Текст книги "В скрипучем ключе"
Автор книги: Леонид Ленч
Жанры:
Прочий юмор
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Annotation
«Библиотека Крокодила» – это серия брошюр, подготовленных редакцией известного сатирического журнала «Крокодил». Каждый выпуск серии, за исключением немногих, представляет собой авторский сборник, содержащий сатирические и юмористические произведения: стихи, рассказы, очерки, фельетоны и т. д.
booktracker.org
ГЕНИАЛЬНЫЙ ЛЕНТЯЙ
ХРУСТАЛЬНАЯ ВАЗА
ОСВЕЖИЛСЯ!
В СКРИПУЧЕМ КЛЮЧЕ
Из цикла «РАССКАЗЫ НА ХОДУ»
1. КАК ПОКАЧНУЛСЯ МОИ ОПТИМИЗМ
2. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПРОСМОТР НОГ
3. МАТРОСИК – ЗЕЛЕНЫЙ НОСИК
ЖИЛИ-БЫЛИ
СВИСТУН
ШИКАРНЫЙ КОСТЮМ
САТИРИЧЕСКИЕ СКАЗКИ
1. ВО САДУ ЛИ,В ОГОРОДЕ…
2. МЕДВЕДЬ-МЕЛИОРАТОР
ПОРОСЕНОК ИЗ МЕЧЕТКИ
Более подробно о серии
INFO
notes
1
2
ЛЕОНИД ЛЕНЧ
В СКРИПУЧЕМ КЛЮЧЕ
Юмористические рассказы
*
Дружеский шарж и рисунки
В. МОЧАЛОВА
© Издательство «Правда».
Библиотека Крокодила. 1983 г
Леонид ЛЕНЧ
Я родился в 1905 году на Смоленщине, детство провел в г. Санкт-Петербурге (потом Петроград, потом – и навсегда! – Ленинград), учился в 3-ей Петроградской гимназии и окончил волею судеб среднюю школу II ступени в г. Кропоткине на Кубани. Высшее образование пытался получить в Ростове-на-Дону в университете, но ушел с последнего курса экономического факультете в журналистику.
Членом Союза писателей стал в 1939 году.
С «Крокодилом» подружился в 1932-м.
Наша дружба не ржавеет, доказательством чего служит эта книжка.
ГЕНИАЛЬНЫЙ ЛЕНТЯЙ
У кого-то из старых писателей (у кого именно, я вспомнить не могу) я вычитал такой афоризм:
«Человек рожден быть гениальным лентяем».
Афоризм этот мне очень понравился. В самом деле, разве это не заманчиво – стать гениальным лентяем?! Всю жизнь ничего не делать, не ходить по редакциям и издательствам, не звонить самому по телефону и не отвечать на деловые звонки, не заседать в разных там комиссиях, а жить себе позевывая и поплевывая да изредка ронять гениальные афоризмы – для потомства.
Обронил гениальный афоризм – глядишь, благодарные современники уже спешат к тебе со знаменитым блюдечком с золотой каемочкой – тащат соответствующее твоему гению вознаграждение. Какая прелесть!
В один прекрасный, но будний день я решил попробовать стать гениальным лентяем. Отбросил все свои дела, пошел с утра на бульвар, сел на скамейку. Сижу, слушаю вкрадчиво-непристойное воркование аморальных столичных голубей, настраиваюсь на волну ленивой истомы. Кто-то, думаю, обязательно сядет рядом со мной на скамейку, я затею с ним (или с ней) разговор. О чем? О том, о сем – о жизни. И незаметно для себя оброню в процессе разговора гениальный афоризм.
Важно ведь лишь начать ронять, остальное уже, как говорится, дело техники. Сижу. Мимо меня бегут и бегут прохожие. Все они очень разные, но тем не менее чем-то похожи один на другого. Чем у них у всех (или почти у всех) лица выражают крайнюю деловую озабоченность. И потом – этот бешеный ритм движения. Они все не идут и не бегут, а мчатся. Бабушки и мамы с детскими колясками, и те катят свои агрегаты вприпрыжку, вскачь. Мне даже показалось, что младенцы понукают бабушек и мам ревом и криками, чтобы их колясочки катились еще быстрее!
Но вот на дорожке появляется медленно, вразвалку идущий молодой человек в клетчатой рубашке и голубых джинсах. Идет и на ходу читает книжку.
Сел ко мне на скамейку, продолжает читать.
Я говорю:
– Извините, у меня к вам есть одно предложение.
Он опускает книжку на колени, удивленно смотрит на меня.
– Такое дивное утро! – бойко продолжаю я. – Бросьте читать, успеете начитаться. Давайте лучше поболтаем. Это так приятно – поболтать с незнакомым человеком на бульваре.
Он настораживается.
– О чем… поболтаем?
– Ни о чем! И обо всем. Помните, у Маяковского: «Будто бы вода – давайте мчать болтая…»
Теперь он смотрит на меня с опаской, в лучшем случае как на сумасшедшего. Потом говорит сухо:
– Мне некогда болтать, у меня завтра экзамен. Извините!
Сказал, поднялся, пройдя немного по дорожке, сел на свободную скамейку и демонстративно снова уткнулся в книгу.
На мою скамейку вдруг плюхается пробегавшая мимо молодая хорошенькая брюнеточка в брючном костюме. Тонкие бровки сдвинуты, сумка через плечо – вся комок целеустремленной энергии. Законченный тип современной деловой женщины. Сидит и поглядывает на ручные часики.
На дорожке появляется другая молодая женщина – блондинка, тоже хорошенькая, тоже в брючном костюме, тоже целеустремленная и тоже с сумкой через плечо.
Следует каскад восклицательных междометий и взрывов милого смеха. Не обращая на меня ни малейшего внимания, деловые женщины начинают щебетать о деле, ради которого они здесь встретились. В переводе с их странного полуптичьего языка на человеческий выясняется следующее. Брюнетка работает в одном учреждении, которое связано с институтом, в котором работает блондинка. Они – конспиративно, разумеется. – договорились встретиться здесь, на бульваре. Для этого брюнетка с разрешения своего начальства отправилась в институт к блондинке для «уточнения» каких-то «цифровых данных». А блондинка, в свою очередь, с разрешения своего начальства поехала в учреждение к брюнетке снять копию с какой-то важной циркулярной директивы. Ну и разъехались – бывает! Теперь в их распоряжении легально оказалось два, а то и три часа рабочего времени. А где-то – где, я не разобрал, – «дают» французский трикотаж.
– Поехали?
– Поехали!
Гениальные бездельницы мигом вскочили, лица их приняли стереотипное выражение крайней деловой озабоченности, и они умчались, потряхивая своими гривками – черной и белокурой, как молодые кобылицы – «честь кавказского тавра».
…На скамейку садится симпатичный дед – явно из породы мудрых стариканов». Бородатый, с лицом одного из диснеевских гномов. Вот с ним-то я и начну стартовый разговор о жизни! Но дед сам его начинает:
– Вы не знаете, что лучше: шкипидар или штукатиф?
Он произносит эти слова шепелявя, так, как они тут написаны.
Я теряюсь: «шкипидар» – похоже на «скипидар», но что такое «штукатиф»? Мне приходит в голову, что дед имеет в виду марки слуховых аппаратов, тем более, что он говорит очень громко, как все глуховатые люди.
– Не знаю, право, вам надо посоветоваться со своим врачом.
Он оттопыривает рукой большое малиновое пушистое ухо, кричит:
– Чего такое?
– С врачом, – кричу я в ответ. – Вам! Надо! Посоветоваться! Он скажет, какой аппарат лучше!
– Я не про аппараты, я про препараты!
– Извините, а я подумал, что вам нужен слуховой аппарат!
Дед взрывается и орет на весь бульвар:
– Сам глухой! (Бросил взгляд на мои очки.) Да еще и слепой!
Отвернулся, обиженно сопит… На нашу скамейку садится еще один прохожий, деловито достает газету из кармана плаща. Дед обращается к нему:
– Вы не знаете, что лучше – шкипидар или штукатиф?
– А вы что, дедушка, квартирку ремонтируете?
– Нет, наш жилищный кооператив строит детскую спортплощадку, разные там качели, столбы для гимнастики, грибочки. Мне общественность поручила присмотреть за малярами. Они меня спрашивают, чем краску подсушить – шкипидаром или штукатифом, а я ни в жуб ногой!..
Я поднимаюсь и ухожу домой – писать этот рассказ. Гениального лентяя из меня не получилось и никогда не получится!
ХРУСТАЛЬНАЯ ВАЗА
Калерия Павловна, супруга одного научного деятеля, однажды была вынуждена поехать в город из дачной местности, где она с мужем проживала на своей даче круглый год, не на автомашине «Жигули», а, увы, самой обыкновенной электричкой: ее мужа неожиданно вызвали срочно в его институт, и он сел в машину и укатил, даже не попрощавшись со своей «Карьерочкой» – так ласкательно он называл Калерию Павловну.
…До вокзала Калерия Павловна дошла пешочком, любуясь снежными, сияющими на солнце полями, села в передний вагон электрички, где народу было поменьше, и, когда поезд тронулся и высокие сосны приветливо качнули ему вслед своими уютными вершинками, пришла к выводу, что демократическая электричка – довольно удобный способ сообщения!
На одной из станций в вагон вошел мужчина в меховой шапке из меха лжеондатры (не то крашеный подстриженный кролик, не то доведенная до ума кошка), в банальном синтетическом пальтишке, – в общем, мрачная личность, но без особых примет и отличий. В руках он держал какой-то большой предмет, завернутый в газетную бумагу и перевязанный бечевкой.
Мужчина огляделся и плюхнулся на скамью на свободное место, как раз напротив Калерии Павловны. Сел и уставился на нее белесыми бесстыжими глазами.
«Он пьян, – подумала Калерия Павловна, – и будет приставать ко мне. Надо отвернуться и глядеть в окно до самого города».
Вот наконец и спасительный перрон городского вокзала. Калерия Павловна быстро вышла из вагона и с такой же быстротой пошла по перронному асфальту, норовя скорее нырнуть в отверстое чрево метрополитена. И тут ее настиг человек со свертком – пассажир электрички.
– Дамочка, не торопитесь так, я за вами не поспеваю.
Калерия Павловна остановилась, сказала надменно и спокойно:
– Что вам нужно от меня?
– На минуточку… можно вас… на рандьевну… вот сюда за киоск! Не пожалеете!
Калерия Павловна покосилась на его таинственный сверток и… согласилась! Тут надо заметить, что ею давно уже владела, как сказал поэт, «одна, но пламенная страсть» – она обожала покупать разные вещи, ценные, и не очень ценные, и даже совсем неценные, в комиссионных магазинах, через посредников и даже вот так, по случаю, у незнакомых людей – на улице. Они зашли под сень киоска, и незнакомец, оглядевшись, сказал громким, но невнятным шепотом:
– Продаю вазю!
– Что, что?
– Вазю. Продаю. Хрустальную. Купите, дамочка!
Калерия Павловна увидела по страстному выражению его проспиртованной физиономии, что у незнакомца каждая жилочка в организме мечтает опохмелиться, и притом немедленно, и поняла, что дорожиться он не станет.
– Покажите ее!
Незнакомец показал. Ваза была первоклассной.
«Ого! – подумала опытная Калерня Павловна. – Чистый хрус-сталь! В комиссионке за такую надо тысячу рублен отдать!»
Она покрутила вазу в руках и сказала небрежно:
– Сколько же вы за нее хотите?
– Давайте три сотняжки!
Калерия Павловна порылась в сумочке и так же небрежно сказала:
– У меня при себе только сто… виновата… сто пять рублей. За сто пять отдадите?
Незнакомец колебался недолго:
– Берите!
Калерия Павловна, внутренне трепеща от счастья, отдала деньги, взяла в свои руки тяжелую вазу, и они расстались. Дома она сказала супругу, что вазу купила в комиссионном, что она, конечно, под хрусталь, потому и стоит недорого. И тогда Геннадий Осипович, супруг, вдруг сказал:
– Знаешь, Карьерочка, это ты хорошо сделала, что укупила эту штукенцию. Мы же сегодня приглашены к Марайским, у него послезавтра 60-летие, а дома он справляет свой юбилей сегодня. Подарим старику Марайскому вазу – царский подарок! А уж он в долгу не останется!
Калерии Павловне, естественно, не очень-то хотелось расстаться с «вазей» из чистого хрусталя, купленной по случаю за сто рублей на улице, но супруг проявил настойчивость, да и Марайские были действительно людьми не просто нужными, а весьма нужными, – и она сдалась.
Когда они приехали к Марайским, там уже начиналось пышное застолье. В прихожей их встретили осанистый лысый Марайский и его дородная Раечка – верная супруга и добродетельная мать. И даже бабушка. Был совершен поздравительно поцелуйный обряд, и потом Калерия Павловна извлекла из авоськи свой царский подарок и подала его хозяйке дома.
– Возьмите, Раечка! Не сомневайтесь, это чистый хрусталь!
И вдруг обрюзгшее лицо дородной Раечки выразило странную хищную радость и вместе с тем безмерное удивление.
– Боже мой, это же наша ваза!.. Толик, смотри!
Лысый Толнк осмотрел вазу и мрачно сострил:
– Точно, наша. Я вижу на ней отпечатки пальцев – твоих и моих.
– У нас же кража была на даче! – между тем лепетала Раечка. – Много ценных вещей пропало, в том числе и эта ваза. Воров ищут, но пока не нашли. Как она к вам попала, Калерочка?
Тут бедной Калерочке пришлось признаться, что ваза была куплена не в комиссионном магазине, а в электричке у незнакомой пьяной личности. Весь вечер она в разных вариантах рассказывала про свою встречу с ним. В общем, Калерия Павловна, а не Толик Марайский стала героиней юбилейного вечера.
Все было бы хорошо, но когда надо было уехать, хозяйка дома, обменявшись в прихожей с Калерией Павловной прощальными поцелуйчиками, вдруг сказала ядовито и так, чтобы все слышали.
– Калерочка, милая, если вы еще раз встретите вашего прия… знакомого в электричке, купите у него нашу нагую Нефертити – бронзовая такая статуэтка, совершенно бесценная. Я вам даже могу денежек дать на эту покупку… на всякий случай.
Калерия Павловна вспыхнула и денежки взять отказалась.
ОтМарайских домой ехали молчали только уже перед самым домом Геннадий Михайлович сказал:
– Вот до чего тебя доводит твоя глупая алчность. Конечно, старик Марайский не возьмет меня теперь к себе в институт!
– Почему, Геночка?
– Потому… потому что ему не нужен супруг скупщицы краденого!
«Карьерочка» снова вспыхнула, хотела ответить мужу такой же резкостью, но вдруг всхлипнула и промолчала.
А что, собственно, она могла ему сказать?!
ОСВЕЖИЛСЯ!
Некто Семен Никифорович Васильков, финансовый работник, симпатичный блондин средних лет, зашел вечером в ресторан при вокзале энской железной дороги с твердым намерением выпить чего-нибудь прохладительного.
В ресторанном зале оказалось немного посетителей, и Васильков тотчас же нашел свободный столик под могучим фикусом в кадке. На одном из широких жестких листьев фикуса перочинным ножичком было старательно вырезано: «Здесь отдохнул на 21 руб. 85 коп. Б. П. Муксуков. С зятем». Финансовый работник осмотрел мемориальный фикусовый лист, неодобрительно покачал головой и заказал шустрой официантке бутылку экспортного чешского пива.
Но тут внимание его привлек столик в углу зала, за которым бушевала основательно подгулявшая мужская компания. Василькова, однако, заинтересовала не вся компания гуляк, а лишь один из собутыльников. Это был грузный мужчина, бритый, с крупным носом, с вельможными мешками под глазами, глядящими властно и несколько презрительно. Не то оживший «екатерининский орел», если смотреть в профиль, не то лихой начальник районной пожарной инспекции, если взглянуть анфас. Он был пьянее всех. Лицо его показалось Василькову удивительно знакомым. Но где же, где он видел эту властную, носатую физиономию?
Подвыпивший «екатерининской орел» тяжело поднялся со своего стула, постоял, качнулся, но удачно попав рукой в блюдо с салатом на столе, удержался на ногах.
Он брезгливо вытер запачканную майонезом руку, свернул салфетку, аккуратно положил ее на лысую голову своего соседа справа и с гусарской лихостью поднял рюмку, намереваясь произнести тост. Однако соседу справа, ушастому, толстощекому крепышу с красным лицом, непостижимым, как самоварное отражение, по-видимому, не понравилось такое бесцеремонное обращение с его лысиной. Он сбросил салфетку на пол и, ухватив «орла» за шиворот, заставил его сесть.
И в это мгновение Васильков вспомнил, где он видел и почему хорошо знает человека с орлиным носом и властными глазами. Это же киноартист – известный, любимый Виктор Догадов!
Васильков любил отечественную кинематографию. Он принадлежал к числу тех бескорыстных и верных ее адептов, которые не пропускают ни одного нового фильма, знают наперечет всех артистов кино и способны часами говорить о достоинствах и недостатках их игры. Виктор Догадов был его давним любимцем.
Увидав своего кумира в столь жалком виде. Васильков был поражен и обескуражен предельно. Да и все окружение знаменитого артиста производило крайне неприятное впечатление. Какие то явные нарушители финансовой дисциплины, пропивающие свои нечистые сотни! Как в эту темную компанию мог угодить такой человек, как Виктор Догадов!
Между тем за столиком в углу уже началась пьяная драка. С ужасом Семен Никифорович заметил, что его кумир терпит урон и вот-вот будет повержен в прах. Какая-то непреодолимая сила подняла тихого, маленького Василькова со стула.
Как удалось ему вырвать артиста из грубых рук его собутыльников, я описывать не стану. Скажу лишь, что в пылу малопонятных для обеих сторон объяснений финансового работника раза два-три урезали той же роковой салфеткой по голове. Кроме того, с него потребовали выкуп – пять рублей сорок копеек: на эту сумму его кумир якобы наел и напил за чужим столом. Не колеблясь ни секунды, Васильков достал из бумажника заветную десятку, сунул сдачу без проверки в карман и, схватив за руку совсем ослабевшего Догадова, поволок его за собой к выходу. Только очутившись на вокзальной площади. Васильков перевел дух. Знаменитый киноартист тоже как будто пришел в себя.
– Я вас доставлю домой, – сказал ему Васильков, – вы ослабли и своим ходом, извините за откровенность, вряд ли доберетесь! Где вы живете?
– В космосе! – с трудом произнес Виктор Догадов и показал рукой на небо, куда-то в район Большой Медведицы.
«Отвезу его к себе! – подумал Семен Никифорович. – Хорошо, что Клава на даче. Пусть проспится, а тогда уж я поговорю с ним о его некрасивом поведении. Прочту ему нотацию как рядовой зритель!»
…Трудно трезвому человеку находиться в обществе пьяного, ох, трудно! Желания и намерения пьяного и трезвого, как две параллельные линии, никак не могут пересечься в одной решающей согласительной точке. Сначала Васильков хотел везти артиста к себе домой в метро, но Догадов воспротивился. Потом попробовал усадить его в троллейбус – тоже не получилось: артист вильнул в сторону и в вагон не пошел. Тогда Семен Никифорович решил потратиться на такси, но запихнуть киноартиста в машину не удалось: тот стал брыкаться и кричать дурным голосом. Пришлось идти пешком. Неожиданно Догадов сам остановил проезжавшее мимо такси и первый залез в машину. Васильков быстро сел рядом с ним и назвал водителю свой адрес. Поехали. Оконные стекла в машине были спущены, шаловливый ночной ветерок мило путал волосы и приятно холодил щеки, лаская и успокаивая нервно-сосудистую систему.
По тротуарам густой толпой шагали пешеходы. Наверное, многие из них спешили в кинотеатры, яркие рекламные огни которых притягивали их к себе, как магниты сверхъестественной силы. И, наверное, в одном из кино шел фильм с участием Виктора Догадова.
Васильков посмотрел на своего спутника, и ему стало так досадно, что он не выдержал и сказал:
– Нехорошо, товарищ Догадов. Эти люди там, в ресторане, вам, конечно, нагрубили, но согласитесь сами, что и ваше поведение оставляет, так сказать, желать лучшего. Вы, так сказать, мастер кино, образец, так сказать. И вдруг… такие фортеля, извините за откровенность!
Странная, хитрая ухмылка мелькнула в вельможных глазах мастера кино. Василькову сразу стало нехорошо от этой не подходящей к случаю ухмылки.
– А я, браток, вовсе не Догадов! Мое фамилие – Тушин, Иван Терентьевич, очень рад был познакомиться, – сказал незнакомец с трудом, – говорят, похожи мы с этим артистом. Только у него… носяра покороче. И ростом он пониже!
– Позвольте! – пролепетал потрясенный Васильков. – Как же так?!. Зачем же я тогда… так сказать… вас спасал?!
Мнимый Догадов в ответ икнул, потом взял Василькова за уши, как берут любимых собак, привлек к себе и влепил ему сочный благоуханный поцелуй в уста.
– Ты, браток, хороший парень! – сказал он с пьяной откровенностью. – Ты меня выручил, спасибо тебе. Те дураки меня тоже сначала приняли за этого… за артиста. Стали угощать. А я мужик не промах, молчу, не признаюсь… Мне что! Мне наплевать.
– Водитель! – обморочным голосом завопил Семен Никифорович. – Остановите машину, я сойду.
Заскрежетали тормоза. Машина остановилась возле тротуара. Васильков вышел из «Волги», наклонился к удивленному водителю:
– Сколько с меня?
– Два рубля. А куда же вашего приятеля доставить?
– Куда хотите! – сказал Васильков. – Хоть на свалку!
Все в нем было оскорблено, лучшие его чувства замарал, забрызгал грязью этот жалкий пьяница.
В СКРИПУЧЕМ КЛЮЧЕ
Сколько раз приходилось читать (да и самому писать) об удивительных встречах людей, благополучно прошедших через пекло минувшей мировой войны и вдруг столкнувшихся целехонькими и невредимыми – носом к носу, и каждый раз не устаю я поражаться играм Всемогущего Властелина человеческих судеб – его величества Случая!
И вот еще одна такая встреча.
Участвуют в ней бывший боец народного ополчения, столичный студент, собиравшийся стать философом, а ставший крупным государственным деятелем, – Федор Константинович Молев и бывший старшина роты Маврикий Харитонов, по прозвищу Страшный Мавр. Так прозвали этого бывалого солдата, изобретательного ругателя-ворчуна, но мужика в общем-то добродушного, заботливого и в высшей степени хозяйственного, интеллигенты, служившие в ополченской роте.
У Страшного Мавра были две страстишки, два увлечения. Первое – музыка, которую он любил страстно и самозабвенно, и второе – солдатское умение обуваться так, чтобы избежать потертостей йог в походах. На марше, во время привалов, в редкие минуты военного отдыха старшина Харитонов сам играл на баяне мелодии любимых своих песен, играл робко, неумело, но с большим чувством.
Ему говорили – с подначкой, само собой разумеется:
– Вам, Маврикий Степанович, нотной грамотой надо овладеть – вот тогда под вашу музыку запляшут «Лес и горы»!
Страшный Мавр только вздыхал в ответ.
– Пробовал, братцы, не получается у меня. Не могу в этих крючках проклятых разобраться. Да еще ключи какие-то повыдумывали: скрипучий, басистый…
– Не басистый, а басовый и не скрипучий, а скрипичный, Маврикий Степанович!
– Один дьявол! Главное, по моему, для музыки – это ухо надо хорошее иметь. Я мальчонкой в деревне пастухом был. Соберу, бывало, стадо у пруда и даю коровкам концерты на жалейке – дудочка такая самодельная. Так можете себе представить – кончу играть, а они мычат, требуют: еще, мол, давай.
– А как они вам хлопали.
Страшный Мавр мгновенно взрывался:
– Хвостами, конечно.
И, прибавив соленое словцо, отложив в сторону баян, грозным командирским рыком командовал:
– Отставить разговорчики! Всем разуться! Будет произведен осмотр ног! Та-а-ак!.. И что это за интеллигенция ко мне в роту попала, туды ее и сюды, сколько ни учи, сколько ни долби – не могут как следует портяночки навернуть!.. Главное тут – что?.. Главное – попрошу запомнить навеки! – это чтобы никаких складов и складочек. Складка – это палач солдатской ноги. А что это такое солдатская нога? Ну, и рука, конечно! Такое же оружие, как винтовка и автомат. Береги, солдат, руки ноги, как свое оружие, – не пропадешь! Попрошу это запомнить навеки!
– А что значит для солдата голова, Маврикий Степанович?
– Голова для солдата тоже, конечно, имеет свое значение, но я так думаю, что голова особенно необходима высшему, среднему и младшему командному составу! (Упор делался на слове «младший».)
Тут поднимался общий хохот, и громче всех смеялся сам Страшный Мавр.
Федору Константиновичу Молеву особенно доставалось от старшины Харитонова.
– Собираетесь после войны, если, конечно, уцелеете, головой работать, а свою собственную ногу – и ту! – не можете уважить. Делаю вам замечание, боец Молев, с последним предупреждением.
В боях под Вязьмой в 1941 году Федор Константинович был ранен, из госпиталя после лечения его направили в другую часть, но о судьбе Страшного Мавра он ничего не знал до того дня, уже в наше время, когда по депутатским делам заехал в один волжский городок.
Однажды ему доложили, что на прием пришел некто Маврикий Степанович Харитонов, по какому делу пришел – не говорит.
«Неужели Страшный Мавр?!» – подумал Федор Константинович с теплым чувством, естественным для людей, знающих, что такое фронт и прекрасное слово «однополчанин».
Да, это оказался он, Страшный Мавр, собственной своей персоной, только белоголовый и не такой пышноусый, как прежде, с клюшкой на «резиновом ходу» в руке, этим почетным оружием ветеранов.
Обнялись, расцеловались, выяснили все, что хотели узнать и выяснить друг про друга.
– По какому делу пожаловали, Маврикий Степанович? – спросил наконец бывший однополченец Молев бывшего старшину Харитонова.
– Дело вот какое, Федор Константинович, избиратели вас просят, и я тоже, конечно: помогите школу для музыкально одаренных ребят открыть в нашем городе. Конфликт у меня… у нас получился с местными начальниками, помещение есть для такой школы, и преподаватели найдутся, а уж о ребятах и говорить нечего.
Да возьмите моего внучонка – дочкиного сына Васютку. Парню шесть годков, а он турецкий марш Вольфганга Амадеевича Моцарта двумя ручонками шпарит на рояле. Еще немного, глядишь, и самого Иоганна Себастьяновича Баха бабахнет.
– Ого! – сказал Федор Константинович с невольным ответным смешком. – Да вы, оказывается, за это время стали в серьезной музыке разбираться, Маврикий Степанович?!
И опять Страшный Мавр, как прежде, лишь вздохнул в ответ:
– Да нет, Федор Константинович, где уж там, с ярмарки ведь еду. Правда, когда мы в Вене стояли, наш лейтенант играл на рояле для бойцов – очень чудно играл – вальсы Иоганна Штрауса, и на могилу его нас водил, и много рассказывал о музыке, о композиторах разных… Кое что запало в голову…
– Но все-таки сами-то на баяне играете?
– Иногда… возьму трофейный баян, сохранил его, и сыграю для себя «Землянку», «В лесу прифронтовом», «Васю Василька»… А так… больше внучонка слушаю.
– А в чем конфликт-то у вас с местным руководством?
– Они хотят помещение, о котором я вам говорил, под что-то другое занять. Помогите, Федор Константинович, избиратели вас покорнейше просят.
– Хорошо, Маврикий Степанович, разберемся!
Они попрощались, и Страшный Мавр пошел к выходу, приподняв плечи повыше и стараясь не слишком опираться на свою клюшку.
Из цикла «РАССКАЗЫ НА ХОДУ»
1. КАК ПОКАЧНУЛСЯ МОИ ОПТИМИЗМ
Некоторые критики попрекают меня тем, что я, дескать, «завзятый оптимист».
Я действительно оптимист, я люблю, когда и в жизни и в литературе все кончается благополучно. Что в этом дурного?
Но недавно мой оптимизм сел на мель, покачнулся и дал течь, да такую, что я чуть было не превратился из завзятого оптимиста в неисправимого пессимиста.
Вот как это произошло.
Началось с пустяка. Я решил купить себе новые часы, старые мне надоели, и к тому же цифры на циферблате с годами поблекли, стали нечеткими – не по моим ослабевшим глазам. Не откладывая дела в долгий ящик, я взял в руки свою верную палку и отправил» я на поиски часов.
Прихожу в магазин. За прилавком милые, но сердитые девушки-продавщицы, на прилавке часы всех фасонов, марок и видов. Выбор богатейший, но того, что мне нужно, нет: или корпус у часов золоченый, а мне нужен хромированный, или цифры на циферблате не арабские и не римские, а, как сказала сердитая девушка продавщица, они вообще не цифры, они – черточки».
– Я в этих черточках ни черта не могу разобрать, – говорю я сердитой девушке, – помогите, милая, выбрать, мне нужны такие часы, чтобы взглянул и сразу увидел, что ты опаздываешь на свидание с любимой на, допустим, двадцать шесть минут.
Моя слабая острота не производит на нее никакого впечатления.
– Выбирайте сами, гражданин, товар перед вами.
Мучился я, мучился и наконец выбрал: корпус хромированный, цифры на циферблате арабские, четкие, но почему-то изображены через одну, то есть если «2» – цифра, то «3» уже не цифра, а горизонтальная черточка, а «4» – снова цифра, и так до конца. В центре циферблата темно-зеленый круг, видимо, для эстетики.
Когда я пришел домой и стал хвастать своей покупкой, мой внучонок Илюша, высокоинтеллектуальное создание семи лет, объявил, что часы очень тяжелые, такие тяжелые, что их лучше носить на спине или на ногах, но только не на руках. И он был прав. А жена сказала, что «все люди давно знают, что часы этой марки устарели и что никто их не берет, кроме таких, как ты!»
– Каких именно? – попросил я ее уточнить. Жена уточнила, и мы поссорились.
На третий день я взял свою верную палку и пошел менять часы.
Заведующая магазином «Часы», тоже очень милая женщина, просмотрела документы, сначала часов (технический паспорт, гарантию, товарный чек), а потом мои и сказала, что хотя, вообще-то говоря, это не принято, но что она готова, так и быть, разрешить мне обмен часов, купленных три дня назад у нее в магазине. – Потом я объясню вам процедуру оформления обмена.
Я протиснулся к прилавку и стал рассматривать те часы, что на нем лежали. Увы, те часы, которые мне были нужны, там не лежали. Я расстроился. Сердитая продавщица смягчилась и сказала:
– Возьмите лучше назад деньги, а купленные часы оставьте нам – мы продадим. Заведующая вам объяснит процедуру оформления.
Я вздрогнул. «Опять это слово». – И пошел за прилавок к заведующей.
– Деньги вернем, но вам придется сначала пойти в контору торга и оформить всю процедуру там, а я вам выдам свое письменное согласие на получение денег обратно.
– А нельзя ли оформить всю процедуру здесь, не отходя, так сказать, от той кассы, где я заплатил деньги за свою неудачную покупку? – робко сказал я.
– Нельзя! Порядок установлен высшими инстанциями.
– А где находится ваш торг?
– Недалеко – в Пассаже, третий этаж.
– Прекрасно, – воскликнул я и, не теряя оптимизма, пошел писать кренделя по ледяной скользкой уличной каше. Перешел улицу, взобрался на третий этаж Пассажа. Торг представляла девушка в лихой, одетой слегка набекрень папахе – не сердитая и не благодушная – никакая.
Я объяснил ей все по порядку.
– Вон там на столике – видите? – лежат типографские бланки-заявления. Заполните в трех экземплярах.
– Зачем так много?
– Такой порядок.
Сажусь за столик, заполняю бланки. На вопрос о причине обмена отвечаю честно словами моего Илюши: «Они (часы) для меня тяжеловаты, мне они не подходят».
Девушка в лихой папахе читает и говорит:
– Так нельзя писать. Это не причина для возврата вам денег за купленные вами часы. Что это значит – «тяжеловаты для меня»? Вы же видели и ощущали, что берете. Если хотите получить деньги обратно, пишите, что купленные вами часы отстают… Напишите – отстают на 20 минут в день.
– Но я же ими не пользовался. Я не знаю, как они себя ведут на ходу.
– Я тоже не знаю, гражданин, что мне с вами делать… на ходу. Я обязана соблюдать правила. Они висят на стенке в рамочке. Видите?
Мы сторговались с ней на пяти минутах за день. Я наврал во всех трех бланках, что часы такой-то марки, купленные там-то, отстают на 5 минут в деньги… чувствуя себя морально опустившейся личностью, пошел снова писать кренделя по ледяной уличной каше. Деньги за купленные часы мне должны были, естественно, вернуть в магазине. Здесь меня встретили как старого друга.
