Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"
Автор книги: Леонтий Раковский
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 90 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]
«То-то обрадуется дядюшка царскому приглашению приехать в Петербург!» – думал Андрюша Горчаков, подъезжая к селу Кончанскому.
Конечно, жить в такой глухомани одному, не иметь возможности ни поехать куда-либо, ни принять у себя, не получать писем и не писать самому – просто ужасно. И какой приятной неожиданностью будет старику приезд его, пусть племянника, но как-никак царского флигель-адъютанта.
Андрюша то и дело высовывался из саней посмотреть, не видать ли. Но кругом были лес и поля, нигде никаких огней, и только обок дороги то тут, то там светились огненные точки: волчьи глаза или так мерещится?
Наконец где-то впереди глухо тявкнула сторожевая собака. За ней другая, уже смелее и звонче. Значит, жилье близко.
Все – Андрюша, ямщик, лошади – ободрились.
И еще через некоторое время Андрюша различил впереди церковную колокольню и темные группы изб.
Ныряя то вверх, то вниз, едучи то где-то в преисподней, так что жерди забора оказывались выше лошадей, то вдруг взбираясь по сугробам наверх, и тогда полозья саней стучали о колья утонувшего в снегу забора, выбрались в улицу села. Село все было занесено снегом.
В нос ударил приятный запах душистого сена, – миновали сенные сараи. Пахнуло дымом, – пошли дома.
Увидев длинную шею колодезного журавля, переливчато заржали кони.
Вот проехали темную громаду барского дома и служб. Андрюша знал, что дом совсем плох, что дядюшка живет где-то возле церкви, на самом краю села, и так было сказано ямщику.
Избы темны – хотя бы в одной огонек. Но вот и церковь и немного поодаль – небольшой домик. В маленьком запыленном снегом окошке чуть светится скудный огонек.
Здесь!
Андрюша вылез и, путаясь в длинных полах дорожной шубы, подошел к окну. Легонько постучал в раму.
Показалось ему или в самом деле за стеной раздались голоса? Но свет оставался на месте, и только в одном окошке.
Андрюша стукнул еще раз. Прислушался.
Взвизгнула дверь, звякнула щеколда, и знакомый хриплый Прошкин голос неласково спросил:
– Кто там?
– Прошенька, это я, князь Андрей!
– Батюшки, князек! Откудова? – обрадовался Прошка, распахивая дверь.
– Из Петербурга. Ну, как вы тут горюете?
– Не приведи Бог!
– Ничего, ничего. Вот поедем со мной в столицу!
Андрюша сам нашарил ручку двери и вошел в полутемную избу, – свеча стояла за перегородкой, во второй комнате.
Горчаков сбросил с себя шубу, развязал шарф.
– Кто там? – окликнул из-за перегородки Суворов.
– Дядюшка, это я, Андрюша.
– Замерз?
– Нет, ничего.
Горчаков вошел за перегородку.
– Как ваше здоровье? – целуясь, спросил он.
– Солдат да малых ребят Бог бережет. Как дома живы-здоровы? Как Наташа с детьми? Как мама?
– Все здоровы. Сашенька уже говорит. Аркадий учится. Я, дядюшка, к вам от императора…
Александр Васильевич лежал, заложив руки за голову. Молчал, будто не к нему и не о нем речь.
– Его императорское величество вот что написал мне два дня назад, – не без важности доложил Андрюша.
Он достал из кармана бумагу и, не подходя к свече – видимо, читал ее столько раз, что помнил наизусть, – прочел:
«Ехать Вам, князь, к графу Суворову, сказать ему от меня, что есть ли было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет поводу подавать своим поведением к наималейшему недоразумению.
Павел».
Александр Васильевич молчал.
Андрюша удивился такому равнодушию:
– Что же вы, дядюшка, молчите?
– А чего говорить, не поеду!
– Как так? Почему?
– Я ему не маленький. То из службы выключает даже без мундира, то зовет. Мало ли что дураку на ум еще взбредет! У него не семь, а тридцать семь пятниц на одной неделе! Не поеду!
– Да эдак можно совсем государя прогневить. Надобно ехать!
– Сказал: не поеду! – отрезал Александр Васильевич и повернулся на бок.
Секунду молчали.
– Ты вот лучше поужинай, – отозвался наконец Александр Васильевич. – Прошка!
– Я сыт, есть не хочу!
– Тогда ложись спать: поди, устал в дороге. Когда из Петербурга?
– Выехали позавчера в ночь.
– Где ляжешь? У нас тесно, не разойдешься: либо – печь, либо – лавка…
– Пожалуй, и здесь будет хорошо, – сказал Горчаков.
Прошка стал стлать ему на лавке.
Андрюша раздевался и все продолжал доказывать дядюшке необходимость поездки. Александр Васильевич не отвечал, только изредка перебивал племянника:
– Аракчеев как, лютует?.. Репнин в почете? А французы Италию занимают… Ну, спи: утро вечера мудренее!
Андрюша лег – устал. Чуть было сделал передышку, чтобы опять с новыми резонами атаковать несговорчивого дядюшку, как тотчас же уснул.
А Суворов лежал с закрытыми глазами. Не спал, думал. И думал о Павле I и Петербурге; было противно – толку из этого никакого и никакой работы.
«Андрюше – хорошо: двадцать годов и уже подполковник, флигель-адъютант. А я в двадцать годов чуть до подпрапорщика дослужился».
И сразу перед глазами встали яркие, точно вчера происходило, картины далекого прошлого.
Слобода лейб-гвардии Семеновского полка «позади Фонтанки, за обывательскими домами». «Связи»-дома, где жили тесно, но весело. Наряды в театр – проверять билеты. Караулы в Летнем саду. Красивая царица Елизавета, как она пожаловала Александру Васильевичу рубль за его выправку, молодцеватый вид на часах. Вот ее пухлая рука треплет по щеке. Кажется, сейчас слышит запах ее пряных духов и ее ласковый голос.
…Утром, за чаем, разговоры возобновились. Андрюше являться без результатов к взбалмошному, грозному императору невозможно: чего доброго, разжалует и упечет.
Сегодня Андрюше пришел на помощь Прохор. Братьев Горчаковых он любил и всегда стоял за них, да и самому надоела кончанская дыра – ни людей, ни трактиров.
– И чего, прости Господи, ломается? Царь, их анпираторское величество, честью просят, а он не желает…
– А ты помалкивай: дочь матери в сводни не годится! Хочешь ехать – поезжай! Царь таких дураков, как ты, в графы производит. Может, турчонка Кутайсова обгонишь… – отрезал Суворов. Но видно было по всему, что сегодня ехать он уже согласен. – Вот что, Андрюша, так и быть, только тебя жалеючи поеду. Но поеду на своих, на долгих.
– Дядюшка, да император – знаете какой? Ждать не любит.
– И слушать не хочу! – стукнул ладонью по столу Суворов. – На ямских, на перекладных, неизвестно куда и зачем торопиться, по единой царской прихоти, – помилуй Бог! Мне шестьдесят шесть годов. И брюхо болит. Старость не радость. Ежели б на дело, а так – пусть подождет!
И остался на своем.
Андрюше Горчакову волей-неволей пришлось согласиться. Дядюшка поедет на долгих, а он немедленно поскачет упредить государя, доложить, что все в порядке…
Приехав в Петербург, Горчаков, зная нетерпеливый характер императора Павла, направился прямо во дворец. Павел I ждал его, не раз справлялся уже, вернулся ли флигель-адъютант Горчаков.
– Ну как, граф принял мое приглашение? Приедет? – спросил он у Горчакова.
– Приглашение вашего величества граф Суворов принял с радостью. Едет уже в Петербург. Но по болезни и старости не на почтовых, а на своих.
– Когда же он приедет?
– На днях.
– Когда именно?
Царь уже начинал горячиться.
– В воскресенье, – бухнул наугад Горчаков.
Андрюша назвал, как ему казалось, крайний срок, вполне достаточный для того, чтобы приехать из Кончанского в Петербург: был только вторник, впереди – целая неделя.
– Когда приедет, доложить немедленно!
Горчаков полагал, что дядюшка доставится не раньше воскресенья. С пятницы он стал наведываться на заставу, но прошла и пятница, и суббота, наступило воскресенье, а дядюшки нет как нет.
Уж не выкинул ли своенравный, самолюбивый старик какую-нибудь новую штуку? Может, в последний момент передумал и не поехал? Горчаков извелся вконец.
Проходило и воскресенье. Окончательно потерянный и не надеявшийся уже ни на что Андрюша вечером поехал на заставу. Оставался час. Скоро царь ляжет спать, в городе погаснут огни, и все уснет.
Андрюша сидел в караульной избе и разговаривал с дежурным офицером. Он решил посидеть еще четверть часа и ехать домой. Сомнений не было: дядюшка его подвел. Андрюша уже сегодня не мог показаться на глаза императору, а завтра на разводе Павел, разумеется, лишит его флигель-адъютантского звания и упечет в гарнизон.
В таком печальном предчувствии и разговоры все вертелись вокруг разжалований, выключений из службы и прочего.
Дежурный офицер рассказывал последнюю историю, ходившую по Петербургу, о том, как гвардии поручик («Вот называли мне его фамилию, да я запамятовал. Кажется, Сукин…») выкрутился из беды лишь благодаря находчивости в ответе. Когда царь, разгневанный на поручика за то, что тот нехорошо салютовал ему эспонтоном, крикнул: «В армию, в гарнизон его!», поручик с отчаяния брякнул: «Из гвардии да в гарнизон, это не резон!» – Павел I рассмеялся и тут же простил поручика.
Андрюша делал вид, что слушает рассказчика, притворно улыбался, а думал о своем; на сердце скребли кошки…
Под окнами заскрипели полозья.
– Вот еще тянется какой-то помещик на долгих. И чего они едут, сидели б уж в своих усадьбах, ежели не трогают. Придется снова писать, – недовольно сказал офицер, вставая.
Андрюша глянул из-за его плеча в окно и опрометью кинулся вон: на козлах он увидел непривычно трезвое, красное от ветра и мороза лицо Прохора.
– Что же это вы так поздно? Император каждый день справляется, ждет! – подбежал он к дядюшкиных саням. – Вы где остановитесь?
– У Грушеньки, на Крюковом, – ответил дядюшка, с любопытством рассматривая полосатый шлагбаум, полосатую будку заставы.
– Так поезжайте, а я лечу к императору, скажу, что приехали! – обрадованно крикнул Андрюша, прыгая в свои сани. – Гони!
Когда Горчаков примчался во дворец, Кутайсов сказал ему, что царь уже собирается спать – пошел раздеваться (уйдя в спальню, Павел никаких докладов не принимал).
– Но тебе повезло – еще не управились с печью. Минут десять пройдет. Сказали, что проветриваем спальню. Может, тебя и примет еще.
(Павел требовал, чтобы в спальне было не менее восемнадцати градусов тепла, но чтобы печь при этом оставалась холодной, – он спал головой к печке. Это нелепое, невероятное положение достигалось следующим образом: пока царь ужинал, жарко натопленную печь натирали льдом. Царь входил, смотрел на градусник – восемнадцать градусов, дотрагивался ладонью до кафелей печки – холодные. Приказание исполнено. Все в порядке. И ложился спать, нимало не горюя, что остывшие снаружи кафели быстро нагревались опять.)
– Доложите, Иван Павлович! – взмолился Горчаков.
Кутайсов охотно пошел докладывать, – это было ему на руку: можно отвлечь императора.
– Входи, примет, – сказал он, возвращаясь к Горчакову.
Андрюшу провели в кабинет царя.
Через минуту вошел Павел. На нем была только шинель. В накинутой на плечи старой шинели (Павел, подражая Фридриху II, хотел казаться бережливым) он был еще более смешон и не похож на венценосца: маленький, курносый.
– Ваше величество, граф Суворов по вашему приказанию прибыл! – доложил Горчаков.
– А, очень хорошо. Скажи ему – принял бы сегодня, но уже поздно: пора спать. Пусть пожалует завтра в девять утра.
– Слушаю-с. В каком мундире прикажете ему быть?
– В таком, какой вы носите.
Не чуя от радости под собою ног, выбежал Андрюша из Зимнего.
Приехав к Хвостовым на Крюков канал, он застал дядюшку и Хвостовых – сестру Грушу и Димитрия Ивановича – за чаем. Димитрий Иванович, конечно же, воспользовался новым слушателем и уже пичкал гостя своими стихами.
Суворов в старом полотняном кителе, на котором висел только один орден Анны, пил чай, видимо поглощенный больше им, нежели стихами Димитрия Ивановича.
– Завтра в девять утра велено быть вам, дядюшка.
Дядюшка не выказал интереса к сообщению.
– Мундир у барина готов? – спросил Горчаков у Прошки, который вошел следом за Андрюшей.
– Всё тут, на ём, – ответил Прошка.
– Почему не взяли?
– Сами они не хотели. Я положил, так выкинуть изволили! – недовольно покосился на барина Прошка.
– К царю надо одеться по форме.
– Я помещик, а не фельдмаршал. Что у меня есть, в том и явлюсь!
– Дядюшка, да вы меня погубите! – не выдержал Андрюша.
– Нет, ты меня с этим погубишь! Меня уже погубили! – сверкнул глазами Суворов.
Груша подбежала к двери, закрыла ее плотнее.
Через секунду Александр Васильевич спросил спокойнее:
– А в каком же надо?
– В общеармейском.
– Андрюша, дядюшке твой мундир будет впору, – подошла сестра Груша.
– Вот примерьте, дядюшка. А ордена и звезды мы нашьем.
Общими усилиями уговорили старика примерить мундир Андрюши: он был почти впору.
И наутро настроение у дядюшки не улучшилось. Он дал себя выбрить, надел Андрюшин мундир, на который нашили ордена и звезды, но во дворец к царю отправлялся мрачнее тучи.
Андрюша повез дядюшку на простой паре лошадей.
Суворов ехал по знакомым улицам, озираясь с любопытством вокруг.
Город приобрел совершенно иной вид, чем был раньше. Все напоминало Пруссию: вон торчит полосатая будка, вон такой же, выкрашенный в черно-белый цвет забор, полосатые ставни, двери; мальчишка бежит в лавчонку – в одной руке бутылка, другой придерживает на голове дрянную треуголку, косичка трепыхается; ямщики – курносые, бородатые, русские – не в круглых шапках и кафтанах в сборку, как испокон веков положено, а тоже в дурацком каком-то подобии прусского мундира и в сплюснутой треуголке.
Суворов только крутил головой да недовольно хмыкал.
На площади перед Зимним, готовясь с самого раннего утра к вахтпараду, равнялись взводы разных полков, которые сегодня заступали в караул. Вахтпарад у Павла был существенным делом, главной заботой всего дня. Здесь, при разводе, он отдавал приказы, здесь он карал и миловал.
На вахтпарадах должны были присутствовать все гвардейские офицеры.
Увидя войска, одетые в уродливую прусскую форму, унтер-офицеров с допотопными алебардами, офицеров с такими же эспонтонами, Суворов плюнул и отвернулся.
Горчаков с тревогой наблюдал за дядюшкой: суворовское настроение не радовало его.
«Найдет коса на камень», – думал он.
Зимний тоже был другой, чем при матушке Екатерине. Вместо лакеев в шелковых чулках и золоченой ливрее всюду мелькали треуголки и ружья часовых, по паркету стучали офицерские трости, звенели шпоры. Вместо пышного роскошества дворца получилась холодная суровость казармы.
Андрюша провожал дядюшку до приемной залы.
Войдя в приемную, Суворов сразу оживился. Его всегда румяные щеки еще больше порозовели, глаза заблестели.
Увидев Кутайсова, царского брадобрея, турка по национальности, которого Павел пожаловал «в рассуждении долговременной и усердной его службы в гардеробмейстеры 5-го класса», Суворов приветствовал его по-турецки:
– Хош гельдюн! Кейфиниз насыл? [92]92
Здравствуйте! Как ваше самочувствие?
[Закрыть]
Сконфуженный Кутайсов нехотя ответил:
– Пэк эйи! [93]93
Хорошо!
[Закрыть]
Навстречу Суворову шел, ссутулясь, высокий угреватый граф Мусин-Пушкин. Он был одним из тех генералов, которых Павел I произвел вдруг в фельдмаршалы. В руках Мусин-Пушкин держал трость, как полагалось по уставу.
– Что, Валентин Платонович, бить меня собрался, с палкой идешь? – усмехнулся Суворов.
– Так полагается – раз при ботфортах и в мундире. Ежели б я в башмаках, тогда другое дело…
– А какое ж дело, ежели в башмаках? Что значит?
– Значит: собираюсь куртизировать дам.
– А в ботфортах уже не сможешь? Ой ли…
(Мусин-Пушкин до старости был ловеласом.)
– Вы все шалите, Александр Васильевич.
– Мои шалости известны: Рымник, Измаил, Прага… Я фельдмаршал в поле, а не при пароле!
– А-а, вашему высокопревосходительству, Николаю Петровичу! – поздоровался он с петербургским генерал-губернатором Архаровым. – Ну как, пожары-то все упредили?
– Какие пожары? – удивился Архаров.
– А сказывают, ваш обер-полицеймейстер велел, чтобы владельцы домов извещали за три дня, когда у них в доме имеет быть пожар!
И так шел он по зале от одного к другому – желчный, ядовитый, прямой.
В приемной было много врагов – все эти старинные Салтыковы, Безбородки, Мусины-Пушкины и новые – Аракчеевы, Ростопчины, Архаровы.
Они сейчас радуются, видя Суворова поверженным в прах, униженным. Но Суворов, верный своей всегдашней тактике в бою и в жизни – идти вперед навстречу опасности, кидался в атаку сам, не ожидая нападения.
Горчаков не видал, с кем еще говорил дядюшка. Андрюша поспешил на крыльцо ожидать царя, который поехал на утреннюю прогулку по городу.
К девяти часам Павел, как всегда, вернулся с прогулки. Слезая со своего высокого Фрипона, он окликнул Горчакова:
– Дядюшка здесь?
– Здесь, ваше величество!
Павел I вошел во дворец.
Вмиг в нем все замерло. Только слышался крик караульных офицеров на постах: «Вон!», что означало: к оружию!
Император вошел в приемную и остановился, глядя на собравшихся. Маленький, в громадных грубых ботфортах, в тесном темно-зеленом мундире, в плоской треуголке, из-под которой глядели упрямые глаза и смешной, нелепо вздернутый нос.
Среди застывших в низком поклоне посетителей он увидал тщедушную фигуру Суворова.
Павел подошел к нему, взял под руку и увел к себе в кабинет.
В приемной зашушукались.
Случилось невероятное, небывалое: пробило десять часов – время начинаться вахтпараду, а царь еще не выходил из кабинета.
Продрогшие в одних мундирах на морозе офицеры топали у подъезда, ждали. Спрашивали:
– Государь где?
– В кабинете.
– С кем?
– С Суворовым.
– Кричит?
– Нет. Наоборот, там тихо.
– В чем же дело?
Наконец в приемной ясно услышали голос царя:
– Пойдемте, граф, посмотрим войска!
Генералы, участвовавшие в разводе, кинулись по лестнице вниз:
– Идет!..
Участники вахтпарада и многочисленные зрители – военные и статские, – которые собирались к разводу по обязанности, а не по пристрастию к прусской экзерциции, были поражены. Сегодняшний вахтпарад Павел I проводил иначе, чем обычно: батальонное ученье делал скорым шагом, бросал взводы друг против друга в штыки, чего не практиковалось никогда. Всем было ясно, что государь хочет угодить Суворову, неумело подражает его «сквозным атакам».
Суворов стоял тут же, безмолвный и бесправный.
Можно было бы подумать, что Суворов обрадуется таким знакам царского внимания к нему, но на его исхудалом старческом лице, кроме скуки и презрения, не было написано ничего.
Суворов отворачивался от лихо маршировавших взводов или довольно громко бросал ироническое:
– Не спеши, букля оторвется.
Ходил взад и вперед, нюхал табак, зевая поглядывал куда-то вбок, на Адмиралтейство.
А потом вдруг подошел к Андрюше Горчакову, стоявшему тут же, в нескольких шагах от императора, и сказал:
– Нет, больше не могу, уйду!
Андрюша вспыхнул, задвигал своими густыми бровями, что-то зашептал, с опаской оглядываясь на стоявшего невдалеке императора.
Суворов отошел, пропустил мимо себя еще один взвод, покачал головой, сказал:
– Комедия, помилуй Бог!
И опять подбежал к племяннику:
– Довольно, не могу!
Андрюша Горчаков готов был провалиться сквозь землю.
Но Павел, казалось, не слыхал и не видал ничего.
Когда же офицеры, проходя мимо царя, стали салютовать эспонтонами, припрыгивая и покачиваясь на тихом шагу, Суворов схватился за живот и беззвучно засмеялся.
Потом, опомнившись, он махнул рукой и быстрыми шагами пошел через площадь по направлению к недостроенной церкви Исаакия Далматского.
Народ, глазевший на вахтпарад, почтительно расступался перед Суворовым.
– Объясните же мне, сударь, почему граф уехал? – строго спросил Павел у бледного от страха Андрюши Горчакова, когда они вошли в кабинет.
– Дядюшка нездоров.
Павел отдувался и пыхтел: верный признак того, что был сильно зол.
– Я все время намекал ему, чтобы он попросился в службу, а он знай рассказывает о штурме Измаила. Рассказывал больше получаса. Я не перебивал. Чуть он остановится, я снова намекаю ему. Глядь, а мы уже после Измаила очутились в Праге. Так до вахтпарада дотянул, а тут убежал. Что это такое? Извольте, сударь, ехать к вашему дяде и спросить у него самого объяснение. И тотчас же привезите мне ответ. До тех пор я и за стол не сяду!
– Слушаюсь, ваше величество!
Горчаков повернулся налево кругом и с радостью выскочил из кабинета.
Сбегая по лестнице, он посмотрел на часы: мать пресвятая Богородица! Начало двенадцатого, а в час государь уже садится за стол.
– Ильюшка, гони вовсю к Хвостовым! – крикнул он ямщику, прыгая в сани.
…У Хвостовых стояла тишина. Груша и Димитрий Иванович ходили на цыпочках, словно в доме был тяжелобольной.
Александр Васильевич, вернувшись с вахтпарада, так и объявил племяннице и ее мужу, что не мог дождаться конца этой прусской комедии и ушел.
– Воображают: сим победит заяц Александра Македонского!
Хвостовы пришли в ужас.
– Дядюшка, что вы сделали! – всплеснула руками Груша.
– Да государь… Да он… – заикнулся от волнения Хвостов. – Ежели у солдата на вахтпараде пуговица от штиблета отлетит, так командира полка тотчас же гонят на гауптвахту, а солдата сквозь строй, а тут…
– Меня пугать нечего: я, брат, стреляный. Я десять раз ранен. Из них семь раз при дворе! Прошка, сымай!
Он сбросил мундир, сапоги и лег на диван.
В таком виде и настроении застал его Андрюша.
– Дядюшка, государь очень недоволен…
– А я, думаешь, доволен?
– Государь гневается. Говорит, что хотел, чтобы вы попросились снова на службу.
– Вступить в службу могу. Но только пусть вернет мне всю мою былую власть: награждать, увольнять, отпускать в отпуск, производить в чины до полковника. Инспектором я был еще генерал-майором. Пятиться назад не желаю. Лучше поеду в деревню с ребятами играть в бабки. Больше пользы!
– Я не могу, дядюшка, передать, что вы говорите!..
– Передавай что хочешь, а я от своего не отступлюсь!
И Александр Васильевич отвернулся к стене, показывая, что разговор окончен.
Горчаков вышел удрученный.
– Что же делать?
– Скажи, что дядя с радостью готов служить… Был смущен присутствием его императорского величества, – советовал шурин Хвостов.
– Андрюшенька, скажи, что дядя заболел, плохо себя почувствовал. Не помнит, что говорил, – подсказывала сестра Груша.
Горчаков поскорее поехал назад.
– Ну что, сударь? – встретил его Павел.
– Дядя весьма смущен придворной обстановкой. Он никогда не чувствовал себя хорошо при дворе, – дипломатически ввернул Андрюша, намекая на прежний екатерининский двор.
– Это верно, – согласился император.
– Граф с радостью готов служить.
– А почему ушел с вахтпарада?
– Заболел. Простите, ваше величество, у дяди с желудком плохо. Стар уж, семьдесят лет, – прибавил дядюшке три года Андрюша – не знал, за что зацепиться, бедный посол.
– Да, да, не молоденький! Но смотрите, сударь, вы мне будете отвечать, ежели ваш дядя не образумится!
