Текст книги "Принц Уэльский"
Автор книги: Леонид Саксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Саксон Леонид
Принц Уэльский
Леонид Саксон
Принц Уэльский
Рассказ
На ту пору явился Law...
А. С. Пушкин
Лет пять назад я очутился в Москве без копейки денег. Меня приютил дядя комендант общежития Пролонгированных литературных курсов на улице Садриддина Айни, 4. Правда, когда я ехал к нему под дождем от метро "Беговая" (которое, по странному и смешному контрасту жизни, соседствует с "Полежаевской"), я еще не знал, что они "Пролонгированные". Да и не до того мне было. Лил такой дождь...
Однако про самого Садриддина Айни я, разумеется, слышал. Он зачинал таджикскую советскую – или, не исключено, казахскую советскую, но, по-моему, все-таки таджикскую – литературу. И он ее зачинал вместе с Горьким. Для чего приезжал в Москву. (Я почти уверен, что дело было именно так, а не, допустим, Горький приезжал в Таджикистан.) "Дорогой Садо,– сказал ему Горький,– сядем рядком и поговорим ладком". Этот момент изображен в вестибюле общежития во всю стену первого этажа, левее бюста Ленина, выцветшими от времени водяными красками на штукатурке. Лиц обоих классиков теперь уже не разглядеть – вместо них расплывшиеся коричневые пятна. Видно только, что и Айни, и Горький – оба в тюбетейках и что Алексей Максимович именно на этой фреске как-то особенно худ, высок и сутул.
– Ну и что же мне с тобой делать? Воды-то с тебя сколько, перемать...
– Не знаю, дядя. А только мне теперь больше некуда. Придумай что-нибудь, эта ведьма все новых денег требует! И уже только в долларах... Ну выручи. Ну пожалуйста! На три дня...
– На три дня, на три дня...– пробурчал дядя, шевеля усами и неприязненно глядя на меня. И вдруг взорвался: – Вырастили гуся! Разговаривает-то как, а? Дипломат ...ый! А через три дня родной дядя тебя должен на улицу выпнуть? Под дождь? Пришел с бедой – так и говори! Сто раз повторяли,– повернулся он к Горькому,– сто колов у этого гада на башке пообтесали, что так ему в конце концов и будет! Нет, полез...– И дядя перевел дух, словно ожидая ответа. Но так как ни оба классика, ни Ленин не торопились отвечать, а я лишь тупо разглядывал грязно-золотую надпись церковнославянской вязью "ДОРОГОЙ САДО! СЯДЕМ РЯДКОМ И ПОТОЛКУЕМ ЛАДКОМ!", дядя плюнул, еще раз внимательно оглядел нас четверых и, пробормотав: "Стихоплет!", начал действовать.
Пока я в его комнатке вытирался сухим полотенцем и пил чай, он обошел все полтора этажа (почему полтора – скажу чуть позже) и не раз с кем-то говорил. Я это знал через вентиляцию: она – стоило кому-либо в какой-либо комнате открыть рот – начинала глухо, эсхатологически гудеть, словно бы Везувий ворчал над обреченным городом Помпеи. Если б я себя получше чувствовал, мне на ум, наверное, пришло бы еще что-нибудь возвышенное: грозовые тучи, или шум моря, или орган. Но я был голоден, и мне показалось, что старый дом вроде как что-то проглотил и теперь задумчиво прислушивается к себе, чтобы решить: стоило ему это глотать или нет, и если нет, то не пора ли от этого избавиться?
Когда дядя вернулся, по его хмурому широкому лицу я понял: пищеварение далеко не закончено.
– Ну вот что,– сказал он, пристально оглядев свой стул и затем садясь,это все чепуха, что я ходил. Мог и не ходить. Сунуть тебя я, конечно, в любую комнату сунул бы – со мной никто ссориться не будет. И матрац найдем... Но через два дня узнает Праскухин. Ведь у всего вашего брата пер... пер...– Он сморщил лоб и пощелкал пальцами.– Слово забыл! Хорошо один ваш критик сказал недавно в актовом зале, когда речь толкал... ну, еще про стрижку такое говорят...
– Перманентная? – осторожно выглянул я из-за бутерброда.
– О! Точно. Перманентный словесный понос. До того он это прав, что я, пожалуй, запишу на память... Словом, узнает Праскухин, и мы с тобой оба под дождь пойдем.
– Что же делать?
– Не знаю!
И я сразу понял: знает. Но борется с собой.
– Я уйду,– почти искренне сказал я.– Не хочу я, чтобы вас из-за меня...
– Помолчи, Тургенев... Дай подумать.
Думал он минуты две, крутя головой, и наконец решился:
– Значит, так. Я тебе скажу большую тайну. Точнее, ничего я тебе, перемать, не скажу, а просто поселю тебя с одним мужиком. Он тебя не тронет, и ты его не тронешь. Авось поладите... Он сейчас спит.– Дядя почтительно поглядел на потолок в зеленых водяных разводах.– Ему по ночам язык чесать не приходится, у него работа тяжелая. Я ему утром покланяюсь, чтоб пустил тебя в уголок, а там, через месяц-другой, может, поселим тебя легально...
– Дядя! Милый! Спасибо...– Я вскочил и крепко пожал ему руки.
В ту же секунду передняя левая ножка стула скользнула вбок под углом сорок пять градусов и дядя со сдавленным "Ыып!" очутился на полу.
Следующие пять – семь минут я описывать не буду, да и что они меняют по существу? Это мой дядя, и другого мне не надо. Вскоре мы уже поднимались на второй этаж.
– Никто не знает, что он тут живет,– шептал дядя из темноты.– У нас с ним условие такое. Да никто бы и не разрешил: то крыло опасно для жизни. Ни СЭС, ни пожарники не велят... Если б я простенок кирпичный не сложил – закрыли бы всю общагу. Я там официально держу санфаянс и мелкий инвентарь.
– А фактически? – осмелел я.
– Увидишь...
Мы прокрались по спящему чернильно-лунному этажу к железной двери с крохотной замочной скважиной. Я ожидал, что дядя зашарит по карманам в поисках ключа. Но он, убедившись, что вокруг никого, вдавил в стену один из кирпичей, примыкающих к дверному косяку, сунул руку в темное отверстие, отодвинул внутренний засов и лишь затем пустил в ход ключ. Хорошо смазанные петли не издали ни звука.
"Словно к людоеду в пещеру",– подумал я, и в голове у меня завертелись какие-то пилы, крючья, бочки с серной кислотой, а в центре всего, как водится, мой обезображенный труп. Но в темном гротике, где с потолка стеклянно капала вода, поэтическое воображение утихло. Здесь ничего не было, кроме груды битых унитазов, ржавых тазообразных емкостей и каких-то пыльных бутылей с темными жижами – не иначе как старыми красками и олифами.
– А где же?.. – начал я, хотя едва ли это было умно – спрашивать, где тот, кто съест меня.
Дядя обогнул пылящиеся в темноте пиренеи и, подойдя к задней стене сокровищницы, пригляделся к ней. Я пригляделся тоже и увидел темную щель в штукатурке. Пролезть в нее, по-моему, могла бы разве что муха, но дядя как-то наклонился, вставил в верхнюю часть щели плечо, а в нижнюю – ногу и начал исчезать.
– Давай! – сипло бросил он мне.
Я заскребся следом, жалея о своем единственном приличном костюме, но, к моему удивлению, почти не запачкал его. При ввинчивании под нужным углом щель резко и сразу расширялась. В глаза мне ударил слабый свет, а ноздрей коснулся ароматный запах, отгоняющий сырость и гниль. Я поставил ногу на что-то сухое и мягкое и огляделся.
Мы находились в небольшой теплой комнате, оснащенной мощными электрокалориферами и с окном, закрытым явно недешевыми металлическими жалюзи. Здесь не было ни сталактитов, ни грибка, хотя желтые разводы на потолке и слабый запах плесени еще боролись за существование. Ни мебели, ни вещей. Только на полу лежал толстый пушистый ковер из волокнистого, очень нежного синтетика. В центре ковра помещался огромный матрац с подушкой, а на матраце, укрывшись стеганым одеялом, кто-то спал. У изголовья спящего горела желто-розовым светом тайваньская лампа, и в ее овальном царстве я заметил два темных продолговатых предмета, стоящих по обе стороны подушки. "Сигнализация?" – подумал я, но сладкий и свежий запах, исходивший от предметов, заставил меня вглядеться: это были флаконы дезодорантов со снятыми колпачками.
– Ничего себе...– растерянно сказал я, сам еще толком не осознав, что именно меня так поразило, и повернулся к дяде. Но мой суровый родич, вытянув шею, как мать над колыбелью, уже склонился над матрацем.
– Петенька,– заискивающе прошептал он,– вы бы на секундочку не проснулись? А?
Высунувшись из-за его плеча – взглянуть на "Чикатило",– я был потрясен. В розово-желтом круге света на подушке покоилась голова сладко спящего мальчика лет четырнадцати-пятнадцати. Ни в бледном лице, ни в спутанных волосах цвета свежей соломы, ни в беспомощно приоткрытых губах не было ничего не только людоедского, но даже просто уличного. Передо мной лежал школьник-аккуратист, лучшая флейта района и "кумир семьи", как гадливо выражается по поводу этих замечательных созданий отечественная педагогика.
– К... кто это? – как во сне спросил я. Мальчик глубоко вздохнул и, повернувшись на спину, открыл серые, ничего не видящие глаза.
– Это, Петенька, мой племянничек... тихий такой, ненавязчивый... Обокрали его на Киевском вокзале худые люди, последние деньги вынули, ночевать не на что... Уж позвольте ему пару ночей в комнатке за питомником голову приклонить! Я за него ручаюсь, а с вас, голубчик, брать за те дни, пока он тут, буду половинную денежку. А?
Я был так поражен льстивым дядиным голосом и "Киевским вокзалом", что окончательно уверился – передо мной лежит какое-то юное чудовище, сумевшее поработить нахрапистого деревенского мужика. И, когда мальчик, сонно глянув на меня, пробормотал что-то жалобно-невнятное и закрылся одеялом – спать, мол, дайте! – а дядя обрадованно засуетился у его ложа, я как-то не ощутил в себе радости.
– Может, и правда... на вокзал? – неуверенно сказал я.– Убыток вам причиняю...
– А ты молчи, идиот! На вокзале тебя обчистят, а убыток ты мне причинил тридцать лет назад. Вот тогда бы и каялся! Пойдем... а то проснется.
Последний довод стоил всех остальных, так что я поспешно отступил в тень вслед за дядей. Он открыл своим ключом дверь в какой-то коридорчик без окон прямо напротив щели – и втолкнул меня туда. В коридорчике царила неописуемая гадость. Со стен свешивала сырые челюсти отставшая штукатурка, пол и потолок прогнили, удушливый запах мокрой тряпки смешивался с чем-то знакомо-сладким. Из-под ноги моей покатился сшибленный флакон дезодоранта, и, пока дядя матерясь искал его во тьме, я понял, что не меньше пяти-шести таких флаконов стоят двумя рядами на нашем пути вдоль стен.
К счастью, коридорчик был невелик. Он закончился еще одной дверью, как ни странно, сухой и чистой, а за ней стыдливо существовало такое же помещение, как и то, где спал сейчас мой будущий убийца. Это было необъяснимо, но моя комната оказалась явно лучше той, с ковром и калориферами! Окно, правда, забили досками, однако неплотно, благодаря чему здесь не пахло гнилью. И палас на полу был совсем новый... Правда, и тут почему-то я не увидел мебели просто четыре стены. Только в углу, в нише, стоял маленький холодильник "Сименс". Десять минут спустя, разместив сохнущие пожитки во встроенном шкафу, я уже лежал на новеньком матраце посреди своих новых владений. Не было сил ничему удивляться и строить догадки. Я заснул и во сне долго бродил по гнилым черным коридорам, а по пятам за мной скользили два холодильника с усами и в тюбетейках. Однажды я попытался открыть их и чем-то подкрепиться, но в одном из них оказался дядя, в другом – Киевский вокзал. Я почувствовал себя преступником и начал беззвучно просить пощады, однако холодильники внезапно забыли обо мне и начали ругаться друг с другом. Я напрягся и услышал: "КАК МЫ БУДЕМ ЕЕ ЗАЧИНАТЬ – ЗДЕСЬ ЖЕ НЕ НА ЧТО СЕСТЬ"... Потом оба, слегка отступив для разбега, распахнули дверцы и кинулись на меня, я завыл и проснулся.
Я был спасен, но голоден, комнату заливал слабый утренний свет, а на пороге стоял ночной мальчик и, сунув руки в карманы халата, смотрел на меня. Чувствуя себя как после тяжелой болезни, я приподнялся на локте, соображая, что бы сказать в защиту своего – уже немилого – пристанища. Едва ли меня ждала легкая беседа, учитывая, что дядин договор был заключен со спящим человеком. Следовало для начала понять, с кем я говорю, и, так как я неплохой физиономист, я тоже уставился на моего нового хозяина.
Прежде всего никакой это был не мальчик. Меня подвели слабый свет лампы и, так сказать, обманутое ожидание страшного. Передо мной был молодой человек лет двадцати двух, может быть, даже двадцати пяти, с тонким, живым и совсем не злым лицом. Вдобавок он был сейчас умыт и тщательно причесан, что придавало ему благообразный и даже несколько изнеженный вид. Впрочем, это ему, пожалуй, шло. Но, конечно, контраст с ночным впечатлением сильно поразил меня. А через несколько секунд, когда портрет молодого человека в халате и шлепанцах был готов и моя – хм – невыспавшаяся третьяковка смогла замечать еще что-то, я удивился двум вещам.
Во-первых, халату. Сколько он стоит – это пускай решают в Лужниках или в иностранных секциях ГУМа, но я просто никогда такого не видел! Он был, как... груда страусиного пуха, которой не страшны никакой сквозняк, никакая общага. Да что там! Зимой на улице он мог бы заменить шубу. Словом, мечта Обломова, и юноша буквально утопал в нем, выглядывая из него, как из верхнего этажа своего дома.
А во-вторых, меня удивило, как он меня разглядывал. В его лице не было ни малейшего неудовольствия или, наоборот, приветливости. Он смотрел на меня серьезно, вдумчиво, как математик на сложную теорему, вынырнувшую вдруг посреди его будничных расчетов, и хорошо это или плохо – он еще сам без понятия. Я тогда не знал, что эта сосредоточенная и даже трогательная серьезность – одно из главных свойств его характера, но почувствовал, что он, как и я, подчиняется первому впечатлению и что если мы сейчас не поладим друг с другом, то не поладим уже никогда.
Он улыбнулся и хрипловатым после сна голосом сказал:
– На чем же вы здесь будете сидеть?
– А вы? – осторожно вступил я, как и он, опуская приветствия.
– А мне не нужно. Я или бегаю, или сплю. Позвольте выразить вам сочувствие.
– За что? – поперхнулся я, и в мозгу пронеслось: "Выгонит?!"
– Как за что? Вас же ограбили. Мне ваш дядя сказал.
– А, да... Спасибо! Это был просто ужас, знаете ли...
– Надеюсь, их поймают,– продолжал юноша.– Вы хотя бы успели их разглядеть?
– Мм... мельком. Они были такие... худые,– сказал я.– Они это с голоду, я думаю. Да и деньги-то были небольшие. В общем, ерунда, и не стоит говорить.
– Так вы, значит, совсем без средств?
Он спросил это с искренним сочувствием и так, словно мы были старыми приятелями. Я окончательно понял, что выдержал экзамен, и решил не врать.
– Что вы, что вы! У меня все в порядке. Вот только с жильем...
– Я не возражаю,– сказал юноша.– То есть, в принципе, я очень возражаю, у меня с вашим дядюшкой условие такое: никого постороннего. Я, видите, здесь от фирмы, с ценностями дело имею, и получается как бы... нелегальная субаренда, о которой никто не должен знать. Но вы – дело другое. Вы родственник, у вас беда, и потом я вижу, что вы человек порядочный. Вы же не будете шуметь ночью?
Я горячо заверил, что не шумлю, не пью и даже не курю и что буду незаметнее мухи.
– Не слишком удачное сравнение,– усмехнулся молодой человек.– В общем, живите! Я вас не тороплю. Мне здесь и скучновато одному, честно говоря. А если еще честнее – мне ваше присутствие даже выгодно.
– Это как? – насторожился я.
– А вот так. Я дяде вашему плачу кругленькую сумму за каждый день. Шутка ли – полэтажа! А с вами – вполовину меньше. Так что если будете на мели – не стесняйтесь. Выручу.
"Добрый",– подумал я. Впрочем... его фирма, наверное, не узнает ни обо мне, ни о половинной стоимости субаренды. Бумаг-то никаких! И эту разницу ночной мальчик может преспокойно положить в карман своего страусиного халата. Вследствие чего не просто мне всегда одолжит, но и едва ли напомнит об одолженном. Нет, все равно мне, кажется, повезло с соседом! Но где же я его видел?
– Знаете,– не выдержал я,– я вот все думаю, где мы с вами могли встречаться? Я не мог вас видеть у знакомых литераторов?
Он внимательно и серьезно посмотрел на меня, словно ребенок в детсаду на сомнительную манную кашу.
– Если вы меня и видели,– веско сказал он,– то я вас – никогда. Да и где вы могли меня видеть? Я сюда недавно из Владивостока. Пойдемте завтракать?
Я поблагодарил и хотел отказаться, но мне вдруг стало любопытно, что кушают подобные господа. Да и не объем я его, это очевидно. Я спросил, где тут умыться, и пообещал, что через четверть часа буду готов. Он кивнул и направился к себе.
– Да,– спохватился я и сообщил ему в спину: – Меня зовут Виктор. А вас?
– Ох, извините... Я тут и правда одичал уже.– Он слегка поклонился: Шелковников Петр Иванович, торговец эксклюзивными насекомыми.
Так началась моя совместная жизнь с Петенькой. "Иванович" отпал сразу, "Петя" – дня через два. Я быстро понял, чем Петенька добился лилейного отношения моего дяди. Не деньгами – хотя деньги тут были, и хорошие. Уступчивостью? Да, конечно. Но ведь уступчивых людей не так уж мало, особенно когда вы им нужны. Нет, Петенька брал не этим. Просто, знакомясь с ним, человек сразу чувствовал его дружелюбие, свободное от всяческих расчетов и готовое забыть на этом пути свои интересы. Мало того, Петенька умел взбудоражить вас, как никто, азартными рассказами о своем прошлом, настоящем и будущем и о том, каково могло быть ваше грустное прошлое, прокисшее настоящее и неизвестное будущее, если бы вам повезло встретить его хоть чуточку раньше; причудливым бытом, где сочетались блеск и нищета без середины; и даже вкусной, диковинной едой на желтой и потрескавшейся дядиной посуде.
Однако что окончательно добивало жертву – это почти религиозная серьезность, с которой он о чем-либо рассуждал. Я до сих пор не знаю, где он подцепил столь избирательное чувство юмора. Он мог, конечно, отпустить и острое словцо, и едкое замечание, но вряд ли был способен заметить комизм собственного поведения. О том, чтобы посмеяться над присутствующими, не было речи – они автоматически находились под Петенькиным протекторатом и за одно это прощали ему все. Словом, если не считать того, чем он с утра до вечера занимался, это был настоящий джентльмен.
Чем же он занимается, какими насекомыми торгует – я сразу решил не лезть к нему с вопросами. Захочет – расскажет. Тем более что он, кажется, не скрытен. Уж какое это общежитие ни есть, я достаточно уважаю литературу, чтобы не строить непристойных догадок, да и кому на рынке нужны тараканы, блохи, вши? И это не эксклюзивы... по крайней мере в Москве.
На завтрак в тот первый день не оказалось ничего особенного – вчерашняя греческая пицца, впрочем, весьма недурная. Зато к ней Петенька угостил меня чудесным голландским фруктовым ликером "Мисти", крепким, согревающим и приятно кружащим голову. Мы уселись на моем паласе, поджав ноги, и я всячески уговаривал себя, что не нарушаю приличий. Но когда он выудил из холодильника огромную гроздь испанского винограда, я заерзал.
– Невкусно? – спросил он.– Вы уж простите, все вчерашнее, но я не знал, что у меня будет гость. А вот на ужин мы что-нибудь придумаем...
– Спасибо, все очень вкусно, но... у меня нет денег так питаться.
– Не забывайте, что я у вас в долгу.
– Может быть, все-таки я буду готовить себе отдельно.
– Тогда давайте утром и вечером вместе пить кофе,– предложил он, и я тут же согласился.
Потом он ушел на весь день, надев двубортный костюм, солидный горчичного цвета галстук и взяв пузатый портфель с номерным кодом – все как полагается. Пришел вечером, изрядно усталый и снова напоминающий подростка, напялившего для солидности взрослый костюм.
– А у меня кенгурятина есть,– сказал он вместо приветствия.– В гостинице "Россия" дали. Нет, я вам не навязываю! – вдруг спохватился Петенька, слегка покраснев.– Но, может, просто попробуете... из любопытства?
И я понял, что он действительно вовсе не хочет унизить меня своими деликатесами или поставить в неловкое положение, а просто любит удивить и обрадовать, и, наверное, раз двадцать прикинул по дороге, что он мне скажет, и что я отвечу, и как себя вести при триумфе или отступлении, но отказаться от такого жеста в принципе – выше его сил. Я горячо заверил, что всю жизнь мечтал отведать кенгурятины, а вот лягушачьи лапки – хоть в тесте, хоть без обойдутся без меня. Кенгурятина по вкусу напоминала телятину, я поел с удовольствием, но главное, с этого момента мы окончательно "притерлись" друг к другу. (Петенька, правда, честно предупредил, что в далекой Австралии такое мясо... гм, не то чтобы не деликатес, а просто... не всегда предназначается для человека. Я ответил, что по российским понятиям я как раз не человек, и мы хорошо посмеялись.) С тех пор то он мне что-нибудь скармливал, то я ему, а кофе с ликером пили всегда вместе.
Все это было прекрасно, но где же я его видел? Где?
Чем он торгует, я узнал уже на следующий день, чуть не отправившись при этом на тот свет. Всё произошло внезапно: я сидел по-турецки на своем паласе и вкушал так называемую "быструю" лапшу с чайком, как вдруг дверь из коридорчика распахнулась и на пол моей комнаты с придушенным свистом рухнул Петенька в своем умопомрачительном халате. В первую секунду мне показалось, что у него падучая, и я, закашлявшись, кинулся на помощь. Но тут же понял, что свист исходит вовсе не из Петенькиного горла, а из странной не то колбы, не то клизмы, зажатой у него в руке. Это была, пожалуй, их помесь – пластиковый сосуд с длинным носиком и эластичными стенками, всасывающий воздух от нажатия на них. С воплем "Замрите!" Петенька начал шарить этой клизмой у моих ног, а мне теперь и впрямь было не до него. Я жестоко подавился и зашелся судорожным кашлем, согнувшись в три погибели, так что пришлось уже Петеньке, оставив свои ползания, устремиться мне на помощь. Минут пять он стучал меня между лопаток, отпаивал водой, рассыпавшись в извинениях, и отнял-таки у смерти. Придя в себя, я, разумеется, простил его и не без досады спросил, что он ищет.
– Одна вырвалась! – с еще большей досадой сказал он.– Но она где-то здесь. Надо только посидеть минуты две тихо, она решит, что погони больше нет, и опять засветится. Они, как люди, – глупые, но хитрые.
Я не успел спросить – да кто она-то? Петенька вдруг окаменел, и только левая рука его с зажатой клизмой начала жить бесшумной, вкрадчивой жизнью. То есть сначала правая, свободная конечность вдруг стала втягиваться в его тело, а левая, как у куклы, соответственно удлиняться. Было даже страшновато смотреть, тем более что ни головой, ни телом он двигать не решался. Ноги же в конце концов двинулись, и боком, как краб, он сместился влево. Китайский балет закончился неожиданным прыжком, коротким "пфф!" и довольным вздохом.
– Поймали?
– Да!
– А... где она?
– Вот,– усмехнулся он, показывая мне пустой сосуд с носиком, уже закрытым сетчатой насадкой.
– Я не вижу,– сказал я осторожно, хотя на розыгрыш все это не походило. (Петенька и розыгрыш – это несочетаемо.)
– Айн момент.
Он поднес фиал к моему лицу, щелкнул ногтем по стенке, затем вдруг резко переместил клизму так, чтобы на фоне зеленых обоев она оказалась между моими глазами и тусклой люстрой, освещающей комнату. И вдруг в центре пустого зеленоватого пространства вспыхнул огромный изумруд великолепной огранки изумруд, о котором могли бы только мечтать Алмазный фонд или сокровищница Виктории! Но этот камень был подвешен к крошечному прозрачному существу, к ничтожнейшей из козявок величиной с виноградную косточку, плавающей в воздушной толще. Я ахнул.
– Теперь глядите! – гордо улыбнулся Петенька и осенил клизму рукавом халата. На месте изумруда тут же расцвел алмаз, в сравнении с которым знаменитые "Сентинери" и "Звезда Африки" показались бы стекляшками. Тогда Петенька схватил с моего матраца книжку, которую я читал, и сделал синий фон. Алмаз превратился в сапфир.
– Муха Тренча,– сказал я.
– Да. Муха Тренча. Пойдемте, вернем ее к остальным.
Мы вышли в коридорчик, и Петенька, остановившись на середине его, где под слоем грязи в стене можно было различить давно заколоченную дверку, открыл в ней замаскированный дощечкой глазок. Я заглянул в него и увидел пустую, полузатопленную гнилыми водами комнатушку, со стенами и потолком, покрытыми таким отвратительным грибком, что у меня к горлу подступил комок.
– Вряд ли подобное соблазнит вора, а? – засмеялся мой ночной маль-чик. – А ведь оно-то и есть самое ценное. Это не грибок, это их личинки.
Н-ну-с, последняя перемена декораций...
Он щелкнул выключателем слева от дверки, загорелась жалкая лампешка под потолком заколоченного склепа, и на фоне грязной серо-голубоватой стены вспыхнуло созвездие из тысяч бериллов или, может быть, аквамаринов чудовищной величины. Они дрожали, плавали, ползали по стенам, скользили по темной луже, заливавшей пол... Я был как во сне.
Петенька сдвинул стекло глазка, сорвал с носика священного сосуда насадку, сунул носик в отверстие, и под слабое пфуканье, напоминающее открывание шампанского, сбежавшая муха была водворена на место.
– Пойдемте выпьем в честь поимки,– сказал гордый владелец, у которого, видно, тоже возникли схожие ассоциации.– Мне недавно подарили бутылку коллекционного бургундского двадцать первого года. Случай того стоит...
– Только немного. А то я размякну и завтра просплю.
– Да я и сам не пью. Просто надо же иногда расслабиться...
Мне, конечно, хотелось узнать детали, хотя многое я теперь понимал и сам: например, почему Петенька ночует в худшей комнате, а не в моей, тупиковой? Это ж какие деньги, а?! И какая дерзость – сделать тайный мухопитомник в литературном общежитии! Есть ли у него хотя бы оружие, у этого сумасшедшего?
– Э-э... сколько стоит одна мушка? – спросил я, не утерпев до выпивки.
– От трехсот фунтов... По сортности. Их тут всего две тысячи пятьсот двенадцать взрослых особей, так что питомник сравнительно небольшой. Но для нашей страны – вполне приличный...
Мы уселись на обеденном паласе, налили себе, надломили плитку шоколада, и юный хулиган поведал мне свою повесть. Она того стоила!
Кое-что, я, правда, уже знал из отечественной периодики, но, конечно, не так подробно, как Петенька. История началась с ядерного взрыва малой мощности, произведенного Штатами два года назад в районе атолла Джонстон. Взрыв был хорошо рассчитан и не имел бы никаких особых последствий, если бы подобные вещи вообще поддавались прогнозированию. В данном случае карты американской военщине спутал налетевший циклон "Лаура", который погнал радиоактивное облако на юго-запад, к берегам Австралии. В результате чего над некоторыми – к счастью, малонаселенными – районами штатов Квинсленд и Новый Южный Уэльс выпали соответствующие осадки. Шум в мировой и австралийской прессе был, но не очень большой; в нашей – куда больший. США с Австралией быстро помирились и вместе порадовались, что напасть обошла Золотой Берег; а то бы...
Действие второе. Через полтора месяца после описываемых событий уэльский фермер Рон Робинсон, живший в Голубых горах, проходил жарким декабрьским вечером по берегу торфяного болотца, направляясь в свое бунгало, и вдруг остановился, с трудом веря глазам. На фоне болотных зарослей, над золотистым ковром сфагнума, все ближе придвигаясь к берегу, плясал рой ослепительных изумрудов, затмевающих любого местного светляка, как солнце затмило бы горящую спичку. Вообще-то мухами австралийца не удивишь; разве что их отсутствием. Они – такой бич природы, что даже в шуточном варианте национального гимна воспевается страна отчаянных, "где мух с орлов размерами не счесть, не перечесть"... Взять хотя бы соседний с Голубыми горами штат, о коем местный поэт сказал:
Ты, Квинсленд, мух кусачих край
И для москитов сущий рай.
Вокруг меня кружатся, черти,
Искусан я почти до смерти.
Но Рону не пришлось заниматься "австралийским салютом" и отгонять кровопийц. Сказочные существа, чей ореол лишь подчеркивал ничтожные размеры их прозрачных телец, не обращали на него никакого внимания – скорее всего просто потому, что он не разлагался. Почудилось? Рон – протестант и трезвенник – не стал тратить времени на бесполезный самоанализ. Он сбегал домой, принес старую газету, вымазанную патокой, и положил на берег. Несколько изумрудов тут же облепили ее и сразу погасли, а за ними, как по команде, погасли остальные, и можно было ручаться, что воздух чист.
Разумеется, все это было сущим варварством. Нежнейшие в мире создания почти мгновенно задохнулись в клейкой массе. Лишь двум мухам удалось выжить в погребе Рона, украсив его летающим черным жемчугом, и остатки свиного пойла, разбавленные болотной водой, их вполне устроили. Подумав и посоветовавшись с учителем из соседней деревушки, фермер на день ускорил свою поездку в Сидней, где ему повезло. Каких-то три часа расспросов и ожидания – и в пустой аудитории университета ему показали Эвела Тренча, председателя Восточноавстралийского энтомологического клуба, сутулого брюнета, похожего на озабоченную кукабурру. Рон, предупрежденный учителем, что ему не поверят, приберег для разговора очень веский аргумент. Он выложил перед Тренчем не очень толстую, но все-таки достаточно серьезную пачку долларов и сказал:
– Они до сих пор светятся – там, в погребе. Если я вру, профессор, оставите эти деньги себе. Только побыстрей, пока они не подохли!
Тренч поглядел на бородатую физиономию и раздраженно ответил обессмертившим его пассажем:
– Уберите это, я вам, к сожалению, верю. Мне послезавтра ехать в Лондон, и совершенно не до болотных светляков. Сейчас об этом речи быть не может! Сколько езды до вашей фермы и где ваш "лендровер"?
Еще пять часов спустя они уже спускались в погреб Робинсона. А десятью минутами позже, когда встревоженные чем-то мухи согласились вспыхнуть и их стало видно, столичный гость торжественно заверил хозяина, что мировая наука никогда не забудет этой комнаты и находящихся здесь сегодня четверых существ. Но ни полуграмотный Робинсон, ни известнейший ученый пятого континента Тренч, разумеется, не представляли себе и сотой доли последствий своего открытия...
Отловив на болоте еще четырнадцать мух с помощью приспособлений, делающих честь скорее человеческой хитрости, чем добросердечию (это, кстати, были первые и последние особи, полученные кем-либо в естественных условиях), Тренч объявил в университете, что у него для Лондона есть нечто лучшее, чем прежний доклад, и что ему нужен еще месяц. И ушел в исследования. Надо было хоть примерно понять, что такое муха Тренча. Муха ли она? И Тренч ли был ее крестным отцом, или же конкуренты еще объявятся?
На последний вопрос не мог бы ответить даже отец мировой диптерологии Иоганн Вильгельм Мейген, доживи он до ХХ столетия. На первый Тренч ответил быстро и твердо:
– Муха! Отряд двукрылые, подотряд мухи, семейство... Изящным строением тела немного похожа на зеленушку, однако не зеленушка. Среди сорока тысяч видов известных науке мух нет ничего подобного. И почему она так машет своими двумя крылышками, что кажется, будто их миллион? Если я это пойму – ключ в моих руках!
