Текст книги "На оперативном обслуживании в Костроме"

Автор книги: Леонид Словин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Мужские полуботинки тоже надо изъять.– В обыске не участвуя, Андрей Николаевич, тем не менее, все замечал юркими мышиными глазками.

Понятые – женщины-соседки – сидели тихо, ни живы ни мертвы.

– Полуботинки купила?

Поймав мой взгляд, Андрей Николаевич незаметно кивнул на мужскую фотографию в рамке над кроватью.

– С Васькой Варнавиным опять живете? Муж он тебе?

Усольцева вспыхнула:

– Тоже муж нашелся!

– Первая девочка-то у тебя от него?

– А от кого же!

Участковый тем временем отщипнул ножичком заднюю стенку часов, поднес лупу к глазам. Свободной рукой, не глядя, принялся записывать.

– Девочка, наверное, в школу ходит? – продолжал Андрей Николаевич.– Учится ничего?

Усольцева промолчала.

– Начинай...– сказал Андрей Николаевич.

Мне очистили за столом место, Шатров передал бланки, сколотые вперемежку с измызганными от частого употребления копирками.

Под диктовку я начал записывать:

– «Отрез сукна черного цвета, размером 1,6X8,5 метра; отрез креп-жоржета с голубыми цветами 0,8X1,5 метра; отрез коверкота серого цвета 1,2X2,5 метра; отрез маркизета...»

Вещи складывали в чемодан, который дала мать Усольцевой.

– «...Блузка шелковая с рисунком разных цветов на трех пуговицах, рукава короткие; блузка шелковая, па голубом поле белые ромашки, на кнопках... Пальто женское из драпа бежевого цвета, на шелковой серой подкладке... Пальто мужское зимнее...»

– Дайте второй чемодан,– хрипло приказал Шатров.– Пиши: «Пыльник 48-го размера...» – В отличие от тишайшего Андрея Николаевича он держался резко, напористо.

Я прочитал список вслух. Вещей набралось много. Усольцевы расписались в протоколе обыска вместе с понятыми и получили копию. Я запер чемодан. Все изъятое числилось теперь за мной.

– Мне с вами идти? – спросила Усольцева. У нее неожиданно пропал голос.

– Да. Надо записать показания,– объяснили Шатров и Андрей Николаевич. С их голосами тоже что-то произошло.

Усольцева ничего не сказала, закусила губу.

Мать метнулась в другую комнату, стала что-то собирать, но дочь взяла только несколько пачек «Прибоя», сказала хрипло:

– За Ленкой смотри...

Мы оставили Усольцеву в 4-м отделении, а сами поехали назад. Испытывая недостаток в кабинетах, милиция, чтобы задержанные не общались между собой, размещала их в отделениях по всему городу.

– Значит, так,– заметил Андрей Николаевич, как только мы остались в машине одни.– У Таньки в доме яма. Целый склад ворованного. Мы взяли то, что лежало сверху. Надо выбирать остальное... Срочно вызывать потерпевших по нераскрытым кражам, показывать вещи...

– Креп-жоржет с голубыми цветами – точно с Депутатской улицы.– Шатров сидел, развалясь, сунув руки в карманы.– Кроме того, майская кража может пойти, на улице Симановского. Там сломанная дамская «Звездочка»... Мы еще скатерти, занавески не взяли... Тоже краденые.

– Петрович не даст промашку? – спросил Андрей Николаевич.

Участковый уполномоченный остался в доме Усольцевой с ее матерью.

– Я звонил. Кропотов туда должен к нему подъехать, па помощь. Все будет в порядке.

– С Васькой Варнавиным не знаком еще? – обернулся ко мне Андрей Николаевич.– Дерзкий вор.

– Его сегодня тоже задержали в Березовой роще? – Я начал кое-что понимать.

– Ну да. С другими ворами. Пили всю ночь. Там и заснули. А часы толкнули через Таньку питерским карманникам. Видимо, те успели схватить неплохой куш. Хорошо бы и их прихватить!

Мы остановились у магазина, шофер сходил за папиросами.

– «Беломор» фабрики Урицкого. Никому не надо? Андрей Николаевич и Шатров порылись в карманах – шофер принес им тоже по пачке.

Я спросил у Андрея Николаевича:

– Как вы узнали, что группа Варнавина совершает кражи?

– Подозревали. Ну а здесь-то все сразу подтвердилось. В кустах, где они пили, сверток нашли – костюм с последней кражи на Катушечной... Удачно, да не очень! Там трое было: Варнавин, Валет... Его сейчас Войт допрашивает. И один с судоверфи. Каждый будет говорить, что не знает другого. И костюм не видел. Вся надежда на Валета...

– Войт его расколет,– сказал Шатров.

– ...Да на эти часы, что Усольцева продала.

– Пирожковскому?

– Кличка у него Паша Питерский. Старый карманник. И Тряпкин тоже. Чуть их прижмут дома – они сразу в поездки. Вологда, Ярославль, Горький, Кострома... Маршрут один!

– Часами мы вяжем Варнавина,– сказал Шатров.– Это он принес их Таньке. Всю дорогу она за него садится...

– Ваську она не назовет!

– Может, мне его помотать?

– Нет, нет! Варнавина держать в вытрезвителе... Шатров! – Юркие глаза Андрея Николаевича все замечали.– Видел, кто сейчас стоял на остановке? Бубен! А говорили, что он в Ярославле!

– Может, вернулся?

Посторонний не мог принять участия в их разговоре. Чтобы общаться на равных, надо было знать сводки костромских происшествий, уголовные дела, воров, проституток, кто с кем шел по делу, кто сидит и кто уже освободился...

– Варнавин сейчас только свяжет нам руки,– пояснил Андрей Николаевич.– Свободных кабинетов нет, а в КПЗ сажать рано. Из вытрезвителя возьмем его в последнюю минуту...

На улице Симановского остановились у бывшего монастыря – облупившегося, превращенного в огромное перенаселенное общежитие. Шатров сказал:

– Заскочу пообедаю? – Он отчего-то засуетился, словно ему было неловко.– Я быстро....

Я удивился: моим новым товарищам приходилось играть большие роли, решать судьбы людей, между тем что-то все время как будто мешало им выпрямиться во весь рост. Вечная подчиненность обстоятельствам, начальству. Постоянное ощущение долга. Напоминать о домашних делах, о здоровье полагалось лишь в крайних случаях. О днях рождениях, приездах близких, годовщинах... Служба в розыске диктовала образ жизни, стиль общения.

– Давай,– сказал Андрей Николаевич. Когда Шатров вышел, он добавил:

– Трудно ему. Жена умерла, осталось трое детей.

Некоторое время мы ехали молча. У трехэтажного, дореволюционной постройки здания на улице Свердлова шофер снова притормозил. Здесь помещалось областное управление.

– Отвезешь вещи – сходи пообедай,– сказал Андрей Николаевич, выходя.– Сегодня придется работать долго. После обеда начнем раскручивать...

По дороге водитель спросил:

– Ты действительно защитником был?

– В самом деле.

– Прогнали?

– Я сам.

– Нет, правда?

– Почти четыре года просился. Хоть в участковые.

– Не пойму... Как же ты преступников защищал? Насильников разных. Убийц.

Удивительно: шофер оперативной машины знал об адвокатуре немногим меньше, чем я, когда приступал к работе в юридической консультации...

Пока нас не было, оперативники кого-то отпустили, кого-то взяли в кабинеты. Коридор оказался пуст.

Я понес чемоданы к себе, и еще в коридоре неожиданно услышал заливистый смех.

Войт был не один. На стуле, который раньше занимал Пирожковский, сидел парень. Ему было не больше двадцати. Я понял, что это и есть Валет.

Здесь же был еще оперативник, это он, вторя Войту, заливался радостным смехом и при этом чуть-чуть пережимал по части веселья. Кисть руки у него была перевязана свежим бинтом. Я понял: тот, кого на задержании схватила собака.

– Помоги,– сказал ему Войт, увидев чемоданы. Оперативник придержал дверь. Я втащил вещи.

– Новый следователь.– Войт показал на меня Валету.– Не знакомы?

– Нет,– парень вопросительно взглянул на меня.

– Будет вести твое дело. А в чемоданах у него вещи с ваших краж. С Депутатской, с Сусанина...– Называя улицы, Войт следил за Валетом, но тот ничем не выдал себя.– С Лагерной улицы...

Никаким весельем здесь, конечно, и не пахло. Как и Андрей Николаевич при допросе Пирожковского, Войт пытался втянуть Валета в разговор.

– А на Подлипаева хозяева заходят...– Войт снова завел ту же песню, что и перед моим приходом.– Видят: окно разбито, стекла на полу, вещи из шкафа выброшены. И радио играет! Это вы радио включили? – Серега снова захохотал.– Да? – Но Валет снова промолчал.– Чего передавали-то? Не помнишь? Музыку? Или последние известия? Ну-ка, скажи! А мы по радиопрограмме проверим твою память.

– Да не было меня там,– качнул головой Валет. У него были грустные большие глаза и впалые мальчишеские щеки. Он догадывался, что смешливый разговор с Войтом – только начало предстоящих ему серьезных испытаний и ему ни за что против них не выстоять.

– Да брось ты,– сказал Войт.– Дома-то радио слушаешь?

– Он газеты выписывает! – невпопад подкинул второй оперативник. Войт зыркнул на него, укушенный сразу замолчал.

Оставить вещи, привезенные с обыска, и уйти обедать я не решился, сел за стол. Под стеклом на столе лежал список телефонов. Я прочитал: «Мустафин А. Н.– 3-211». Но звонить не стал.

Войт показал мне глазами на дверь. Мы вышли.

– Ну что там у Усольцевой? Что в чемоданах?

– Креп-жоржет с голубыми цветами, это точно с Депутатской,– повторил я услышанное в машине.– Может нераскрытая майская кража на Симановского пойти. На Катушечной...

– Катушечная, Симановского... Это же все территория Второго отделения! – Войт был разочарован.– Всю дорогу мы им раскрываем...

Пока я объяснял, в коридоре появился Шатров. Я понял, что остался без обеда.

– Кто у тебя в кабинете, Серега? – спросил Шатров.

– Валет. С ним Масленников.

– Переводи их куда-нибудь, освобождай помещение.– Старший опер был настроен решительно.– Натягивай веревку, будем готовить опознание. Сейчас от Усольцевой привезут еще вещи. И потерпевших по всем нераскрытым кражам. Где Пирожковский?

– Пристроил. А Тряпкина посадил в ленинскую комнату, Люська – его сожительница – в канцелярии. Кроме того, послал купить им еды.

– Действуй, Серега,

Через несколько минут мы уже натягивали в кабинете от окна к шкафу бельевую веревку, то и дело перешучиваясь. Войт стал мне близок с первого дня. В нем была необузданность чувства, приводившая к тому, что каждого приятного ему человека он стремился, хотя бы ненадолго, сделать своим другом. Он был экономен, даже скуп. Но легко дарил то, что невозможно возместить – свое время. Его приглашали помочь, когда требовалось переехать, вскопать участок, сделать ремонт. Он никому не отказывал. Перевозил, сажал картошку, клеил обои...

– Теперь хорошо,– сказал Шатров.– Понятые, сюда, пожалуйста.

Веревка с развешанными на ней вещами разделила кабинет на крохотные отсеки-лабиринты, в которые приходилось подлазить, согнувшись почти до пола. Все висело вперемежку – пальто, кофточки, китайские плащи-«пыльники»...

– Малевич, за стол! Прошу! – Старший опер был доволен.– Заходите.

Появилась приземистая женщина с пером на шляпке. Задыхаясь от волнения, полезла между вещами.

– Жакет! – услышали мы из лабиринта.– Мой жакет! И кофточка!

Над веревками плыло перо, подхваченное невидимым течением.

– Постельного белья нет, голубых штор... Отрез этот тоже мой!

– Шторы я видел...– Шатров негромко выругался.– Ведь думал же взять! Ладно, не волнуйтесь, гражданка. Шторы подвезут,– Он стоял в дверях – худой, с кулаками, засунутыми в карманы, оттого еще более узкоплечий, сутулый.

– Скоро?

– Подвезут? Да. Скоро.

– Тогда я подожду.

– Не знаешь, кто из ребят свободен? – спросил Шатров у Войта.

– Ильин. Сейчас мы с ним съездим.

– Мои кофточки! Бежевая и красная...– В кабинете была уже другая потерпевшая.– Вон то платье в горошек...

Подвозили новых потерпевших. Только что я страдал за Усольцеву, а теперь радовался за этих женщин, к которым возвращались их вещи.

Меня посадили за протокол опознания. Я составил его легко, словно все годы только и занимался этим делом.

Вошел начальник милиции Зильберман, коренастый, аккуратный, с орденскими планками, с белым воротничком, выложенным поверх пиджака. Ему показали мой протокол. Он надел очки, прочитал, кивнул. Я понял, что он одобрил мое перо.

– Кража на Пролетарской пошла,– сказал Зильберман, пряча очки.

Оперативники повторяли названия улиц. Всех их – от оперуполномоченного до начальника – соединяли сейчас координаты этих нераскрытых квартирных краж, описания похищенных вещей, приметы подозреваемых.

Передо мной положили ориентировки. Каждую опознанную вещь надо было называть так, как она именовалась в заявлениях потерпевших, чтобы не было разночтений. То, что первоначально называлось платьем кофейного цвета, нельзя было записать в протокол опознапия бежевым или светло-коричневым.

Заходили сотрудники розыска, все были в гражданском или полугражданском, Как Войт. Потом я узнал, что в уголовном розыске Первого всего три оперативника, а другие – розыскники областного управления, Второго, Четвертого отделений.

Все уже знали, кто я. Интересовались:

– Кража на улице Симановского пошла? Сколько всего пошло?

– Пока пять.

– Мустафин знает?

– Доложили! Скоро должен подъехать.

В кабинете царила обстановка общего ликования.

– С Лагерной заявители не приезжали?

– Пока нет.

– Может, и прошлогоднюю возьмут – на проспекте Мира?

– Вряд ли.

Варнавина тогда не было. Мустафина я так и не дождался. Приехал Андрей Николаевич:

– Пусть Кропотов возьмет этого карманника. Тряпкина... Вот...– Вразумительной речи по-прежнему хватало на первые две-три фразы.– Странно! Приехали красть, а никуда не ходили. И при деньгах. Новенький, освободился? Пойдешь со мной...– Он явно положил на меня глаз.

– Люську, сестру Питерского, обыскали, но, видимо, плохо... – зашептал мне Андрей Николаевич в коридоре.– Она что-то передала женщине, которая заходила в канцелярию. Я сказал, чтобы эту женщину попридержали. Сейчас выпустят. Вот... Тебя в Костроме никто не знает. Пойдешь за ней. Не приходилось?

– Нет.

– Выйдешь первым. Встанешь у газетной витрины па углу. Когда она появится, пропустишь вперед... Понял?

Он наскоро объяснил основные правила:

– Иди нескованно, чтобы сохранять свободу движений. Следи за своим лицом...

– Не понял?

– Лицо не должно терять свойственного ему выражения.– Я догадался, что он говорит словами инструкции или наставления.– Никто ведь вокруг не тратит больше энергии, чем необходимо. Так? Не бросается вдруг бежать, резко не тормозит... Иди, сейчас она выйдет. При ней белая сумка...

Я спустился вниз, перешел улицу, подошел к газетной витрине. Газета по виду была прошлогодней – желтой, словно ее обмакнули в краску. Я стоял у витрины, отвернув голову, чтобы следить за дверью отделения, и не видел ни строчки.

Женщина появилась быстро – шустрая, небольшого роста. Я неуверенно двинулся за ней, перешел на противоположный тротуар, потом вернулся. Мы шли быстро. Сначала я приблизился к ней очень близко, потом решил отстать. Меня выручало то, что ей и в голову не приходила мысль о слежке.

Встречные прохожие странно, поглядывали на меня. Видимо, лицо мое потеряло «свойственное ему выражение». Я словно вышел на сцену, где должен был сыграть самого себя. Сценой была Кострома, прилегавшие к отделению милиции улицы. Мне роль пока не удавалась.

К счастью, наше путешествие оказалось недолгим. По улице Свердлова женщина вышла в центр, пересекла проспект Мира. Вошла в гастроном.

Едва она скрылась за дверью, я быстро перебежал проспект, влетел в магазин. Мы едва не столкнулись – она шла к кассе. Впрочем, я не был уверен, что это она. Лица ее я не видел, знал только, что у нее белая сумка.

Женщина выбила чек на две пачки «Беломора», спички. Получила покупки. Потом снова подошла к кассе и пробила еще «Беломор».

– Других денег нет? – спросила кассирша.

– Только по двадцать пять.

Кассирша отсчитала сдачу. Женщина положила папиросы в сумку вместе со спичками, вышла из магазина.

Мы шли, словно привязанные друг к другу. Но она так ни разу и не обернулась. Мы благополучно вернулись в отделение.

– Странно,– пожал плечами Андрей Николаевич, выслушав мой рассказ.– Зачем Люське столько папирос? Сейчас еще одного в гастроном послала. Третий человек!

– Мне идти за ним? – спросил я.

– Не надо.– Он подумал.– Скажи, пусть мне приведут Валета...

– Понял.

– ...И доставят Варнавина из вытрезвителя... Вместе с другим. Шатров знает. Когда они будут здесь, скажешь...

На веревках в кабинете вещей заметно поубавилось. Рябоватый Шатров закурил, мигнул мне:

– Еще две картирные кражи пошли. Проспект Текстильщиков и Вольная улица...

– А всего – много?

– Нераскрытых? Навалом! Одно обидно: наших почти нет!

Оперативники переходили из кабинета в кабинет – доставленных на рассвете из Березовой рощи было несколько, разговаривали с каждым подозреваемым.

– Мустафин здесь? – спросил кто-то.

– Здесь,– Шатров мотнул головой в сторону коридора.

Я понял, что разошелся с ним, пока ходил в гастроном.

– Андрей Николаевич просил...– начал я.

– Приказал,– поправил меня старший опер. Выслушав меня, он задумался. Но ненадолго.

– Савватьев! – позвал Шатров. В дверях стоял незнакомый мне белобрысый оперативник в спортивной куртке.– Поедешь сейчас в вытрезвитель за Варнавиным. И новенький с тобой,– Шатров кивнул на меня.

– Пускай,– Савватьев не взглянул в мою сторону. Наши отношения сразу не сложились.

– Там, в вытрезвителе, еще Потемин. Привезете обоих.

– Понял. Мы поехали.

Медвытрезвитель находился на склоне холма, в бывших Рыбных рядах, архитектурном памятнике прошлого века, расположенном в самом центре, на спуске к Волге. Верхний этаж занимали магазины, они тянулись вровень с другими торговыми рядами – Красными, Пряничными, Табачными.

Чтобы попасть к дверям медвытрезвителя, надо было объехать Ряды и спуститься по Молочной горе, что водители милицейских машин всегда и делали, когда везли пьяных. Когда же нужно было их забирать, машины не делали крюк, а останавливались наверху, в Рядах, и вытрезвившиеся своим ходом по лестнице поднимались к машинам.

Савватьев тоже оставил машину наверху, молча направился вниз, к медвытрезвителю. Я шел следом. За всю дорогу мы не перебросились ни словом.

Дежурный знал Савватьева, поздоровался:

– Кого заберешь?

– Варнавина. И второго.

– Потемина? Расписывайся.

Поигрывая огромным, почти в полметра, ключом, дежурный удалился. Где-то в глубине бывших купеческих складов металлически щелкнула дверь. Послышались голоса.

Голый парень, которого вывел дежурный, косо взглянул в нашу сторону, подошел к лавке. Он показался мне озлобленным, дерзким. Руки, плечи, грудь – все было в наколках. Я различил женщин с рыбьими хвостами, дамские головки, могилы с крестами; вдоль предплечья, с внутренней стороны, красовался кинжал. Столь же живописно были украшены ягодицы. При ходьбе кошка, изображенная на одной, хватала убегающую мышь, красовавшуюся по соседству. Синие, грубо выделявшиеся вены на руках, казалось, были сплошь исколоты.

Дежурный достал его одежду. Парень поднял сатиновые синие трусы, несколько раз демонстративно встряхнул, неторопливо принялся одеваться.

Впервые я стоял рядом с уголовником не в качестве его адвоката.

Второй задержанный был худощавее, невзрачнее, ниже ростом. Он быстро оделся и вместе с нами ожидал, пока первый закончит туалет. Тому спешить было некуда, он вытряхивал каждый носок, пытался отчистить каждое пятно на брюках.

Впервые я услышал, как скрежещут зубами. Бередящий нервы, ни на что не похожий звук.

– Новенький? – отвлек меня дежурный.– А раньше где работал?

– Адвокатом,– как мне показалось, насмешливо ответил Савватьев.– Ну ладно.– Он взглянул на меня.– Поведешь его,– Савватьев показал на татуированного.– Я беру этого,– он кивнул на тщедушного.– Пошли.

Внезапное решение Савватьева меня потрясло. Это был первый мой день в милиции. У меня не было навыков конвоирования, я не прошел курс самозащиты без оружия. Я не сомневался в том, что задержанный попытается бежать, когда я буду вести его к лестнице, а потом к машине. Он был выше меня и здоровее.

Все это в долю секунды пронеслось в моей голове. Но хлопнула дверь. Савватьев был уже на улице.

– Смотри, что делают, сволочи...– встретил меня в кабинете Андрей Николаевич. Валет сидел против него красный, словно в ознобе. Несмотря на то, что Андрей Николаевич обращался ко мне, слова его, без сомнения, адресованы были Валету.– Берут такого вот несудимого хорошего пацана и затаскивают к себе... В прошлый раз это был Сорока... С Чайковского. Помнишь его? – обернулся он к Валету.

– Высокий, худой...– сказал Валет.

Андрей Николаевич внимательно взглянул на него:

– Не нравишься ты мне. Не болен? Валет помотал головой.

– Скажи, если что. Может, таблетку дать?

Андрей Николаевич спрашивал у Пирожковского о матери, Усольцеву – про дочь. Теперь интересуется здоровьем Валета... Был ли это только прием?

Задержанный не ответил.

Андрей Николаевич достал «Беломор», спички, положил на стол.

– Надо все рассказать, Николай! Все, как есть... Смотри, что происходит...– снова обернулся ко мне Андрей Николаевич.

Существует ритуал, техника допроса; игра, в которую играют и допрашивающий и допрашиваемый; правила, которые помогают одному не выглядеть в собственных глазах малодушным, нестойким.

Сцена была тяжелой. Обстоятельства будто бы давали Валету выбор: признаешься – будешь на свободе... Двум другим, в прошлом судимым, надеяться не на что. В то же время что-то подсказывало ему: если во всем признаться – посадят, потому что краж слишком много... Полупризнание? Тогда его ждет следующий этап. И ему все равно не остаться на свободе... К этому времени следствие добудет новые доказательства, появятся вещи с других краж, родственники окончательно запутаются. Следователь уже не будет столь нуждаться в признательных показаниях, как в самом начале, в первые семьдесят два часа, когда надо получить санкцию прокурора на арест!

«Ты рассказал не обо всех кражах! – скажет ему следователь.– Нарушил условие, при котором тебе обещали свободу!..» Милиции всегда спокойнее, когда вор за решеткой.

Щеки пацана пылали, словно он и в самом деле был в жару. Ведь он шел в первый раз!

– Закурю? – неуверенно спросил он.

– На. Кури. Мы же знаем, не ты был закоперщиком... И сейчас тоже... На Вольной ваша кража? И проспект Текстильщиков. Да? Надо рассказать все по-честному...

Сюжет был заранее известный, с известным финалом.

На подоконнике лежал ломоть черствого хлеба с кусочком сыра. Я старался на него не смотреть.

Валет, с оттопыренной по-детски верхней губой и выпирающими резцами, сидел весь красный, застигнутый врасплох надеждой остаться на свободе. А между тем судьба его на ближайшие шесть лет была уже решена. Впрочем, как и моя тоже. На долгие четверть века. Но мы оба могли об этом только догадываться,

Валета увели.

Вместо протокола допроса Андрей Николаевич со ставил какой-то документ. Несколько строчек, написанных почти у самого верхнего обреза листа,– он экономил бумагу; там были перечислены названия костромских улиц, где шайка Варнавина совершала кражи, и ямы, куда отнесли краденое.

– Теперь так,– Андрей Николаевич озабоченно пошевелил усиками.– Возьми в кабинет все вещи, изъятые у питерских карманников. С ними надо решать, И Тряпкина ко мне. Будем смотреть вещи в его присутствии... И чтоб с понятыми!

Мне недолго пришлось работать следователем – не сколько месяцев. Мустафин, узнавший меня лучше, предложил мне должность оперуполномоченного уголовного розыска, ответственного за раскрытие краж крупного рогатого скота.

Своей первой должностью в розыске я очень гордился. Относился к ней серьезно и полагал, что буду заниматься раскрытием краж скота достаточно долго.

Основной контингент преступников, занимавшихся кражами лошадей, составляли в то время цыгане, которые, похитив коня, либо быстро сплавляли его в соседние области, либо тут же, в Татарской слободе, сдавали па колбасу. В последнем случае лошадь тоже пропадала одномоментно и навсегда.

Уже через несколько дней после своего назначения я обратился в областную библиотеку имени А. С. Пушкина с просьбой снабдить меня учебником цыганского языка. В областной библиотеке такого учебника не нашлось. Мне сказали, что за годы советской власти он ни разу не выпускался, и через Библиотеку имени В. И. Ленина выслали дореволюционный.

До сих пор встречаю я в своих старых тетрадях расчерченные таблицы спряжения глаголов с окончаниями «да», «дэс» и «вэс» в настоящем и будущем, несовершенном и совершенном, изъявительном и сослагательном – «тедэс» – «давать», «тетырдэс» – «тянуть», но «тэнашавэс» – «терять», «тэдаравэс» – «пугать»...

– Наконец-то! – Мрачноватый, в черном плаще друг Пирожковского, увидев меня, поднялся.– Я думал, забыли обо мне!

Он сидел в ленинской комнате. Между столами с подшивками газет, в углу, пылилось старое пианино. Кроме Тряпкина здесь находилось несколько сотрудников, они готовили майскую стенгазету.

– Берешь его? – спросили они.

– Беру.

Тряпкин подошел к пианино, открыл крышку. Оглушительные аккорды разнеслись по зданию.

– «В Сан-Луи шумном,– запел Тряпкин.– Там, где много дам. Их крашеные губы он целует там...»

Тряпкин закончил играть так же резко, как и начал.

– Пошли?

– Где учился играть? – спросил его Андрей Николаевич. Он тоже слышал бравурные звуки, донесшиеся из ленинской комнаты.

– А-а... В детстве! В музыкальной школе.

– Долго учился?

Тряпкин махнул рукой. На столе перед Андреем Николаевичем лежали выложенные на газету предметы. Дешевая металлическая галантерея, новый портсигар, мыльница, английские булавки. Тоже все новое. Особняком располагалось личное: брючный ремень, кашне, деньги – пятьсот рублей с небольшим. Купюры в основном были мелкими, но несколько достоинством и в десять и в двадцать пять.

– Твое? – спросил Андрей Николаевич.

– Мое.

В вещах Пирожковского кроме швейцарской «Омеги» был еще дешевый бритвенный прибор, головная щетка, зубная паста. Тоже новые. И тоже много трешек, рублей, три двадцатипятирублевые купюры.

– Ехать, что ли, куда-то собрались? – Андрей Николаевич брал со стола каждую вещь, всматривался в нее быстрыми мышиными глазками. Потом отодвигал осмотренный предмет в сторону.

Так продолжалось долго. Когда Андрей Николаевич пододвинул к себе деньги, Тряпкин слегка заерзал, хотя мрачное его красивое лицо по-прежнему ничего не выражало.

– Тебя когда-нибудь грабили? – Андрей Николаевич обернулся ко мне.

Нет,– признался я. Мне не был понятен ход его мыслей. Может, это могло помешать мне стать хорошим оперативником?

– А приходилось видеть семью, которую обворовали? Унесли из дома все ценное? Лучшие дорогие вещи, деньги?

– Не знаю,– я пожал плечами.– Если только в суде в качестве потерпевших...

– К суду обычно все уже не то. А вот с самого начала! – Он адресовался на этот раз к Тряпкину.– Когда, скажем, ко мне залезли в квартиру. Тот же Варнавин или Валет... Обворовали, отнесли все к Усольцевой. Она толкнула по дешевке...– Андрей Николаевич перешел на громкий шепот. У него все-таки было что-то не в порядке с голосом.– А я, который все это годами наживал, оплеван... За что, спрашивается? Или вот карманники! Тряпкин, Пирожковский... Человек копил, а они у него украли...

Тряпкин слушал молча, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом.

– ...Он вот на пианино играет, а такие, как Войт, как Шатров, в Питере ночи не спят, семей не видят. Ищут их!..

Были ли наши ставки одинаковы в этом поединке? Не была ли наша дуэль похожа на игру, которая до времени всех устраивала? До самого ареста они играли роль жуликов, мы – сыщиков. Они нарушали закон и чувствовали себя героями. Мы стояли на страже закона, и о нас писали, как о рыцарях без страха и упрека. В этом они и мы видели смысл своего существования. Большую часть времени они проводили в праздности; мы недосыпали, нервничали, зарабатывали язву желудка. Они только посмеивались, наблюдая, как мы мчимся сломя голову туда, где их и след простыл. Они убегали, а мы гнались за ними, иногда ловили, надевали на них наручники, брали санкции на арест... И тут сравнение с игрой для них заканчивалось! Нас ждали увлекательные новые погони, их – КПЗ, тюрьма, колония...

Так вот, не были ли их ставки крупнее наших? Мы тоже ставили на кон немало: здоровье, быт наших семей, воспитание детей... И лишь иногда – жизнь!

Они же всегда ставили на карту свою судьбу. И были обречены. Сознание этого мешало нам до конца, от души праздновать свою победу. Каждый раз, когда мы раскрывали преступления, возвращали похищенное или просто воплощали в жизнь принципы неотвратимости наказания, ломалась чья-то судьба, плакали чьи-то матери, жены, дети. И это отравляло нам праздники...

Пальцы Андрея Николаевича быстро перебирали купюры перекладывали их; он словно собирался разложить пасьянс. Затем Андрей Николаевич перешел к деньгам, которые лежали в вещах Пирожковского и его сестры.

Тряпкин занервничал.

– Смотрите,– Андрей Николаевич показал понятым двадцатипятирублевки, лежавшие в вещах Тряпкина.– Видите, они надрезаны?

Понятые подтвердили.

– И эти, у его напарника, тоже. Ты что, разрезать их собирался? – Андрей Николаевич обернулся к Тряпкину.

Тот промолчал, поднял воротник плаща, и без того сидевшего на нем пижонски.

– А мелкие деньги все целы...

– Действительно,– сказал один из понятых.

– Наш сотрудник сейчас составит протокол осмотра,– Андрей Николаевич скользнул глазами по мне.– Ручка есть?

– Да.

– Садись, пиши.

– А зачем их подрезают? – спросил понятой, показывая на деньги.

– Это случайно. Когда режут карман. Или сумочку...– Андрей Николаевич взглянул на Тряпкина.– Поэтому они и покупали все это – булавки, портсигар... Чтобы сбыть резаные купюры. Папиросы, дешевую галантерею... Сейчас главное для нас – найти потерпевшего. Он где-то близко: в Питере, в Вологде. Может, в Ярославле...

Встретил меня в кабинете Войт. Когда я уезжал в вытрезвитель, кабинет был разделен на отсеки мужскими и женскими вещами. Теперь здесь, как ринге, висели только канаты.

– Малевич, где отрез серого коверкота? Ты привез его от Усольцевой?

– Должен быть,– сказал я.

– Нам он нигде не попался.

– Но в протоколе обыска он есть.

– Может, ты записал и не взял? Все во мне похолодело.

– Я записывал вещи и откладывал их на кровать, а когда все закончил, сложил в чемоданы.

– Надо было сразу в чемоданы!

– Как же быть?

Все в этот день я делал не так!

– Ладно, не буду тебя пугать. Шатров освободится съездит к матери Усольцевой...– Войт прогулялся по кабинету, скрипя половицами.– Думаю, привезет. А вообще, имей в виду... В другой раз придется платить из своего кармана.

– А вдруг Усольцевы скажут, что я увез? – спросил я.– Ведь ничем не докажешь. И в протоколе указано.

– С нами они не захотят связываться.

Довольный, он снова прошелся между канатами. На нем были ботинки, которые он днем купил, и галифе.

– А где все? – спросил я.

– Савватьев – в гастрономе. Снимает кассу.

– Кассу?

– Люська, сестра Пирожковского, несколько раз посылала туда. Избавлялась от надрезанных купюр. Ты, по-моему, сам кого-то сопровождал...– Войт счастливо оглядел свое приобретение. Он сел, с сожалением начал переобуваться.– Вот у меня и память о нашем знакомстве...