Текст книги "Летним вечером"

Автор книги: Леонид Сурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В воскресенье Никита появляется во дворе на новых коньках, и его сразу же окружают мальчишки. Все они долго рассматривают покупку, дают Никите советы.

– Ничего, подходящие! – тоном знатоков одобряют они, и в голосах их Никита слышит плохо скрытую зависть.

Он долго катается во дворе, потом уходит с друзьями в соседний парк, где на небольшом овальном озерце лед уже застыл. Домой возвращается Никита только под вечер, когда на улицах уже загораются фонари и над домами вспыхивают разноцветные огни реклам.

Никита поднимается по лестнице, уставший, раскрасневшийся, безмерно счастливый. В прихожей видит чье-то чужое и вместе с тем удивительно знакомое серое пальто с черным меховым воротником. Никита еще ничего не успевает сообразить, но неясное, безотчетное предчувствие надвигающейся беды уже начинает закрадываться в его душу.

– Кто это у нас? – шепотом спрашивает он у Глаши, но в это время дверь, ведущая в комнаты, распахивается, и на пороге появляется Иван Максимович.

– Вы извините меня, – на ходу говорит он, – но я сейчас спешу. Мне нужно зайти сегодня еще в два дома. Да вот и он сам, – добавляет Иван Максимович, увидев Никиту. – Здравствуй, Никита.

– Поди-ка сюда! – слышится из столовой голос отца, и голос этот не предвещает ничего доброго.

Никита медленно переступает порог и прежде всего видит красное, злое лицо отца. Мама лежит на кушетке и прикладывает к голове полотенце, смоченное в уксусе. На полу валяется его, Никитин, портфель, а на столе лежит дневник, раскрытый на той самой злосчастной странице.

– Дрянной мальчишка! – гремит над ухом Никиты отец. – Негодяй! Как мал, от горшка два вершка, и уже какой мошенник! Обманывать?! Кого?! Родного отца? Меня!?

– Боже мой! Боже мой! – стонет на кушетке мама. – Нет, я этого не перенесу! Ах, Ники, Ники! И в кого ты такой уродился?

Никита шмыгает носом и поднимает на родителей глаза, полные слез, словно опрашивая: в самом деле, в кого?

ГОСТЬ

Восемь часов утра. Знакомый хрустальный перезвон по радио. Анютка открывает глаза, зевает, потягивается и садится на кровати. Мать уже давно ушла на ферму. У стены в кроватке спит Васятка, рядом с ним, свернувшись клубком, мурлычет кошка Мурка. Окна до половины затянуты морозными узорами. Сквозь них в избу заглядывает синее утро.

Анютка спрыгивает с кровати, сует босые ноги в валенки и подходит к окну. Долго и старательно она дышит на стекло, пока не оттаивает дырочка, и смотрит на улицу. Стоять в одной рубашонке холодно, и Анютка зябко ежится и идет к печке. Мать истопила ее перед уходом, и девочка, прислонившись спиной, чувствует приятное тепло.

С тех пор, как закрыли ясли на ремонт, у шестилетней Анютки по утрам появилось множество важных дел. Не зря мать ласково зовет ее хозяйкой. Надо накормить кашей брата, позавтракать самой, убрать со стола посуду, подмести избу.

Живут Анютка с матерью и братом втроем. У Мишки, который живет по соседству, и у Таньки, что живет напротив, есть, кроме мамы, еще и папа. Был ли когда-нибудь папа у Анютки, она не знает. Как-то летом она спросила об этом маму, но та неизвестно почему рассердилась и прогнала Анютку на улицу.

Анютка натягивает платье, умывается и старательно расчесывает волосы. Васятка уже не спит. Лежа в кроватке, он смотрит на сестру из-под одеяла.

– Хватит спать, вставай, – командует Анютка. – Будем есть кашку.

– А-а-шку, – лепечет Васятка, покорно подставляя руки и ноги.

Анютка одевает на брата штаны, вязаную курточку и, умыв, сажает за стол. Зачерпнув каши, она старательно дует на ложку и сует брату в рот.

Накормив Васятку, завтракает сама и убирает со стола посуду. Самая важная часть утренних домашних забот на этом кончается, и можно заняться куклой, но Васятка капризничает и просится на улицу.

– Нельзя, – строго говорит Анютка. – На дворе холодно, мороз.

– О-оз, – как эхо повторяет Васятка и, шумно вздыхая, покорно усаживается рядом с сестрой.

В полдень приходит мать, все трое обедают, потом мать опять уходит на работу до вечера. В обязанности Анютки – развлекать брата и следить, чтобы он не плакал.

– А злой волк как завоет: «у-у-у», – с увлечением рассказывает она. – А мальчик с пальчик как закричит, как заплачет…

Васятка таращит глаза и со страхом ждет, что будет дальше. Анютке делается жаль его, и она спешит к благополучному концу:

– Но тут выбежал из лесу охотник и убил злого волка.

Слышно, как хлопают ворота, потом кто-то долго топает в сенях, отряхивая снег. Дети, разом повернувшись, настороженно смотрят на дверь.

– В-о-ок? – шепчет Васятка.

– Нет, не волк, – тоже шепотом говорит Анютка. – Волки в лесу живут, они в деревню не ходят.

Дверь медленно открывается, и в клубах морозного пара в избу входит незнакомый дяденька. Он в черном полушубке и меховой шапке. Черные усы его заиндевели, и кончики их превратились в сосульки.

Войдя, незнакомец снимает шапку, ставит к порогу чемодан и оглядывает стены, печь, стол и Анютку с братом пристальным взглядом.

– Здравствуй, дочка, – криво улыбается он и протягивает руку.

– А я не дочка. Я Анютка, – строго отвечает Анютка и на всякий случай пятится от незнакомого черноусого дяденьки.

Незнакомец опускает руку и, неловко потоптавшись у порога, спрашивает:

– Мамки-то, стало быть, нет дома?

– Нет. Она на ферме. Если вам ее надо, то идите сначала улицей, потом сверните возле колодца к лесу, там недалеко, – объясняет Анютка.

– Нет, я уж лучше здесь обожду, – говорит мужчина и, раздевшись, вешает полушубок на гвоздь.

Он ходит по избе, внимательно и жадно осматривает шкаф, комод, гладит рукой швейную машину.

– Машина-то новая, недавно купленная, – бормочет он в усы.

– Ага, новая. Перед первым маем купили, – не без хвастовства докладывает Анютка.

Она в страхе смотрит на странного дяденьку, который ходит по избе и все осматривает и ощупывает. Ей вспоминается, как бабка Лукерья, их соседка, рассказывала недавно про жуликов; они заходят в дома и воруют все, что попадет под руку. Но незнакомец останавливается перед портретом матери, что стоит на комоде, и долго не отрывает от него глаз. И Анютка постепенно успокаивается. Новая догадка осеняет ее:

– Вы из редакции? – опрашивает она.

– Из какой редакции? – Гость смотрит на нее с удивлением, и Анютка поясняет:

– К мамке часто ездят из редакции и все записывают, записывают. Она герой, ей орден дали за поросят. Видите на карточке?

Она тянется к комоду, где лежит в красной коробочке орден и золотая звездочка, но вспомнив, что мать строго-настрого наказывала не открывать ящик комода, опускает руки и вздыхает.

– Мамка ругаться будет. Вы лучше сами спросите у нее, она вам покажет.

Долг хозяйки заставляет ее занять гостя, и она обстоятельно рассказывает и про ферму, и про поросят, и про новый патефон, купленный недавно.

Но вот все новости выложены, и она оглядывает избу. О чем бы еще рассказать гостю?

– А это вот мои игрушки, – показывает Анютка. – Это – кукла Катя, у нее волосы маленько вылезли на затылке. Это оттого, что она спать много любит. Но она хорошая, послушная. А это гусь. Его если в воду пустить, он плавает. А здесь в коробочке куклины платья.

– У-усь, – лепечет Васятка и тянется за гусем.

– На, поиграй, – разрешает Анютка.

Мужчина разглядывает игрушки и почему-то вздыхает, точно втайне сожалеет, что у него нет таких же игрушек, потом идет к чемодану и немного погодя возвращается.

– Это тебе, – говорит он, протягивая Анютке новую нарядную куклу.

– А это тебе, – и в кроватку к Васятке ложится игрушечный автомобиль.

Анютка так увлечена подарком, что не слышит, как в сенях раздаются торопливые шаги и в избу входит мать. Застыв у порога, мама смотрит на гостя и, не раздеваясь, садится на лавку.

– Здравствуй, Даша, – тихо говорит мужчина.

– Здравствуй, Ефим, – так же тихо здоровается мать. – Приехал, значит?

– Приехал.

– Мамка, а мне дяденька куклу подарил. Во какую! – хвастается Анютка. – А Васятке автомобиль.

– Что ж… Спасибо и на этом, – медленно выговаривая слова, точно ей трудно шевелить губами, говорит мать. – Спасибо, хоть этим за три года порадовал детей.

– Ты не суди меня, Даша, – виновато отвечает мужчина. – Жизнь, она ведь, знаешь, как вертит человеком.

– На жизнь не сваливай, Ефим. И вообще не надо про это. Садись лучше к столу.

Мать собирает на стол, достает из печки чайник.

Наскоро выпив чашку чаю, Анютка выскакивает из-за стола. Она всецело поглощена новой куклой, которую назвала Галей. Надо прежде всего примерить, пойдет ли Гале синее платье, или, может быть, придется просить у матери лоскуток и шить новое. Занятая этой важной проблемой, она не вслушивается в разговор за столом. До сознания ее долетают только отдельные слова.

– Я, Даша, к тому, что, может, ты… забудешь старое?

Мать смотрит на гостя так, точно ей заранее известно все, что он скажет, и качает головой.

– Эх, Ефим, – грустно улыбается она. – Видишь, не пропала я одна с детишками. Помогли добрые люди, колхоз помог, на ноги поставил. Я с тебя и алиментов не требовала. К чему?

– Измучился я, Даша. Все жилы та женщина из меня за эти годы вытянула. Мне тоже нелегко было. Как прежде, пожить бы…

– Нет, Ефим, поздно. Старого не воротишь. Не могу я тебе обиды своей простить.

– А ведь любила как! – шепчет мужчина.

– Любила, – соглашается мать. – Но любовь ведь не камень, ее беречь надо. Перегорело у меня все, Ефим, пеплом покрылось.

Гость встает, смотрит в окно… Мать равнодушно говорит:

– Куда сейчас пойдешь? Переночуй. На кровать вон ложись. Я зимой на печи сплю.

Она укладывает спать Анютку, и Анютка, утомленная игрой, быстро засыпает.

Снится ей новая кукла Галя, усатый дяденька, лето, блестящая серебром речка, где так хорошо купаться, и она сладко причмокивает во сне.

Рано утром, когда она открыла глаза, мать уже собиралась на ферму. Кровать, на которой спал вчерашний гость, была пуста.

– Мамка, а дяденька где? – спрашивает Анютка.

– Ушел на станцию, к поезду.

– Он из города?

– Из города.

Мать долго смотрит на синеющий рассветный сумрак за окном, оборачивается, прижимает Анютку к себе и целует ее часто-часто.

От матери пахнет овчиной, хлебом – родным и знакомым запахом.

– Глупенькие вы мои, – шепчет она, – ничего-то вы не понимаете. Ничегошеньки.

На щеку Анютке падает теплая капля.

– Мамка, ты чего? – удивленно спрашивает она, поднимая голову.

– Ничего, доченька, ничего. Соринка в глаз попала. Я ухожу. Печь истопила, кашку сварила. Покорми братика, когда проснется, – торопливо говорит мать и, застегивая на ходу пальто, выходит из избы.

ТЫ ОПЯТЬ ОДНА…

Крышка чайника тоненько задребезжала, из кургузого носика вырвалась струйка пара, и вода снова – уже в третий раз за этот вечер – закипела.

Анна Павловна сняла чайник с плитки, выдернула шнур и взглянула на часы.

«Опять опаздывает к ужину», – с легкой досадой подумала она о муже.

Муж Анны Павловны, начальник цеха крупного машиностроительного завода, должен был прийти с работы еще три часа назад. Между тем на улице уже давно стемнело, а его все нет.

Анна Павловна прошлась по комнате, не зная, чем заняться, поправила салфетку, которой был прикрыт ужин, и, достав с этажерки книгу, уселась на диван.

Но сегодня ей не читалось. Она подошла к окну и стала глядеть на огни ночного города.

Вдруг в прихожей раздался резкий звонок. Анна Павловна вздрогнула, направилась к двери.

В квартиру впорхнула полная круглолицая дамочка того возраста, который принято называть неопределенным. Замысловатая шляпка ее чуть закрывала волосы, знакомые с перекисью водорода. На пальто, которое колоколом расширяясь книзу, висело на ней, краснели огромные пластмассовые пуговицы.

– Здравствуй, милочка! – сказала дамочка, обнимая Анну Павловну и касаясь ее щеки накрашенными губами.

Приятельница Анны Павловны, Марина Львовна, была одной из тех женщин, которые везде чувствуют себя как дома. Дни ее были заполнены беготней по магазинам. Кроме того, много времени отнимало у Марины Львовны лечение. Лечилась она у гомеопатов от какой-то неведомой болезни, которую, по ее словам, в официальной медицине еще не открыли, и лечилась с завидным упорством.

Еще в прихожей выложив Анне Павловне ворох свежих городских сплетен, гостья направилась в столовую.

– О-о-о! – оглядев пустую комнату, воскликнула она. – Ты опять одна! А где же твой благоверный?

Анна Павловна вздохнула.

– Опять задержался на заводе, – сказала она. – У них сейчас осваивают в цехе новый агрегат.

– Ой-ли? – засмеялась гостья и лукаво погрозила Анне Павловне пальцем. – Что-то очень часто он задерживаться стал. В понедельник я была у тебя – его не было дома, в прошлую среду – тоже.

– Что ж поделаешь? – пожала плечами Анна Павловна. – Витя говорил, что работа очень сложная.

– Говорил! – всплеснула руками Марина Львовна. – И ты веришь?

– Но если работа, действительно, сложная…

– Милочка! – перебила Марина Львовна. – Ну разве можно в наш прозаический век быть такой легковерной? Поверь, если муж стал вдруг опаздывать домой по вечерам, можно сказать почти наверняка: здесь замешана женщина!

Анна Павловна недоверчиво улыбнулась.

– Да-да-да, – все более воодушевляясь, затараторила Марина Львовна. – Я больше чем уверена, что это именно так. Ой, гляди, освоит твой муженек такой агрегат, что потом век будешь плакаться. А что ж тут такого? Твой Виталий очень привлекательный мужчина. Я сама, скажу тебе по секрету, была одно время увлечена им. О! Нет, нет, не беспокойся! Виталий Васильевич – герой не моего романа. Ты знаешь, что я люблю брюнетов, а он – шатен и даже чуточку рыжеват.

– Вовсе он не рыжеват, – вступилась за мужа Анна Павловна.

– Ах, не в этом дело! – воскликнула Марина Львовна, и пухлые густо напудренные щеки ее запрыгали, как студень. – Все гораздо серьезнее, чем ты думаешь. О-о-о, я этих мужчин знаю, я их вижу насквозь! За каждым нужен глаз да глаз.

У Анны Павловны в сердце шевельнулась тревога. Вслух сказала насмешливо:

– Да не верю я, чтобы у Вити была привязанность на стороне…

– Боже мой, какая самоуверенность! А ведь тебе уже не восемнадцать лет!.. И вместо того, чтобы бороться за свое счастье, она…

– Ой, ради бога, не говори глупости, – перебила ее Анна Павловна.

– Глупости, – всплеснула руками Марина Львовна. – Ей дело говорят, а она глупости. Скажу тебе под большим секретом… Есть у меня на примете одна чудесная старушка. Не старуха – клад. Поверишь ли, вся черная магия ей подвластна.

– Что еще за черная магия?

– Ах, оставь, пожалуйста, – оборвала ее Марина Львовна. – Твои смешки всегда меня раздражают… Пойми ты: в науке еще так много неразгаданного и непонятного…

Пересев к Анне Павловне поближе на диван и понизив голос, точно их кто-нибудь мог подслушать, она стала рассказывать захлебываясь:

– Это просто чудо, а не старушка. Веру Лопухову помнишь? Как она, бедняжка, скандалила со своим Игорем! И что ж ты думаешь? Она только с помощью этой старушки и удержала своего муженька… А Семен Семеныч… сколько он, бедный, страдал со своим желудком. От врачей – никакого толку. А побывал у старушки – и все наладилось. О-о-о, теперь все обращаются к ней. Это такая знаменитость! Впрочем, – меняя тон, сухо сказала гостья, – я не настаиваю. Если ты так уверена в своем благоверном, – тут она бросила на Анну Павловну иронический взгляд, – то, конечно, можешь поступать, как знаешь…

– Ах, не знаю, ничего я не знаю! – вздохнула Анна Павловна, совершенно сбитая с толку этой тирадой.

– Подумай, как следует! Я бы тебе все же советовала попробовать, пока не поздно. Правда, это конечно будет стоить денег, но, бог мой, какой может быть у нас, женщин, разговор о деньгах, когда речь идет о нашем счастье!

Марина Львовна посмотрела на свои часики и заторопилась.

– Однако засиделась я у тебя, а мне надо еще побывать у Давидовичей. У них такой этот Гога прелестный! «Купите, – говорит, – мне машину». Как тебе это нравится? Чудо, а не ребенок! Прелесть! – И весело щебеча, Марина Львовна стала прощаться.

Проводив гостью, Анна Павловна опустилась перед туалетным столиком на стул и долго разглядывала себя в зеркале.

Из дубовой зеркальной рамы на нее глядело красивое лицо тридцатилетней женщины, не знавшее никогда больших огорчений. Сегодня же Анна Павловна увидела и тонкую паутинку морщин возле глаз, и матовую бледность щек, и седой волосок, пробившийся на виске.

– Может, действительно Мариша права, – прошептала она. – Ведь я уже старею…

Здесь мысли Анны Павловны коснулись самого больного места… Вспомнила она о неудачном аборте, о том, что у нее никогда не будет детей… Недавно муж ласкал в сквере соседского малыша и столько затаенной грусти было тогда в его лице… Слезы покатились по ее щекам, и она ощутила на губах солоноватый привкус.

«Да, да, – снова подумала Анна Павловна, – если у другой будет ребенок от него, тогда для меня все кончено…»

Углубившись в задумчивость, Анна Павловна не заметила, когда вошел в комнату муж.

Виталий Васильевич был, как всегда, веселый и шумный. Внес с собою в квартиру запахи улицы, завода, крепкого табака.

Ходил по комнате, разувался, искал туфли, открывал форточку, бросая мимоходом незначительные фразы. А Анна Павловна наблюдала за ним и все его слова, которые еще вчера были для нее такими естественными и обычными, казались ей теперь фальшивыми.

«Боже мой, – с тоскою удивлялась она. – Как он умеет притворяться! Этот громкий голос, эти быстрые движения… Чувствует себя неловко. Потому нарочно ходит по комнате и говорит, чтобы только не смотреть мне в глаза, чтобы только я ни о чем не спрашивала его…»

Разговор в этот вечер у Анны Павловны с мужем не клеился. Она была ошеломлена.

* * *

На другой день Марина Львовна уговорила Анну Павловну съездить к чудесной старушке, которой, по ее словам, повиновалась вся черная магия.

Вначале они долго ехали на трамвае, потом, сойдя на последней остановке, так же долго шли пешком по каким-то узким переулкам мимо пустырей и строящихся зданий, потом, наконец, остановились у деревянного одноэтажного дома.

Ничего примечательного и сверхъестественного в жилище колдуньи не оказалось. Комната была самой заурядной, из тех, что встречаются обыкновенно в старых городских квартирах. Стол, комод, большое трюмо и несколько кресел составляли обстановку. В углу на тумбочке стоял радиоприемник, в другом – стиральная машина. Было очевидно, что повелительница темных сил не чуждается известного комфорта.

В глубине одного из кресел сидела возле стола сморщенная старуха в черном платье и черном платке. Колода карт лежала на столе перед нею.

Ничего не обычного не было и во внешности старухи, но Анна Павловна ощутила невольный трепет, когда та в упор посмотрела на нее пронзительными глазами и, перебирая одной рукою колоду карт, а другой – гладя большого черного кота, заговорила, по-волжски окая, нараспев:

– Знаю, знаю, зачем пришла, голубица ты моя, душенька-матушка. Не скрыто от меня ничто ни во чистом небе, ни во сырой земле. Вижу, насквозь вижу и его и ее.

– Кого «ее»? – дрожащим голосом спросила Анна Павловна.

– Разлучницу твою, змею подколодную. Заползла она к нему в самое его сердце и впилась и сосет по капле кровь-матушку. Чахнет он не от винного зелья, не от злого врага, от любовной сухоты, от твоей разлучницы-злодейки.

Анне Павловне стало нехорошо. Побледнев, она впилась рукою в спинку кресла.

– Не бойся, драгоценная ты моя красавица-матушка, – продолжала старуха, в упор уставившись на нее колючими глазками из-под насупленных клочковатых бровей. Сморщенный впалый рот ее шевелился, как у хищной птицы, черненькие усики по краям губ делали его зловещим. Она ловко перетасовала карты и протянула колоду Анне Павловне:

– Сыми, голубка.

Анна Павловна нерешительно шагнула и дрожащей рукою сняла карты.

Длинными костлявыми пальцами старуха быстро и ловко разбросала карты по столу и минуты три неподвижно смотрела на них, что-то бормоча.

– Вот он, добрый молодец, твой муж нареченный, супруг законный, – сказала она, тыча пальцем в червового короля. – Видишь, голубка, пала ему на сердце дама пик. Это твоя разлучница-злодейка.

Анна Павловна взглянула через плечо старухи на карту, и расстроенному воображению ее показалось, что пиковая дама, на которую указывала колдунья, торжествующе смотрит на нее.

– Помогу, помогу горю твоему, милая ты моя голубушка, – скороговоркой бормотала старуха, бросая на Анну Павловну быстрые пытливые взгляды и наблюдая за тем, какой эффект производят ее слова. – Завтра об эту пору приходи опять ко мне да принеси пять яиц сырых, пять волос из его головы, да пять сотенных. И снова будет мир и покой в доме твоем и увеселится сердце твое радостью.

…Когда Анна Павловна вышла на улицу, Марина Львовна воскликнула с торжеством:

– Ну, что, теперь убедилась? Я говорила тебе, что это клад, а не старуха. Завтра же поезжай к ней. Теперь ты дорогу знаешь. Мне завтра будет некогда. Понимаешь, милочка, в универмаге хотят выбросить чудесный тюль. Узнала от верного человека. Так что ты на меня не обижайся, душа моя.

Расставшись с Мариной Львовной, Анна Павловна вернулась домой. Вид знакомых предметов, привычные хозяйственные заботы подействовали на нее успокаивающе. Она представила все, что с нею произошло, и ей стало стыдно. «Никуда я не пойду, – твердо решила она, вытирая с приемника пыль. – Радио, телефон, книги и… колдовство. Чепуха какая-то». Однако решимости этой хватило ненадолго.

Муж опять пришел домой поздно, и, ожидая его, Анна Павловна терзалась муками ревности. Воображение рисовало ей молодую красивую соперницу, и она была согласна на все, лишь бы сохранить любовь мужа.

«Это невыносимо! – в отчаянии думала она. – Без него мне не жить! Сбываются же иногда сны, – подбадривала себя Анна Павловна, – почему же не попробовать и это, колдовство».

И когда Виталий Васильевич пришел, наконец, домой, Анна Павловна, краснея и презирая себя, все-таки не смогла удержаться от искушения.

– Витя, что-то тебя парикмахер нехорошо подстриг. Я только сейчас заметила. Дай, я вот тут сзади чуть подрежу, – сказала она, подходя к мужу с ножницами.

А утром, когда Виталий Васильевич ушел на работу, Анна Павловна снова отправилась к колдунье.

Старуха пристально взглянула на нее и, поняв, что посетительница принесла все, что велено было, сразу приступила к делу.

Пересмотрев все яйца на свет, она выбрала одно, разбила и, вылив его в тарелку, долго глядела в нее, качая головой и чмокая губами.

– Волосы принесла? – спросила она, наконец.

Анна Павловна молча протянула их. Старуха зажгла свечу, поставила ее на пол и, взяв Анну Павловну за руку, трижды обвела вокруг, шепча какие-то слова, из которых нельзя было понять ни одного. Потом, выпустив руку Анны Павловны, старуха бросила волосы в огонь. В комнате запахло паленым.

– Сгинь, сухота-печаль! Сердце, отворись! – громко произнесла она с той торжественностью, с какой сказочный Али-Баба из «Тысячи и одной ночи» произносил свое знаменитое «Сезам, откройся!»

– Все! – сказала колдунья минуту спустя и, загасив свечу, протянула сухую костлявую руку: – Деньги давай. И ступай домой, голубка. Все теперь в твоей жизни наладится.

Анна Павловна машинально протянула пять сторублевых бумажек. Старуха проворно схватила их цепкими пальцами, и на какой-то миг в лице ее мелькнуло хищное довольное выражение. Она быстро пересчитала деньги и сунула их под скатерть.

Медленно, словно слепая, нащупывая под ногами почву, Анна Павловна вышла. Как в полусне ходила она по комнатам, бессознательно трогая предметы, переставляя их с места на место. Так же машинально подошла она к приемнику и включила его. И вдруг остановилась посреди комнаты, пораженная.

– Инженера Виталия Васильевича Солодовникова… – сказал мягкий, спокойный голос диктора местной радиостанции.

Если бы среди ясного неба к ногам Анны Павловны ударила молния или вдруг внезапно произошло землетрясение и земля разверзлась бы перед нею, – она была бы потрясена меньше.

Оцепенев, она стояла не шелохнувшись посреди комнаты, прижав руки к груди, а диктор продолжал:

– Коллектив цеха, возглавляемый этим талантливым инженером, добился новых производственных успехов и в предельно короткий срок освоил очень нужную для народного хозяйства страны турбину. Не щадя сил, все рабочие и инженеры цеха трудились над выполнением почетного заказа. Они оставались после смены, забывали подчас об отдыхе, и героические усилия большого коллектива увенчались успехом. Все трудящиеся нашего города от всего сердца поздравляют этот славный коллектив с замечательной трудовой победой. Сегодня турбина будет отправлена на одну из новых гигантских гидроэлектростанций.

Только тогда, когда из репродуктора полились бравурные звуки марша, смысл услышанного начал постепенно доходить до Анны Павловны. Она охнула и опустилась на диван.

Сколько просидела так, она не смогла бы сказать. Вывел ее из оцепенения телефонный звонок. Какой-то незнакомый мужской голос спрашивал, дома ли Виталий Васильевич, и просил передать ему поздравления от горкома партии. А потом звонили еще и еще, и Анна Павловна едва успевала отвечать на поздравления.

…Виталий Васильевич пришел домой, как всегда, бодрый, веселый и шумный.

– Поздравь меня, хорошая моя, – раздеваясь, сказал он. – У меня сегодня такая радость!

Анна Павловна глянула в его усталое и счастливое лицо, и радость, и гордость за него, близкого и родного, и мучительный стыд за свои подозрения и за все происшедшее такой горячей волной ударили ей в голову, что она не выдержала, бросилась к мужу и, спрятав на груди его свое пылающее лицо, заплакала.

– Ну, что ты? Что ты? – удивленный и растроганный, бормотал Виталий Васильевич, гладя ее волосы. – Ну, перестань, успокойся.

– Я так рада… так рада за тебя, – сквозь слезы шептала она, дрожа и прижимаясь к нему всем телом и не смея поднять глаз.

Потом они пили чай, и Виталий Васильевич то и дело бегал к телефону, чтобы отвечать на новые поздравления…

* * *

…Неделю спустя Анна Павловна встретила возле магазина Марину Львовну.

– Здравствуй, здравствуй, милочка, – как ни в чем не бывало весело защебетала Марина Львовна, норовя чмокнуть Анну Павловну в щеку. – Ну, поздравляю, поздравляю. Слышала обо всем. Я так рада за тебя! Я всегда говорила, что твой Виталий – талант. Говорят, он получит большую премию?

Анна Павловна оглядела расплывшуюся фигуру Марины Львовны и тихо проговорила, задыхаясь от переполнявшей ее ненависти:

– Ты просто злая сплетница. Я прошу тебя никогда больше не заходить ко мне.

Круглое жирное лицо Марины Львовны вытянулось. Она раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но Анна Павловна резко повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь.