Текст книги "Похитители автомобилей. Записки следователя"

Автор книги: Леонид Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Небольшой листок серой папиросной бумаги извещал, что заключенная Жанна Васильевна Балюк этапирована в тюрьму и со вчерашнего числа значится за мной.

Это извещение меня не обрадовало. Дело в том, что по делам, которые находились в моем производстве, обвиняемой с такой фамилией не было, и я ее не разыскивал. Здесь, очевидно, была ошибка. Я приготовил на имя начальника тюрьмы письмо об этом. Оставалось подписать его у прокурора.

Петр Онуфриевич, прокурор района, прочитал письмо, поставил лишнюю, на мой взгляд, запятую и отложил его в сторону.

– Балюк… Балюк… – задумчиво произнес он. Видимо, фамилия была знакома ему. – Постой, да ведь это же она скрылась лет десять назад. Тебя тогда еще у нас не было. Значит, разыскали ее все-таки. Что ж, вызывай завтра на допрос. Предварительно хорошенько ознакомься с делом…

Из материалов пожелтевшего, запыленного дела я узнал, что лет десять назад…

Впрочем, обо всем, что случилось десять лет назад, можно узнать из рассказа самой Балюк:

– После окончания торговой школы меня направили работать завмагом в село Тарасовку. Это только в направлении было написано «завмаг». На самом деле в маленьком магазине, продававшем все – от школьных тетрадок до селедки и керосина, – работал один человек, который был и продавцом, и экспедитором, и грузчиком.

Мне это даже понравилось. В молодости всегда тянешься к самостоятельности, а мне-то ведь было тогда всего 24 года.

Что вы смотрите на меня? – женщина грустно улыбнулась. – Не похоже, что мне когда-то было 24 года?

Что я мог ответить? В материалах дела сохранилась ее фотография. Круглолицая, полная девушка с кудряшками весело и беззаботно смотрела на мир. А передо мной на стуле сидела седая пожилая женщина. На вид ей можно было дать лет пятьдесят, а то и больше. Выцветшие, слезящиеся глаза, редкие гнилые зубы. В теплый летний день она была одета в ватник и тяжелые яловые сапоги.

Балюк продолжала:

– В Тарасовке меня любили. По крайней мере, мне так казалось. Тому ситцу отпущу в долг, тому водки… Да и сама… Молодая, глупая была, а подсказать никто не подсказал. Прибудет хороший товар, я себе туфли новые, отрез на платье. А деньги как? Не беда, мол, в получку расплачусь. Приходит получка – и то купить хочется, и это. Так и быть, думаю, отдам в следующую. Вот так и пошло…

Через год перед ревизией прикинула я, подсчитала, а у меня товаров на шесть тысяч рублей не хватает. Опустилась я на ящик, спокойная-спокойная, даже страшно. Готовь, думаю, Жанна Васильевна, сухари. И тихо так в магазине, а на душе пустота какая-то, и все безразлично мне. Я ведь даже представления о тюрьме не имела, какая она, а тут, пожалуйста, садитесь!

Незадолго перед тем указ вышел. Не разбиралась я в статьях ваших, только знала, что за растрату 25 лет положено. Только подумать! 25 лет – это вся жизнь!..

Собрала я выручку за неделю, вещи получше и уехала. Вы мне поверьте, гражданин следователь, я себе той минуты простить не могу. Что мне за эти 12 лет пережить пришлось – врагу своему не пожелаю.

Куда ехать, я не раздумывала. Есть у меня тетка в Средней Азии, с Отечественной войны там осталась. Вот к ней и решила махнуть. Еду в поезде, и все мне кажется, что пассажиры на меня внимание обращают, будто догадываются. Со страху ни есть, ни пить не могла. На одной станции решила книжку купить, чтобы время незаметней шло. Я до этого книг мало читала, все как-то некогда было. Схватила первую попавшуюся – и назад в вагон. Надо же было так случиться, чтобы книжка та о шпионах и жуликах оказалась. Тут только я и узнала, как преступников ловят. Прочла я в книжке, что в первую очередь всех родственников проверяют. Мне казалось, что никто не догадается, куда я уехала. А тут сомнения взяли: вдруг меня там уже ожидают? Деваться-то некуда.

Вышла я на первой станции и поехала обратно. С того времени и начала бродить по белу свету. Только где-нибудь на работу устроюсь, а у меня паспорт требуют. Я все выдумывала истории разные жалостливые. Но надолго этого не хватало. Месяца два-три подержат, а там и расставаться пора.

Что я с тех пор пережила, вам не понять. Издергалась, нервная стала какая-то. Увижу, идет мне навстречу работник милиции в форме, так и кажется, что меня арестовывать. До того дошло, что начали по ночам кошмары сниться… Будто иду по улице, навстречу милиционер. Хочу его обойти, а он становится все больше и больше, всю улицу занимает. Околыш красный, как огонь, горит, а он смеется: «Ну что, сбежала от нас, Жанна Васильевна? От нас не убежишь!» Да как захохочет. Дома, стены рушатся, а кирпичи на меня падают. Закричу диким голосом и проснусь вся в холодном поту. А потом всю ночь от страха заснуть не могу.

И так меня эти кошмары измучили, что попала я в психиатрическую больницу. Теперь даже вспоминать стыдно. А тогда рада была. Здесь-то уж, думаю, не найдут. Успокоилась я, пропали страхи, и меня выписали. Выздоровели вы, говорят. А где там выздоровела. Только вышла из больницы – все снова началось. Увижу милиционера и давай бежать, глаза страшные станут, бегу, не знаю куда. Люди внимание обращать стали.

Успокоюсь, приду в себя и думаю: «Нельзя так. Сама себя выдать могу». Пришла мне в голову одна мысль. Да такая, что лучше бы она и не приходила никогда.

Продала я вещички, какие были, собрала денег, купила ружье охотничье, патронов, одежду теплую и ушла в тайгу…

Трудно человеку одному в тайге. До этого случая я и ружья в руках никогда не держала. А тут все самой пришлось делать. Начну рубить, а топор тяжелый – руки опускаются. Брошу все и плачу. Наплачусь и снова работать. Сделала шалаш – обрадовалась. Есть теперь где в непогоду спрятаться. Вскорости и первый дождь пошел. Как ударил проливной, на целые сутки. Шалаш мой через час протекать стал. А потом побежали с веток ручейки, словно душ. Промокла я насквозь, только о себе не думала. Мне бы продукты спасти, чтобы сухими остались. Впереди ведь целый год, а денег у меня ни копейки, все потратила.

Упала я прямо на мешок с продуктами и плачу, бога прошу, чтобы сжалился, чтобы дождь прекратил. Я и раньше в бога не верила, а тут совсем изверилась. Уж как я его просила! Если бы был господь бог, он бы меня пожалел. Только не услышал он меня.

Простудилась я во время дождя. Подняться сил не было, так и пролежала в шалаше три дня, вся мокрая. Как огнем вся пылала, а позвать некого, и помочь некому. Как выжила, сама не знаю. Видно, жить очень хотелось.

Так началась моя жизнь в тайге. Правда, и жизнью это назвать нельзя. Так, существование. Научилась я охотиться, понемножку и мясо появляться стало. Шалаш шкурками выложила, теплее стало.

Только вот с зубами у меня плохо было. Луку, чесноку мало взяла, овощей не догадалась хоть сушеных взять. Ягоды дикие ела. Один раз чуть не отравилась.

Потом пушнину собирать стала. Раз в год в селенье появлялась. Сдавала шкурки, покупала порох, дробь, соль, муку и снова в лес. На человека перестала походить. В бане настоящей семь лет не была, пока в тюрьму не попала. От дыма глаза слезиться стали. А может быть, и не от дыма…

Тоска меня брала. Как наступит вечер зимний, разгуляется метель, сидишь одна в шалаше, слова сказать некому. Все уж думано, передумано. А мысли все лезут и лезут…

Где-то люди сейчас за столом сидят, чай пьют. Или нет – в кино пошли, в театр. А сколько ты, Жанна, раз в театре была? Два раза. Это за всю-то жизнь!

Сколько раз убеждала себя добровольно явиться. Уже все решу, в райцентр приеду, к милиции подойду, а увижу человека в форме – бегу, куда глаза глядят. Только в тайге и прихожу в себя.

Женщина замолчала, вытирая навернувшиеся слезы. Успокоившись, она продолжала:

– Привыкла я к тайге, даже забыла, что есть какая-то другая, настоящая жизнь.

Только жизнь сама о себе напомнила. Километрах в двух от меня разбили свой лагерь геологи. Палатки поставили, видно, надолго обосновались. Значит, думаю, и меня скоро увидят. Расспросы пойдут: кто такая, почему одна в тайге?

Решила я искать другие места. Пошла в селение шкурки сдать, чтобы запасы на дорогу сделать. Пришла в магазин, что надо, купила, когда вижу: идет по направлению ко мне лейтенант милиции. Нет, думаю, не за мной он. Просто кажется по привычке. А лейтенант все ближе и ближе подходит. Не выдержала я. Только повернулась уходить, слышу за спиной спокойный голос: «Куда же убегаете, Жанна Васильевна? Хватит, поди, набегались».

Разыскали-таки меня. Зря только в тайге мучилась. И такая меня злость взяла на самое себя, что свою жизнь погубила. Села прямо на пол и расплакалась. Заплакала, и как-то легче на душе стало, спокойнее.

Вину свою я признаю полностью, гражданин следователь. Только я уже себя сама наказала, жизнь исковеркала…

Балюк замолкла.

Молчал и я. Передо мной сидел человек, который так безжалостно отобрал сам у себя лучшие годы своей жизни. Но как сказать ей, что еще семь лет назад государство простило ее, что еще семь лет назад следователь вынес постановление о прекращении дела, что эти долгие семь лет мучений в тайге она перенесла совершенно напрасно!

Сколько нового, интересного произошло за эти годы в стране! Без нее уехали на целину комсомольцы, не было ее и среди девушек, которые собирались на строительство Братской ГЭС, не знала она и о многих других событиях большой жизни. У каждого за эти годы были свои успехи, свои удачи, победы, свои праздники. Были дни, которые стали праздником для всего народа, для всего человечества. И ради этого стоило жить!

Люди рождались, росли, совершали подвиги. Они любили, у них появлялись семьи. А она пряталась в лесу, как зверь, укрывшийся в своем логове. Ей тоже было двадцать пять лет. Но ничьи уста не шептали ей слов любви. Не узнала она и счастья материнства. Жизнь, как курьерский экспресс, проносилась мимо, мелькая яркими огнями, а она стояла в стороне и смотрела на проходящий поезд.

Хватит ли у нее силы воли и смелости догнать этот поезд, вскочить хотя бы на площадку последнего вагона? Хватит ли у нее сил перенести мое сообщение?

Чтобы неожиданное известие не сломило Балюк, я постарался постепенно подготовить ее к мысли о возможном освобождении. И все же, когда она узнала, что семь лет в тайге были проведены зря, то не выдержала и потеряла сознание.

После нашего разговора Балюк еще два дня пробыла в тюрьме. Это может прозвучать парадоксально, но тюрьма ей заменила дом. Здесь, впервые после семи лет скитаний, она спала на чистой простыне, слушала радио и читала газеты. Здесь, впервые за двенадцать лет, она спала спокойно, так как не надо было больше ни от кого прятаться.

Получив через два дня от родных деньги, Балюк пришла ко мне прощаться.

– Спасибо вам, товарищ следователь, за все. Я… поверьте мне… я еще стану человеком…

Она повернулась и, опустив голову, пошла к выходу. В длинном пустом коридоре гулко раздавались шаги ее тяжелых сапог. Через открытую дверь в коридор ворвался солнечный луч и засверкал на белой стене ярким пятном. И чем ближе подходила она к этому яркому пятну, тем больше расправлялись ее плечи, тем решительнее становились ее шаги, тем выше поднимала она голову.

Жанна Васильевна Балюк возвращалась к жизни.

ВЫСШАЯ МЕРА

«…Таким образом, виновность гражданина Клименко доказана показаниями свидетелей и его собственным признанием…»

В кабинет забежала вечно улыбающаяся Валя. Она работает у нас курьером уже год, но никак не может расстаться со своей привычкой постоянно улыбаться. Это, очевидно, очень грустно, когда человеку предлагают не улыбаться. Но, согласитесь, в нашем деле улыбка, к сожалению, не всегда уместна. Приходит человек и сообщает, что его родственник покончил жизнь самоубийством, а его встречают обворожительной улыбкой. Или приносит она повестку жене обвиняемого и вся светится той необъяснимой радостью, которая навещает нас только в семнадцатилетнем возрасте.

Вот и сейчас. Ворвалась без стука:

– Аркадий Владимирович, можете радоваться! Тут о вашем деле напечатано.

Бросила газету и убежала. Ищу где. На последней страничке сообщение оканчивается словами:

«Приговор приведен в исполнение».

Газета тихо опускается на стол. Приведен в исполнение… Радости у меня нет. Нет того знакомого ощущения удовлетворенности, которое обычно появляется после удачно расследованного дела.

Совсем недавно этот человек сидел передо мной вот на этом самом стуле, за этим столом. Я напрягал все свое умение, чтобы доказать его виновность, а он, естественно, старался убедить меня в противоположном. Противник он был опытный и упрямый, но в нашем поединке победил я. Победил, а вот радости нет.

Мне даже трудно объяснить, в чем дело. Ни я, ни суд не допустили ошибки. Человек, которого больше нет, совершил столько преступлений, что заслуживает самой тяжкой кары. Так почему же я, снова и снова возвращаясь к каждому допросу, оцениваю каждое доказательство, анализирую каждое свое действие? Почему это все мне в голову лезет? И надо было этой хохотушке так некстати подсунуть мне газету! Не могу продолжать работу. Пойду пройдусь. Тем более, что до обеденного перерыва осталось совсем немного.

На улице жара, хотя уже сентябрь. Липкий пот начинает образовывать на спине неприятные ручейки. Куда спрятаться? Может, в парк? Стараюсь найти защиту в тени спокойных великанов, уверенно раскинувших свои зеленые руки. Солнце здесь жжет не так, зато пыль прямо-таки доводит до бешенства. Она мелкой сетью повисла в воздухе, пробралась за воротник, трещит на зубах. Нагретый воздух словно задремал под солнцем. Никакого движения. И от этого становится еще жарче.

Впрочем, в тот день было, пожалуй, горячее. В тот день аккуратный Николай впервые поцарапал синий бок оперативной машины. На повороте не сбавил скорости, а когда тормознул, машину занесло в сторону. Она слегка качнулась и, словно легонько оттолкнувшись от забора, жадно набросилась на очередной километр.

Тогда этого никто не заметил. Не до того было. Редкое и страшное преступление совершили в нашем районе. Сожгли женщину. Живьем. И не ночью, не тайком, а в открытом поле, днем, почти на глазах у людей. Вопросы возникали, казалось, только для того, чтобы уступить место новым. За что? Почему именно сожгли? Как хватило жестокости на такое дело? И, конечно же, кто? Кто?

Среди нас новичков не было. И я, и Николай Лыгачев, старший «опер» уголовного розыска, и Виктор – все мы отлично понимали, что заранее искать ответы на эти вопросы нельзя, что только после осмотра следов преступления и опроса свидетелей мы сможем наметить первые версии, набросать наметки будущих планов. А пока надо разговаривать о чем-нибудь постороннем, чтоб приехать на место происшествия без заранее сложившегося мнения.

И тем не менее мы молчали. Просто не хватало силы воли заставить себя открыть рот и выдавить какое-либо слово, не связанное с делом.

Нырнув в небольшой овражек, машина ворвалась в аллею тополей, которая прямой стрелой вытянулась в направлении села. Николай нажал на акселератор до предела. Стрелка спидометра качнулась вправо, и деревья сомкнулись еще плотней. Вот уже показались первые дома. У крайнего столпились люди, ждут нас. От толпы отделился участковый уполномоченный Таран и пошел нам навстречу. Обычно такой степенный и неторопливый, он заметно волнуется.

Машина останавливается. Я открываю дверцу и сразу успокаиваюсь. Сомнения, вопросы, догадки – все это осталось там, на дороге. Иначе нельзя. Начинается расследование…

Глаза внимательно ощупывают каждый бугорок, каждую кочку, любой предмет, лежащий вблизи места преступления. Многочисленные следы людей, побывавших ранее нас. Как найти среди них тот, нужный? Медленными кругами, которые становятся все меньше и меньше, приближаемся к месту, где лежит труп обгоревшей женщины, прибросанный землей: попытка сбить огонь. Но помощь пришла поздно. Волосы, платье, кожа – все обгорело. Ноги подобраны, а обгоревшие черные руки вытянуты вперед, словно пытаются защитить лицо от жаркого пламени. Впрочем, одна из женщин оценила это по-своему:

– Смотри-ка, всю жизнь милостыню просила и теперь, сердешная, руки протягивает, подаяния просит.

– Так вы знаете, кто эта женщина?

– А кто ж ее не знает? Это Марийка-пьянычка.

– Мария. А фамилия?

– Не знаю. Да ее по фамилии никто и не знал. Марийка-пьянычка, и все. Наверно, не было у нее фамилии.

И все-таки нашлись в селе люди, которые вспомнили фамилию Марийки, а заодно и историю ее неудавшейся жизни.

Не было такой девушки в селе, которая б прошла мимо Игната Бела?я, не потупив глаза и не зардевшись ярким румянцем. А он шел, высокий, немного грузноватый, шел и добродушно посмеивался, не замечая, как загораются жаркие костры на щеках сельских девчат. А если какая-нибудь, самая бойкая, приглашала в кино или в клуб на танцы, степенно благодарил и обещал пойти в следующий раз.

Все стало понятно, когда он к досаде многих матерей, включая и его мать, привез в дом невесту из соседней Хотяновки – маленькую, задумчивую Марийку, тихую и незаметную. И хотя все считали, что она не пара Игнату, жили они счастливо и дружно. Игнат успевал и в школу сходить, где он преподавал в старших классах, и по дому все сделать. А вечером выходил в сад, брал свою молодую жену на руки и носил.

Марийка светилась какой-то елейной радостью, осторожно прижимаясь к могучей широкой груди и все еще не веря в свое счастье. Она никак не могла понять, почему Игнат полюбил ее, а не кого-нибудь из тех девчат-красавиц, первых певуний, которые есть в каждом селе. Сама же, будучи по характеру застенчивой и слабовольной, считала любовь Игната большим и незаслуженным счастьем. Поэтому боготворила его как могла.

«Игнат сказал», «Игнат сделает», «Как Игнат скажет», «Посоветуюсь с Игнатом», – отвечала она на любое предложение, на любой вопрос, заранее считая решение Игната наиболее правильным.

И когда Игнат пришел и сказал, что вещи собирать не надо, что они никуда не поедут из села и не такие уж немцы страшные, как о них рассказывают, она не возражала. Если говорить правду, она даже обрадовалась, что не придется расставаться с большим уютным домом, с хозяйством и десятками тех мелких предметов, которые незаметны в обыденной жизни и с которыми тем не менее жалко расставаться. Если бы знала Мария, какое горе ожидает ее…

Как только в село вошли немцы, два мотоциклиста подкатили к дому Белая. Напрасно Игнат притворялся простаком, утверждая, что он беспартийный, простой колхозник. Видно, кто-то уже успел донести. Немцы увели Игната. А через несколько дней, так ничего и не добившись от него, повесили на площади, прицепив на грудь табличку «Партизан».

Марийка на площадь не ходила. Не пустили соседи. Ее отвели к бабке Горпине, так она и сидела там. День, другой, третий. Не плакала. Смотрела в одну точку в угол на большой кованый сундук и молчала. Горе обрушилось неожиданно, лишив возможности рассуждать. Марийка никак не могла поверить, что большого добродушного Игната больше нет. Нет ее Игната, ласкового, все знающего, все умеющего, для которого не было никаких трудностей. И все-таки Игната не стало. А вместе с ним рухнуло привычное представление о мире. Мира, в котором она жила до сих пор, больше не было, потому что он, собственно, весь вмещался в великане-блондине с руками крестьянина и умными глазами учителя.

– С ума, никак, сошла девка, – решила бабка Горпина. – А если еще не сошла, то непременно сойдет.

И нашла бабка лекарство, которое, по ее мнению, могло спасти от горя.

– Выпей рюмочку, Мария, может, легче станет.

– Спасибо, не хочу. Да и не пила я никогда раньше. Не могу.

– А ты выпей. За упокой души выпей. Так надо. Чтобы ему в земле легче лежалось.

Выпила Марийка рюмочку самогона, скривилась и заплакала, забилась в истерике. Горе стало каким-то не таким большим. Слабость разлилась по телу и тепло. Выпила еще рюмочку, и еще спокойнее стало. Все такое безразличное нет ни счастья, ни горя, только слабость и тепло, да еще лампа кружится. И чего она кружится, не поймешь. Даже смешно. Нет чтобы на столе стоять, она все по хате кружится.

Так и пошло. Первое время бабка Горпина уговаривала, от горя лечила. А потом втянулась, сама просить стала. Дальше – больше. Другие встречали горе грудью. Боролись, ненавидели, мстили. А она не вынесла его тяжести, надломилась, не смогла распрямиться. И кружила по хате лампа, и в такт ей притоптывала неуверенной ногой пьяненькая Марийка.

Вот уже и война прошла.

– Мария, хватит водку пить, пора делом заниматься, в хозяйстве каждые руки нужны, – говорили ей.

– А для кого мне работать, для кого стараться? Да и зачем? Заходите лучше в гости, выпьем, поговорим.

День-два поработает, а потом пьет неделями, в поле не видно. Сначала жалели. Потом стали презирать. И все равно кто-нибудь сжалится, поднесет шкалик. А ей больше и не нужно. Постепенно перестали называть по фамилии, а все Марийка да Марийка. Так и пошло – Марийка-пьянычка.

Если эта история в какой-то мере давала объяснение моральному падению Марии Белай, то большой ясности в дело она не внесла. Скорее наоборот. Такой человек, как Мария, никому зла причинить не мог, никому не мешал, и тем более непонятной становилась жестокость, с которой расправились с ней.

Осмотр места происшествия ничего особенного не дал. К месту, где горела Белай, сбежалось много людей, они затоптали почти все следы. Удалось найти только свежий окурок, да еще недалеко на дороге был виден четкий отпечаток велосипедного колеса. Мы посоветовались, что с ним делать. Решили на всякий случай закрепить. Сделали гипсовый отпечаток, сфотографировали. А дальше?

Но когда мы пришли в кабинет председателя сельсовета, выяснилось, что дальше есть что делать.

Пока я и Николай осматривали место происшествия и составляли протокол, Виктор и Таран установили, кто первый заметил, как горит Марийка. Тут же, возле здания, на скамеечке сидела девушка, которая первая видела, как все началось.

Было около двенадцати часов дня. Солнце стояло высоко в зените и немилосердно жгло. Катя Пилипенко вместе с другими женщинами работала на огородах. Она как раз ожидала свою подругу, поэтому часто посматривала на дорогу. На дороге появился велосипедист. Может, почтальон почту везет? Нет, вроде не почтальон. Самого хорошо видно, а кто – узнать нельзя. Велосипедист остановился, положил велосипед, а сам над чем-то наклонился. Потом сел на велосипед и быстро поехал в село. Не успел он отъехать и десяти метров, как над тем местом, где он остановился, взвилось пламя.

– Ой, лыхо! Девчата, хлеб горит! – крикнула Катя подругам. Все бросили работу и побежали к огню. Вскоре они увидели, что горит женщина. Охваченная огнем, она пыталась приподняться, но тут факелом вспыхнули волосы, и она рухнула на землю. Когда к ней подбежали, она уже была мертва. Это была Мария Белай.

Итак, был неизвестный велосипедист, был след, оставленный его велосипедом, и окурок, по всей вероятности, оставленный тоже им. Для начала этого было достаточно. Оставалось отыскать велосипедиста. Каждый из нас поделился своими соображениями. Предложения, одобренные всеми, включались в план действий. Постепенно белый листок бумаги покрылся рядами однообразных полосок, которые отличались порядковыми номерами.

В селе около 500 велосипедистов. Не проверять же всех подряд! Надо искать человека, которому Белай причинила или могла причинить какую-нибудь неприятность. Одновременно мы пытались собрать сведения о преступнике.

Решили обойти все дома, которые находились вблизи места убийства. В двух крайних, расположенных на самой околице, никого из взрослых не было, все ушли на работу. В третьем мы застали дома Оксану Хораль. Николай стал расспрашивать ее, кто проезжал мимо дома в двенадцать часов дня, то есть тогда, когда совершилось преступление. Оксана совершенно спокойно заявила, что примерно в это время мимо нее проехал Иван Хоменко. Ехал он на велосипеде с поля в село.

Показания Оксаны были настолько важны, что сразу даже не верилось. Но Оксана твердо стояла на своем. Нет, она не ошиблась: мимо проехал дядько Иван.

Когда мы вернулись в сельсовет, нас уже ожидал Виктор.

– Ребята, могу вам доложить. У Марийки был только один враг, который имел основания ей мстить. В свое время она сожгла ему сарай. Напилась пьяная и с папиросой легла на сено. Тогда сгорели корова, свинья и поросенок. Теперь он ответил ей тем же. Его зовут…

– Спокойно, Витя. Не надо паники, только не падай. Его зовут Иван Хоменко. Да?

– Так вы уже знаете? А я думал вас удивить. Но все-таки, доложу вам, фигура колоритная. Бывший полицейский и староста, осужденный за измену Родине, позже амнистированный и снова осужденный, уже за кражу колхозного леса. Ну, что вы скажете?

– Не плохо. Но ты не расстраивайся. Тебе еще представится возможность поразить наше общество, – едко заметил Николай Лыгачев. – А пока, скажу вам честно, ребята, не нравится мне такое совпадение. Матерый волк, дважды судимый, днем, на глазах у односельчан лихо подъезжает на велосипеде к жертве и сжигает ее, как в хорошем гангстерском фильме, а потом садится на велосипед и самым аккуратным образом оставляет следы для гражданина следователя. Однако этого ему мало. Чтоб мы не ошиблись, он продолжает раскатывать на глазах у изумленных односельчан. Согласитесь, не похоже, чтоб так действовал опытный преступник.

Что ж, Николай был прав. Уж слишком неосторожно действовал убийца. А Иван Хоменко, судя по тем данным, которые добыл Виктор, никак не мог считаться новичком в этом деле.

– Добавьте ко всему, – Лыгачев минуту интригующе помолчал, – что с этой самой женщиной он мог уже сто раз расправиться вечером, ночью, когда и где угодно. Ведь она частенько валялась пьяная где-нибудь в канаве.

Николай говорил вполне логично. Но, с другой стороны, были точные показания Оксаны Хораль. Сомнения решили просто. Слепок следа велосипедной покрышки с места происшествия и велосипед, который Виктор изъял у Хоменко, отправили на экспертизу. Пока решался вопрос, за Хоменко установили постоянное наблюдение. Ответ пришел быстрый и категоричный: след на месте убийства Белай оставлен не велосипедом, представленным для исследования, а каким-то другим.

Заключение экспертизы было для нас неожиданным. Чего греха таить, мы уже считали это дело раскрытым. И вдруг оказывается, что ничего подобного. Выходит, Оксана ошиблась? Беседуем с ней вторично. Но она продолжает стоять на своем:

– Что хотите, делайте, а то был Иван Хоменко. А если вам мои показания не подходят, то не вызывайте меня больше. У меня и по хозяйству дел достаточно.

Положение складывалось довольно запутанное. С одной стороны, показания свидетеля, которому не было основания не верить, подтверждали виновность Хоменко. С другой стороны, заключение эксперта, построенное на объективных научных данных, утверждало противоположное. Вот и попробуй выбрать, кому отдать предпочтение. Арестовывать Хоменко или нет? Если не виноват человек, то нельзя. А если виноват?

Утром следующего дня ко мне в кабинет зашел Петро Хворостец:

– Извините меня, товарищ следователь, что я вас беспокою.

– Пожалуйста, пожалуйста. Что у вас?

– Так что когда велосипед можно будет забрать?

– Какой велосипед?

– Да тот, что у меня Иван взял. Пришел и просит: дай, говорит, Петро, велосипед, на ферму съездить надо. А то у меня, говорит, камера спустила. Я дал. Он день не везет, другой. Я встретил жену его, спрашиваю: где велосипед? Она отвечает: нету, милиция забрала.

– А когда Хоменко просил у вас велосипед?

– Так что числа не скажу, знаю только, что на второй день, как Марийку спалили.

Что ж, ход был не плохой. А в том, что это был ход, у меня не оставалось сомнений. Велосипеды в селах не регистрируют. Сказал, что его велосипед, значит, его. Поди проверь. Но Виктор тоже хорош, не мог проверить хозяйство как следует, схватил, что под руки подсунули, и обрадовался. Но ругаться некогда. Я вызвал автомобиль, позвонил Виктору, и мы срочно выехали в село. Скорее к Хоменко. Только бы не успел спрятать настоящий, тот, который, без сомнения, оставил свои следы в поле. Нам повезло. Велосипед нашли в сене на чердаке сарая. И нашел его тот же Гусев.

Теперь экспертиза подтвердила показания Хораль. А немного позже пришел ответ из судебно-медицинской экспертизы. Группа крови Хоменко совпадала с группой крови человека, курившего окурок, найденный возле трупа Белай. Дело в том, что крови на окурке не было, но была слюна. Судебные медики давно уже научились определять групповую принадлежность крови человека по его слюне. Круг замкнулся. В тот же день Хоменко был арестован.

Вот тогда и началась основная борьба за каждое слово, за каждую страницу показаний. Нет, Хоменко не хотел признавать себя побежденным. Он использовал малейшую возможность, неточность и, чего греха таить, малейшую оплошность следствия. Но с каждым днем ему становилось все труднее опровергать факты, собранные нашей группой. И вот настал день…

– Скажите, Хоменко, в день убийства Белай вы встретили в поле возле села женщину из села Гоголево?

– Да, встречал. Мы с ней шли в село.

– Но эта женщина утверждает, что показывала вам на лежавшую у дороги Марию и предлагала оказать ей помощь.

– Что ж, было и такое.

– Вы ответили, что это известная пьяница, и ничего с ней не станется, не сдохнет.

– Не согласен. Я сказал, что она известная пьяница и это не в первый раз с ней случается, так что ничего с ней не произойдет. Такое говорил.

– Значит, придя в село, вы уже знали, что в поле лежит пьяная, без сознания, Мария?

– Выходит, знал.

– Давайте уточним. Выходит, знал или все-таки действительно знал?

– Ну, знал.

– Как же получилось, что спустя два часа вы снова оказались возле Белай?

– Я решил отвезти сетку на пасеку. Отвез сетку, закурил с пасечником и поехал в село. На обратном пути, проезжая мимо Белай, остановился.

– И что сделали?

– Положил велосипед, подошел к ней, тронул ее. Она была пьяная. Выругался и поехал в село.

– А зачем вы подходили к ней?

– Хотел посмотреть, нужна ли помощь.

– Нескладно получается. Утром вам предлагали помочь Белай, вы отказались, не видя в этом необходимости. А через два часа у вас так изменилось мнение, что решили проверить. Почему?

– Изменил – и все. Что я, не имею права менять свое мнение? У нас же свобода совести. Правильно я говорю, гражданин следователь?

– Зря иронизируете. Свое мнение можете менять как хотите. Это ваше право. Вы даже можете не отвечать на вопросы.

– Ну зачем же? Мне нравится с вами разговаривать. Спрашивайте, я буду отвечать.

В голосе Хоменко была нескрываемая издевка. Но я, сохраняя спокойствие, продолжал допрос, как будто не замечая его вызывающего тона.