Текст книги "Летним вечером"
Автор книги: Леонид Сурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
ВРАГИ
I
Сквозь неплотно прикрытую стеклянную дверь в конторку доносился шум работающих станков. Мастер Филипп Назарович Колотухин положил на рычаг трубку телефона и через очки строго посмотрел на дверь. В дверях стоял токарь Василий Желтов, парень длинный, худощавый, но мускулистый. Серенькая кепка у него была сдвинута на затылок, белесый вьющийся чуб свисал на лоб. В руках он держал промасленную тряпку и вытирал ею пальцы.
Мастер качнул головой, и Желтов, поняв этот жест, плотнее прикрыл за собою дверь и шагнул к столу.
– Вы меня вызывали, Филипп Назарыч?
– Вызывал.
– По какому делу?
– По такому, – старик сердито глянул на Желтова и нахмурился. – Ты чего к девчушке пристаешь? А?
– Что вы, Филипп Назарыч, я… ничего, – смущенно пробормотал Желтов и густо покраснел.
– Вот то-то: «ничего»… Нехорошо это, Желтов, не по-комсомольски. Зачем обижаешь девушку?
– Обидишь ее, как же! Она сама кого хочешь обидит! – буркнул Желтов и мрачно покосился в угол.
– Ну, вот что, – сухо проговорил мастер и встал. – Долго мне с тобой рассуждать некогда. И я, и ты – оба на работе. Чтобы штучек этих больше не было…
Желтов тряхнул головой, так, что чуб свесился на лоб еще больше, закрыв глаз, досадливым движением спрятал волосы под кепку, хотел что-то сказать, но раздумав, махнул рукой и вышел из конторки.
У дверей он немного постоял, прислушиваясь к ритмичному гулу работающего цеха, и пошел по проходу.
Возле большого во всю стену окна проход сворачивал вправо. За поворотом стояла у токарного станка девушка. Маленькую полную фигурку ее туго обтягивал синий халат. Такая же синяя косынка прикрывала густые пышные волосы. Чуть пригнувшись и прикусив от усердия губу, она напряженно следила за движением резца, из-под которого вилась колечками тонкая стружка. Когда резец дошел до края детали, она остановила станок, быстрым движением сняла готовую деталь, отливавшую холодным голубоватым блеском, и протянула руку за новой болванкой.
– Уже наябедничала! – громко сказал Желтов, проходя мимо.
Девушка обернулась, увидела Желтова, и на полных, тугих щеках ее вспыхнул румянец.
– Никому я ничего не ябедничала. Очень мне нужно! – громко, с сердцем ответила она.
Плечи ее чуть приметно дрогнули. Желтов хотел сказать что-то еще, но, вспомнив разговор с мастером, засвистел и зашагал дальше. Его станок стоял неподалеку. Он закрепил болванку, покосился в сторону синей косынки, включил мотор и весь ушел в работу.
II
То, что Василий Желтов и Нина Иванцова – враги, не было тайной для всего токарного цеха. В первый же день, едва Нина появилась на заводе, они наговорили друг другу много неприятного. Но Желтов встретился с Ниной впервые не в цехе, а гораздо раньше.
Случилось это в воскресенье, в самом начале зимы. Был ясный морозный день, и Желтов пришел на пруд в отличном настроении. Выйдя из теплой раздевалки на лед, он с удовольствием сделал несколько шагов и покатил вперед. И лед, и первый снежок, тонким слоем лежащий по краям катка, – все сверкало и искрилось на солнце.
Среди катающихся Желтов заметил Аню Смородину, знакомую сверловщицу из механического цеха, а рядом с ней – невысокую полную девушку, которую он видел впервые. Одетая в зеленый вязаный свитер и зеленую шапочку, из-под которой выбивались пушистые колечки волос, она показалась Желтову похожей на маленькую елочку.
«Сейчас я покажу им класс», – с горделивой самоуверенностью хорошего конькобежца подумал он и побежал к девушкам, небрежно заложив руки за спину. Аня дружески махнула ему пестрой варежкой и заулыбалась. Незнакомая девушка повернулась и тоже посмотрела на Желтова. Но неожиданно нога у него подвернулась, и Желтов шлепнулся на лед.
Девушки громко захохотали.
Проклиная себя за неловкость, Желтов поднял глаза и увидел круглое хорошенькое личико, разрумянившееся от мороза и с инеем на длинных ресницах.
– Нечего зубы скалить. Сами попробуйте! – сердито проворчал он, отлично понимая, что сердитый вид и это «сами попробуйте» делают его еще более смешным.
Отряхивая снег, он покатил прочь и услышал, как незнакомка пропела ему вслед:
– Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно!
И обе девушки снова звонко закатились.
Хорошее настроение, с которым Желтов пришел на каток, пропало окончательно.
…В понедельник утром комсорг токарного цеха Гриша Белянкин подошел к Желтову и тронул его за плечо. Желтов обернулся и увидел рядом с комсоргом синюю косынку и под ней – колечки волос и знакомые карие глаза, внимательно рассматривающие его.
– Знакомься, Вася, – сказал Белянкин. – Наш новый токарь Иванцова. Как лучший производственник, объяснишь ей, что к чему.
– Мы уже, кажется, знакомы, – сказала девушка, протягивая Желтову маленькую руку, и улыбнулась дружеской открытой улыбкой. Но улыбка эта Желтову почему-то показалась насмешливой.
– Здравствуйте… Очень приятно с вами познакомиться, – с подчеркнутой вежливостью заговорил он и сощурил в усмешке глаз. – Вас, значит, Ниной зовут? А по отчеству, извиняюсь, как?
– Павловна, – ответила, улыбаясь, Иванцова. – Но вообще можно и без отчества.
– Ах, можно и без отчества? Нет, что вы! Скажите, Нина Павловна, вы в столярном цехе уже были?
– Зачем? – удивилась Иванцова, с недоумением посмотрев на Желтова.
– Ну как зачем? – Желтов еще больше сощурил глаз и снизу вверх оглядел всю ее ладную, туго обтянутую халатом фигурку. – Скамеечку какую-нибудь заказали бы себе, что ли. Ведь вам же при вашем, извиняюсь, громадном росте до суппорта не дотянуться.
Нина вспыхнула, закусила губу и резко отвернулась.
– Велика Федора, да дура! – услыхал Желтов ее спокойный голос.
С этого и началось. Василий Желтов невзлюбил Нину, и дня не проходило, чтобы к ней не придрался. Каких только прозвищ не придумывал он ей! «Молекула» и «Кнопка» – это были еще самые деликатные…
Но после того, как поговорил с ним мастер и Гриша Белянкин, Желтов как бы прекратил насмешки, хотя смотрел на нее все так же косо. И неизвестно, сколько еще бы все это продолжалось, если бы не один случай.
III
После работы Желтов как обычно пообедал, просмотрел газеты и не спеша отправился на каток.
Смеркалось. Цепочка огней протянулась вдоль пруда. На другом берегу, возле железнодорожной будки, зажегся красный глазок светофора.
Желтов зашел в раздевалку, обул ботинки с коньками и выбежал на лед. Увидел Аню Смородину.
«И эта где-нибудь тут же», – решил он, отыскивая глазами зеленую вязаную шапочку. Но сегодня Нины почему-то среди катающихся не было.
Заложив руки за спину, Желтов долго катался по кольцевой аллее.
Каток окружали высокие сугробы. Вокруг ледяного поля торчали в снегу пушистые елочки.
Желтов взобрался на вершину снежного вала и рассердился на себя: «Да что я в самом деле! Точно свидание ей назначил. Этого еще не хватало!»
Отогнув рукав, он взглянул на часы. Стрелка показывала начало десятого.
«Пора домой», – решил Желтов и, сделав по аллее еще два круга, направился в раздевалку.
Когда он поднялся в гору и вышел на площадь, часы на углу показывали уже половину десятого. Желтов пересек площадь и свернул в улицу. Редкие прохожие попадались навстречу. Фонари на столбах бросали матовые отблески света, и небо казалось от этого еще темнее. Через весь небосвод тянулась наискосок серебристо-голубоватая лента Млечного пути.
Поравнявшись с большими, ярко освещенными окнами аптеки, Желтов замедлил шаги, рассматривая сквозь зеркальное стекло витрин, запорошенных инеем, пузатые колбы и склянки с лекарствами.
Маленькая девичья фигурка скорым шагом скользнула мимо него и взбежала по каменным ступенькам на крыльцо аптеки.
Скрипуче запела пружина входной двери, и Желтов, повернувшись, увидел, как в дверях мелькнула знакомая вязаная шапочка и коротенькая шубка Нины Иванцовой.
«Чего это ей понадобилось ночью в аптеку?» – удивился он и, перейдя улицу, прислонился за выступом дома к ограде.
Немного спустя дверь опять заскрипела, и Нина Иванцова вышла из аптеки. И сейчас же навстречу ей из-за угла вышли трое парней и загородили ей дорогу. Обняв друг друга, они, шагая в развалку, пели.
Была-а-а бы то-о-олько ночк-а-а-а,
Да ночка-а-а потемне-е-ей…
унылым голосом выводил тот, что шел в центре. Пальто у него было распахнуто, ворот рубашки расстегнут; шапка-кубанка, сдвинутая на затылок, держалась, уцепившись за прядь спутанных волос.
Желтов узнал Мишку Собакина, известного в поселке пьяницу и дебошира.
Двое других были ему незнакомы. Обнимая Собакина, они сбивчиво подтягивали Собакину.
Нина быстро пробежала в сторону, но тот, что шел справа, с неожиданным для его вялой покачивающейся походки проворством ухватил ее за локоть:
– Куда так спешишь, детка?
– Пустите! – Нина изо всех сил рванулась, но дружок Собакина крепко держал ее за руку.
– Какая симпатичная девочка! И с таким характером, – сказал он заплетающимся языком и засмеялся.
– Пустите меня! Слышите? – задыхаясь, выкрикнула Нина, пытаясь вырваться.
– Ха-ха! – осклабился второй спутник Собакина.
Желтов, переложив сверток с ботинками в левую руку, быстро пересек улицу и, подбежав к парням, схватил Собакина за плечо.
– А ну, пусти, – негромко и спокойно сказал он.
Собакин обернулся, его дружки тоже повернули головы, и Нина вырвалась.
– А-а-а, – промычал Собакин, – это еще что за рыцарь выискался? Тебе чего, жить надоело?
Рука его недвусмысленным движением полезла в карман.
Желтов, сжав кулаки, пригнулся и коротким резким движением, развернув плечи, ударил Собакина в челюсть. Тот охнул и сел на снег. Те двое, сквернословя, толкали Желтова к забору. Защищаясь, он успел ткнуть кулаком еще одного и с удовольствием услышал, как тот взвыл от боли. Но вслед за тем ему подставили ножку и ударили в лицо, он упал. Потом послышался милицейский свисток, скрип снега и топот убегавших ног.
Желтов поднялся, прислонился к забору. Рядом с милиционером, тяжело дыша, стояла Нина.
– Спасибо…
– Пойдем, я тебя провожу, – сказал ей Желтов.
– Пойдем, – тихо согласилась Нина.
Всю дорогу они шли молча, и только когда остановились возле двухэтажного деревянного дома, Нина промолвила:
– Вот здесь я живу. Спасибо, что проводил. – Она занесла ногу в ботике на ступеньку крыльца и, повернувшись к нему, неожиданно предложила:
– Зайдем к нам.
– Неудобно как-то, – смутился Желтов. – Ночь… Поздно уже…
– Пустяки… Зайдем, обогреешься…
Они поднялись на второй этаж. Щелкнул замок. Вошли в прихожую.
– Раздевайся, – сказала Нина и, наклонившись к его уху, прошептала: – У меня мама больна… Я сейчас, только дам ей лекарство.
– Ниночка, это ты? – послышался из комнаты слабый голос матери.
– Я, мама.
– Кто с тобой пришел?
– Это, мамочка, мой хороший товарищ.
И Нина улыбнулась Желтову доброй улыбкой.
Желтов разделся, повернулся к зеркалу и, ощупывая под глазом багровый синяк, подмигнул самому себе: «Да, товарищ симпатичный. Разрисован, как картинка».
…Потом они сидели с Ниной в комнате рядом с прихожей и вполголоса, чтобы не беспокоить маму, говорили о цехе, о прочитанных книгах, о новых кинокартинах.
В комнате стояли шкаф и этажерка с книгами. Над столиком висел портрет военного в старой форме с тремя кубиками в петлицах.
– Это мой папа, – сказала Нина, заметив, что Желтов смотрит на портрет. – Он погиб в Сталинграде. Я тогда была совсем маленькая. А это любимые папины книги, – добавила она, кивнув на этажерку. – Хочешь что-нибудь почитать?..
* * *
Прошло два года. Летними вечерами на главной улице города можно встретить высокого молодого мужчину.
Поправляя то и дело свисающий на лоб белесый чуб, он толкает детскую колясочку, рядом с которой идет маленькая пышноволосая женщина. Иногда они останавливаются. Мужчина берет ребенка на руки и в порыве восторга подбрасывает.
– Осторожней! – испуганно вскрикивает женщина.
Но румяный краснощекий крепыш вовсе не требует никакой осторожности. Он широко таращит на мир любопытные глаза и, когда отец подбрасывает его кверху, заливается радостным смехом.
Мастер Колотухин, недавно ушедший на пенсию, сидит на скамеечке возле своего дома и с улыбкой наблюдает за ними.
– Желтовы! – кричит им он. – Вы чего же в гости не заходите?
– Филипп Назарыч! – обрадованно подходит к мастеру Василий. – Здравствуйте! Мы вас и не заметили.
– Здравствуй, здравствуй, Ниночка! Здравствуй, Вася.
Колотухин пожимает Желтову руку и склоняется над коляской.
– А как у нас поживает Василий Васильевич, а? Растешь, рабочий класс? Ну, расти, расти.
Старик делает рукой «козу» и щекочет маленького Желтова. Ребенок смеется беззубым ртом и розовой пухлой ручонкой цепко хватает Колотухина за палец.
„ДИПЛОМАТ“
Полдень. По людной и шумной улице, размахивая сумкой, неторопливо возвращался из школы шестиклассник Никита Огурцов. На вид ему меньше двенадцати лет. Он мал ростом, толстоват. В классе его дразнят «бочонком». Пальто у него застегнуто только наполовину, шапка съехала набок, а лицо выражает самое благодушное настроение.
Время от времени останавливается, читает давно знакомые вывески сначала как положено, потом буквы переставляет с конца: аптека – акетпа, почта – атчоп…
Накануне выпал первый снег, и улица от этого кажется шире и просторнее. Воздух необыкновенно прозрачен. Ноябрьское солнце висит невысоко, но светит ярко. Снег сверкает мириадами ослепительно блестящих точек, так что становится больно глазам, и люди жмурятся и улыбаются, радуясь первому снегу.
Улица полна знакомых шумов. Резко гудят автомобили на перекрестке, веселыми звонками перекликаются трамваи, шуршит под ногами снег. Возле огромной витрины, над которой блестит золотыми буквами вывеска «Спорттовары», Никита замедляет шаги и прежде всего кидает взгляд на правый угол, туда, где лежит предмет его мечтаний – беговые коньки.
Вспоминает, как папа, просматривая школьный дневник, похвалил его за отметки и сказал, что если и дальше будет учиться так же хорошо, он обязательно купит ему коньки.
Сегодня как раз папин день рождения. Вечером придут гости, папа, как всегда, станет особенно добрым и, если попросить как следует, он действительно купит.
Никита подхватывает сумку с книгами под мышку и в радостном возбуждении мчится по улице.
Дома, еще в прихожей, слышит он, как на кухне гремят кастрюлями. Это возится у плиты домработница Глаша.
– А, это ты. Ники! – выглядывая из кухни, говорит мама.
В это время Никита привык видеть мать лежащей на кушетке и листающей «Журнал мод», но сегодня она тоже на кухне.
Никита быстро кладет сумку и проскальзывает на кухню. Красная, распаренная Глаша стоит возле плиты, а перед ней на тарелке горкой лежат пирожки, такие румяные и поджаристые, что Никита не может удержаться, чтобы не взять один.
– Ники, ты опять испортишь себе аппетит, – укоризненно говорит мама. – Скоро будем обедать.
Мама всегда называет Никиту «Ники». По правде сказать, ему это не очень нравится, особенно когда она называет его так во дворе, в присутствии мальчишек.
– Глаша, – обращается к домработнице мама. – Накрывай на стол. Сейчас Петр Леонтьевич придет.
Приходит с работы отец, и все садятся обедать.
Никита с аппетитом ест борщ и прислушивается к разговорам. Папа опять начинает рассказывать про какого-то Тимофея Ильича: он ужаснейший человек, карьерист, выскочка и подхалим. Но начальство почему-то ценит его и недавно выдвинуло на должность, которую, по всем расчетам, должен был занять папа.
Мама внимательно слушает и поддакивает. Но вот в прихожей громко дребезжит звонок, родители переглядываются, папа недовольно морщит лоб, а Никита срывается с места: встреча гостей – его обязанность.
– Постой, постой! – останавливает его отец. – Если будут спрашивать меня, скажи… что я еще не приходил.
– А если это Аделаида Петровна, – торопливо добавляет мама, – скажи, что я ушла к портнихе.
Никита вприпрыжку бежит к двери и откидывает крючок.
На лестничной площадке стоит незнакомый мужчина в промасленной телогрейке. У него худое, давно не бритое лицо, через всю щеку тянется багровый рубец. Должно быть, он не шел, а бежал, потому что грудь его высоко вздымается, дышит он тяжело и прерывисто.
– Здравствуй, малец, – хрипло говорит он, отдуваясь и делая шаг вперед, в прихожую. – Мне бы Петра Леонтьевича. Он дома?
– Да… Ой, то есть… нет! Он еще не приходил.
– Не приходил? Вот досада! Где же он тогда может быть? Не знаешь?
В словах человека такое неподдельное огорчение, что Никита невольно краснеет за свою ложь. К счастью, в прихожей темно.
Вошедший устало опускается на сундук возле двери, вытирает со лба пот и продолжает, словно рассуждая сам с собой:
– Понимаешь, малец, дело какое… Только Петр Леонтьевич вышел, а у нас чуть было авария не приключилась. Мастер говорит мне: «Беги, догони инженера. Он, наверно, еще до дому не дошел». Ну, я и побежал. Да вот незадача…
Человек с досадой машет рукой, встает и уже в дверях оборачивается, опять словно рассуждая сам с собой:
– Где бы это он мог быть?
При слове «авария» сердце Никиты тревожно сжимается, ему хочется сказать, что папа дома, что он тут, сидит за обеденным столом, но отступать уже поздно, и Никита продолжает лгать и изворачиваться так, как подсказывает ему его маленький житейский опыт:
– А он… а он вчера говорил, что у него какое-то совещание…
– Совещание! Какое совещание?
– Не знаю… Очень важное совещание, – добавляет Никита для большей убедительности.
– Ну, что ж. На нет и суда нет. – И человек уходит, устало вобрав голову в плечи.
– Кто это был? – спрашивает отец, едва Никита появился в столовой.
Никита исподлобья глядит на родителей, в ушах его все еще стоит взволнованный голос: «Понимаешь, малец, чуть было авария не приключилась». И он не знает, как еще папа отнесется к его выдумке о совещании.
– Там был такой… такой высокий, худой, со шрамом.
– Иванов, – догадывается отец. – Что ему нужно было?
– Он спрашивал тебя. Говорил, какая-то авария чуть не случилась.
На лбу отца гармошкой собираются мелкие складочки, тревожный взгляд останавливается на Никите.
– И что же ты сказал?
– Я… я ответил, – нерешительно мнется Никита, которому все кажется, что сейчас должна разразиться гроза. – Я ответил, что ты на совещании.
Складочки на лбу отца раздвигаются, лицо проясняется, и, засмеявшись коротким довольным смешком, он притягивает Никиту к себе и ласково треплет за вихор:
– Да ты у меня настоящий дипломат! Дипломат!
– Папа, – робко спрашивает Никита, – а как же авария?
– Ничего, обойдутся без меня, – сухо говорит отец. Вопрос Никиты ему, видимо, неприятен, потому что он добавляет недовольным тоном: – Ты ешь, котлета остынет.
* * *
Вечереет. Опять падает редкий пушистый снежок, и белые хлопья, вылетающие из темноты, как бабочки, кружатся в свете уличного фонаря, что стоит у самого дома. Никита включает настольную лампу и садится за уроки. Из прихожей доносятся звонки, смех, оживленные возгласы мамы, снова звонки, и внимание его рассеивается: Никита скользит взглядом по строчкам, но ничего не видит. Кое-как успевает закончить письменные задания и берется за географию.
Он прислушивается к голосам, долетающим из столовой и, заткнув уши, начинает читать: «Азия – огромная часть света… Когда в Сингапуре солнце стоит прямо над головой, на мысе Челюскин оно бывает совсем низко над горизонтом…» Голоса из соседней комнаты слышны все громче и громче… Никиту мучает любопытство, он не выдерживает, отрывается от учебника и долго смотрит через щель в двери.
Видит стол под желтым шелковым абажуром, бутылки, рюмки, блюдо с закуской… Рассматривает гостей. Почти всех их Никита хорошо знает: они не первый раз собрались за этим столом.
Вон с краю сидит Вадим Григорьевич – длинный, нескладный молодой человек в пестром клетчатом костюме, с ярким малиновым галстуком. Никита знает, что мама, а за ней и все гости начнут упрашивать Вадима Григорьевича спеть, а тот, как всегда, будет долго ломаться, ссылаясь на то, что простужен и сегодня «не в голосе». Но дело кончится тем, что мама сядет к роялю, а Вадим Григорьевич откашляется и начнет петь романс: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». Все будут аплодировать, а мама станет уверять Вадима Григорьевича, что он пел сегодня «совсем, совсем как Лемешев». Потом, когда гости уйдут, мама с папой станут смеяться и говорить, что у Вадима Григорьевича не тенор и даже не баритон, а «козлетон» и что с таким голосом петь только в сарае, а не в приличном обществе.
Рядом с Вадимом Григорьевичем сидит Аделаида Петровна – толстая красивая дама. Мать угощает ее вишневым вареньем, и при этом на лице у мамы такое выражение, что кажется, не сделай Аделаида Петровна одолжение и не отведай варенья, случится нечто ужасное – землетрясение, потоп, мировая катастрофа.
«Интересно, – думает Никита, – что сказала бы Аделаида Петровна, если бы узнала, что сегодня за обедом мама в разговоре с папой назвала ее «старой лошадью»?»
Дальше всех, у противоположного конца стола, сидит гость, которого Никита видит впервые. Отец, обращаясь к нему, называет его Тимофеем Ильичей, и Никита, вспоминая сегодняшний разговор, решает, что это и есть тот самый «ужаснейший человек», который «обошел» папу по службе. Но странное дело! Сколько ни всматривался Никита в этого гостя, он не находил в нем решительно ничего ужасного. Держится гость просто и как-то незаметно, только пристально наблюдает за всеми, и Никите чудится, что в уголках губ его прячется усмешка.
Стрелки часов движутся к десяти. Никита знает, что сейчас и его позовут к гостям, в столовую. Такой порядок установлен давно, еще в те дни, когда Никита был совсем маленьким. Родители выводили его на середину комнаты, и он, картавя и перевирая слова, декламировал:
Сидит кошка на окошке.
Замурлыкала во сне.
Что тебе приснилось, кошка?
Расскажи скорее мне.
Гости шумно аплодировали; Аделаида Петровна, которая не была еще тогда такой толстой, гладила его голову и умиленно произносила всегда одно и то же: «Прелестный ребенок! Очаровательный ребенок!» А мама с папой таяли от удовольствия.
– Ники! – доносится из столовой голос матери. – Ники, иди же к нам. Хватит тебе заниматься.
Никита отскакивает от двери, поспешно одергивает рубашку и, выхватив из книжного шкафа первый попавшийся том Большой Советской Энциклопедии и придав лицу озабоченное выражение, выходит в столовую.
– Все занимаешься? – спрашивает его Вадим Григорьевич. – Грызешь, так сказать, гранит науки? Похвально, весьма похвально! Что это у тебя? Энциклопедия? М-да… Мудреная штуковина…
Вот уже который раз, заметив, что папе и маме это приятно, Никита появляется перед гостями с энциклопедией, и каждый раз Вадим Григорьевич называет ее «мудреной штуковиной».
– Он у меня дипломатом будет, – замечает отец.
Все выражают одобрение, и только в глазах Тимофея Ильича, чудятся Никите насмешливые искорки.
Гости расходятся далеко за полночь… Родители еще некоторое время сидят в столовой, делятся впечатлениями, и получается так, что о ком бы ни заговаривали мама с папой, они обязательно скажут одно плохое.
Перед тем как лечь в кровать, Никита еще раз нерешительно берется за учебник, но глаза слипаются.
«Ладно, завтра встану пораньше и выучу», – успокаивает он себя и, наказав Глаше разбудить его в половине седьмого, валится в постель и моментально засыпает…
Снится Никите густой лес. Верхушки деревьев сомкнулись над его головой, солнечные лучи не проникают вглубь, и Никита бредет по этому лесу почти ощупью. Вдруг впереди – поляна, а на ней – учитель географии Иван Максимович.
«Огурцов! – строго говорят он. – Покажи на карте Азию».
И видит Никита, что высоко над его головой, растянутая на двух соснах, висит огромная географическая карта. Такой большой карты Никита никогда не видел.
Он делает шаг вперед, хочет поднять руку, но рука не слушается, и самое страшное: Никита никак не может найти на этой громадной карте Азию. Все есть, все на своем месте, а Азии нет!
«М-да… Это мудреная штуковина», – говорит невесть откуда взявшийся Вадим Григорьевич.
«Ты не знаешь, где находится Азия?!» – кричит тоже неизвестно откуда подошедший Тимофей Ильич и начинает трясти Никиту за плечо. Никита оборачивается и с ужасом видит, что это не Тимофей Ильич, а лохматый бурый медведь, тот самый, которого Никита видел недавно в зоопарке. Никита хочет закричать и… открывает глаза. Возле постели стоит Глаша.
– Никита, я к тебе уже третий раз подхожу. Ты опоздаешь в школу.
Никита бросает взгляд на часы и в испуге вскакивает с теплой постели. Торопливо обрызгивает лицо водой, обжигаясь, выпивает чашку чая, хватает сумку и, на ходу жуя бутерброд, выбегает из дому. Родители еще спят.
Он едва успевает добежать до школы и раздеться, как в вестибюле и коридорах уже слышен звонок. Никита, опередив учителя на полминуту, влетает в знакомую дверь, на которой висит стеклянная табличка: «6-й класс «Б».
Урок географии.
Иван Максимович здоровается еще в дверях и внимательно обводит класс спокойными глазами. Лицо его, как всегда, немного суховато, подбородок чисто выбрит. Левой рукой он опирается о стол, а там, где должна быть правая, пустой рукав засунут в карман пиджака. Неторопливым мягким движением учитель раскрывает классный журнал.
– Пойдет отвечать… – размеренно говорит он и делает паузу.
Никита знает, что Иван Максимович сейчас просматривает весь список сверху донизу. «А вдруг меня» – мелькает мысль, и Никита втягивает голову в плечи. Сердце начинает колотиться так сильно, что ему кажется, будто стук этот слышит весь класс.
– Пойдет отвечать, – повторяет Иван Максимович и, закрывая журнал, добавляет: – Огурцов.
Никита тут же изображает на лице доброе настроение, вскакивает и быстро идет к доске.
– Сингапур – это порт на юге Азии, – громко и уверенно начинает он еще на ходу.
– Обожди, – останавливает его голос учителя. – Что было задано на сегодня?
– Азия… Величина, положение и очертания.
– Расскажи и покажи на карте.
Никита долго ищет указку, хотя она лежит на виду на столе, потом медленно подходит к карте.
– Азия… Азия – это огромная часть света. На севере ее мыс… мыс Челюскин… – Он несколько раз тщательно обводит эту точку указкой… – На юге… на юге…
– Ты не выучил урока?
Никита, опустив голову, изучает узелки на своих ботинках.
– Почему?
– Я… я не успел.
С дневником в руках возвращается он к парте и с горестным изумлением разглядывает графу, где против географии стоит двойка. Первая двойка за этот год! Она тонка, длинна, чуть запрокинута назад, в ней есть что-то ехидное.
Пятерки Иван Максимович всегда ставит с улыбкой, и они у него получаются четкие, круглые, веселые. Четверки и тройки он пишет потоньше. Двойки же ему, видимо, так неприятно ставить, что они получаются у него кривые и совсем тощие. Нет, лучше не смотреть на эту проклятую страницу!
Медленно бредет Никита после уроков домой. Возле магазина спорттоваров, он, как всегда, задерживается, но теперь знакомый блеск стальных лезвий уже не вызывает в нем тех радужных чувств, которыми он был полон накануне. Нет, не видать теперь Никите новых коньков, не видать, как своих ушей! Не кататься по сверкающему льду катка, который уже начали делать мальчишки на картофельном поле за домом.
Все так же, еле переставляя ноги, бредет Никита к дому, и когда поднимается по лестнице на третий этаж, у него такое чувство, будто к ногам привязаны пудовые гири.
Мамы, к счастью, нет, она ушла к портнихе. Дома одна Глаша, но она готовит обед, и ей не до него.
Никита проходит в свою комнату, садится у стола и сосредоточенно думает, подперев щеку кулаком.
Он представляет, как рассердится папа, узнав про двойку, как покраснеет, надуется и сразу станет чужим его лицо. «Дрянной мальчишка! – скажет он. – Вот как ты учишься!»
Тупым, невидящим взглядом обводит Никита комнату. Взор его равнодушно скользит по зеленым обоям, по картинам в дорогих золоченых рамах, по шкафу, за стеклами которого выстроились корешки энциклопедии. Потом Никита так же машинально и рассеянно переводит взгляд на письменный стол. На нем со вчерашнего вечера в беспорядке валяются книги, тетради. Вот лежит любимый блокнот в красном коленкоровом переплете. Рядом – цветные карандаши, альбом для рисования, чуть подальше – резинка с отпечатанным на ней лопоухим зайцем.
Резинка! Никите вдруг начинает казаться, что этот маленький, стертый с одного боку кусочек растет, пухнет, увеличивается в размерах. Ощущение это настолько явственно, что Никита закрывает глаза и трясет головой. А что, если… Нет, нет, только не это! Он хватает резинку и быстро, точно этот крохотный кусочек обжигает ему пальцы, выдвигает ящик стола, бросает резинку туда, подальше от глаз. Но мысль, однажды возникшая, уже не дает покоя и постепенно завладевает всем его существом. В комнате уже не один, а как будто два Никиты, и они вступают между собою в спор.
«Двойка совсем тоненькая, – шепчет тоном заговорщика один Никита, – ее легко стереть, подправить на пятерку, а потом, когда папа подпишет дневник, опять переделать ее на двойку. Резинка очень хорошая. Можно сделать так, что никто и не узнает».
«Нельзя, не смей этого делать! – с ужасом возражает ему другой Никита. – Если узнают, будет плохо».
«Как знаешь, – холодно соглашается первый. – А то можно было бы исправить».
«Нет, нет, не делай этого!» – шепчет второй, но голос этот звучит уже не так убедительно.
«А коньки? – настойчиво убеждает первый. – Подумай об этом. И потом: в следующий раз можно постараться и получить пятерку. Так что ничего плохого не будет, если немного схитрить».
«Ведь это обман!» – шепчет второй.
«Какой же ею обман? – зло отвечает первый Никита. – У папы на заводе чуть авария не случилась, а он и то велел сказать, что его дома нет! А ты такого пустяка боишься».
Эти доводы, кажется, окончательно рассеяли все колебания и сомнения. Никита решительно выдвигает ящик и достает резинку.
Через пять минут вместо тощей двойки в дневнике стоит аккуратная пятерка.
Вечером Никита с замиранием сердца входит к отцу в кабинет и дрожащей рукой протягивает ему дневник. Папа сидит в кресле и читает роман. Мысли его далеко, он с недоумением глядит на сына, точно видит его впервые и рассеянно спрашивает:
– Что такое?
– Подписать… Дневник.
– А, подписать?.. Сейчас, сейчас. – Папа раскрывает дневник, видит пятерку и улыбается: – Молодец! – говорит он, ставя размашистую подпись, и снова берется за книгу.
– Папа, – робко напоминает Никита, поспешно захлопывая дневник. – Ты обещал купить коньки. Ведь уже зима пришла!
– А-а-а, – смеется отец. – Извини, дружок, забыл, забыл. Хорошо, что напомнил. Можешь считать, что коньки твои. Завтра куплю. Ну, иди, иди, шалун, занимайся!
Никита на цыпочках, все еще не веря в удачу, идет к себе в комнату.
