Текст книги "Голгофа"

Автор книги: Лесь Гомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

4

Лето обильно дарами. Плодородные бессарабские сады гнут под тяжестью плодов свои ветви до земли. Степи, покрытые буйными хлебами, как золотым руном, окружают монастырские стены. Днем, когда жжет солнце, пахнет землей, хлебом, трудом. А ночью…

Тепла бессарабская ночь. Тепла и мягка. Ночь, наполненная миллионами чарующих звуков, тревожна. Она волнует и манит куда-то надеждами.

Полнолицая луна потоками льет лучи из чистого серебра на землю, швыряет их в окна, сыплет на постель, на белую простынь, белье, на смуглое лицо и черные косы. Пеленает точеную фигуру зеленоватой паутиной, обходя, как островки, черные блестящие глаза. Они мигают, как два огонька. Их дразнит ночь, дразнит серебряный месяц.

Ноздри раздуваются, груди часто, порывисто вздымаются. Они – словно две сочные груши, налитые солнцем. Тесно красавице в постели. Тоскливо ей в могильной тишине кельи рядом со старой сморщенной монашкой.

Соломония приподнялась. Легкая рубашка упала с плеч. Месяц защекотал упругое тело тоненькими иголками, которые проникли глубоко, к самому сердцу, и оно трепетно забилось. Соломония встала с кровати и порывисто разделась. Рубаха кругом легла на темный ковер белым венчиком, из которого только что показался цветок. В приоткрытое окно проникал легкий ветерок. Соломония выглянула и прислушалась к шепоту ночи.

Ей казалось, что кто-то неведомый зовет ее, и она вся тянулась к нему, чувствуя на себе его горячую мужественную руку. Порой она словно искала кого-то и, не найдя, со стоном снова бросалась на постель. Распустив тяжелые черные косы, она укрывала всю себя ими и в сладких мечтах летела навстречу будущему.

Проходили часы. Соломония блуждала по комнате, пока не блеснул рассвет и первый луч солнца не зарумянил небо.

Уже утро, а сна все нет… Господи, до каких пор это будет? Глянула в зеркало. Боже мой, боже мой! Что за жизнь!

Отошла от зеркала и села на кровать. Спать не хотелось. Тело горело. В комнате было душно. Соломония набросила на себя рубашку, поверх черную рясу и вышла из кельи.

Утренняя прохлада немного освежила ее, и она, словно тень, поплыла садом.

– Доброе утро! – услышала она чей-то грубый голос.

– Доброго и вам! – машинально ответила Соломония.

– Не спится?

Соломония подняла глаза. Перед ней стоял красавец-юноша… В рясе.

– Чего тебе, брат, нужно здесь так рано? – взволнованно спросила.

Он улыбнулся.

– Давно ли, девушка, чудная такая?

Она только теперь заметила, что у колодца, выходившего половиной на улицу, стояла пара лошадей, запряженных в повозку, а Иван – с ведром возле нее. Соломония еще больше смутилась. Крепкий, красивый, Иван так и жег ее глазами. Ей казалось, что это и есть тот, кто звал ее, тревожил ночью, волновал кровь. Исчезли и монастырские стены с суровыми правилами, и шестидесятилетняя сухая монашка, мать Анфиса. Она откликалась на зов крови и пылала, как восход.

Иван видел это и любовался ею. Удивлялся тому, куда делись его грубость, наглость и насмешливая речь. Откуда на него волной нахлынули застенчивость, робость и нежность?

– Из каких мест, сестра? – спросил робко.

– Из-под Сорок… С Карасёвого хутора.

– Из-под Сорок? И я оттуда…

– Правда?

– Да… И совсем недавно. А ты?

– А я едва помню село. Давно оттуда… Как умер отец, нас осталось двое у матери: мне, старшей, десять лет и младшей сестре четыре года. Мама очень бедствовала, в наймы водила, да никто не брал: маленькая была. А тут на хутор к нам пришла какая-то монашка. Увидела бедность, посоветовала отдать меня в монастырь. Да так вот уж десять лет прошло здесь… Еще и за воротами не была. Не знаю, как там и люди живут.

– Бедная девушка, – тихо проговорил Иван, – десять лет не выходить. Худо.

Не выходила. Нигде не была ни разу: не пускает мать Анфиса.

– Жаль мне тебя, сестра, но что поделаешь?

Соломония с восхищением смотрела на него. У юноши был искренне сочувствующий вид. Сердце ее защемило от жалости к себе, покатились слезы. То ли оттого, что десять лет просидела за стенами, то ли потому, что осталась сиротой, или от Иванова сочувствия, а может, и потому, что где-то далеко отсюда живет убогая мать-вдова с ее младшей сестрой Марысей и не может старая даже увидеть свое дитя, только передает ей приветы через людей. Кто его знает… Но только сжалось сердце от жалости к себе, и Соломония заплакала. Она так жаждала тепла, ласки… И вот эта ласка засветилась в Ивановых глазах, зазвучала в его голосе, залучилась на его лице… Он вдруг стал ей каким-то близким, своим…

– Ну, не плачь, сестра, слезы не утеха. На все воля божья. Вот и я тоже сиротой остался, один как перст… а живу.

– И ты сирота?

С двенадцати лет, сестричка… Скитался вот, пока сюда не пришел. А теперь… сама видишь, – врал зачем-то Иван.

– Бедный… и ты…

Солнце тем временем рассыпало миллиарды искр по зеленой траве, разбудило день.

– Ну, прощай, сестра. Вон уже встают ваши. А мне у епископа утром быть нужно.

– Прощай…

И стояла. Иван тоже не двинулся.

– Сестра… Я бы… хотел…

Поняла.

– Хорошо.

– Завтра в это время буду назад возвращаться из города… будешь ждать?

– Хорошо… буду…

Этот день казался Соломонии бесконечно долгим. Медленно тянулись часы, а солнце, как пригвожденное, будто стояло на месте. Но наконец наступил вечер, а за ним душная ночь.

Соломонии жарко. Она сбрасывает надоевшую одежду и застывает на белой простыне, как тень от луны. Только глаза, эти два блуждающие огонька, выдают в ней жизнь. Вся она – в напряженном ожидании. Вся – надежда, желание – нежное, бурное, робкое, смелое, жаркое.

На колокольне бьет два. Вскочила с постели. Торопливо оделась и как тень выскользнула из кельи. Тихо прошла темной аллеей к колодцу и спряталась за кустами. Где-то далеко что-то затарахтело.

– Он…

Но снова тихо. То, верно, крестьяне поехали в степь. Соломония снова присела, напрягла слух. Снова грохот, топот копыт. Снова слилась с оградой, всматриваясь в темноту.

– Теперь он.

Возле колодца остановилась пара лошадей. С повозки соскочил Иван.

– Я здесь… – прошептала Соломония.

Иван перемахнул через колодец и стал возле нее.

– Ждала?

– Ждала, милый… – неожиданно для себя сказала Соломония.

Иван мгновение постоял и обнял ее за талию.

– Я тоже ветром летел. Едва кони живы.

Привлек ее к себе, сжал руки и, расстелив рясу, посадил. Сам сел рядом.

– Как тебя зовут?

– Соломония. А тебя?

– Иван.

Помолчали. Оба тяжело вздыхали, смущались. Но вдруг Иван страстно обнял Соломонию и прижал к себе. Соломония и сама доверчиво приникла к нему, ласкала его руки, буйную шевелюру и счастливо улыбалась. Но солнце спешило. Утро выглянуло умытым лицом из-за горизонта.

– Милая, когда снова увидимся?

– Когда хочешь. Хочешь, хоть завтра ночью, как все улягутся? Приходи.

Страстный поцелуй опалил ее уста.

– Так придешь, милый? Я буду ждать…

– Приду. Прощай, пора уже.

Еще поцелуй… Загремело, загрохотало, поднялась пыль, и Соломония, пошатываясь, пошла к себе.

5

Послушник Василий напряженно думал: «Почему это, когда эконом заходит к отцу Ананию, тот приказывает мне выйти, а потом они запираются в келье и о чем-то совещаются? Что могут значить эти тайные сговоры?»

Сгреб рукой волосы и застыл в задумчивости.

«Здесь что-то есть. Зря эти две лисицы не будут прятаться. Но что в этом кроется? Не было Ивана – не отпускал от себя отец Ананий. По пустякам часами, бывало, сидеть заставлял. А теперь… Нет, тут что-то есть».

Снова звонок. Василий поспешил к игумену. Отец Ананий писал у стола. Послушник стал у двери, и в этот момент в дверь постучали. Василий машинально спрятался за умывальник и замер. И тут решил он любой ценой узнать, в чем дело, – это был рискованный шаг.

В дверь еще раз постучали.

– Василий, открой! – крикнул отец Ананий, не оглядываясь.

Стук повторился.

– Василий! Ах, проклятый парень, уже исчез. Войдите, кто там.

В келью вошел отец эконом.

– Никого?

– Никого. Василий был, но ушел.

– Ну, это к лучшему. Не нравится он мне, присматривается что-то все, нюхает… Не замечает ли чего…

– Ты думаешь?

– Все может быть. Парень он ловкий, к тому же и мы на заговорщиков смахиваем.

– Это правда. Придется его отправить к Игнату на поле. Там он многого не узнает. Ну, а тот как?

– Куда-то исчезает еженощно. Хотел проследить, да…

– Страшновато? – кольнул отец Ананий.

– Да так… старый уж я… А он возвращается в таком настроении, как жених с обручения. Не ходит ли куда к бабе? Он что-то на влюбленного похож.

– О-о-о! Это уже совсем ни к чему.

– У меня такое подозрение. А это может испортить нам план, в случае чего.

– Правда. Деньги же не малые, даже для нас. Но неужели никакого следа, маленького намека?

– А ни-ни. Вроде он всю жизнь кучером был, словно в конюшне родился, – разочарованно и со злостью сказал отец эконом.

– Ну, так вот что, – решил отец Ананий, – позови-ка его ко мне сюда… или лучше пойдем, вроде обходим кельи, и зайдем к нему. Засидимся, пока не увидим, что ему не терпится, а потом уйдем.

– Хорошо, отче, пойдем.

И они вышли из кельи. Василий затаил дыхание в своем убежище. Незаметно подкрался к Ивановой келье и залег в кустах. Лежал долго, пока не вышел отец эконом. Он постоял и двинулся в сторону Василия.

«Вот еще черт несет!»-испугался Василий. Но эконом обошел его и спрятался немного дальше. Василий успокоился. Вскоре вышел и отец Ананий. Прокашлялся и, бормоча молитвы, пошел к себе. Василий насторожился. Прошло около часа. Одолевало нетерпение. Но вот скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Иван. Он постоял, прислушался и пошел в сад. Чуть не наступил на Василия, подходя к забору.

– Ну-ну, голубок, посмотрим, куда ты, – прошептал Василий, подбирая рясу.

Иван нагнулся. Что-то треснуло. Пролез сквозь отверстие в заборе, прикрыл за собой доску и пошел прямо в степь хлебами, по тропинке к женскому монастырю.

– Ага, вот оно что! Ну, хорошо, я знаю другой путь.

Василий тихо поднялся, нашел ту же дыру в заборе и проскользнул в нее. Спотыкаясь и тяжело дыша, мчался он знакомой тропинкой, а через час лежал уже в кукурузе в конце дороги. Еще через четверть часа он услышал шаги и плотнее прижался к земле. Навстречу Ивану вышла женская фигура. Василий никак не ожидал, что место встречи именно здесь. Влюбленные встретились радостно и бурно.

– Любимый мой, как я ждала, как мучилась. Думала, не придешь.

– Нельзя было. За мной следят.

– Кто?

– Потом… А сейчас…

Он привлек ее к себе и крепко обнял. Поднял, как перышко, и понес в кукурузу. Расстелил рясу, посадил рядом с собой. Они слились в поцелуе, долгом, страстном. Иван сжал ее в объятиях.

– Ну, хватит, милый, хватит, а то поздно будет.

– Да, поздно! – выпрямился Иван. – Так вот, слушай, в воскресенье бросишь монастырь и пойдешь в город. Я приеду в понедельник, побудем там день-два, а потом… Заберу деньги и уедем отсюда, от всех этих святых. Слышишь?

– Слышу, радость, слышу. Буду ждать. А ты не забыл, где они лежат?

– Нет, не бойся! – весело крикнул Иван. – Крест не сняли у дороги, а они там под крестом. Там все. Никому и в голову не придет.

Хорошо. А сейчас пора, уже, наверное, и рассвет скоро.

– Ну, иди.

И Иван повел ее к монастырю высокой кукурузой. Василий выждал немного, встал и пошел домой.

«Не спрячешь, Иван. Увидишь ты их, дурень, как свои уши», – злобно, но с радостью подумал Василий.

Дома Василий не ложился спать, а ждал, пока его позовет к себе отец Ананий. Он ожидал этого спокойно, так как был уверен, что его отсутствие заметили. Наверняка увидел отец эконом, как он возвращался в монастырь, и, конечно, донес отцу Ананию.

Так оно и было. Правда, отец Ананий не удивился, что молодой монах отсутствовал всю ночь. Подобное случалось уже не однажды, и обычно он закрывал на это глаза. Но теперь это был повод придраться к послушнику. Отец Ананий использовал свою власть. Он позвал Василия к себе.

– Ну, что скажешь, Василий? Где ты был эту ночь и откуда возвращался на рассвете? – нахмурясь, спросил игумен.

Василий молчал.

– Отвечай же, если тебя спрашивает твой духовный пастырь! – крикнул отец Ананий, и нос его зашевелился, как водяной жучок. – Где, с какой потаскухой ты поганил священную одежду инока? Кто подстрекает тебя на такое преступление против бога и заповеди святых отцов,

под защитой которых пребывает наша обитель?

Василий облегченно вздохнул. Дело, очевидно, приняло благоприятный оборот. Подозрений, в чем истинная причина его отсутствия, не было. Василий притворился смущенным и молча стоял перед отцом Ананием, потупив глаза.

– Виноват, отче, не гневайтесь на меня. Я осквернил одежду инока, не сдержав плоти своей. Карайте, святой отец… Как хотите, карайте, потому что даже сюда, в святую обитель, я приводил проституток.

Василий говорил искренне. Отец Ананий разгневался не на шутку.

– Смерд ты паскудный! Скотина никчемная! Так-то ты чтишь святую церковь, святое место, сан и одежду инока!? Вон отсюда! Чтобы и духу твоего не было! Сбрасывай одежду и иди к чертовой матери, прости господи!

Василий поднялся и покорно вышел из кельи. Часа через два он уже переоделся, попрощался с братией и зашел к Ивану.

– Прощай, брат Иван. Ухожу отсюда, иду в другом месте долю искать.

– А далеко ли думаешь странствовать?

– Не знаю, куда. Поищу, где лучше.

– Помогай тебе бог.

– Спасибо.

Они обнялись, и Василий вышел. Перед церковью остановился, помолился, поклонившись до земли, и тихо двинулся со двора.

6

В воскресенье уже с утра Соломония озабоченно ходила по комнате на постоялом дворе. Прислушивалась у двери, нетерпеливо выглядывала в окно, и сердце сжимала тревога. Вчерашняя баталия с матерью Анфисой, которая набросилась на нее, как сумасшедшая, когда узнала, что Соломония уходит; трудное путешествие с узлом до города, непривычная дорога, неизвестное будущее, неопределенное положение сейчас, когда ежеминутно любой полицейский имел право арестовать ее и отправить этапом на родину, как беспаспортную, – все это волновало ее, лишало самообладания. А Ивана не было. Не было и надежды, что он придет. Мысль, что он обманул ее, приводила в ужас молодую девушку, и она помимо воли продолжала терзать себя, потому что – кто же он, этот Иван? Разве она его знала? Следующего дня она ждала, как осуждения.

Понедельник. Соломония проснулась на рассвете и встала с постели. Сразу же оделась и села у окна. День проходил, и тоска не покидала ее. Солнце скатилось за полдень, а его все нет… Соломония чуть дыша вышла на крыльцо.

– Буна зиуа, – услыхала.

– Буна…

Прямо в лицо широко улыбался он, Иван. В голове помутилось от радости. Пошатнулась от усталости и изнеможения. Иван крепко обнял ее и повел в комнату. Все страхи ушли прочь, и она наконец обрела себя. Иван, ее Иван, пришел, и мир теперь уже совсем ей не страшен.

Но дух практицизма не покинул влюбленных. На следующее утро у них состоялся совет. Неопытная Соломония ничего определенного не могла предложить. Зато Иван знал толк в делах. Его смекалистая голова уже построила несколько планов, и он выкладывал их перед Соломонией.

– Пойми же, что ты уже не бедная вдовья дочка-батрачка или монашка, а богатая хозяйка. На все село, на всю волость… Батрачки будут ухаживать за твоим скотом, батрачки будут тебе кланяться. А ты только следишь за порядком, всем руководишь – голова в доме. Да знаешь ли ты, что с такими деньгами тебе первое место среди женщин? Становой никогда не пройдет мимо твоего дома, и благочинный не посмеет обойти. Да что благочинный! У тебя и епископ будет гостем.

Планам его не было границ. Он видел себя первым богачом в селе: сотня десятин земли, кони, волы, овцы – полон двор. Батраки, батрачки работают на него. А он, пан на всю округу, похаживает по двору, тешится своим состоянием. Все убогие соседи должны ему отработать и просят отсрочить долг. Ивану приятно видеть, как они кланяются ему, радостно сознавать, что одно его слово – и пойдут по дорогам с котомками, слово – и каждый из них готов будет сделать все, что Ивану захочется.

– Эх, Соломония, Соломония! Да тебе и не снилось, какой ты госпожой будешь!

– Да буду ли?

– Будешь, будешь, голубка моя, потому что я господин! У меня сила, потому что у меня деньги. А у тебя сила, потому что ты моя жена. Слышишь?

– Слышу, милый.

– Эх, а теперь выпить!

Иван позвал слугу с постоялого двора и послал его за водкой. Допоздна в комнатах горел свет и раздавался дикий хохот и крики ошалевших монахов. Воля пьянила их, как и вино.

Проснувшись поздно, Иван сразу принялся за дела. Бодро, с увлечением и верой говорил:

– Ну, милая моя, завтра двинемся!

– Куда?

– Туда, куда я говорил. А сегодня шей котомку – и пойдем.

На следующий день Иван нанял подводу и велел приехать завтра к утру. А сам под вечер исчез. Соломония осталась одна.

Иван вышел на знакомую дорогу за городом и направился прямо к кресту. Дорогой он то и дело оглядывался, прислушивался. Шел снова. Вот показался крест. Иван подошел и сел под ним. Сердце стучало. Голова пылала. Посидел немного. Не вставая, начал копать землю руками. Влажная земля поддавалась легко.

Но что это? В том месте, где он положил деньги, земля была рыхлая, будто только вчера насыпанная. А ведь он помнит, как утоптал ее, как пригладил, сравнял с целиной.

Иван похолодел. Снова судорожно копал израненными руками. Земля вылетала из-под рук. Яма увеличивалась… Денег не было. Он начал рыть с другой стороны – земля была нетронута, с третьей, с четвертой – напрасно: денег не было.

– Украли-и-и! – дико и тоскливо завыл Иван и упал на землю. В глазах потемнело, в груди словно что-то обожгло, зазвенело в ушах. Он бился головой о землю в бессильной злобе и страдании. Наконец утих, онемел и не шевелился.

Соломония ждала до вечера – зря. Наступила ночь, но напрасно высматривала она его и на рассвете. Ивана не было. Утром пошла искать. Не шла – летела. Подбежала к кресту и упала рядом с ним.

– Иванушка, голубь мой, что с тобой?

Иван молчал.

– Иван! Иван! – истерически кричала Соломония.

Молчал. Соломония повернула его лицом вверх. На нее смотрели неподвижные остекленевшие глаза и страшное лицо, перекошенное, землистое, с обвисшими губами и полосками черной запекшейся крови в уголках рта.

* * *

Прошло уже три месяца, как Иван в больнице. Соломония освоилась в городе: несчастье учит людей разуму. Забыты мечты о беззаботной жизни, и уже положение батрачки устраивало ее. Была уж и лишняя копейка про черный день, заработанная, правда, немножко не так, как думалось раньше. Соломония напевает и собирает на стол господам. Но вдруг:

– Тебя спрашивают, – говорит вошедшая горничная.

– А кто там?

– Да какой-то парень. Такой худой, краше в гроб кладут.

Вышла на кухню.

– Иван?!

Поздоровался. Он был бледен, но спокоен.

– Ну, что ж.. Пора сниматься отсюда…

Соломония взяла у господ расчет.

7

Ночлежка «Затишье» едва поблескивает сквозь закопченные окна огоньками в темной осенней ночи. Под навесом стоят груженые возы окрестных крестьян, приехавших на базар в Одессу. На возах сверкают из-под зипунов цигарки и слышится тихий сонно-отрывистый разговор мужиков.

– Пройдоха парень. Бедовый.

– Говорят, он в монастырях побывал…. И сам из монахов, вроде…

– Да, да…

Высокая фигура мелькнула по двору и исчезла в дверях.

В ночлежке шумно. Огромная комната, освещенная несколькими лампами, полна людей. Толпа сгрудилась вокруг чего-то. Тучи дыма обволакивают головы зрителей. Видны только широкие спины, согнутые в пояснице. Тяжелое дыхание с хрипом вырывается из десятков грудей.

– Господа православные и мужики! Попробуйте, попытайтесь! Узнаете свое счастье. Попка не обманет, – визгливо кричит кто-то.

Но толпа, очевидно, не верит попке. Все переглядываются, топчутся, выжидают охотника.

– А ну ты, чернявый, возьми! Что было и что будет узнаешь. За три копейки всю свою судьбу, как на ладони, увидишь. А ну, только не стесняйся, как девка на сватанье. Молдаванка не обманывает. Побей меня бог, всю правду будешь знать.

Чернявый, видимо, поддался на уговоры. Еще несколько приглашений – и он растолкал толпу локтями, протиснулся в середину.

В центре стоит шарманка и огромный барабан. На шарманке сидит привязанный за ногу попугай, а перед ним – шкатулка с пакетиками – «счастьем». Около шарманки стоят молодая молдаванка и крепкий высокий молдаванин. Лицо его румяно, глаза так и сверкают. Женщина хороша собой. Ее высокая упругая грудь, полная округлая талия и блестящие глаза – манят, влекут к себе.

Их здесь знали все. Кое-кто называл и по имени. Да и почему бы не знать: крестьяне из-под Одессы часто навещают одесские базары, а там между возами ходила эта пара с шарманкой и барабаном. Пересыпь, Молдаванка не раз слушали по дворам их музыку и песни. Пронзительно визжала шарманка, и гремел барабан. Баритон и сопрано лили грустные звуки дойн в затхлый воздух одесских переулков.

– Ну ты, чернявый, бери. Накажи меня бог, наш попугай не врет, молдаванка не обманывает.

Парень подошел к шарманке, взял пакетик и развернул его.

– Э, нет, бери и другой сразу.

Чернявый взял и второй.

– Ну, бери и третий. Бог троицу любит, – улыбаясь, советовала веселая молдаванка. И, будто нечаянно, толкнула его плечом. Тот покачнулся. Она схватила его за руку и, смеясь, притянула к себе.

– Ишь, какой нежный. Небось, когда Степанида толкает, так упираешься.

Юнец побежден. Он решительным движением берет штук пять пакетов и платит деньги. Его обступили со всех сторон – интересуются, что же написано в том «счастье».

В комнату вошла толпа людей. Один из них – высокий, рыжий, с длинными кудрями – подошел, пошатываясь, к хозяину шарманки. Икнул прямо в лицо. Тот, отступил назад. А пьяный все надвигался на него, пока не прижал к стене, где никого не было.

– Ну? – тихо, едва слышно, спросил рыжий. – Клюет?

– Вроде. Сегодня, кажется, караси будут.

– Порядочные?

– Один жирный. На ужин хватит.

– Который же из них?

Молодой. Вороной масти. Вон, «счастье» читает.

– Молодец… – прошептал рыжий. Разразившись неслыханной матерщиной, он опять стал прижимать Ивана к стене. – Ну, твой магарыч. Ты сегодня торгуешь хорошо. Давай! Давай! А то…

Рыжий замахнулся. Молдаванин дал ему на водку, и тот отошел к своим. Он сейчас же послал кого-то за водкой, крикнув вдогонку:

– Грек, не мешкай, а то душа плачет!

Грек вышел и вскоре вернулся с полной корзинкой, в которой были три бутылки водки, бессарабское вино, булка и колбаса.

Рыжий сразу откупорил бутылку, достал чарку и сел к столу.

– Благослови, хозяин! – крикнул он Ивану.

– Благословляю, черт вас возьми.

– Аминь! – провозгласил грек.

Рыжий опрокинул в рот чарку и налил греку. Потом снова себе и опять греку. Молдаванина, очевидно, забыли. Он отошел к толпе и стал возле юнца, который брал «счастье».

– Видел? – спросил он его.

– А как же! За твое жито тебя же бито, не будь дураком.

Рыжий вдруг окрысился на юнца-крестьянина.

– Ах ты, крючок от плисовой кофты! Как ты сказал, барбос?

– А ты не лайся, рыжий пес, – солидно ответил он, оглядываясь на толпу.

Того как ошпарили. Схватил бутылку и бросился на крестьянина. Только успел замахнуться, как от крепкой оплеухи потемнело у него в глазах.

– Ты куда, гад? Босота дьявольская!

Рыжий едва устоял на ногах и вытаращился на юнца.

– Ах, ты так? Ты так?

– А так, как видишь, – отозвался кто-то из толпы.

Толпа была на стороне крестьянина. Рыжий уступил и, усмехаясь, сел.

– Ну, черт с тобой. Давай мириться.

Юнец с видом победителя подошел к столу.

– Давай.

Рыжий налил чарку и подал ему.

– Пей.

– Дай же, боже, чтоб биться и мириться, – проговорил крестьянин и выпил.

– Дай, боже, дай, – ответил рыжий.

На этот раз он налил и молдаванину. Потом уже никто не замечал, что рыжий сам не пьет, а больше угощает. А когда водку выпили, рыжий принялся за вино. Налил крестьянину – тот выпил. Себе, вроде по ошибке, налил из другой бутылки. А дальше – снова юнцу. После второй чарки крестьянин был готов и, склонившись над столом, икая, нес несусветицу. А потом сполз со скамейки и свалился на пол.

– Слабоват на вторы, – сказал рыжий.

Он поднял дюжего парня, как ребенка, и понес на нары. Потом вернулся, взял недопитую бутылку и поставил подле него.

– Это на опохмельку будет, – повернулся он к зрителям.

– Вот добрая душа. Напоил, спать уложил да еще и о похмелье заботится.

Рыжий перестал угощать. Он тоже порядком опьянел – так, что лил вино мимо стакана.

– Приехал уже, – сказал один из крестьян.

– А? Что? Что такое? – лепетал рыжий. Его вдруг словно прорвало, и он разбушевался. Но Иван и грек подхватили его под руки и вывели из дома. Грек ушел, а Иван вернулся, убрал шарманку и все причандалы и лег спать за ширмой. Но спал он недолго. Вскоре проснулся молодой крестьянин, который вытягивал «счастье», и в ночлежке поднялся шум. Парень завыл, завизжал нечеловеческим голосом:

– Ой, боже ж мой, боже мой! Ой, пропал я, пропал!

Все вскочили и обступили его, начали расспрашивать.

Но крестьянин катался по нарам и дико выл.

– Ой, деньги мои, деньги! Ой, деньги пропали! Триста рублей – все до копеечки…

И опять выл. Безнадежно, тоскливо, жутко и бился головой о нары. Бился сильно, размеренно, словно хотел пробить доски и достать оттуда деньги.

– Полиция… Полиция… – вдруг зашептал кто-то.

В комнату вошел околоточный и трое полицейских. Околоточный опросил крестьян и обратился к Ивану:

– Рыжий и грек были здесь?

– Я не знаю, я спал…

– Врет, были! – крикнул крестьянин.

– Одевайся. – И он увел Ивана и Соломонию с собой, захватив и бутылку вина, которую оставил рыжий парню.

– Пошли.

В полиции Ивану задали несколько формальных вопросов и, не располагая уликами для обвинения, передали обоих в этапную тюрьму, как беспаспортных. Из тюрьмы отправили их домой, туда, откуда они сказались родом.