Текст книги "Происшествие в Утиноозерске (сборник)"

Автор книги: Леонид Треер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

РАССКАЗ ШАЦКОГО

Закололи мы с Любой кабана, хороший такой кабан, и повез я, значит, больше ста кило в город. Летом, понятно, скотину не забивают, но зато и на базаре она идет подороже. То же самое – свинина. Ну, прибыл я в город, стал торговать. Расхватали за два часа, я даже пожалел, что мало привез. Припрятал свой доход – и на вокзал. А до электрички еще полтора часа. Взял я, значит, в гастрономе пару бутылок «Жигулевского», устроился в садике, недалеко от вокзала, сижу себе, попиваю. Да… Тут приземляется рядышком на скамейку гражданин с портфелем, одет культурно, при галстуке, волосы с сединой. Когда садился, спросил, мол, не занято ли место. Словом, мужик образованный и с воспитанием. Достал из портфеля бутылку пива и газету, пьет, значит, и читает. Я его не трогаю, он меня не трогает, обоим хорошо. Да… – Федор Иванович не спеша достал коричневыми пальцами папиросу, покрутил ее и так же не спеша закурил. – Прочитал этот товарищ газету, поворачивается ко мне и говорит: «Мафия в Италии просто обнаглела!» Я ему киваю, мол, согласен, распоясались… Ну, слово за слово – познакомились. Назвался он Анатолием Борисовичем, профессором по космическим телам. Я тоже представился. Стал он меня расспрашивать про сельское хозяйство, с толком так расспрашивал, мне даже понравилось, как он вникает. Потом, значит, перешли на редких животных. Тут профессор оказался посильней меня. То про кенгуру факт сообщит, то про пауков. Короче, заливал по высшему классу. Но я ведь, между прочим, «В мире животных» смотрю регулярно, так что тоже могу в тупик загнать. Поспорили мы с ним насчет дельфинов. А после на космос перекинулись.

Тут он меня и спрашивает: «Уж не думаете ли вы, Федор Иванович, что во всей Вселенной мы самые разумные существа?» – «Ну, за всю Вселенную, – говорю, – ручаться не могу, это пока что дело темное, хотя, появись кто посмышленей человека, он бы с нами давно связался бы…» А профессор смеется: «Зачем им с нами, дескать, связываться, если они и так делают с землянами что захотят!» Я сначала решил, что он шутит, даже маленько обиделся. «Не надо так шутить, – говорю, – мы же серьезные люди.» А профессор свое гнет. «Бог с вами, – говорит, – какие уж тут шутки, когда это натуральный факт, открытый наукой.» У меня, понятно, глаза на лоб.

Федор Иванович вздохнул, огорченный воспоминаниями, и продолжил рассказ:

– Разобрало меня любопытство, и давай я этого Анатолия Борисовича уламывать. По-всякому упрашивал, и клялся, и божился – словом, уговорил. «Только одно условие, – говорит. – Ни жене, ни друзьям ни слова, иначе вы меня подведете…»

И рассказал он мне вот что.

Оказывается, год назад ученые, значит, засекли где– то в космосе неизвестную циви… как там ее… цивизацию. И вот эти самые существа действуют на людей особыми сигналами, как вроде приказы посылают. А люди-то об этом и не догадываются, потому как думают, что исполняют свои желания. А на самом деле все эти желания вызываются оттуда, из космоса! Хитро-то как придумано! И сколько лет они нами играют – неизвестно. Может, тысячу, а может – и миллион…

Бандуилов, не выдержав, улыбнулся, но тут же вернул лицу серьезное выражение. Впрочем, Шацкий его улыбку заметил.

– Вам, конечно, теперь смешно, – сказал он, – а я как представил себе, что всю свою жизнь пляшу под ихнюю дудку, аж в груди заныло. Ох, как обидно стало за себя, за весь род человеческий! Да… Ну, профессор видит мое расстройство и хлопает меня по плечу. «Есть, – говорит, – Федор Иванович, одно средство, как от них ускользнуть, и я вам его открою под вашу честность. На себе, – говорит, – проверял. Вся штука в том, что они управляют нашими желаниями, а наша задача спутать им все карты! Получаете вы, к примеру, сигнал: «Сходи в баню», а вместо бани садитесь и смотрите телевизор. Или, скажем, прислали тебе желание купить корову, а ты хлесть их – и купил мотоцикл. Вот так! И ежели, говорит, вы, Федор Иванович, будете постоянно соблюдать это правило, они вас оставят в покое…»

Шацкий усмехнулся, покачал головой.

– Славная получилась брехня… Услышал я про это средство, и будто от души отлегло. Даже не знал, как профессора отблагодарить, хотя он такой же профессор, как я английская королева… Правда, меня сразу удивило, почему такое открытие держат в тайне. Но Анатолий Борисович объяснил, что иначе может начаться паника и никакое средство не спасет! Словом, убедил он меня на все сто, и решил я, значит, действовать по– новому. Надо было мне топать на электричку, а я им – шиш! «Идемте, – говорю, – профессор, в кафе «Садко» путать карты этим сигнальщикам из космоса». У Анатолия Борисовича желания не было, но он тоже пошел согласно своей теории. Поломался для виду, но пошел.

Шацкий вздохнул, помолчал.

– Ну а дальше известное дело… Надрался я в кафе капитально. Помню, угощал каких-то мужиков, с кем-то спорил. А что дальше было – не помню, хоть убей… Очухался я под вечер. Голова раскалывается, по лицу муравьи ползают, и лежу я на берегу Утиного озера, один как перст. Ни часов на руке, ни копейки в кармане – все выгребли.

Сижу я, значит, на бережку и что делать – ума не приложу. Как представлю, что вернусь домой без свинины и без денег, так хоть топись в озере. Решил все же сначала добраться до милиции – вдруг им жулик попадется… Только я собрался встать с земли, как вдруг вижу, метрах в пятидесяти от берега вода забурлила и что-то начало подниматься, как вроде подводная лодка. Ну, думаю, крепко же я выпил, коль в озере подводная лодка появилась… А оно все прет наверх! Вижу, значит, змеиную голову на длинной шее, дальше туловище показалось, но не все, только спину видать – три таких горбика. Я себя давай щипать, мол, что за чертовщина! А змей не исчезает, торчит на том же месте и смотрит на меня своими черными глазищами. Честно скажу, меня от страха будто паралич хватил. Сижу, не шелохнусь, а сердце стучит на всю округу. Хоть бы, думаю, зверь этот принял меня за камень. Тут чудище вздохнуло, а может, мне и померещилось, и начало уходить под воду. Я еще минут десять камнем притворялся на случай, если змей за мной следил. Ну, а после как чесанул от озера – тока треск стоял. Добрался кое-как до милиции, ну а дальше обычные дела, вам они, как я понимаю, не понадобятся…

Закончив свой рассказ, Шацкий полез за очередной папиросой.

– Извините меня, Федор Иванович, за один неделикатный вопрос, – сказал Алексей. – Может, это была все-таки галлюцинация на почве сильного опьянения? Кого только не видят в горячке! И чертей, и ведьм, и разных драконов… Верно?

– Верно, – согласился Шацкий, – но только у меня никакой белой горячки сроду не было. Бывает, конечно, что с похмелья голова трещит, так это совсем другое дело. Да вы и сами посудите: если бы я напился до чертиков, разве смог бы своим ходом добраться до милиции?

Аргумент Федора Ивановича выглядел убедительно.

– Нет, видеть-то его я видел, это точно… – Шацкий вздохнул: – А что вы сомневаетесь, так это и ежу понятно. Я и сам сомневаюсь… Ну откуда вдруг в озере такое чудо-юдо? – Он придвинулся к Алексею и тихо сказал: – Я грешным делом вот что подумал: может, это ученые какую-нибудь тварь вывели и пустили в Утиное озеро… А?

– Ученые тут ни при чем, – ответил Бандуилов, – они сейчас сами голову ломают…

За воротами заурчал мотор подъехавшей машины, потом раздались частые гудки. Шацкий пошел к калитке и, вернувшись, сообщил, что Саня уже ждет, чтобы везти гостя на станцию.

– Большое вам спасибо, Федор Иванович, за рассказ и за радушие, – сказал Алексей, – может, придется снова к вам обратиться…

– Всегда рад, – Шацкий проводил Бандуилова до ворот и, прежде, чем расстаться с журналистом, сказал, смущаясь: – У меня к вам такая просьба. Ежели будете писать про эту историю, уж вы, пожалуйста, насчет сигналов из космоса не пишите…

Вскоре председательский «газик» запрыгал по проселку, спеша доставить Алексея к последней электричке.

УЙТИ НА «ВОЛЬНЫЕ ХЛЕБА»

Бывает так: в пустом вагоне электрички, бегущей по ночной равнине, вдруг остро почувствует человек одиночество и усталость. Тогда подступает к человеку грусть и становится жаль промелькнувших лет, и все, что удалось совершить, кажется ему мелким и пустяковым по сравнению с тем, что можно и нужно было сделать…

Если бы кто-нибудь из близких друзей Бандуилова спросил бы его, доволен ли он своей жизнью, он, пожалуй, не знал бы, что ответить. На первый взгляд, причин для недовольства у Алексея не было. Ему нравилась его работа, и он справедливо считался талантливым журналистом, пишущим на научно-популярные темы. Сам Алексей не сомневался в том, что входит в десятку лучших, работающих в этом жанре. Вслух он об этом, разумеется, не говорил, но если кто-то такое произносил при нем, Бандуилов не опровергал.

Семейная жизнь Алексея также сложилась удачно и хорошо. Была Рита на семь лет моложе его, была настолько умна, что могла дать дельный совет и в то же время не лишать мужа ощущения превосходства. Внешность у Риты была броская. Мужчины всегда обращали внимание на супругу Алексея, но женой она была верной и глупостей себе не позволяла. Главное же ее достоинство, которое особенно ценил Бандуилов, была доброта. Она умела утешать, успокаивать, и ее подруги по работе вечно изливали Рите душу, что частенько раздражало Алексея. Единственное, что ему не нравилось в жене, это ее привычка курить. Бандуилов безуспешно пытался отучить Риту от сигарет, но, в конце концов, вынужден был смириться.

Десять лет назад у них родился сын. Они назвали его Костей. Мальчик был очень похож на мать, так что судьба его, согласно примете, должна была быть счастливой. С пяти лет Костя занимался английским, с шести лет посещал музыкальную школу, с семи – плавал в бассейне два раза в неделю.

После работы Алексей с удовольствием возвращался домой, целовал жену, ребенка и падал в кресло с газетой в руках. Это был его удобный мир, его уютная нора, где можно было отдышаться и успокоиться. Семья поддерживала в нем душевное равновесие, давала ощущение устойчивости, была его крепким тылом. Интересная работа, благополучная семья – чего еще желать человеку! И все же была у Бандуилова причина быть недовольным собой и своей жизнью…

Дело в том, что уже несколько лет он мечтал засесть за роман. Не за рассказ, не за повесть, а именно за крупное «полотно». Рассказы Алексей писал и раньше, некоторые из них были опубликованы. Но это сооружения малоформатные, как ему казалось, легкие, напоминающие летние дачки. И даже самая прекрасная дачка все равно остается жильем временным, недолговечным. Другое дело – роман. Это уже капитальное здание! Пусть даже не очень ладное и уютное, пусть с недостатками, но зато простоит такой домище не один десяток лег. И автор романа просто не может не вызвать уважения, ибо труд его выглядит гораздо солидней худосочных брошюрок, шевелящихся от дыхания читателя.

Разумеется, Бандуилов мечтал написать не просто роман, а вещь, которая станет событием и позволит ему ворваться в литературу. Он чувствовал, что это ему под силу. Однажды, когда Алексей весенним вечером мчался в такси по широкому проспекту, он вдруг почувствовал себя воронкой, в которую вливается окружающий мир. И багровый шар солнца, в который упирался проспект, и неподвижные лица, прижатые к заднему окну автобуса, и женщина с ребенком под красным глазом светофора, и старик, гуляющий с карликовой собачкой на тонких, как веточки, ножках, и троллейбус, преследуемый легковыми машинами, словно олень стаей волков, и бегущие по своим делам прохожие, и огромная цирковая реклама с тигром, брезгливо принимающим в пасть набриолиненную голову дрессировщика – все это стремительно врывалось в Алексея, оставляя в нем раз и навсегда четкие отпечатки. В эти минуты ему казалось, что взгляд его просвечивает предметы и людей, подобно рентгеновским лучам, так что он способен увидеть и понять самое главное, самое сокровенное…

Он хотел писать о том, что знал лучше всего – о жизни ученых в небольшом городе. У него было достаточно материала и наблюдений, имел он в запасе и несколько интересных конфликтов, которые можно было бы связать сюжетом. Словом, оставалось лишь сесть и начать. Несколько раз Бандуилов уже готов был приступить, но так получалось, что всегда находилось срочное дело, и он все откладывал, откладывал, откладывал… От этого в нем временами возникала тоска, и он с горечью жаловался супруге, что годы идут, а он так и не заявил о себе «во весь голос». Рита неизменно успокаивала его, повторяла, что верит в него и не сомневается, что он все равно осуществит свою цель.

«Ты должен создать великую вещь! – твердо говорила жена. – Чтоб люди плакали и смеялись и спрашивали друг друга, кто такой этот Бандуилов? Я мечтаю об этом больше всего на свете!»

Она искренне верила, что Алексей создаст шедевр, и он был благодарен ей за это. Он понимал, что для осуществления замысла необходимо отбросить все второстепенное и полностью переключиться на роман. Но так не получалось. Будучи любящим мужем, он считал своим долгом зарабатывать столько, сколько требовалось Рите, чтобы она не чувствовала себя ущемленной. Запросы у Риты были не так уж и велики, но она была женщиной, причем женщиной красивой, и как всякая женщина нуждалась в гарнире из побрякушек и барахла. Да и сам Бандуилов с удовольствием надевал добротные, хорошо сшитые вещи. Чтобы заработать, он писал сценарии документальных фильмов, какие-то необязательные брошюрки, рекламные буклеты. Он успокаивал себя тем, что вот еще немного покрутится, почистит «авгиевы конюшни», чтоб ничего над душой не висело, и уж затем, с чистой совестью, засядет за настоящую работу… Но время шло, суета продолжалась, и Алексей чувствовал, что постепенно теряет остроту зрения и растрачивает впустую ту жизненную силу, без которой не создать ничего серьезного…

Однажды он твердо решил бросить журнал, уйти, как говорится, на «вольные хлеба», чтоб взяться наконец за роман. Рита, не задумываясь, поддержала эту идею. «Бросай! – искренне согласилась она. – Как-нибудь проживем на мою зарплату. Зато будешь писать настоящее!» Алексей готов был расцеловать жену за такие слова. Он долго колебался, но из журнала так и не ушел. Страшно было бросить насиженное место и нырнуть в неизвестность…

На глаза ему попался принцип Питера, суть которого в том, что каждый человек стремится достичь уровня своей некомпетентности, и если он вовремя не остановится, его ждет поражение… Мудрость этих слов пришлась по душе Бандуилову, он даже занес принцип Питера в свою записную книжку.

«Ты прилично пишешь о науке, – убеждал себя Алексей. – В этом деле ты профессионал. Так зачем же лезть туда, где ты некомпетентен?»

И все же что-то кололо его, не позволяло успокоиться. Он чувствовал себя моряком, который не решается уйти в кругосветное плавание и служит на прогулочном катере, загоняя подальше тоску по океану. Да и с принципом Питера, если разобраться, тоже не все так просто. Не потому ли истинный художник испытывает страх перед новой работой, что каждый раз сомневается в своей компетентности? Собственно говоря, творчество – это постоянный риск поражения, и неудачи кружат над художником, точно грифы над одиноким путником.

Однажды, будучи в Москве, он попал на книжную ярмарку. Зрелище бесконечных стеллажей, уставленных десятками тысяч книг, ошеломило Бандуилова. Он растерянно бродил среди яркого карнавала издательских фирм и думал, стоит ли тратить годы, выжимать из себя соки, чтобы написать книгу, которая затеряется в океане себе подобных, как сельдь среди сельдей?

«Ну а если даже и напишу, – рассуждал Алексей, – это ведь только половина дела. Потом надо будет пристраивать куда-то, обивать пороги редакции, получать вежливые письма со стандартной фразой: «К сожалению, должны Вас огорчить…»

Одним словом, к роману он так и не приступил и вспоминал о нем все реже и реже.

Но сейчас, когда завертелась вся эта история с ящером, Бандуилов вновь почувствовал потребность взяться за «полотно». Не надо было ничего придумывать: в руках у него оказался готовый сюжет, закрученный на поисках загадочного животного. Слухи, впечатления, нравы Утиноозерска, люди, с которыми ему приходилось встречаться, – все это ожило в голове Алексея, пришло в движение…

Теперь он не сомневался, что у него получится. А напечатают или не напечатают – это его сейчас совершенно не волновало. То, что накопилось в нем, требовало выхода, просилось на бумагу – это было главным! И вопрос об уходе на «вольные хлеба» казался теперь ясным и понятным. Разумеется, он расстанется с журналом, как только будет обнаружено животное. А может, и раньше! Он бросит службу и займется лишь одним – будет писать роман. Год, два – сколько потребуется, столько и просидит! Рита с Костиком как-нибудь перебьются. Надо только верить в себя, в свои силы…

С вокзала Бандуилов летел домой как на крыльях. Он спешил объявить Рите о своем окончательном решении бросить службу и засесть за роман.

Жена встретила его в коридоре с необыкновенно восторженным лицом.

– Закрой глаза! – приказала она, не дав вымолвить ему ни слова. Алексей, снисходительно улыбаясь, зажмурился, и Рита, взяв мужа за руку, ввела его в комнату.

– Ап! – воскликнула она, и Бандуилов, открыв глаза, застыл на месте, не узнавая своего жилища.

Вместо старой затрюханной мебели он увидел роскошный гарнитур из двадцати четырех предметов благородного темного дерева.

– Вот это да… – с уважением произнес он. – Откуда дровишки?

– Дурачок, – Рита засмеялась, потащила Алексея в маленькую комнату, где стоял новый письменный стол, и усадила его во вращающееся кресло. – Ну, что скажешь?

– Даже не верится, – Алексей провел ладонью по гладкой поверхности стола и сразу вспомнил о часовщике. – Звонила Жгульеву?

– Звонила! – с вызовом ответила Рита. – Утром позвонила, а после обеда гарнитур уже стоял у нас. Как в сказке! Видишь, как все просто…

– Сколько? – спросил Бандуилов.

– Три c половиной.

Алексей изумленно уставился на супругу.

– Ну что ты удивляешься?! – обиделась Рита. – Это же импортная мебель!

– Погоди, – озабоченно произнес Алексей, – у нас ведь на книжке было только две…

– Правильно, – подтвердила Рита, – остальные пришлось занять. Тысячу дали Перфильевы, а пятьсот заняла у Алки. За год как-нибудь отдадим. Верно?

– Пожалуй… – Бандуилов огорченно вздохнул, настроение у него испортилось.

– Я вижу, ты не рад, что у, нас наконец-то появилась нормальная мебель, – сказала жена.

– Почему же, – он усмехнулся, – я очень доволен. Просто все это получилось как-то неожиданно…

Алексей привлек к себе жену, она уткнулась носом ему в шею, и несколько минут они стояли так, словно памятник счастливому супружеству… Разумеется, теперь не могло быть и речи об уходе с работы. Прежде нужно было покончить с долгами.

«Что ж, – сказал себе Бандуилов, – придется писать после службы!»

В тот же вечер он придумал первую фразу, которой должен был начаться роман:

«В полночь Гломов проснулся от неясных предчувствий».

Кто такой Гломов и что за предчувствия разбудили его – этого Алексей пока еще не знал…

НЕПРОБИВАЕМЫЙ РЫБИН

Третьего июля Алексею позвонил завлаб Притальев. Он сообщил, что через неделю на институтском корабле «Интеграл» состоится трехдневный семинар по проблеме утиноозерского ящера. Он также добавил, что список участников уже утвержден, но для корреспондента, возможно, найдут лишнее место.

Бандуилов, не мешкая, ринулся в Институт с письмом, подписанным главным редактором. Собственно говоря, новость о предстоящем мероприятии Алексея не удивила. Ученый мир давно уже использовал пароходы для научных конференций, школ, симпозиумов, коллоквиумов и всякого рода дискуссий. Тот, кто первый предложил собираться на водном транспорте, был, бесспорно, человеком дальновидным. Разве можно сравнить семинар в душном загазованном городе с семинаром на воде! Морской или речной воздух, живописные берега, солнечные блики, чайки за кормой – какой ученый не бросит ради этого все дела и не поспешит на корабль, даже если тематика докладов ему не интересна. Разумеется, для полного успеха коллоквиума необходимо участие в нем нескольких корифеев, которые, подобно свадебному генералу, придадут мероприятию солидность и вес. Кроме того, мудрые организаторы всегда позаботятся о присутствии на судне двух-трех милых дам, но не для глупостей, а в качестве возбуждающего средства, как, скажем, черный кофе. Глядя на них, спорящие стороны будут биться за Истину с утроенной силой, словно участники средневековых рыцарских турниров.

У корабля есть еще одно преимущество перед сушей: на нем нет универмагов, музеев, театров – всего того, что может отвлечь от серьезного дела. Вдобавок, он окружен со всех сторон водой, так что сбежать с него довольно трудно. Поэтому участнику научного круиза не остается ничего иного, как слушать выступления коллег…

Подготовка к такому плаванию начинается чуть ли не за год, но утиноозерская загадка требовала действий решительных и быстрых, и Лавр Григорьевич Горячин бросил все силы на организацию семинара. Задача его облегчалась тем, что Институт имел свое научно-исследовательское судно, которое, наконец-то, пригодилось для серьезного дела. Лавр Григорьевич сам составил список участников. Двадцать пять человек он пригласил из разных городов, остальные сорок пять мест распределил между сотрудниками своего Института, хотя желающих было гораздо больше.

Алексей даже не подозревал, что попасть на корабль будет так сложно. Секретарша Горячина, равнодушно прочитав официальную бумагу из журнала, сообщила Бандуилову, что список уже утвержден, а сам Лавр Григорьевич срочно вылетел в Москву и вернется лишь через четыре дня. Она посоветовала Алексею обратиться к Рыбину, заместителю директора по хозчасти, который ведает сейчас подготовкой к семинару. Огорченный журналист отправился к Рыбину. Алексею никогда прежде не доводилось иметь с ним дела, хотя кое-что он о нем слышал.

Роман Петрович Рыбин был высок, как говорится, в теле, но не толст. Недавно ему стукнуло пятьдесят, но выглядел он моложе, хотя в пышной шевелюре было немало благородной седины. Для полноты портрета упомянем крутой лоб, квадратный подбородок, который принято называть волевым, и темные маленькие, как вишневые косточки, зрачки, пристально смотревшие на человека до тех пор, пока тот не начинал чувствовать за собой какую-то вину. При такой внешности Роман Петрович свободно мог украсить палату английских лордов, и не случайно посторонние люди принимали его за директора Института. Природа обделила его умом, но в качестве компенсации наградила Рыбина неиссякаемой энергией. В прошлом он возглавлял обувную фабрику, но – неудачно. Затем он два года руководил техникумом, где успешно развалил работу, с треском вылетел и приземлился в кресло директора Дома культуры. Разогнав любительский театр и оскорбив диск-жокея, Роман Петрович стал жертвой жалобщиков и был переброшен в спортобщество, где стал тренировать тренеров. Внеся вклад в физкультурное движение, он был вынужден уйти в Институт Прикладных Проблем.

Первое, что поразило Рыбина, когда он пришел в ИПП, была свободная посещаемость. Сотрудники приходили на работу когда вздумается, засиживались допоздна и вообще жили вольготно. Роман Петрович повел решительную борьбу с такой разболтанностью. Он был твердо уверен, что все научные сотрудники – шалопаи, которым платят слишком много, и считал главной своей задачей приучить их к дисциплине. С этой целью он ввел утренние проверки. В первый же день попалось человек сорок, опоздавших к началу работы. Рыбин собственноручно переписал проштрафившихся, он ни о чем их не спрашивал, не читал нотаций – лишь молча регистрировал факты, и это давящее спокойствие вызывало у сотрудников тревогу. Находились, правда, умники, доказывавшие Роману Петровичу, что творческую деятельность нельзя регламентировать.

– Мы совы! – заявляли они. – Нам думается хорошо лишь в поздние часы!

– Хоть совы, хоть филины! – бесстрастно отвечал Рыбин. – Думать вы должны от звонка до звонка в специально отведенных местах!

От утренних проверок он перешел к послеобеденным и вечерним. В результате порядок восторжествовал, а производительность снизилась.

В знойные летние месяцы Роман Петрович устраивал регулярные облавы в районе пляжа. Операции он проводил весьма искусно. Так, например, в рабочее время пляжный диктор объявлял, что сотрудника ИПП – фамилия не называлась – просят срочно явиться в радиоузел. Нарушители трудовой дисциплины сбегались на зов прямо в плавках, попадая в руки Рыбина. Иногда он подплывал к берегу, ползком выбирался из воды и медленно, точно крокодил, двигался на животе по песку, фиксируя прогульщиков. Этот способ, конечно, требовал хорошей физической подготовки, но недаром Роман Петрович служил когда-то по спортивной части…

Впрочем, деятельность его не ограничивалась проверками посещаемости. Неистощимая фантазия администратора позволяла ему постоянно вводить какие-нибудь новшества. Так, например, он решил, что сотрудники, уходя с работы, должны оставлять свои удостоверения в Институте. С этой целью он заказал в мастерских многоэтажную вращающуюся башенку с множеством ячеек, которую установил в вестибюле, рядом с вахтером. Поскольку палец в ячейки пролезть не мог, удостоверения приходилось извлекать специальными щипчиками, висящими на леске. По утрам у башни начиналась давка, всё пытались вращать ее одновременно, ища свою ячейку и ругаясь. Роман Петрович стоял в сторонке, невозмутимо наблюдая за вавилонским столпотворением. Если же какой-нибудь несдержанный товарищ подбегал к нему и выражал протест, Рыбин молча смотрел на него, затем твердо и громко произносил:

– Стадо, в которое вы себя превращаете, есть результат вашей собственной неорганизованности! Мы будем пресекать подобные безобразия!

Твердость тона и это загадочное «мы» вызывали у недовольного замешательство, и он возвращался к башне, чтобы искать свою ячейку.

Все, что делал Роман Петрович, – доставал ли из кармана платок, разговаривал ли по телефону, надевал ли очки – любое его движение было преисполнено значительностью и вызывало у людей слабых чувство собственной неполноценности. Недовольные Рыбиным пытались на него жаловаться, но без успеха, ибо он пользовался покровительством Горячина. Более того, отправляясь на важные переговоры, директор брал с собой в качестве адъютанта Романа Петровича, используя его представительную внешность, но запрещая при этом открывать рот.

Излюбленным занятием Рыбина было стоять в центре институтского вестибюля. Часами возвышался он здесь, напротив стеклянных дверей, и, полный таинственных дум, оцепенело смотрел вдаль, на дорогу, словно ждал гонца с важной вестью.

На этом посту и нашел его Бандуилов. Не решаясь отвлечь его от созерцания, Алексей остановился в двух шагах от Рыбина.

– Я вас слушаю! – вдруг произнес Роман Петрович, по-прежнему глядя на дорогу. Алексей даже оглянулся, желая убедиться, что слова относятся к нему. Назвавшись, он протянул Рыбину официальное письмо от журнала. Роман Петрович принял его королевским движением, но читать в вестибюле не стал, а повел гостя в свой кабинет. Там, нацепив очки, он долго изучал текст, затем столь же долго смотрел на Бандуилова, но тот не только не смутился, но даже наоборот – слегка улыбнулся, что, вероятно, совсем не понравилось Роману Петровичу.

– Опоздали! – кратко произнес он.

– Как же так… – заволновался Алексей.

Рыбин невозмутимо взял в руки карандаш и чистый лист.

– Давайте подсчитаем вместе, – сказал он, – чтобы получить ясную и объективную картину! На корабле тридцать пять кают для пассажиров. В каждой каюте по два места. – Он перемножил. – Итого – семьдесят вакансий. Если взять еще вас, получится один лишний…

– Согласен быть семьдесят первым, – сказал Бандуилов.

– Где же вы будете спать? – сухо спросил Рыбин.

– На палубе, – просто ответил Алексей, – в салоне, трюме, где угодно – какая разница…

– Очень плохо, что вы не чувствуете разницу! – взгляд Романа Петровича уперся в бритую голову Бандуилова. В ее бесстыдном блеске чудилось Рыбину нечто неприличное и аморальное. – Вы представьте себе на минуту, что корабль потерпит крушение. Спасательные средства рассчитаны только на семьдесят человек. Этих мы спасем. Что же касается семьдесят первого… – печальную концовку он не договорил.

Алексей понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, и если он еще пытался уломать Рыбина, то делал это, скорей, от досады.

– Роман Петрович, проблема ящера – дело общегосударственное. Я готовлю материал, который будет читать вся страна! Я просто обязан присутствовать на семинаре…

– Уж не хотите ли вы сказать, – холодно спросил Рыбин, – что я должен уступить вам свое место на корабле?

– Ну что вы! – смутился Бандуилов. – Я прошу войти в мое положение…

Роман Петрович сидел в кресле загадочный, как сфинкс.

– Свободных мест нет! – решительно повторил он, давая понять, что разговор закончен.

К счастью для Алексея, вопрос уладился быстро, как только вернулся из Москвы Горячин. Лавр Григорьевич, вызвав к себе Рыбина, указал на сидящего в кабинете корреспондента и сказал:

– Это товарищ из журнала. Организуй ему место на корабле. Он должен плыть с нами!

Ни один мускул не дрогнул на лице Романа Петровича, словно и не было у него разговора с Алексеем.

– Обеспечим, – деловито ответил Рыбин. – Могу идти?

– Иди, иди! – кивнул ему директор, и Роман Петрович, величественно пятясь, покинул кабинет.