Текст книги "Иван Никулин — русский матрос"
Автор книги: Леонид Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Прощайте, друзья!
Клевцов открыл огонь в тот момент, когда второй «юнкерс» только что коснулся земли своими колесами. Пули перебили шасси, «юнкерс» скапотировал, погнув правую плоскость и высоко задрав левую. Удар был так силен, что летчиков, как это потом выяснилось, убило на месте, а танк, подвешенный к фюзеляжу, вышел из строя.
Но автоматчики в кабине уцелели. Несколько немцев выпрыгнули и залегли, прикрывая огнем высадку остальных. Комиссар приказал Коновалову и Серебрякову взорвать самолет вместе с фашистами.
Не доползли моряки. Огонь многих автоматов сосредоточился на них. Сперва ткнулся в землю пробитой головой Коновалов; шагах в пяти от него полег и Серебряков. Комиссар видел все это из своего укрытия.
– Эх, гады! – сказал он, стиснув зубы. – Погубили ребят. Гранаты мне!
По-пластунски, переметнувшись через бугорок, комиссар пополз к самолету. Навстречу ему зашипел, завизжал свинцовый град. Слетела, сбитая пулей, бескозырка, срезало как ножом полевую сумку. Две пули прожгли плечо комиссара, две застряли в ногах. Превозмогая боль и смертную слабость, комиссар упрямо полз вперед и вперед. Еще одна пуля – в бок, смертельная. Комиссар встал на колени и метнул гранаты под «юнкерс», которого уже почти не видел.
После взрыва огонь немецких автоматчиков прекратился. Моряки бросились к своему комиссару. Он был мертв.
…Хоронили моряков на сельском погосте. Отсюда, с голого бугра, было видно далеко в степь, до самого края. День выдался ясный, холодный, порывистый ветер дышал севером. Гнулись редкие лозины, роняли мертвую листву, ветер гнал и крутил ее по земле.
Могилу для товарищей моряки приготовили глубокую, просторную. Колхозные плотники сделали гробы. Папаша достал где-то красные полотнища и обил крышки. Он же приготовил надгробие – большой плитчатый камень с высеченной зубилом надписью. На похоронах было много колхозников. Местный учитель привел свою школу.
Краткой была речь командира:
– Мы хороним товарищей, которые вместе с нами начинали бой. Мы в этом бою победили, хотя враг несравненно превосходил нас численностью и оружием. У нас были только одни кулаки, у него и автоматы, и пулеметы, и гранаты, и танки, и самолеты. А победили мы потому, что дрались за правое, за святое дело, за советский народ, за нашу Родину! В борьбе за ее честь и свободу, за счастье народа погибли наши дорогие друзья Клевцов, Коновалов и Серебряков. Им вечная память и слава, а врагам месть и гибель! А вы, ребятишки, – обратился Никулин к школьникам, – когда будете большими, поставьте на этой могиле хороший памятник.
Он подошел к убитым, положил каждому на сердце бескозырку, заботливо расправив ленточки.
– Так и хоронить! – приказал он.
Застучали молотки, потом застучали комья земли по крышкам гробов. Быстро вырос над могилой холмик. Моряки отсалютовали троекратным залпом.
Прямо с кладбища направились на ближайший железнодорожный разъезд. Никулин спешил, потому что со всех сторон шли смутные, тревожные слухи. И уже тянулись по дорогам телеги, груженные домашним нехитрым скарбом, запряженные лошадьми, волами, а иногда и коровами. В деревнях, через которые шли моряки, то и дело попадались хаты с заколоченными окнами и дверями. Эти невеселые картины были знакомы Никулину: значит, враг близко.
Никулин сосредоточенно думал о погибших товарищах, о судьбе отряда – выскочить бы поскорее к своим да не напороться часом на какое-нибудь крупное немецкое соединение.
– Фомичев! – позвал он.
Подошел Фомичев и грузно зашагал рядом, в ногу.
– Думка одна меня тревожит, товарищ начальник штаба, – сказал Никулин. – Подозрительный этот десант у них был. Если бы это просто диверсионная группа, они бы танков ей не придали. Уж не забивают ли они клин в наш фронт где-нибудь поблизости?
– У меня у самого такая же думка, – признался Фомичев. – Значит, имели какую-то цель, раз танки послали.
– Какую же цель?
– А вот теперь, товарищ командир, давай думать. Линия фронта далеко ли от нас?
– Бес ее знает, где она проходит. Может быть, в ста километрах, а может быть, и в тридцати.
– Я вот думаю, что в тридцати, – сказал Фомичев. – Ты радиостанции, что в овраге нашли, осматривал? Нет? А я, брат, их разглядел, я в этом деле кое-что смыслю. Оба передатчика на ультракороткие волны, ближнего действия. От силы на двадцать пять – тридцать километров. Теперь смекай, чуешь, чем пахнет? – Невесело усмехнувшись, Фомичев добавил: – Хороши мы будем, если к фашистам в самую пасть попадем.
– Не попадем, – сказал Никулин. – Зубов у них не хватит нас разжевать. Сейчас на разъезде надо будет уточнить обстановку. Свяжемся по телефону с каким-нибудь военным комендантом.
Фомичев отозвался:
– В колхозе мне говорили, будто поезда вторые сутки не ходят.
Тихон Спиридонович
Разъезд был тих, безлюден, пуст – обычный степной разъезд с низеньким земляным перроном, с облетающими акациями в палисаднике. Кругом серела степь – унылая, осенняя, до того голая, что сердце щемило!
– Нет, не брехали в колхозе, – сказал Фомичев, разглядывая тонкий желтоватый, налет на отполированной поверхности рельсов. – Поездов не было давно.
Начальника разъезда нашли в дежурной комнате. Высокий, веснушчатый, небритый, с какими-то соломинками и пухом в рыжих всклокоченных волосах, он занимался странным, вовсе уже несвоевременным в такие дни делом – набивал патроны для охотничьего ружья. На столе лежали какие-то железнодорожные документы, начальник мял их и бумажными комками с помощью молотка запыживал порох в медных закопченных гильзах.
– Здравствуйте, – вежливо сказал Никулин. – Разрешите войти.
Начальник хмуро разрешил.
Никулин начал разговор тонко, с дипломатией.
– Скажите, пожалуйста, вы имеете какие-нибудь сведения о том эшелоне, что проходил здесь три дня назад утром?.. Тот самый эшелон, на который немцы напали.
– Имею сведения, – ответил начальник. – А вам зачем?
– А мы те самые моряки и есть, что его отстояли.
Сразу все переменилось. Хмурость начальника исчезла без следа. Он сбегал в соседнюю комнату, принес два стула, усадил гостей, крепко пожал им руки, назвав при этом себя Тихоном Спиридоновичем Вальковым. Разговор начался по душам.
Он был странный, смешной человек – этот Тихон Спиридонович Вальков. И лицо его, и шея, и руки были усеяны частой россыпью веснушек, даже в бледно-серых галочьих глазах его Никулин заметил вокруг зрачков коричневые крапинки. Обрадовавшись гостям, он уже не мог успокоиться и все остальное время пребывал в мелком суетливом движении: почесывался, ерошил пятерней волосы, хрустел пальцами, двигал чернильницу, теребил себя за ухо, покусывал губы. Впрочем, во всем остальном он оказался человеком толковым, на вопросы моряков отвечал с военной краткостью и точностью. Да, состав, который они отбили у немцев, благополучно проследовал дальше и, надо полагать, уже прибыл к месту назначения. Ходят ли поезда? Нет, не ходят. Двое суток назад движение прекратилось. Одновременно оборвалась и связь в обе стороны. Говорят…
Здесь начальник запнулся, опасаясь, как бы его не обвинили в распространении слухов.
– Посторонних нет, только свои, – подбодрил Фомичев.
– Говорят, что линия и с юга и с севера уже перерезана, – сообщил начальник. – Так что мы, выходит дело, в клещах. Но только я этому не верю, – поторопился он добавить на всякий случай.
– Напрасно не верите, – заметил Никулин. – Раз прекратилось движение и связь в обе стороны прервана, значит что-то неладно.
– Да, конечно. Ожидать можно всего. Вот я и готовлюсь. – Начальник кивнул головой на патроны.
– В партизаны, значит?
– А куда же еще! Не оставаться же немцам служить. Позор на себя принимать. Останешься, а потом, войны, что скажешь? Я человек хитрый, предусмотрительный, – засмеялся начальник. – Я с расчетом живу, на два года, вперед загадываю.
Засмеялись и Никулин с Фомичевым.
– Правильно живете. А что после войны спрашивать будут, где был и что делал, так это уже точно. Обязательно спросят.
Неожиданно для себя Никулин решил, в случае чего, принять этого длинного, смешного рыжего человека в свой отряд.
– Что же вы посоветуете? – спросил начальник.
– Первое я вам посоветую – ружье свое бросьте куда-нибудь в пруд или в землю закопайте. Крылов! – крикнул Никулин через приоткрытую дверь в общий зал, где, рассевшись на скамейках и подоконниках, ждали остальные моряки.
Вошел Крылов, вытянулся перед командиром.
– У тебя там лишний автомат есть. Дай-ка его сюда. И две обоймы запасные. Это вам, Тихон Спиридонович, подарок от моряков!
Крылов принес автомат. – Никулин показал, как нужно с ним обращаться.
– Эта вещь понадежнее вашей пукалки будет. Начальник горячо поблагодарил за подарок, хотел тут же попробовать автомат по воронам, но Фомичев воспротивился:
– Не стоит зря стрелять. А вдруг немцы где-нибудь близко.
– Нужно во что бы то ни стало уточнить обстановку, – сказал Никулин. – Если мы действительно в клещах, тогда нечего здесь сидеть. Тогда выход один – подаваться вглубь. Вот, если желаете, Тихон Спиридонович, милости прошу в мой отряд.
– Спасибо. Я было и сам хотел к вам в отряд попроситься, да не посмел, – признался начальник. – Думаю, моряки, не примут сухопутного.
– Хорошего человека почему же не принять? Порядки у нас, правда, строгие, зато уж ребята боевые. Товарища не продадут, у самого черта из зубов вырвут.
Разговор был прерван появлением Папаши с листом бумаги в руках. Это был акт о сдаче-приемке сорока двух тысяч семисот рублей трофейных денег. «Ахт» – значилось в заголовке, начертанном рукой Папаши.
– Какой тебе акт! – начал Фомичев. – Тут немцы со всех сторон наседают…
– Подписывайте, – твердо сказал Папаша. – А не хотите подписывать – забирайте свои деньги обратно. Отказываюсь.
Пришлось подписать.
– Мучаешь ты меня, – пожаловался Фомичев.
– Такой порядок. Не я его выдумывал, – возразил Папаша, пряча документы.
В дверь постучали. Вошел Харченко:
– Товарищ командир, гул какой-то слышен. Вроде поезд.
«ФД-1242»
Моряки и начальник разъезда мгновенно очутились на перроне. Никулин встал на колени, прильнул щекой к холодному рельсу. Рельс гудел, передавая далекий бег чугунных колес. Сомнений не оставалось – приближался поезд. Но кто в этом поезде: свои или немцы?
– Собирать пулемет! – скомандовал Никулин. – Всем в ружье!
Отряд разместился в канаве, близ полотна. На перроне остался только начальник разъезда.
Минут через десять из глубокой выемки выскочил паровоз – один, без вагонов. Он мчался на полной скорости, распуская за собой низкую гриву серого дыма. Начальник разъезда, размахивая красным флагом, кинулся навстречу ему. Вскочили и моряки, побежали на рельсы.
Паровоз начал контрпарить. Весь в белом шипящем облаке, он остановился перед разъездом – потный, пышущий сухим жаром, с разгоряченными, лоснящимися от масла шатунами и дышлами. Котел его дрожал и гудел, сдерживая могучий напор пара.
Никулин, Фомичев и Тихон Спиридонович подошли к паровозу. Навстречу им спрыгнул машинист – молодой, русый, в расстегнутой рубахе.
– Откуда?
– От немцев вырвались! Прямо между пальцев у них проскочили! – возбужденно и весело ответил машинист. – Уж и не чаяли спастись – прямо чудо вышло. Алеха! – крикнул он в будку. – Давай сюда!
Из будки показался кочегар Алеха, весь черный, только зубы да глаза белели на лице. Неторопливо, степенно спустился по железной отвесной лесенке. Он был очень похож на калмыка или киргиза – черные жесткие прямые волосы, широко расставленные косые глаза, приплюснутый нос. Сходство дополнялось еще и кривыми ногами.
– Тендер нам испортили-таки, сволочи! – сказал Алеха. – Пришлось остановку делать в пути, дырки затыкать.
Он указал на деревянные пробки, белевшие в черном корпусе тендера.
– Из пулемета вдогонку хлестнули.
Машинист рассказал, что вражеский воздушный десант захватил сегодня утром крупную деповскую станцию в пяти – десяти километрах к югу от разъезда. Выскочить на магистраль удалось только одному паровозу – вот этому самому «ФД-1242», и спасителем его по справедливости должен считаться Алеха: чувствуя неладное, он без малого двое суток не уходил с паровоза, все время поддерживая пары. В пути пришлось дважды остановиться из-за пробитого пулями тендера и засорившихся шлангов, потому и прибыли на разъезд так поздно.
– Мы еще и третьего везем – пассажира, – сказал машинист. – Маруся, ты что сидишь там? Стесняешься выходить? Ты погляди-ка, сколько здесь кавалеров!
– Сейчас! – отозвался из будки девичий голос. – Очень уж я грязная – вся в угле.
– В пути подобрали, – понизив голос, пояснил машинист. – Смотрим: бежит с узелком, по линии, тикает от фашистов. Ну, пожалели, взяли на паровоз. Зовут Маруся, фамилия Крюкова.
Как раз в эту минуту девушка выглянула из будки, смутилась, закраснелась, начала совсем некстати поправлять волосы.
Жуков подмигнул Крылову, толкнул его локтем:
– Вася, не прозевай!
Маруся и в самом деле была хороша со своими пепельными волосами, бойко вздернутым носиком, с горячими карими глазами, над которыми вразлет чернели широкие брови. К ней сейчас же потянулись десятки рук с конфетами, яблоками. Но особенно разойтись морякам не пришлось: командир покосился, и все притихли.
Никулин продолжал разговор с машинистом.
– Значит, думаете, что на север, может быть, и удастся еще проскочить?
– Не знаю. Ручаться нельзя… Пробуем. Попытка, говорят, не пытка.
– Ну что же, – сказал Никулин, – тогда и мы вместе с вами попробуем.
– Добре! – согласился машинист. – Что ни больше народу, то лучше, если уже отбиваться придется.
– Товарищ начальник штаба, – обратился Никулин к Фомичеву, – пулемет установить на передней, носовой площадке. На бортовых площадках – автоматчики, по шесть человек. Остальных – на корму, на тендер. Быстрее действуй, сейчас отдадим концы.
Когда пулемет был установлен и моряки заняли свои места на тендере и на площадках, к Никулину подошел осунувшийся, грустный Тихон Спиридонович.
– Ну, счастливый путь… Желаю боевой удачи.
– А вы? – спросил Никулин.
– А я останусь. Не имею права разъезд бросить… Тихон Спиридонович отвел глаза. Тяжело оставаться одному в бесприютной, холодной степи и ждать с минуты на минуту появления свирепых врагов.
– За автомат спасибо, – добавил Тихон Спиридонович. – Может быть, и пригодится еще.
У Никулина защемило сердце от жалости к этому долговязому, неуклюжему человеку. Он стиснул пальцами руку Тихона Спиридоновича повыше локтя.
– Если к вечеру нас не будет, значит, проскочили. Значит, путь свободен и немцев на севере нет. А если дорога перерезана, мы обязательно сюда, на разъезд, вернемся. А тогда уж подумаем вместе с вами, что дальше делать.
Уловив в глазах Тихона Спиридоновича сомнение, Никулин сдвинул брови.
– Мы вас, Тихон Спиридонович, так не бросим, вы не сомневайтесь. – Слово даю вам, понимаете, морское, флотское слово!
На том и расстались. Алеха давно уже шуровал в топке, желтое пламя ревело мощно, паровоз дрожал, готовый ринуться вперед.
– Давай! – сказал Никулин.
Машинист положил руку на регулятор. Сдерживая нетерпеливый порыв машины, он тронул с места плавно и мягко, но уже через полминуты, освобождая могучие силы, гудящие и клокочущие в котле, он решительным движением открыл регулятор на полный клапан. Паровоз вздрогнул, шумно вздохнул и помчался.
Отрезаны!.
Это была предельная скорость. Никулину вспомнились торпедные катера. Тяжелый, многотонный паровоз как будто вовсе не касался рельсов – скользил над ними, приподнятый своей скоростью. Сзади, обозначая желтой полосой путь провоза, вихрился и завивался пыльный смерч.
Через двадцать километров на маленькой станции паровоз сбавил ход.
– Что слышно? – крикнул из будки Никулин.
– Ничего не знаем, – ответили с перрона. – Говорят, немцы близко.
– Поехали дальше! – приказал Никулин.
Опять рев колес, мелькание телеграфных столбов. Моряки-пулеметчики на передней площадке закрывались бушлатами – иначе невозможно было дышать. Маруся забилась в угол будки и смотрела оттуда широко открытыми, остановившимися глазами. Может быть, думалось ей в эти минуты, что земной шар сорвался, слетел со своей оси и все в мире также как она сама, несется, мчится в неизвестность с бешеной, сумасшедшей скоростью. Куда, зачем? Никто не может сказать.
Никулин сдержанно, одними глазами, улыбнулся ей.
– Страшно, Маруся? – прокричал он сквозь чугунный гул, свист, шипение и клокотание пара.
Маруся в ответ беззвучно пошевелила губами и опять замерла.
Дорогой установили причину обрыва связи – в нескольких местах телеграфные столбы на протяжении десятков метров были подпилены и повалены, поработали немецкие десантники.
Миновали еще одну станцию; здесь тоже ничего не удалось узнать. Но дальше попалась путевая казарма. Навстречу паровозу выбежал человек с красным флагом.
Он сказал, что немцы, по слухам, не дальше как в пятнадцати километрах отсюда по линии. В казарме никого нет – все ушли, а он – путевой рабочий – остался с женой и тремя ребятишками. Младший болен, – куда с такой семьей уходить?..
– Смотри, дядя, не ошибись! – сказал Никулин.
Рабочий безнадежно махнул рукой: все равно. И Никулин не осудил его в своей душе: человек советский, а положение такое, что податься некуда…
– Ну, оставайся, дядя. Такая уж судьба у тебя – ничего не поделаешь.
Двинулись дальше. Машинист вел паровоз медленно, осторожно, чтобы в любой момент дать задний ход. Никулин, держась за поручни, повис на железной лесенке.
До следующей станции оставалось километра четыре, когда начался крутой подъем. Паровоз засопел и запыхтел с натугой.
Сперва над хмурым, темным горбом земли начала вырастать в небе водокачка, потом показались голые сквозные вершины ветел с бело-красным плечом семафора над ними, наконец Никулин увидел и самую станцию – желтую, с белыми обводами окон. Паровоз сбавил ход еще, теперь он шел совсем тихо, почти беззвучно, словно подкрадываясь.
– Стрелку проходить или нет? – спросил машинист.
– А что? – отозвался Никулин.
– Пройдем, а немцы ее переведут, направят нас в тупик. Вот мы и попались.
– Да их что-то здесь и не видать, немцев, – сказал Никулин. – Но лучше задержись. Вышлем, разведку на всякий случай.
Не пришлось высылать разведку. Оглушительно резко ударил пулемет. Никулин бросился на переднюю площадку. Он увидал немцев, бегущих по линии к паровозу. В стороне, у сложенных штабелями шпал, суетилась группа солдат, выкатывавших легкую противотанковую пушку.
Никулин приказал повернуть пулемет на орудие. Туда же ударил десяток автоматов, прижимая к земле, отгоняя за шпалы орудийный расчет. Машинист тем временем уже перевел рычаг, и паровоз пошел задним ходом, стремительно набирая скорость. Немцы, выскочив из-за шпал, опять было кинулись к своей пушке и опять шарахнулись и сторону, ошпаренные пулеметной очередью. Наводчик Василий Крылов знал свое дело и бил точно по самой пушке, понимая, что немцев подпускать к ней нельзя – первым же снарядом они разобьют и остановят паровоз.
– Назад! Смотри назад! – услышал Никулин тревожный голос машиниста и обернулся.
По всему его телу, по сердцу и животу прошла волна колючего холода – наперерез мчащемуся паровозу бежали пять фашистов с гранатами в руках. Дело решали секунды: успеют немцы добежать на дистанцию или нет? Моряки с бортовой площадки и с тендера яростно били по немцам из автоматов, но трудно было прицелиться на таком ходу.
– Ложись! – скомандовал Никулин, перекрывая голосом рев колес и свистящий шум пара.
На пятнадцать метров не добежали немцы, в пятнадцати метрах от полотна разорвались их гранаты, выбросив темные клубы дыма, застучав осколками по котлу и тендеру. Ударила пушка, но паровоз вышел уже за семафор, а дальше начинался уклон и синела в туманном сумеречном дыму спасительная низина.
Опять началась сумасшедшая гонка. Немцы перенесли огонь на линию, надеясь разбить ее и тем преградить путь паровозу. Вероятно, немцы очень торопились: снаряды падали неточно, далеко от рельсов. Паровоз благополучно выскочил из опасной зоны.
– Фу, пронесло! – сказал Фомичев, вытирая тыльной стороной ладони потный лоб. – Как было втяпались! Повезло!..
Слезы Маруси
Уже светила над степью сквозь туман низкая красноватая луна, когда паровоз, волоча за собою длинную черную тень, подошел, к знакомому разъезду. Навстречу Никулину радостно кинулся Тихон Спиридонович.
– А я думал – не вернетесь!.. До меня ли вам в такой кутерьме!
– Я слово морское дал, помните, – ответил Никулин.
– Спасибо! Ну, что слышно там, на линии?
– Линия перерезана. Немцы могут быть здесь с минуты на минуту. Надо уходить. Вы как решили, товарищи? – повернулся Никулин к машинисту и кочегару. – С нами идете или остаетесь?
– На позор, на мучение оставаться? – сказал машинист. – Нет, я не останусь. А ты, Алеха?
– Я? – удивился и даже немного обиделся Алеха. – Довольно странный вопрос. Что я, паралитик или какой-нибудь бывший князь? Винтовку держать, слава богу, не разучился.
– Паровоз взорвать! – кратко и твердо заключил Никулин. – Фомичев, приготовь гранаты. Четыре связки хватит? – спросил он машиниста.
Машинист ответил не сразу: жалко было ему паровоз.
– Хватит…
К Никулину подошла Маруся. «Ну вот! – с досадой подумал он. – Баб еще не хватало в отряде! Не возьму ни за что!»
– Товарищ командир! – сказала она. – Я тоже с вами пойду.
– Видите ли… – Никулин начал мямлить, кашлять, путаться в словах. – Тяжело вам будет. Мы с боями пойдем. Иной раз и голодом придется сидеть по нескольку суток. Ночевать в лесу, в поле.
– К чему вы мне все это рассказываете? – настороженно, с неприязненными нотками в голосе спросила она. – Разве я сама не понимаю!
– Я это все к тому говорю, что вам лучше остаться, – решительно сказал Никулин, набравшись храбрости.
– Остаться? – повторила она, и голос ее обломился. – Вы понимаете, что вы говорите? Мне – остаться?..
– Ну что же такого? – заторопился Никулин, стремясь поскорее закончить этот тяжелый разговор. – Разве вы одна останетесь? Не все же уходят. И вас никто за это не осудит. Если хотите, я вам записку дам, что ввиду невозможности принять в отряд…
Не дослушав, она спрятала лицо в ладони и заплакала навзрыд. В лицо Никулину жаркой волной хлынула кровь от гнева, жалости и смущения.
– Да вы не плачьте! – сказал он морщась, – Подождите плакать…
В растерянности он оглянулся, но никто не спешил ему на помощь.
Маруся сквозь рыдания роняла горькие, жесткие слова.
– Сами уходите… а меня – к немцам! – говорила она. – За то, что я комсомолка… советская… За то, что каждый месяц на Доске почета была… Сами уходите, а меня – в петлю головой… А я думала… моряки…
Она зарыдала еще горше. Никулин чувствовал за спиной десятки глаз товарищей и знал, что взгляды их неодобрительны. Его растерянность переходила в смятение – он был беззащитен перед Марусей. Мысли его замутились – он слова не мог вымолвить, только мычал и кряхтел.
Его решимость и твердость были исчерпаны до конца. Дальше выдержать он не мог: слезы Маруси напугали его и лишили остатков самообладания.
– Перестаньте же плакать! – сказал он, схватив Марусю за плечо и сильно тряхнув. – Я для вашей пользы вам говорил! А если хотите – идите, пожалуйста! На общих основаниях, как все. Идите, только потом не жалуйтесь! Фомичев! – позвал он, стремясь поскорее спихнуть кому-нибудь рыдающую Марусю. – Вот займись, успокой гражданку, она к нам в отряд поступает. Крылов! Что стоишь, как пенек, не видишь, вода нужна! Вон из тендера набери!
Вода из тендера пахла нефтью, ржавчиной; Маруся выплюнула ее, сказав жалким голосом:
– Тухлая…
– Свежей принеси! Живо! – заорал Никулин на Крылова и, чувствуя, что вот-вот лопнет от злости, проклиная и презирая себя за проявленную слабость, отошел и встал поодаль, у ограды палисадника.
До него доносились затихающие рыдания Маруси, ласковые, успокаивающие голоса Фомичева и Папаши. Никулин закурил, в две затяжки вытянул всю папиросу и свирепо затоптал, растер ногой окурок.
Маруся наконец успокоилась, ее рыдания затихли. К Никулину подошел Фомичев, широко ухмыльнулся.
– Это уж так! – сказал он сочувственно, но с некоторым едва уловимым оттенком злорадства в голосе. – Я все это знаю, три года женатый. Как только жена в слезы, я сразу в кусты…
– Гранаты приготовили? – рявкнул Никулин. – Копаетесь там, черт вас всех задери!
И пошел бушевать, распекая встречных и поперечных – Фомичева, Крылова, кочегара Алеху, Жукова – всех без разбора.
Его усмирил Харченко.
– Тихо!
Он долго вслушивался в ночной, поголубевший от луны простор.
– Не пойму… Не умею сухопутные звуки разбирать. Для поезда больно уж тонко звенит.
Послушав еще, Харченко добавил:
– Однако идет сюда – к нам.
Один из трех путей разъезда был закрыт паровозом, остальные Никулин приказал перегородить столами и скамейками из пассажирского зала. Отряд занял позиции по обе стороны путей – часть засела в канаве, остальные во главе с Никулиным – в здании разъезда.
Гул с юга приближался. Моряки слушали, стараясь сообразить: что это может быть такое?
– Дрезина моторная! – раздался голос машиниста. – Фашисты, наверно, катят, путь проверяют.
Вскоре вдали на рельсах темным пятном обозначилась дрезина. Она шла средним ходом. Завал из скамеек и столов, преграждавший дрезине путь, был накрыт тенью от паровоза и не приметен издали – моторист чуть-чуть не врезался в него. Завизжав тормозами, дрезина поползла юзом и остановилась в каких-нибудь пяти метрах от завала.
Раньше чем немцы успели открыть дверь кабины, моряки уже стояли кругом с автоматами наготове.
– Вылезай! По одному! – скомандовал Никулин.
Крылов повторил его команду по-немецки.
Первым вылез белобрысый моторист – тщедушный, с цыплячьей шеей. Ноги моториста подкашивались от страха, зубы ляскали.
С него Никулин и решил начать допрос, правильно рассчитав, что насмерть перепуганный моторист не будет особенно запираться и врать.
