Текст книги "Происшествие в Утиноозерске (сборник)"

Автор книги: Леонид Треер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Требовательный читатель, как известно, любит, чтобы в конце концов были расставлены точки над «i». Поэтому мы сочли необходимым добавить несколько слов о героях нашего повествования.

Начнем с Алексея Бандуилова. Дальнейшая его судьба сложилась вполне благополучно. Шеф публично поблагодарил Алексея за то, что в сомнительной истории с ящером он проявил выдержку и осторожность, чем спас журнал от поспешной публикации и глупейшего положения. Что же касается романа, то он так и не был написан. Первое время Бандуилов был слишком расстроен неожиданной аварией на комбинате, затем на него навалились новые задания, командировки, что-то в нем перегорело, и постепенно желание возиться с романом исчезло. Иногда, по вечерам, ему становилось тоскливо, словно он сам погасил в себе божью искру, и тогда он спрашивал у супруги:

– Думаешь, я не смог бы написать вещь?

– Конечно, смог бы! – без колебаний отвечала Рита. Бандуилов успокаивался и даже шутил, что отказался от романа, чтобы не губить гектары леса, который потребуется для издания его произведения…

В Институте Прикладных Проблем произошла очередная смена директоров. Лавр Григорьевич, как говорится, погорел на ящере. Нового директора пока что найти не могут. Дело в том, что Институт приобрел славу гиблого места, где начальство больше четырех лет не держится, и эта недобрая традиция отпугивала претендентов. Но можно не сомневаться, что рано или поздно объявится смельчак, который возглавит несчастный Институт.

Притальев и Гужевой по-прежнему не терпят друг друга. Юрий Валентинович увлекся новой идеей. Он выдвинул гипотезу, согласно которой каждый человек является источником так называемой физиологической энергии. Если мы научимся преобразовывать ее в электрическую, заявил Притальев, то проблема энергетического голода будет решена раз и навсегда.

Василий Степанович Гужевой вновь извлек из стола отвергнутую когда-то докторскую диссертацию, чтобы в очередной раз попытать счастье. Многое будет зависеть от его контактов с новым директором.

Спартак Заборов продолжает бороться с лишним весом, посещая парилку два раза в неделю. После каждого похода в баню он теряет до четырех килограммов, но за ужином набирает до четырех с половиной.

Валерий Анатольевич Вулитин выступает на разных симпозиумах с одним и тем же докладом. Лицо его возникло однажды на экранах телевизоров, когда транслировался матч из Канады между ЦСКА и «Монреаль Канадиенс». Вулитин держал в руках шайбу, улетевшую на трибуну, и улыбался.

Роман Петрович Рыбин, как и прежде, неутомим в своих изобретениях. Последнее его новшество – огромное световое табло, на котором вспыхивают фамилии сотрудников, отсутствующих на рабочих местах.

Самым неожиданным образом закончилась история с Каретником, который считался утопленником. Спустя месяц после того, как были прекращены поиски ящера, инспектор рыбнадзора, случайно причалив к острову Ракина, обнаружил там бородатого человека в рваной майке и трусах. Человек жевал коренья, сидя на корточках, и смотрел на инспектора равнодушными глазами. На вопросы он не отвечал, в моторку садиться не желал и вообще вел себя крайне подозрительно. Инспектор сообщил о нем в милицию, и в тот же день островитянин был доставлен в Утиноозерск. Личность его установили без особого труда – это был Матвей Каретник. Врачам удалось вывести его из ступора за три недели. Придя в нормальное состояние, он рассказал про свои приключения.

Оказалось, в ночь после злополучного банкета Каретник по ошибке выпил стакан чистой воды, от которой почувствовал себя скверно и, чтобы освежиться, высунулся в иллюминатор. Поскольку был он нетрезв, он высунулся слишком далеко и в результате свалился в воду. Спасло Каретника оказавшееся рядом бревно, за которое он и уцепился. Топляки в Утином озере не редкость, так что эта часть рассказа его выглядела весьма убедительно. Но дальше… Вот главный вопрос: каким образом Матвей очутился на острове Ракина, держась за бревно?

В ночь, когда он выпал из иллюминатора, корабль находился в противоположном конце озера, до острова было не меньше пятидесяти километров. К тому же, в Утином озере нет течений. Напрашивался вывод, что бревно, за которое держался Матвей, кем-то подталкивалось…

Допустить, что человека спас ящер, – это было бы уже слишком!

Сам Каретник на сей счет никаких разумных объяснений не имел и ни на чем не настаивал. В конце концов решили, что в этом деле слишком много тумана и лучше не ломать голову зря. Одним словом, до сих пор остается загадкой, кто доставил Матвея на остров…

Двенадцать неотправленных писем

Необходимые пояснения

Примерно полгода назад я приобрел в комиссионном магазине письменный стол старинной работы. На вид ему вполне можно было дать лет сто. Массивный, как бегемот, темный и огромный, он внушал уважение. Я купил его с тайной надеждой, что столь солидное рабочее место будет способствовать рождению не менее солидных произведений.

Разговорчивая продавщица сообщила мне, что владелец стола скончался на прошлой неделе от инфаркта, родных и близких у него практически не осталось, прилетела лишь дальняя родственница, которая и сдала мебель в «комиссионку».

Когда громоздкая покупка очутилась в моей квартире, я счел необходимым опрыскать стол «Примой», опасаясь известных насекомых, Вытащив нижний ящик, я неожиданно обнаружил у задней стенки тумбы пачку писем. Очевидно, она каким-то образом вывалилась из ящика и осталась никем не замеченной.

Писем было двенадцать. Судя по датам, они писались в разные годы, причем одним и тем же почерком, напоминающим растянутую спираль электроплитки. После недолгих колебаний я прочитал их. Самым удивительным было то, что все двенадцать писем оказались… неотправленными. Человек, который их писал (автором был, по-видимому, прежний владелец стола), не рассчитывал, что они будут кем-то прочитаны.

Не стану строить догадки и высказывать свои впечатления об этой «корреспонденции». Мне кажется, это лучше сделает читатель, когда сам познакомится с письмами. Скажу лишь, что письма публикуются в той последовательности, в какой они были написаны. Изменены лишь фамилии автора и людей, к которым он обращался.

Письмо первое. ПЕВИЦЕ

Здравствуйте, уважаемая Марина Садовская!

Отчества Вашего, к сожалению, не знаю, так что вынужден обращаться к Вам по имени. Сегодня смотрел по телевизору концерт с Вашим участием и, знаете, ужасно захотелось поговорить с Вами. Только, ради бога, не подумайте, что я из тех зануд, которые учат всех и каждого, как надо жить и работать.

Конечно, такие послания Вы получаете мешками. И кто только Вам не пишет! Это и понятно: звезда, кумир и все прочее. Честно говоря, мне даже неловко – человек завален письмами, а я подбрасываю ему еще одно. Да еще, вдобавок, считаю, что уж мое-то письмецо самое интересное для Вас и нужное…

Время сейчас позднее, во всех домах окна темные, а мне не спится. Ну, со сном у меня вообще дела неважные, случается, бодрствую до утра. Раньше я пытался бороться с бессонницей, но потом махнул рукой. Где-то даже вычитал, что бессонница – спутница одинокого человека. Так что после полуночи мозг мой работает вовсю, мыслей столько, что голова пухнет. А поделиться, увы, не с кем… Впрочем, я отвлекся, извините.

Впервые, Марина, я увидел Вас лет шесть назад. Как сейчас помню, октябрь месяц, сыро, ветрено, за окном моросит дождь, словом, унылая пора. Включил я свой «Рекорд» – и вдруг на экране Вы! Ни на кого не похожая. Я, признаться, к эстраде равнодушен. Все эти электрогитары, современные ритмы, похожие друг на друга песни и исполнители – вся эта шумная легковесность меня раздражает, Но вы – совершенно иное явление. В вас я обнаружил и глубину, и Личность, и много такого, что не могу описать словами, а могу лишь чувствовать…

С тех пор, Марина, я не пропускаю Ваших выступлений. В прошлом году Вы гастролировали в нашем городе, и мне удалось попасть на Ваш концерт. Для этого, правда, пришлось переплатить спекулянту десять рублей, но я готов был отдать за билет и больше. Жаль только, что место было в двадцать первом ряду. Хотя, с другой стороны, лицом к лицу, как говорится, лица не увидать…

Только не подумайте, что я из тех фанатиков, которые при виде «звезды» теряют рассудок и для которых фото кумира с автографом – предел мечтаний. Мне достаточно того удовольствия, которое я получаю от Вашего пения. Хотя, сознаюсь, Ваше появление на, экране телевизора для меня всегда праздник. Даже привычка появилась – накануне Ваших выступлений почти всегда бреюсь. Вам это, конечно, покажется странным чудачеством, ну так я и есть человек странный. Живу я замкнуто, уединенно, после работы – сразу домой, общаюсь, в основном, с книгами, газетами, телевизором и оттого, наверное, помаленьку дичаю…

Опять отклонился от темы, извините. Так я, пожалуй, и не доберусь до главного, из-за чего сел за письмо.

Собственно говоря, цель моего письма тоже в каком-то смысле странная. Я решил поделиться с Вами, дорогая Марина, некоторыми опасениями за Вашу творческую судьбу. Вас, должно быть, удивит такое заявление. Чего ради, спрашивается, дилетант лезет со своими опасениями! Но иногда, знаете ли, человеку со стороны легче заметить то, на что не обращают внимание профессионалы.

Мне еще раньше показалось, а сегодня я в этом убедился, что Вы переживаете нечто вроде спада. Другие, возможно, этого спада не замечают. Ведь внешне, вроде бы, ничего не изменилось. Вы по-прежнему хороши, смотреть и слушать Вас – одно удовольствие. Но я – то воспринимаю Вас, если так можно выразиться, оголенными нервами. Звучит высокопарно, но это так. Человек я очень чувствительный. Особенно если говорить о людях, чьи судьбы мне далеко не безразличны. (К мысли о моей сверхчувствительности отнеситесь, пожалуйста, серьезно! В 1962 году, будучи в командировке во Фрунзе, я проснулся среди ночи от острого желания покинуть гостиницу. Так змеи и прочие гады покидают свои норы, предчувствуя землетрясение. Впрочем, я остался лежать в постели, а через семь часов действительно произошло слабое колебание почвы. Как видите, обостренность моих органов – не выдумка).

Какие же признаки спада я у Вас заметил? Раньше Вы каждую песню превращали в маленький спектакль. Смотришь, бывало, и думаешь: господи, да ведь она могла бы с блеском сыграть в любой трагедии и комедии! Но теперь почему-то Ваш театр начинает уступать место обычным эстрадным приемам. По-человечески, наверное, Вас можно понять: игра требует много сил, гораздо проще только петь. Тем более что популярность все равно гарантирует Вам успех у публики. Но мне, преданному Вам зрителю, очень не хочется, чтобы Вы сдавали позиции. Природа, Марина, наделила Вас таким талантом, что Вы просто не имеете права успокаиваться на достигнутом.

И еще мне показалось, что Вам начал изменять вкус при выборе песен. Ну зачем Вам понадобился этот пошлый шлягер «На крыльях любви»? К чему было выходить на сцену с глупой песенкой «Не обнимай, не понимая»? Ах, если бы Вы знали, как мне было за Вас обидно. Мне так и хотелось крикнуть в телевизор: «Садовская, что Вы с собой делаете?!» Поверьте, я испытывал горечь, когда Вы пытались расшевелить зал, приглашая публику бить в ладоши. А ведь прежде Вы до этого не опускались – зал сам откликался в нужные моменты…

Только не обижайтесь, Марина, на мои замечания. Повторяю, будь Вы мне безразличны, не сидел бы я во втором часу ночи, размышляя о Вашей судьбе. Я боюсь, что успех сыграет с Вами злую шутку. Он ведь убаюкивает, завораживает, а зритель жесток. Сегодня он хватает сумки, кошельки, кулоны с изображением кумира, а завтра – забывает о нем навсегда. Чтобы удержаться на гребне, нужен вечный поиск. Не правда ли?

Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что Вам не хватает режиссера, который обладал бы незаурядной фантазией. Знаете, даже мне, дилетанту в эстраде, иногда приходят в голову более интересные решения. Вот, скажем, песня «Не улетай», которую Вы часто исполняете. Я бы ее подал зрителю так.

В глубине сцены, на огромном экране, возникают в темноте кинокадры: ночной аэродром, самолеты, самолеты, самолеты… К взлетной полосе медленно ползет авиалайнер. Грохот двигателей. Мигание бортовых огней. Светящаяся цепочка иллюминаторов. Несколько минут до старта… Вы появляетесь незаметно, хрупкая и беззащитная на фоне реактивной техники. На Вас длинный свободный плащ вроде балахона. Потоки воздуха раздувают его, как бы гоня Вас прочь от самолета. Вашего лица не видно – лишь маленькая фигурка в полумраке сцены… Гул двигателей стихает вдали, куда уполз для взлета лайнер с любимым. Тогда только Вы начинаете петь. Луч прожектора выхватывает Ваше лицо, возможно, по нему бегут слезы… Песня звучит, как мольба, как заклинание. Но судьба беспощадна: на экране проносится взлетающий «ИЛ-62». Воздух содрогается от рева двигателей. И резко – тишина. Звездное небо – и тишина. Любимый все-таки покинул Вас. И тогда с пронзительной болью Вы поете последние строки, медленно растворяясь во тьме…

Разумеется, это лишь грубая схема. Детали можно уточнить. Например, Вы бредете среди берез, а самолеты проносятся низко над рощей. Чем плохо? Или взять песню про журавлей. Я бы опять использовал экран, по которому пустил бы журавлиный клин. Они летели бы и курлыкали, так это, знаете, щемяще курлыкали, чтоб за душу хватало. А Вы бы пели… Представляете, Марина, какое в сумме получилось бы воздействие! Самый черствый зритель не удержался бы, пожалуй, от слез, Не стану перечислять все, что придумалось во время моих ночных «вахт». А фантазирую я во тьме частенько. Как говорится, строю прожекты. Конечно, чепухи рождается изрядно, но иногда возникает кое-что занятное. Бывает даже, что хочется тут же вскочить с постели и взяться за осуществление замысла. Но, согласитесь, никто не позволит мне вторгаться в чужой огород, каждый сверчок должен знать свой шесток…

Осмелюсь спросить Вас, Марина, как Вы представляете свою жизнь лет, скажем, через пятнадцать! Я потому задал этот вопрос, что человек, пока он молод, редко размышляет о своей дальнейшей судьбе. Старость ему кажется чем-то бесконечно далеким, а про смерть он и вовсе не думает. Как сказала в автобусе одна старушка, молодость прошла – не сказалась, старость пришла – не спросилась… Процесс вполне естественный, ничего страшного в нем нет. Однако женщины почему-то воспринимают «закат» чуть ли не как трагедию. Вот почему я завел разговор на эту деликатную тему. Для эстрадной певицы думать о своем будущем просто необходимо, поскольку она рано или поздно вынуждена расстаться со сценой. Певица, как и спортсмен, должна уходить вовремя. Мне вспоминается история одного известного футболиста, любимца болельщиков. Он позволил себе поиграть пару лишних лет и в результате дождался свиста трибун. Те, кто недавно восхищались им, теперь орали ему: «С поля!». Мне было бы обидно, если бы с вами произошло то же самое. В театре или на концерте, понятно, свистеть не будут, там публика повежливей. Но что может быть для людей Вашей профессии печальней такой вежливости!

Вам, наверное, эта тема неприятна, но Вы не должны обижаться на человека, который искренне желает Вам добра. При расставании со сценой многое, конечно, будет зависеть от Ваших близких, в частности, от мужа. Спокойная семейная гавань – лучшее пристанище после долгого плавания. Ходят слухи, что Вы недавно развелись… Скорей всего, это обычная сплетня, распространяемая обывателями. Впрочем, развод – дело житейское, особенно для людей искусства. Возможно, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, Марина, что Вы, как и я, человек одинокий. То есть, друзей у Вас, не сомневаюсь, хоть пруд пруди. Но в смысле душевной близости, по-моему, Вы одиноки. Хотелось бы, чтобы рядом с Вами был настоящий Друг, способный понять и поддержать Вас в трудную минуту. Мне в голову даже пришла бредовая мысль, что я вполне мог бы стать таким Другом, хотя я старше Вас лет на двадцать…

Письмо свое заканчиваю. Поймите меня правильно, я не пытался Вас поучать. Еще раз прошу не обижаться за советы. Помните, среди миллионов телезрителей есть один, который искренне стремится быть Вам полезным.

Желаю Вам успехов и личного счастья.

Снегирев Александр Георгиевич

P. S. Интересно, как она реагировала бы на мое послание?

Скорей всего, посмеялась бы…

Письмо второе. В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ

Уважаемые товарищи!

Начну с комплимента. Ваша газета уже давно играет в моей жизни роль умного собеседника и друга. Если я по какой-то причине не успеваю просмотреть свежий выпуск, то чувствую себя не в своей тарелке, словно не сделал что-то важное и необходимое.

Во вчерашнем номере вы обратились к читателям с просьбой – рассказать о самом интересном и незабываемом случае, который произошел с ними, читателями, в уходящем году. На подобные предложения я никогда не отзываюсь, хотя сам, признаться, люблю читать интересные письма, которые регулярно печатаются в вашей газете. Но на сей раз, ознакомившись с вашей просьбой, я невольно ударился в воспоминания, стал ворошить прожитый год, пытаясь обнаружить «самый интересный случай»… Потратив на это занятие почти всю ночь, я так и не нашел, что искал. Откровенно говоря, сие обстоятельство кольнуло меня довольно неприятно. Как же так, думал я, неужели за триста шестьдесят пять дней в моей жизни не произошло ни одного заслуживающего внимания события? Пусть даже горького, но такого, чтоб врезалось в память. Чтоб я без колебании мог ткнуть в него пальцем и сказать: «Вот эпизод, который я буду помнить долго!»

Вновь и вновь я просматривал уходящий год, боясь смириться с отсутствием «пика», и сегодня, наконец, наткнулся на событие, которое вполне можно считать интересным. Назвать его незабываемым не решаюсь, поскольку умудрился забыть о нем. Объясняется это, вероятно, тем, что дело происходило в самом начале года, а нынче уже декабрь.

Вам этот случай, скорей всего, показался бы лишь забавным пустяком. Вот еще одна причина, удерживающая меня от отправки письма в газету. Впрочем, я с удовольствием восстановлю для себя все подробности того январского дня.

Начать, наверное, следует с пятницы, когда начальник вызвал меня и стал нудно объяснять, что наш институт шефствует над детским садом «Колокольчик» и что долг каждого сотрудника внести лепту в дело обеспечения «счастливого детства»… После длинного вступления он сообщил, что завтра, то есть в субботу, я должен поучаствовать в благоустройстве «Колокольчика».

Первой моей реакцией было скрытое возмущение. С какой стати я, холостяк, обязан работать в садике? Пусть этим занимаются родители, чьи дети туда ходят! Так следовало ответить, наотрез отказавшись от задания. Но я заранее знал, что было бы потом. Шеф напомнил бы о совести, о решении местного комитета и о том, что никто еще, кроме меня, не отказывался помочь детворе. Он смотрел бы на меня осуждающе, точно я пытался сорвать важнейшее мероприятие. Словом, возникла бы тягостная ситуация, которую я переношу плохо. Вдобавок, он мог бросить упрек, что хоть я и холост, но у меня есть сын, которому выплачиваю алименты, и так далее и тому подобное… Короче говоря, мне было проще молча согласиться, что я сделал без всякого желания.

В субботу, к девяти утра, я пришел в «Колокольчик». Настроение, разумеется, было паршивое. День выдался ясный, не очень морозный – градусов пятнадцать. В такую субботу хорошо поваляться в постели часиков до одиннадцати, потом, не спеша, позавтракать, сходить в киоск за газетами, подышать свежим воздухом, вернуться домой и читать до самого обеда. Вместо этого мне предстояло шуровать лопатой…

Кроме меня явились еще двое из нашего института. С одним из них, невысоким, полноватым говоруном в очках, я при встречах здоровался. Фамилия его, если не ошибаюсь, была Шароцкий или Шарецкий, точно не знаю. Второго, парня лет двадцати пяти, я раньше не встречал. Позже узнал, зовут его Гена, недавно устроился к нам электриком.

Встретила нас энергичная тетка, похоже, заведующая садом или завхоз. Разговаривала она с нами в приказном тоне, словно старшина с новобранцами. Задание она подсунула такое: слепить на площадке для игр какую-нибудь фигуру из снега, чтобы дети могли на нее лазить. Выдав нам лопаты, рукавицы, шланг, женщина исчезла, пообещав вернуться через пару часов…

Надо сказать, что ничего, кроме снежной бабы, мне раньше лепить не доводилось. Да и бабу-то я лепил лишь в далеком детстве. Думаю, квалификация остальных членов бригады была не выше моей, но держались они весьма солидно. Прежде всего Шароцкий и Гена достали сигареты и закурили. В подобные минуты мне всегда кажется, что люди с сигаретой как бы заняты делом, а я, некурящий, выгляжу на их фоне бездельником – не курю и не работаю.

Главный вопрос – что строить? – сразу же вызвал споры. Шароцкий предложил лепить слона. Гена настаивал на корабле. Как выяснилось, он служил во флоте и был предан морской тематике. Я молчал, не участвуя в дебатах. Шароцкий доказывал, что корабль выпадает из общего ансамбля, поскольку на площадке стояли лишь животные: крокодил, черепаха, волк и загадочное существо с длинными ушами, вероятно, заяц. Гена, в свою очередь, возражал против слона, считая, что с него, как он выразился, можно запросто звездануться. Каждый из них был в чем-то прав. Устав спорить, они вспомнили обо мне и спросили, какое у меня мнение. Я предложил строить двугорбого верблюда. Во-первых, он вписывался в общую картину. Во-вторых, с него трудней «звездануться», чем со слона. У партнеров моя идея не вызвала энтузиазма, но это был компромиссный вариант, и они, не желая уступать друг другу, согласились со мной. Тем самым они как бы признали мою ведущую роль и в то же время возложили на меня ответственность за возможную неудачу…

Пока мы сгребали снег в огромный куб, все шло нормально, но затем, когда началось «ваяние», возникли трудности. Стоило нам пробить туннель в основании глыбы, как середина рухнула, и пришлось начать все сначала. Так повторялось несколько раз. Гена матерился и недобро косился на меня, словно во всем был виноват только я. Шароцкий угрюмо повторял, что надо было лепить слона. Наконец, меня осенило, что нужно поставить каркас из досок, а уж на него наваливать снег, причем снег должен быть мокрый. По-моему, нам всем стало стыдно, что такая элементарная мысль не пришла нам в головы раньше. И все же я был доволен, что первым вспомнил о каркасе.

Мы нашли какие-то старые ящики, разбили их, кое-как скрепили доски в форме буквы «п», затем налили в корыто воды и, замачивая снег, приступили к строительству верблюда. На сей раз конструкция не рухнула. Авторитет мой укрепился, и я впервые в жизни почувствовал себя лидером. Впрочем, лидер – звучит слишком громко. Все выглядело проще: партнеры молча признали мое право руководить работой. Причем никто их не принуждал, все произошло естественным образом. Даже когда я сделал Гене замечание, что нужно лепить поаккуратней, он воспринял это спокойно. Не скрою, роль «бригадира» пришлась мне по вкусу. Давно я не испытывал такого удовлетворения. То есть я понимал, что я, как говорится, калиф на час и что в любой момент «подчиненные» могут послать меня подальше. И все же незнакомое мне прежде ощущение власти было столь приятным, что я впрямь поверил в ее реальность. Кроме того, я почувствовал себя творцом. Смешно сказать, на какое-то время я даже забыл, что мы лепим всего лишь предмет для детских забав. Верблюд, которого мы «ваяли», уже казался мне произведением искусства.

Постепенно мои подручные начали проявлять недовольство.

– Послушайте, – сказал мне Шароцкий, – по-моему, в вас проснулся художник. Это опасно!

Их можно было понять. Мы работали уже почти три часа, от мокрого снега страшно мерзли пальцы, а я все стремился к совершенству… То мне не нравилось, что шея получалась коротковатой, и мы удлиняли ее. То я замечал, что слишком велико расстояние между горбами, и настаивал на их сближении. Затем я предложил переделать морду, чтобы придать ей надменное выражение, характерное для верблюдов. По правде говоря, кроме тяги к совершенству, меня увлекла сама, возможность распоряжаться. Я как бы определял границы своей власти и терпения подчиненных. Рано или поздно они должны были не выдержать, но это меня не пугало. На оборот, я даже ждал момента, когда они бросят меня и уйдут. Я хотел финишировать в гордом одиночестве, преодолев все трудности.

Первым взбунтовался Гена.

– Баста! – сказал он, отбрасывая обледеневшие рукавицы. – Повыпендривались и хватит! Не для выставки лепим. Сойдет и так!

– Нет, – сказал я, – кое-что еще надо доделать.

– Я – пас! – зло произнес Гена и ушел.

Шароцкий с удовольствием последовал бы за ним, но ему, видно, было неудобно бросить меня в эту минуту. Мы продолжали возиться, и я чувствовал, как нарастает в нем раздражение. Возможно, Шароцкий догадался, чего я добиваюсь, и решил продержаться до конца, не позволив мне выйти победителем.

Мороз допекал все сильней. Я почти не чувствовал пальцев.

– Мне кажется, хвост нужно переделать, – с издевкой произнес Шароцкий. – Верблюды придают большое значение хвостам…

– Пожалуй, вы правы, – согласился я.

– Кроме того, – продолжал он, – для полного сходства верблюд должен жевать жвачку!

На этот выпад я не реагировал.

– Не знаю, на сколько хватило бы его терпения, если бы вдруг он не выронил, протирая, свои очки. Падая, они ударились о кромку лопаты, и одно из стекол разлетелось вдребезги.

– Ну вот, – грустно сказал Шароцкий, моргая близорукими глазками. Лицо его сразу приобрело жалкое выражение. – Как же я теперь…

– Идите домой, – посоветовал я. – Без очков вам здесь нечего делать. Да и работы осталось совсем немного…

Шароцкий не стал спорить и удалился. Думаю, разбитое стекло выручило его, позволив с честью выйти из нашего поединка.

Итак, я остался один на один со своим детищем. Можно было приступить к окончательной заливке. Открыв кран, я взял шланг в левую руку, направив слабую струю на верблюда, а правой стал заглаживать неровности. Холод пробрал меня насквозь, я стучал зубами. Брызги воды попадали на брюки, которые быстро покрывались коркой льда. Если бы кто-то взглянул со стороны на посиневшее существо, приплясывающее со шлангом рядом с верблюдом, он, наверняка, решил бы, что видит сумасшедшего. И тем не менее я испытывал глубочайшее удовлетворение, будто добрел в одиночку до полюса. Я радовался, словно доказал всему миру, что и я кое-чего стою. Не скажу, что моя скульптура поражала сходством с «кораблем пустыни». Ее вполне можно было бы принять за лошадь, не будь на спине горбов. И все же мне этот верблюд казался ужасно симпатичным. Я находил в нем ту странную непропорциональность, какой отличаются животные на полотнах Пиросмани. Мне даже померещилось, что я наделил верблюда своими чертами: мы оба выглядели неприкаянными, одинокими и гордыми. Потом, разумеется, у меня это ощущение исчезло, но первое впечатление было именно таким…

Заведующая садом так и не явилась принять работу. Впрочем, мне уже было все равно. Я помчался домой, не чувствуя ни рук, ни ног, и часа два отогревался в ванне. Потом выпил полстакана водки и заснул, как убитый.

В понедельник я специально ушел с работы пораньше, чтобы взглянуть при дневном свете на свой «шедевр». Я стоял у забора и смотрел, как детсадовцы резвятся на площадке для игр. Мой верблюд пользовался у ребятишек успехом. Одни сидели между его горбами, другие висли на его шее, третьи бегали у него под животом. Около других фигур детей было явно меньше. Тщеславие мое было удовлетворено.

С тех пор я частенько приходил после работы поглядеть на верблюда. «Господи, – думал я, – как же мало нужно человеку, чтобы доставить ему радость!»

В апреле мой «двугорбый» растаял. Остался торчать лишь деревянный скелет. Потом исчез и он. Смешно сказать, но мне было первое время грустно, словно растаяло близкое мне существо.

Вот и все событие.

Заранее предвижу вашу реакцию. Дескать, как бедна событиями жизнь этого человека, если за весь год ему запала в душу лишь чепуховая история со снежным верблюдом! Наверное, вы будете правы в своей оценке. Так что лучше никуда это письмо не отправлять.

С приветом

Снегирев А. Г.