Текст книги "Принц Уэльский"
Автор книги: Леонид Саксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Гостиная, где Петенька, видимо, уже не раз бывал, решая разные творческие задачи, оказалась большой комнатой со столами, столиками, мягкими стульями, стенкой и пузатыми божками, которые таращились на нас из всех темных углов. Неплохое место, чтоб спрятать труп, но вряд ли подходящее, чтобы поскорее рассчитаться со скромными мухоторговцами, думал я, пока мы выдвигали ящики, зажигали лампы и заглядывали под диванчики.
– Ваша мадам не издевается над нами? – хмуро спросил я минут через пятнадцать.– Где деньги?
– Ищите, и-щи-те...– шепнул Петенька, одобрительно глянув на меня.
Нашел, конечно же, он. Но с моей помощью. Разозлившись вконец и давая себе слово никогда больше не лезть во всё это, я отшвырнул со стенки на тахту статуэтку кабана Бако, пожирающего дурные сны, как позже объяснил Петенька. По-моему, этому кабану следовало начать со своей хозяйки; но, ставя его на место, мой спутник заметил, что покрывало на тахте слегка бугрится, пошарил своей узкой кистью и через секунду держал в руке то, за чем мы пришли.
– П-паундз,– пропел он, разглядывая купюры.– Все-таки я их вышколил, моих баб! Какую валюту требуют, такую и дают. А молодцы эти англичане,– повернулся он ко мне с несколько натянутой развязностью.– Вот смотрите, большинство стран на своих купюрах рисует массовых убийц, да? А тут – сцена из Диккенса... сам Диккенс... Фарадей, ставящий опыт. Здорово, правда?
– Да, – медленно сказал я.– Пойдем отсюда.
Я колебался между глубокой жалостью и не меньшей неприязнью к этому хамелеону. Почему колебался? Ну... я как-то не умею полноценно испытывать оба чувства сразу. В моем возрасте и при моей профессии – если, конечно, возраст чему-то учит, а профессии вы соответствуете – пора уже избавиться от привычки побивать ближнего камнями. А потом, относится это к делу или нет, у меня никогда не было ни братьев, ни сестер. Вот я и стал со временем относиться к Петеньке немного как к младшему брату. Тут надо или порвать с ним, или молчать и не мучить его, или... искать какой-то третий, человеческий путь. Если он есть. Но не сейчас! Сейчас этот человек устал, и ему гораздо хуже, чем мне.
Гости только что разъехались, и Дрель начала собирать товар. Я заметил, что ни Папилео Улиссес, ни Папилео Блюме среди коробок не было, а глаза Дрели горят торжеством. Паук, однако, был на месте – большой, мохнатый, уверенно расставивший лапы, словно это ему хозяйка коллекции была обязана уменьшением своих запасов...
Прошло два месяца.
За это время наши с Петенькой отношения потеряли былую ясность. То в них царил холодок, то я старался быть к нему внимательнее и мягче, чем когда-либо,– смотря по тому, что мне вспоминалось. Но, как я уже говорил, у меня лучше получается второе, чем первое. Если на бумаге приятно воспитывать и наставлять на путь истинный, то в жизни это удовольствие ниже среднего. Не претендуя на правоту, я только надеюсь, что и ко мне мои ближние когда-нибудь отнесутся так же.
Да и чем я, нищий и бездомный, мог поманить его, преуспевающего и сытого? Если считать мораль главным золотым запасом, так сказать, Форт-Ноксом любого общества (у меня как-то язык не поворачивается сказать "Центробанком"), то не разграблен ли наш Форт-Нокс дочиста? Что у нас осталось? Какие вечные ценности? Ведь Петенькин друг-соблазнитель сказал ему в свое время чистую правду! "Уж наверное,– говорил я себе,– Петенька давно приготовил путь к респектабельному будущему. За таких, как он, волноваться нечего – мне бы лучше о себе подумать. А эти его похождения... еще немного – и всё будет кончено".
Нас никто не тревожил. Петенька звонил, исчезал, возвращался – кажется, почти всегда с добычей,– а самому ему позвонили только раз: "Дрель, ты? Здравствуй... Да, по двести двадцать. Рашида? Какая Рашида? Племянница? Почему против, пусть помогает... Только с условием: ко мне не водить, и чтоб даже не знала, где я нахожусь. Дай ей пару образцов подешевле. Привет!" Словом, мы жили спокойно, пока в его комнате и в моей не рухнул потолок.
К счастью, нас обоих дома не было, и мухопитомник также не пострадал. Дядя пригнал знакомых шабашников; те прохрипели, что за неделю управятся.
– Ништяк,– сказал нам дядя.– Сделаем навесные, лучше прежних. А вы до тех пор поживите по-советски, со всеми. Праскухин ничего не скажет. Он у меня теперь вот где! – И перед моим носом возник торжествующий кулак с побелевшими костяшками.– Будете по-прежнему вдвоем, в полулюксе...
Если бы он сказал – "в недолюксе", было бы точнее. Но против истины не попрешь: нам досталась единственная во всем общежитии комната с ванной и даже душем, откуда раз в неделю почти текла нехолодная вода.
Петенька сначала был очень недоволен, но потом смирился и даже обрадовался новому обществу, быстро перезнакомившись со всеми литераторами. Если мне он своих стихов не показывал (думаю, не хотел предстать передо мной в столь странной ипостаси), то им показывал: они ведь не знали, кто он. И, конечно, моя первая встреча с Петенькой на самом деле была не первой, просто ему было неприятно в этом сознаваться. Только одному человеку он проболтался насчет мух – и как раз тому, кому не надо бы: Глызину. Вообще этот Петенька был какой-то странный! То соблюдал миллион предосторожностей, то сразу доверялся понравившемуся собеседнику. Все-таки он занимался не своим делом.
Впрочем, я неточен. Глызин был слишком примитивен, чтобы понравиться Петеньке. Просто Глызин его обнадежил. Он был действительно популярен в изданиях определенного пошиба, а так как сей пошиб стал почти всеобщим – шел в гору и мог помочь. Лично я бы с ним никому не посоветовал связываться, но раз уже Петенька совершил ошибку, то с литературными мечтами пусть разбирается сам. Нет, я сказал ему пару раз, но хитрый Глызин держался с "богатеньким Буратино" довольно осторожно и раскрыл свою глызинскую сущность не сразу. А Петеньке, как я понял позже, очень хотелось найти другой выход... а не тот, который ему рисовался, и он всячески пытался обмануть себя, убедить, что он встретил того, кто ему нужен. Вот они с Глызиным и кружили друг возле друга, и каждый пытался извлечь свое. (А вообще Глызин тоже с завихрениями: напирает на то, что он выходец из низов и крестьянская душа, напившись же, посылает в Интернет сообщения, что он – свояк Луи Арагона.)
Их итоговый разговор я услышал благодаря нашему недолюксу. И при этом вовсю его проклиная: когда полчаса стоишь в чем мать родила, клацая зубами, и растираешь по телу жалкую струйку воды, убеждая себя, что принимаешь душ, тут не до благодарности. Меня было даже не слышно, так жалок был напор; а они решили, что в номере никого нет. Под конец их беседы я уже оделся и мог выйти, но каюсь: стало интересно дослушать.
Сперва это было звяканье.
– Когда пьешь пиво,– раскатисто гудел Глызин, садясь и, видимо, продолжая начатый на улице разговор,– советую снять носки и ботинки. Вот так... Ступня залог здоровья. Налить?
– Нет, я буду ликер,– сказал Петенька, садясь тоже.
– Учись пить с людьми, Петруха! Это тоже залог. Пускай не здоровья, но кой-чего... посерьезнее. Я вот не зря говорю, что ты не совсем наш человек.
– А почему это? (Явно звук отвинчивающегося колпачка фляги с ликером.) Кто тебе, собственно, нужен?
– Мне? Мне никто не нужен,– заверил Глызин, глотая (и в этот миг будучи самым правдивым человеком на свете).– Но уж если ты поглядываешь в сторону наших курсов, то полгодика у станка или хотя бы туши говяжьи поразгружать тебе было бы оч-чень нелишне... Все большие люди с этого начинали – у нас по крайней мере.
– Туш я вижу достаточно,– мрачно сказал Петенька.– Вообще мне кажется, прошли те времена...
– А ты перекрестись, когда тебе чего-нибудь кажется,– благодушно посоветовал Глызин.– Сразу помогает.
Пауза.
– Почти как у Пушкина,– вновь заговорил Петенька.– "Не торговал мой дед блинами, не ваксил царских сапогов"... Только навыворот.
– Пушкина я читал,– очень серьезно сказал Глызин.– Представляешь? Другие им восторгаются, а я взял и прочел... Всего. Интересно стало: вправду ли он так велик, как говорят? Ты никогда никого не пробовал читать с целью проверки, а?
– Что ты хочешь этим сказать? – с интересом спросил Петенька.– Проверка не удалась? (Он, видно, уже не ждал от Глызина чего-нибудь интересного. И напрасно: Глызин совсем не глуп.)
– Пач-чему же?.. Удалась. Умный мужик! – (В щелку я увидел, как Глызин, зажмурившись – не то от Пушкина, не то от пива,– мотает бородой.) И вредный... Я только тогда и понял, Петяша, почему наш русский царизм сто лет спустя полетел к чертям. По доброте своей. Я бы на месте Николая не декабристов раздавленных повесил, а в первую голову его... Пушкина.
– Ты... что? Серьезно? – пролепетал Петенька.– Ты... что?
– Выпей пива,– еще раз предложил Глызин,– лучшее средство от обморока. Я ж сказал: на месте царя. А не на моем. Я – скромный Глызин и никому не желаю зла! Предлагаю смочить этот лозунг...
Звяканье.
– Но это только половина дела,– подчеркнул незлобный выпивающий, откинувшись на спинку стула.– Царь его не просто пощадил. Он его назначил первым поэтом России, что было второй ошибкой. Знаю, знаю, не вякай, глас народа и всё такое... И все-таки царь мог не признать этот глас. А он признал. А раз признал, значит, назначил. Заверил, так сказать.
Глызин глотнул пива и продолжал:
– Библейские времена... патриархальные... "Дай мне голову Иоанна Крестителя на блюдечке"... Нам бы туда, а? Умница Бенкендорф пытался не устраивать скандала с Лермонтовым – куда там... тогда еще никто не дорос до великой диады: "Уничтожай или не замечай". И Советская власть не доросла. А в итоге мы сегодня имеем массу проблем, которых могли бы не иметь.
– "Мы"? Кто это – "мы"?
– Серьезные люди,– вот кто. С тех самых курсов, куда ты метишь... Да вот хоть меня возьми! Я написал роман о жизни русских эмигрантов в Америке...
– А ты разве был эмигрантом? – наивно сказал Петенька.– Мне кажется, это такая тема, что нужно самому хлебнуть...
– Чего нужно хлебнуть, я те уже битый час твержу, премудрый пескарь! Ты слушай дяденьку да мотай на ус... У меня на двести пятьдесят страниц текста восемьсот шестнадцать раз употреблено слово "дерьмо".
– За исключением названия?
– Само собой... Подели-ка! Рекорд, которого русская проза еще не знала! И здесь, вот в этом самом здании, создатели нашего салона мне аплодировали стоя! Но ведь то элита, а ты возьми простого, неискушенного читателя. Ну врач, учитель, ИТР... Откроет он мою книжку, почитает, потом в Пушкина полезет или в Булгакова какого-нибудь и начнет квакать: "А так не говоря-ат... А нас так не учили..." Нет у них пока смелости поглядеть правде в глаза.
– Давай хоть я погляжу...– сказал Петенька.– Ты это о чем?
– Всё о том же! Поравняйся на улице с любыми мужиками, которые даже не ругаются, не машут руками, не бьют себя в грудь, а просто спокойно базарят. Что ты услышишь?
– Мат,– сказал Петенька.
– Мат! – повторил Глызин, крякнув.– Наш, исконный, корневой! Без которого тот же Пушкин не признавал русской речи!
– Это где же он такое говорил?
– А в "Онегине" своем: что без грамматической ошибки, мол, речи русской не люблю... Что такое мат с точки зрения официально-бюрократической? Ошибка! И только дурак не поймет, что где грамматическая – там и лексическая, и какая хошь... Так что классика за нас. Но всё равно и Пушкин, и вся его команда – от Лермонтова до Чехова – нам сегодня в прежнем, устаревшем виде не нужна... До сих пор мешают, представляешь? А теперь представь, как же они мешали несчастным властям при жизни! Их надо вернуть народу! Переработать все эти запылившиеся Полные собрания в новом стиле. Тогда и нам легче будет... Понял идею?
– Кажется, да... То есть ты предлагаешь...
– Я уже договорился с рядом ребят. И спонсора найдем! Тут есть один приезжий, Сэм Афанасьев из Калифорнии, он через недельку открывает подписку в Штатах для нашей программы... Я думаю, он еще свои вложит... Придет время, мы ему отслужим.
– Да,– спокойно сказал Петенька, подумав,– я думаю, Америка заинтересована в том, о чем ты говоришь... И не только она... Язык-то ракетами не прикроешь... Торговый дом "Русский мат", оптово-розничные операции! Звучит...
Глызин польщенно хохотнул.
– Я же говорил, что ты толковый парень... Ну насчет торгового дома – это у тебя буржуйская закваска проявляется, н-но... суть ты ухватил! Сегодняшние словари бранной лексики – это же нищета, заговор! Я один, не вставая с этого места, могу больше написать великорусских выражений, чем все эти писаки в манишках... Вот сейчас парень с первого этажа просит шесть тысяч, чтобы насытить нужной лексикой всего Чехова и Достоевского. Это немного. Не дашь на святое дело, а?
– Не могу,– вздохнул Петенька.– Меня мама на порог не пустит. Она любит Чехова.
– Мама? Хорошо... Возьмешь Бунина и Набокова. И смотри, будешь тянуть, достанется тебе какой-нибудь Мельников-Печерский, не жалуйся потом. Это что! Я хочу создать Всеобщий словарь современного русского литературного мата сокращенно ВССРЛМ.
– Не будут путать с известной организацией?
– Не!.. Словом, вноси пай и бери разделы. Не любые, конечно. Что получше извини, уже пристроено...
– Что же ты мне дашь? – спросил Петенька так спокойно, что я, с одной стороны, улыбнулся, а с другой – решил, что пора одеваться и быть наготове.
– Ну... "Е – Ё" будет мне, сам понимаешь... "Х" мы делаем напополам с одним профессором, а "Б" пришлось отдать ему же, потому что у него связи среди издателей еще больше моих... Но я ему, пауку очкастому, это припомню. А ты возьми "М", "Л", даже, может быть, "С", если подкинешь деньжат... Тряхнем ВМПС имени Тургенева, как остроумно сказал один современный писатель.
– Что тряхнем?
– Ты что, в школу не ходил? Великий, могучий, правдивый и свободный... Усек?
– ...и свободный,– повторил Петенька.– Вот, значит, как... Ай да писатель...
– Самый что ни на есть писатель,– причмокнул Глызин, выставив из-под стола пораженную грибком ногу.– Он, кстати, с другой стороны нам помогает: насыщает язык иностранной лексикой. Прямо экскаваторными ковшами сыплет – вперемешку с матом! Блеск! Мне это напоминает... смыкание кольца под Сталинградом.
– А мне – под Ленинградом,– сказал Петенька.
– Ну под Ленинградом. Нет, наша и так возьмет, без этих всех программ, ты не думай... Слишком многим это улыбается. И тут не в политике дело, что хорошо! Коммунисты, демократы, почвенники, западники – у всех глаза загорятся, стоит намекнуть. Это ж... язык Пушкина! Толстого! Такого куска на всех хватит! Поначалу, конечно...– поправился он.– И если я тебя приглашаю, то один раз, и только потому, что жаль твоего будущего. Учти, потом сам прибежишь, да не пустим! Наши курсы, дорогуша, они ведь не только пролонгированные, но и пробабилитные... Вероятностные, по-старому... Может, кончишь, может, нет. Как себя поведешь!
Я, видимо, рано встревожился. Петенька решил выяснить всё до точки.
– Мы отвлеклись,– сказал он.– От главного. Пушкина с Лермонтовым кто на себя возьмет? Ты?
– Ну не ты же! Ишь... не успел прийти, а туда же... И дело это тонкое. Надо готовить почву. Для начала дадим три рубля какому-нибудь доценту, их у метро много ходит, а он нам книжонку, что, мол, весь Барков – это Пушкин неопознанный. Или еще проще – найдены новые пушкинские стихи и статьи, где красная нить – что российское могущество прорастать будет матом... Они сейчас голодают, все эти очкарики. И пусть попробуют пикнуть!
– Но есть еще массовый читатель. Он любит Пушкина. Он не смолчит!
– Любит, говоришь? – усмехнулся Глызин.– Ох, Петруха... ты простой, как моя жизнь! Ничего, оно даже полезно, что ты сомнений на таишь... Смотря перед кем, конечно... А что это такое значит – "любит"? А?
Петенька молчал. Было ясно, что Глызин ехидничает не зря и что именно этот пункт беседы почему-то разбередил его всерьез.
– Молчишь? Я тебе скажу. И это все, кроме тебя, знают, только вслух не говорят. Любовь к великому поэту и вообще любая любовь – занятие обязывающее. Да еще как! Ты вот, например.– Он отогнул мизинец в сторону Петеньки.– Тебе нравится, когда тебя к чему-то обязывают?
– Мне? Н-нет...
– Вот и мне – н-нет... И всем остальным тоже – н-нет! Чтобы по-настоящему любить Пушкина или Лермонтова, надо быть самому хоть в чем-то – и в чем-то серьезном! – таким, как они. Раб никого не любит. На то он и раб. Сколько людей сбежалось, когда Пушкин помирал,– это ты всюду прочитаешь. Много, да? А сколько из-за Пушкина в ссылку пошло? Один гусар... Так вот он и имел право говорить, что любит Пушкина. А любить того, за кого тебе пятерку в школе поставят, или книжку твою издадут, или степень тебе присвоят – на это много ума не надо... Я ж тебе говорил – у нас не любят, у нас назначают. В каждой стране по-своему. У англичан, к примеру, Байрон был – что твой Наполеон, знаменитее его мир не знал. И что? Вышел из моды, приличий не соблюдаешь никакой ты нам больше не лорд, и до свидания! Там назначений нет... И вот поэтому мы сделаем и с Пушкиным, и с Лермонтовым всё, что захотим, и никто не посмеет нам мешать. Мы ж не снимаем с должности! Мы осовремениваем.
Он вдруг резко подался вперед, так что Петенька отшатнулся вместе со своим стулом.
– Ну а хочешь, Петр Иваныч, я тебе скажу еще кой-чего? И вот это в любой газете печатай, нарасхват пойдет. У нас за всю историю России по-настоящему любили только одного человека. До тягучей слюны! До дрожи в коленках! Сильней родителей! Крепче милой! Жарче деток... А то и себя. Дураки и умники, несудимые и социально близкие, те, кто еще не сел, и те, кто уже сознался! Что, спорить будешь?
Петенька молчал.
– И не зря...– сказал Глызин, переводя дух.– Он заработал. Нет, не талантами какими-то. Он даже посмел быть нерусским, говорить с акцентом! У него за душой было только одно, но зато самое нужное, самое заветное... Он ОБЕЩАЛ. Всем и всё. Заместил Бога небесного, который далек и невидим. Сам на крест не пошел – послал всех, кроме себя! Зато снял со всех ответственность за светлое будущее и страшное настоящее. Никто, никогда столько не ОБЕЩАЛ, сколько он ОБЕЩАЛ! Ни у кого результат так не отличался от обещанного! Но ведь им было нужно не обещанное, а чтобы им ОБЕЩАЛИ и чтоб самим ни за что не отвечать. Они ему простили кровь своих детей, а это тебе не пушкинские чернила. Они и сейчас такие же, только жаднее. И мы сделаем с ними всё, что захотим.
Петенька молчал.
– Ну, чего молчишь? Давай, защищай своего Пушкина! Только как ты будешь это делать, если Пушкин НЕ ОБЕЩАЛ, а тот ОБЕЩАЛ? Поэты не обещают – им не до этого... Они там себе думают, шутят, плачут, живут, чтоб, значит, мыслить и страдать... И ты решил, что кому-то захочется составить им компанию? – Глызин откинулся на спинку стула и взмахнул рукой.– Да если бы ко мне с неба спустился ангел – прямо сейчас! – и сказал: "Хочешь, Алеха, я тебя за всё вознагражу? За все твои унижения? Тебя будут любить, как Пушкина, нет – как молодые любят Лермонтова и даже еще больше?" А я бы ему на это – шиш... Ты хоть и не ангел небесный, а погляди... Больше-то некому показать! Я б ответил: "Раньше надо было приходить! А сейчас я без такой любви обойдусь. Мне она пуще всего, что было, унизительна – такая любовь! Ты мне дай их всех вот сюда, в кулак, и чтоб не надо было притворяться,
что я хотел бы всю эту Русь-матушку осчастливить, да вот неполадки с электричеством..."
Я давно ждал, когда же Глызин полетит со стула. Это соответствовало законам физики и хоть как-то разрядило бы атмосферу. Но, казалось, даже мебель нашего общежития признала в немало весящем Глызине своего господина и не думала рассыпаться. Атмосферу отрегулировал сам Петенька, и, каков бы он ни был, с этих минут мое отношение к нему определилось.
– Кстати, об очкариках,– сказал он.– Раз они тоже в плане, и притом далеко не Пушкины, почему не начать с научного языка? Да и манер! Вот, скажем, защита степени... На трибуну выносят большую пальму в кадке, а на пальме сидит соискатель. И хотя он в пиджаке и галстуке, но, прежде чем начать защиту, пускай минут десять... ладно, пять... поищет у себя под мышками и... съест банан. Официальный повод – сближение с братским Востоком. А?
– Язвишь? – погрозил пальцем Глызин.– Язви... пока молодой. Да идеями не сори. Ты вот думаешь, что ты пошутил, а я тебе скажу, что это смелая и оригинальная мысль! Не зря я с тобой вошкаюсь... Просто рано еще. Дай ты нам годиков двадцать, может, даже десять... и мы к этому обратимся. Только никому эту придумку не отдавай!
– Я тебе отдам,– быстро сказал Петенька, глядя на него с суеверным чувством.– Со всеми авторскими правами...
Глызин подумал.
– Нет! – решительно сказал он.– Спасибо, ценю, но у меня хватит порядочности не воспользоваться твоей щедростью. Это твоя идея! Мы иначе поступим. Когда придет черед, я тебе сделаю промоушн и буду твоим придиссессором...
– Приди... с кем?
– Ну, ты село таежное, а?! Английский в школе не учил? "При-ди-ссе-ссор!" Это по-великорусски вроде как "Предтеча"... Почву тебе, дураку, готовить стану... словно у меня своих забот не хватит! Ладно, засиделся я с тобой, да и пиво кончилось. Давай, говори, какой ты вносишь пай и какие берешь участки работы. Ты у нас торговец, много где бываешь, много кого видишь и оценишь наше доверие как надо...
Я всё еще гадал, выходить мне из укрытия или нет, но Петенька уже встал и прошелся по комнате.
– Да...– Он остановился перед окном и попробовал зарыться подбородком в халат, что всегда делал в нервные минуты, но вспомнил, что халата на нем нет и, вероятно, что я вообще не советовал ему надевать этот халат в нашей общаге.– Я много видел... Однажды при мне – пусть на бумаге – обокрали школу-интернат для детей-инвалидов. Я видел и банкиров, и воров, и – наверняка – убийц, и депутатов... Но такого дерьма, как ты, Глызин, я, наверное, не встречал. Ты действительно элита, и ты заслужил, чтобы тебе аплодировали стоя. Только не я...
Глызин тоже грузно поднялся, постоял, посопел.
– Ну что ж...– Голос у него был глуховатый, достаточно злобный, но и достаточно безжизненный, как у автомата.– Спасибо за пиво. Я думаю, что на наших курсах тебе делать нечего. Думаю даже, что ни на каких... Торгуй дальше своими мухами... принц Уэльский!
Хлопнула дверь. Я выглянул. Петенька стоял, закрыв лицо руками.
Я почувствовал, что не надо сейчас к нему подходить, и тихонько вышел
в коридор. Первым делом я распахнул окно и начал жадно дышать.
И все-таки я был рад.
Очень рад.
Прошло еще несколько дней...
Однажды в неурочный час позвонила Дрель (впрочем, что значит "неурочный"?) и доложила, что Петеньку требует к себе Зося Аполлинарьевна. В смысле "покорнейше просит".
– Что случилось? – спросил я, увидев его досадливую гримасу.
– Что, что!.. Левая муха сдохла! Перегрел я ее! Или еще почему-нибудь...
– А каков гарантийный срок? – спросил я с бывалым видом.
Он воззрился на меня, как мальчуган на взрослого идиота.
– Такой же, как у любого летучего дерьма в мире! Извините... я становлюсь похож на Глызина. Нет у них никакого срока... Это же для очень богатых людей, иногда на два-три вечера... Но вопрос отношений остается, и весьма нелегкий. Придется задабривать, а то и компенсировать... Ничего, не в первой!
– Верю в вашу победу! – весело сказал я. Он не ждал этого и благодарно улыбнулся.– Да, Петенька, у меня всё вертится в голове... что такое
"радение"?
– А... Это моя шуточная терминология, которой я заразил своих клиентов. Я различаю три вида розничной торговли: впаривание, или финансовый экспромт, организованную распродажу, которую вы фрагментарно видели, и радение. Последнее – для фанатичек вроде Кикиных или Кудряшовых. Распутина на них нет! Гасят свет, зажигают свечи, слушают музыку и мой всякий бред, медитируют, слезы льют...– И, поколебавшись, добавил: – Малоприятное зрелище. Вам не стоит видеть.
– О, всё, что мне нужно, я уже видел...
Вернулся он поздно, и таким я его еще не видел. Без ужина лег на свою койку и повернулся к стене мрачный, как туча, укрывшись всем, чем можно, в том числе страусиным халатом, извлеченным из тумбочки. Но все равно его слегка знобило. Обычно в тех редких случаях, когда у него было плохое настроение, он съедал что-нибудь вкусное, смотрел фильм "Один дома" – и мир приходил в порядок. Но сейчас он был не в своих апартаментах, а в общежитии пролонгированных и пробабилитных литературных курсов...
Я подсел к нему.
– Петенька, что с вами? Вы не больны?
– Нет.
– Пришлось вернуть деньги?
– Нет... Но верну!
– Не горюйте. Вы же мастер своего дела... Чаю хотите?
– Нет.– И он выразительно посмотрел на меня: "Что ты ко мне пристал? Пять минут выждать не можешь?" Я отвернулся, и минуты через три он прошипел:
– Если бы я горевал из-за каждой дуры, которой сам же решил вернуть деньги, я бы уже давно был на Ваганьковском...
– А там хоронят еще?
– Не знаю... За хорошие деньги везде похоронят!
Тут уже я пошел греть чай и принес ему. Он выпил три чашки.
– У нее столько связей! – простонал он вдруг.– И каких... И я всего этого лишусь!
– Почему? Вы же вернете деньги.
– Да не нужны ей мои гроши!!! – вдруг завопил Петенька так, что я, испугавшись, отпрянул.– Стоит ей захотеть, и я вообще смогу никогда не торговать! И кое-кто будет чистить мне башмаки...
– Что же для этого нужно? – вздохнул я, хотя всё и без того было ясно.
Молчание. Он сидел со слезами на глазах, уставившись в стенку.
Я не выдержал.
– Послушай,– сказал я, взяв его за руку,– все это нужно прекратить сейчас же! Посмотри, ну посмотри на себя, до чего ты дошел.
– Мне нужны деньги,– сказал он с тупым стеклянным блеском в глазах.– Много денег. Или хотя бы сорок тысяч фунтов на первое время.
– На первое время где? В Англии?
– Нет. В Австралии.
– А... У Большого Босса.
– Да, у самого большого, больше не бывает...
Пауза.
– Я не вернусь! – настойчиво произнес он.– Знал бы ты, что я видел...
– А ты расскажи,– предложил я.– Хоть послушаю сказку на ночь.
– Думаешь, от этого лучше спится?
– Пока не знаю... Как она называется?
И Петенька рассказал мне.
Сказка о большой черепахе
Атлантический океан подтачивает наши берега... Гранитная стена на взморье – от Сен-Валери-на-Сомме до Ингувиля – подрыта; обрушиваются огромные глыбы, вода перекатывает горы валунов, заливает камнями и затягивает песком наши гавани, заносит устья наших рек. Ежедневно отрывается и исчезает в волнах клочок нормандской земли. Титаническая работа, затихающая ныне, некогда внушала ужас. Лишь огромный волнорез – Финистер обуздывал море.
Виктор Гюго
Когда к берегам Восточной Австралии по Коралловому морю идут цунами – они бывают здесь нечасто и не очень сильны, но всё же бывают,– их стремительные усилия редко достигают цели. В восьмидесяти милях от Таунсенда, в тридцати от Кэрнса и в одиннадцати – от мыса Мелвилл перед ними встает со дна вертикальная стена кораллов, размеры и мощь которой трудно охватить даже воображением человека. Она тянется на две тысячи триста миль от Торресова пролива между Новой Гвинеей и Австралией – до Санди-Кейп, что равняется расстоянию от Копенгагена до Гибралтара.
Это Великий (или, как называют его русские географы – Большой) Барьерный Риф, самый большой на нашей планете. И вместо того, чтобы достигнуть мелководья, подняться во весь рост и подмять под себя длиннейший в мире пляж, эвкалиптовые леса, людей и зверей, стена воды разбивается о стену кораллов. Почти беззвучно и незаметно!
Ширина этой подводной цитадели на севере – две, на юге до ста пятидесяти миль; она занимает площадь в двести десять тысяч квадратных миль, на которой могли бы разместиться Англия, Шотландия и Уэльс. Из воды поднимается более двух с половиной тысяч островов, островков, отмелей, дюн и морских утесов, а в часы четырехметрового отлива обнажаются еще тысячи. Если смотреть с вертолета, летящего туристическим маршрутом из Глэдстона на остров Херон ("Цапля"), кажется, что в темно-фиолетовом мареве кто-то утопил бесконечную нитку дрожащего, как насекомое, жемчуга. Границы отмели, в сотни раз большей, чем суша, и самой суши можно заметить только по прибою – так прозрачна вода.
Бескрайняя полузатопленная страна... Только столкнувшись с ней, человек вспоминает, какая же он еще пылинка перед океаном несмотря на свои корабли и самолеты. Что же говорить о минувших столетиях? Голову этого подводного великана в начале семнадцатого века нашел Торрес, но лишь скупо обмолвился о "самом скверном фарватере в мире". Не стоило трезвонить о найденном проливе и приваживать англичан. Бедный капитан Кук на трехмачтовом барке "Индевор" в 1770 году благодаря штормам, пригнавшим его к Австралии, познакомился с хвостом и туловищем Левиафана. Риф два с половиной месяца играл его кораблем, как огромный дог – загривком слепого щенка, пробил ему днище коралловым обломком, и все 360 лиг, что прошли моряки, они не выпускали из рук лота, не смыкали глаз и много раз были уверены, что их смертный час наступил. Вдобавок Кука пугали местные летучие мыши (размах крыльев – до пяти метров), которых он принял за чертей. Земля Опасностей, Мыс Невзгод – вот названия, оставленные им на своем пути. Командир "Индевора" тоже не сказал в своих реляциях ни слова о Большом Барьерном Рифе, предупредив только, что плавать в этих водах крайне опасно. Чуть позже побывал в этих местах Уильям Блай, командир мятежной "Баунти"; капитан Флиндерс пробовал составить их карту, но разбил свой корабль о рифы в начале ХIХ века. Берега у Кэрнса, где подводная гряда непрерывна, усыпаны останками погибших судов. Когда читаешь "Труженики моря" Гюго, так и видится несчастная Франция, уносимая волнами в океан; лишь башни Нотр-Дам еще виднеются над пучиной... Какими же тирадами разразился бы достойный мэтр, увидев зубы Большого Барьера, справедливо прозванного Кладбищем кораблей! Но следует честно признать, что если красоту гигантского гребня, воткнутого в волосы океана, могли бы передать Конрад и Мелвилл, то его грандиозность разве что Гюго.
Лишь в начале ХХ столетия коралловое государство начали изучать. В конце 60-х уже раздался клич: "Спасите Большой Барьерный Риф!" Еще через десять лет Бьелке-Петерсен, премьер-министр Квинсленда, разрешил бурить дно в этом районе: уран, железо, нефть, газ... Скромный политик умолчал о личных акционерских интересах, но, поскольку скандал разразился не в той стране, на которую с любовью смотрит вся планета, дело не выгорело. Еще десять лет – и ЮНЕСКО объявляет риф международным природным резерватом. Но туристы все равно пытаются устраивать подводную охоту, выламывают и собирают редчайшие черные кораллы и красивые раковины. Писатель-фантаст Артур Кларк – первый подводный турист тех мест – в книге "Коралловый берег" сравнил гигантские древовидные кораллы Херона с кактусами Аризоны и Нью-Мексико. Таким нечего бояться за спокойную жизнь на дне. Но ведь есть столько куда более нежных полипов! Только у кораллов Acropora – 250 видов: "оленьи рога", "столы", "книги", "изгороди"; а кроме них – кораллы-"мозговики" – коричневые кольца с белой сердцевиной...
