здесь на особом положении.

На обратном пути я снова оказался третьим лишним, и на сей раз Мариан не присоединилась ко мне: она сразу прошла в голову нашей маленькой процессии, словно обдумала это заранее. Я плелся сзади и, словно турист, глазел по сторонам – пусть не думают, что мне скучно. Но, как вскоре выяснилось, я шел не последним: в дверях церкви поболтать со священником, который был само подобострастие, задержался Тримингем. Интересно, не без возмущения думал я, что это все с ним носятся, как с писаной торбой; но вот он поравнялся со мной и очень дружелюбно – я не мог этого не признать – произнес:

– Кажется, нас не успели познакомить. Меня зовут Тримингем.

Я плохо разбирался в условностях света и не знал, должен ли в ответ назвать свое имя; я не оценил его скромности и даже подумал: неужели он считает, что я не знаю, как его зовут? Да им здесь все уши прожужжали.

– Здравствуйте, Тримингем, – сдержанно ответил я, и за моим тоном скрывалось: «Вы Тримингем и не забывайте об этом».

– Если хотите, можете называть меня Хью, – предложил он. – За те же деньги.

– Но вас зовут Тримингем, так? – возразил я. – Вы сами только что сказали. – На всякий случай, и чтобы подпустить немного желчи, я поспешно добавил: – То есть, мистер Тримингем.

– Вы были правы в первый раз, – сказал он.

Не в силах сдержать любопытства, я посмотрел на его исковерканное лицо, на шрам, слезящийся застывший глаз, развороченный рот, словно они могли подсказать разгадку. А вдруг он просто издевается надо мной? Я спросил:

– А разве не всех взрослых называют мистерами?

– Нет, – ответил он. – Например, докторов или профессоров не называют.

Похоже, он втирал мне очки.

– Но к ним так и обращаются: доктор, профессор, – заметил я. – Это же у них... такой титул.

– Что ж... – Он помялся. – Титул есть и у меня.

Тут до меня наконец-то дошло – это был поистине гром среди ясного неба. Медленно, с трудом выдавливая слова, я произнес:

– Вы виконт Тримингем?

Он кивнул.

Я хотел разобраться до конца.

– Девятый виконт Тримингем?

– Да, – ответил он.

Это открытие лишило меня дара речи, но когда я оправился от шока, первым делом меня захлестнула обида. Почему мне не сказали? Я мог еще и не так вляпаться! Но тут же пришла ясная мысль: да я сам обязан был догадаться! Ведь это лежало на поверхности, бросалось в глаза. Увы, я был таким. Дважды два – четыре – это казалось слишком просто, обычно у меня получалось пять.

– Может быть, мне называть вас милорд? – вымолвил я наконец.

– Ну, что вы, – отказался он. – Уж никак не в обычном разговоре. Если вы обратитесь ко мне с письменным прошением, еще куда ни шло... А так Тримингем – вполне нормально, если Хью вас не устраивает.

Подобный либерализм сразил меня наповал. Некий сомнительный Тримингем, сложившийся в моем воображении, даже не «мистер», полностью растворился, и его место занял девятый виконт, который, как я почему-то считал, славой в девять раз превосходил первого. Я никогда не встречал лорда, да и не надеялся встретить. Внешность его не имела ровно никакого значения: прежде всего он был лорд, а уже потом – да, да, потом – человек с лицом, руками и ногами.

– А как зовут вас? – спросил он.

– Колстон, – промямлил я.

– Мистер Колстон?

Это был легкий, но все-таки удар; я вспыхнул.

– Вообще-то мое имя – Лео.

– Тогда я перейду на «ты», если не возражаешь, и буду звать тебя Лео.

Я что-то пробурчал в ответ. Боюсь, он заметил происшедшую со мной перемену: служитель церкви и священник держались куда достойней, чем я.

– А Мариан зовет тебя Лео? – внезапно спросил он. – Я заметил, что по дороге в церковь вы разговаривали.

– Да, да, конечно, – затараторил я. – А я ее – Мариан, она сама так велела. Потрясающая девушка, правда?

– По-моему, правда, – согласился он.

– Про себя я зову ее сногсшибательной. Лучше не бывает. Что там, просто нет слов, – неловко заключил я. – Все бы для нее сделал.

– Что, например?

Тут я учуял ловушку; кажется, меня понесло, захвастался. Что уж такого серьезного я могу для нее сделать? Все-таки какие-то возможности у мальчишки есть. Я сказал:

– Ну, если на нее нападет большая собака, я ее прогоню; могу выполнить какое-нибудь поручение – что-то отнести, передать.

– Что ж, вполне может пригодиться, – подбодрил меня лорд Тримингем. – Очень мило с твоей стороны. Кстати, можешь сейчас ей кое-что передать?

– О чем речь, конечно! Что надо сказать?

– Скажи, что у меня ее молитвенник. Она забыла его в церкви.

Я всегда был рад пробежаться и теперь ринулся вперед. Мариан шла с мужчиной, одним из приехавших вчера. Я стал крутиться перед ними.

– Извините, Мариан, – заговорил я, надеясь, что не влезаю в их разговор. – Хью просил передать, что у него ваш молитвенник. Вы оставили его в церкви.

– Какая же я растяпа! Всегда все забываю. Поблагодари его, хорошо?

Я понесся назад к лорду Тримингему и передал слова Мариан.

– Больше она ничего не сказала? – спросил он, по-моему, разочарованно. Наверное, как и я, он полагал, что она тотчас сама подойдет за молитвенником.

Перед парадной дверью мы увидели высокий двухколесный экипаж. Колеса были выкрашены в черный и желтый цвет; очень тонкие спицы обтягивал каучук. Возле лошади стоял грум.

– Знаешь, у кого такой шикарный выезд? – спросил лорд Тримингем. Кажется, от разочарования из-за молитвенника не осталось и следа.

Я ответил, что не знаю.

– У Франклина, доктора Франклина. Не нужно называть его мистером. Он не хирург.

Я не совсем понял шутку, но на всякий случай засмеялся. Вообще, лорд Тримингем мне очень понравился, хотя я еще не разобрался, какой именно – виконт или человек.

– Доктора всегда являются к обеду, это одно из их правил, – сообщил он.

Набравшись храбрости, я спросил:

– А как вы узнали, что это доктор Франклин?

Лорд Тримингем чуть заметно пожал плечами.

– Я всех здесь знаю, – ответил он.

– Ну, да, ведь все здесь принадлежит вам, правда же? – спросил я. А потом выдал заранее выношенную фразу: – Вы гость в своем собственном доме!

Он улыбнулся.

– И очень этому рад, – сказал он с живостью.

После обеда, когда я совсем уже собрался дать стрекача, меня позвала миссис Модсли. Приближаться к ней сквозь исходивший из ее глаз черный луч всегда было нелегко, и, наверное, со стороны казалось, что иду я с неохотой.

– Маркус нездоров, – сказала она, – и доктор считает, что ему нужно день-другой полежать в постели. По его словам, это едва ли инфекция, но мы все-таки решили переселить тебя в другую комнату. Сейчас как раз относят твои вещи. В комнату напротив, через коридор – дверь с зеленым сукном. Показать тебе, где она?

– Что вы, не надо, – встревожился я. – Дверь с зеленым сукном я знаю.

– И не заходи к Маркусу! – крикнула она вслед, когда я уже несся прочь.

Но скоро я замедлил шаги. Интересно, а я буду в комнате один? Вдруг сейчас открою дверь и увижу – там кто-то есть, и незваный гость ему совсем не нужен? Вдруг это кто-нибудь из приехавших вчера взрослых, и он занял больше отведенной ему части кровати? Может, он не любит, чтобы на него смотрели, когда он переодевается?

Я замер у двери и постучал по мягкому сукну; стук вышел приглушенный. Ответа не было, я открыл дверь. И с одного взгляда понял – страхи мои напрасны.

Комната оказалась маленькой, почти каморкой; кровать узкая, максимум на одного человека. Все мои вещи – туалетные принадлежности, красная коробка – были уже здесь, только все лежало на непривычных местах и непривычно выглядело; да и чувствовал я себя непривычно. Походил на цыпочках, словно примеряя новую личину. Просторнее она, чем старая, или теснее, я не сумел определить, но чувствовал: мне уготована новая роль.

Тут я вспомнил слова Маркуса насчет одежды, и весело и с оглядкой – все в новой комнате я делал с оглядкой – начал раздеваться. Потом, облачившись в лесно-зеленый костюм Робина Гуда, выскочил из комнаты – предчувствие неминуемого приключения будоражило и щекотало нервы. Я позаботился об осторожности, словно бандит, желающий остаться незамеченным, и был абсолютно уверен, что никто не видел, как я выходил из дома.