Текст книги "Трудные рубежи"

Автор книги: Леонид Сандалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сандалов Леонид Михайлович
Трудные рубежи

Сандалов Леонид Михайлович

Трудные рубежи

Аннотация издательства: Автор этой книги уже знаком читателям военных мемуаров. Его воспоминания "Пережитое", вышедшие в 1961 году, были встречены очень тепло и получили широкое признание. В новой своей книге он рассказывает об освобождении советскими войсками Прибалтики. Л.М. Сандалов был в то время начальником штаба 2-го Прибалтийского фронта.

Содержание

Глава первая. На новое направление

Глава вторая. Выходим к "Сигулде"

Глава третья. До Риги рукой подать

Глава четвертая. Враг прижат к морю

Примечания

Глава первая. На новое направление

1

Осень сорок третьего выдалась под Брянском сухая, погожая. На порыжевшей, поникшей траве тончайшими нитями поблескивала паутина. Уже поредевшие леса поражали глаз буйством красок: оранжевых, коричневато-охристых, бледно-оливковых... И когда эта смесь цветов и оттенков вместе с бирюзовым простором неба отражалась в каком-нибудь лесном озерке, то дух захватывало от такой щедрой красоты.

Стояла удивительная тишина. Даже обычного приглушенного гула канонады не было слышно. И только торчавшие по обе стороны дороги расщепленные и обгоревшие деревья да видневшиеся то тут, то там присыпанные опавшими листьями края воронок напоминали о том, что совсем недавно по этой лесной дороге прогромыхала война.

Я возвращался на "виллисе" с командного пункта 50-й армии в свое временное пристанище – чудом уцелевшую бревенчатую избенку, где намеревался побриться, помыться, почистить китель и сапоги и вообще привести себя в порядок перед заседанием Военного совета. Времени для этого было вполне достаточно, и я не особенно торопился.

Вот и почерневший от дождей и ветров сруб. Своими очертаниями он напоминает вылезший из земли гриб-боровик. Толкаю скрипучую дверь – в помещении приятная прохлада, пахнет сушеными травами. Снимаю фуражку, расстегиваю ворот гимнастерки, не спеша достаю бритвенный прибор. Но едва пристроил на подоконнике зеркальце и начал намыливать щеки, как раздался стук в дверь и в комнату вошел ординарец командующего фронтом. Он сообщил, что генерал армии Маркиан Михайлович Попов просит срочно прибыть к нему.

Стерев с лица мыльную пену, выхожу из избы и сажусь в машину. Стараюсь угадать: зачем столь срочно понадобился командующему?

До заседания Военного совета еще часа три. Стало быть, что-то другое, из ряда вон выходящее. Это предположение превратилось в уверенность, когда переступил порог хорошо знакомого сборного деревянного домика и увидел мрачного Маркиана Михайловича, шагавшего из угла в угол.

– Вот, почитайте! – Попов ткнул рукой в бумагу, лежавшую на просторном столе.

Это была телеграмма из Ставки Верховного Главнокомандующего. Я торопливо пробежал взглядом по строчкам и не поверил своим глазам. Нам предписывалось почти все войска передать Центральному фронту, а управлению с 11-й гвардейской и 15-й воздушной армиями, артиллерийским корпусом и специальными частями немедленно передислоцироваться в район севернее Великих Лук.

– Ну как вам это нравится? – спросил Попов.

– Ничего не понимаю.

– Представьте себе, я тоже. Почему именно сейчас, когда мы успешно наступаем, вдруг принимается такое решение?..

Ликвидация Брянского фронта представлялась нам мерой непродуманной и крайне несвоевременной. После Орловской операции и разгрома сильной вражеской группировки в Брянских лесах наши войска вышли на оперативный простор и, используя сухую погоду, погнали немцев к Днепру.

Командующий уже примеривался, как лучше взять Рогачев, а тут на тебе, под Великие Луки перебрасывают.

– Ну что ж... Приказ есть приказ. Будем выполнять, – произнес расстроенный Маркиан Михайлович.

И тогда, и много позже я тщетно пытался уяснить причины столь странного решения. Некоторые генштабисты мотивировали это тем, что наш фронт был сформирован два года назад лишь для действий на брянском направлении.

Теперь же, когда он выполнил свою задачу, нужда в нем якобы отпала. Другие ссылались на то, что Западному, Брянскому и Центральному фронтам просто стало тесно в их границах.

Ни один из этих доводов не являлся достаточно убедительным. Ведь все наши армии, переподчиненные К. К. Рокоссовскому, продолжали наступать в прежнем оперативном построении.

Звонил я в то время заместителю начальника Генерального штаба А. И. Антонову:

– Алексей Иннокентьевич, у Рокоссовского теперь десять армий. Половина из них наступает в Белоруссии, остальные – на Украине. Очень трудно управлять такой массой войск. Все равно ведь придется создавать еще один фронт. Зачем же наш ликвидировали?

Антонов промолчал.

– Ну хорошо, – продолжал я, – если у вас там считают, что теперешнее командование Брянского фронта не способно квалифицированно руководить действиями войск на центральном направлении, почему бы не сменить только его. Для чего вместе с нами перебрасывать весь громоздкий аппарат фронтового управления, да еще и с частью войск?

Антонов опять уклонился от прямого ответа. А другой ответственный работник Ставки на мои вопросы назидательно сказал:

– Пора бы вам, Леонид Михайлович, знать, что не всегда причины такого рода перетасовок нужно искать в их оперативной целесообразности.

* * *

Первыми взяли путь на север Военный совет во главе с М. М. Поповым и почти весь штаб фронта. Только я да начальник штаба тыла генерал-майор И. И. Левушкин с группой офицеров остались на месте руководить отправкой войск и грузов.

Один за другим от погрузочных площадок потянулись длинные составы: теплушки с пехотой, пассажирские пульманы со штабами, платформы с танками и артиллерией. По шоссе и грунтовкам двинулись длинные автоколонны. С аэродромов поднимались и растворялись в небесной синеве эскадрильи бомбардировщиков и истребителей. Перебросить такую массу людей и боевой техники на расстояние свыше 500 километров – дело нешуточное, особенно если учесть, что маршруты наши проходили через тылы Западного и Калининского фронтов. Нам стоило немалого труда перевезти все хозяйство так, чтобы никому не помешать.

Когда эта операция была закончена, я отправился на новый командный пункт самолетом. С высоты в последний раз взглянул на темно-рыжее море лесов, подернутое голубоватой дымкой.

Там, где они расступались, чернели длинные извилистые рубцы – траншеи и окопы, вырытые нашими солдатами. Как-то грустно было покидать места, по которым прошел с боями, к которым успел прирасти сердцем.

С 1 по 20 октября 1943 года вновь развернутый фронт назывался Прибалтийским, а с двадцатого числа получил еще порядковый номер "2".

Наши войска растянулись от озера Ильмень до Великих Лук. Оборонявшиеся на этом рубеже соединения Северо-Западного и частично Калининского фронтов были переданы нам.

Мы получили задачу готовиться к боям за освобождение Прибалтики.

В середине ноября от нас взяли командующего 11-й гвардейской армией генерал-лейтенанта Ивана Христофоровича Баграмяна. Он возглавил 1-й Прибалтийский фронт (так теперь стал именоваться бывший Калининский).

Вместе с Баграмяном перешла туда и армия, которой он до этого командовал. А нам дали 10-ю гвардейскую армию, сосредоточившуюся к тому времени северо-западнее Невеля.

Алексей Иннокентьевич Антонов тут же ориентировал меня:

– Десятая вам очень скоро пригодится. Ленинградский и Волховский фронты будут рвать блокаду. Ваша задача сковать силы шестнадцатой немецкой армии, не допустить переброски их на север. Удар придется наносить на Идрицу. Действовать начнете дня на два раньше Волховского...

И вот 22 ноября 10-я гвардейская армия во взаимодействии с соседями перешла в наступление. Вначале она продвигалась по 8-10 километров в сутки. Но на подступах к Новосокольникам темп резко упал. Немцы успели подтянуть в этот район значительные подкрепления, и нашим войскам пришлось вести ожесточенные бои за каждый километр.

Противника мы связали, но большего добиться не смогли. Верховный выразил недовольство командованием нашего фронта, а руководство 10-й гвардейской армии приказал заменить. Вместо генерал-лейтенанта А. В. Сухомлина Маркиан Михайлович Попов поставил своего заместителя генерал-лейтенанта М. И. Казакова, а на должность начальника штаба армии назначил моего заместителя генерал-майора Н. П. Сидельникова.

* * *

Точно не помню, но, кажется, 14 февраля 1944 года мне позвонил мой давний друг генерал-лейтенант Федор Петрович Озеров – начальник штаба Волховского фронта:

– Леонид, наш фронт приказал долго жить!.. Дня через два я связался по телефону с бывшим командующим Северо-Западным фронтом генерал-полковником П. А. Курочкиным.

Он вместе с фронтовым управлением, выведенным в резерв Ставки, продолжал пока оставаться в нашей тыловой полосе. Павел Алексеевич огорошил меня еще одной новостью:

– Разговариваю с тобой отсюда последний раз. Фронтовое управление перебрасывается в район южнее Полесья и возглавит там армии левого крыла Белорусского фронта. По-моему, все они были раньше под вашей эгидой?

"Вот и замкнулся круг", – с огорчением подумал я.

Ранней весной сорок четвертого наши войска продолжали двигаться на запад. Правда, очень медленно. От берегов Рижского залива нас отделяли глухие леса, топкие болота, реки и речушки, многие из которых не имели даже названия. Еще больше на пути встречалось озер.

Нагрянула распутица. Дороги превратились в сплошное месиво, вода затопила низины и овраги. Пехотинцы с трудом вытаскивали из грязи ноги. Вязли машины и пушки. Соединения застревали и растягивались.

В один из этих дней ко мне зашел генерал-майор С. И. Тетешкин, недавно присланный из Генштаба на место Н. П. Сидельникова.

После деловой беседы он как бы между прочим сказал:

– На псковском направлении формируется новый фронт. Третий Прибалтийский.

– Там же армии Ленинградского!

– Вот три из них и явятся костяком нового фронта.

– Но зачем? – удивился я. – Ведь командование Ленинградского справляется с управлением ими!

– В Ставке считают целесообразным на каждую прибалтийскую республику нацелить отдельный фронт.

– Так почему было не поставить во главе Третьего Прибалтийского управление Волховского? Это же куда проще, чем один фронт расформировывать, а другой заново создавать.

Тетешкин пожал плечами.

* * *

По линии Псков – Новоржев – Витебск проходил так называемый восточный вал, рекламировавшийся немцами как непреодолимый. Нам предстояло прорывать северный его участок. Оборона здесь была мощной, глубоко эшелонированной. Километрах в 40-50 за первым рубежом находился второй, а за ним – еще три промежуточных.

Подступы к Прибалтике противник оборонял оперативной группой "Нарва", 16, 18 и частично 3-й танковой армиями. Для фашистской Германии эти земли имели большое стратегическое значение. Удержание их давало возможность продолжать блокаду нашего флота в Финском заливе, прикрывать Восточную Пруссию и наносить фланговые удары по советским войскам, если они начнут наступление в Белоруссии.

Нам было над чем поломать голову.

А тут снова начались перемещения. Во второй половине апреля мне позвонил заместитель начальника Генштаба генерал-полковник С. М. Штеменко и сообщил, что перед началом летнего наступления Ставка решила сменить у нас командующего и члена Военного совета фронта.

– Кого собираетесь прислать на их место? – поинтересовался я.

– Генерала армии Еременко и генерал-лейтенанта Богаткина.

Андрея Ивановича Еременко я хорошо знал еще до войны, когда он командовал Отдельной Краснознаменной дальневосточной армией. Это кряжистый, широкоплечий человек, прошел трудный путь от рядового бойца до командующего и имел за плечами большой боевой опыт.

Под его началом мне уже довелось воевать в 1941 году на брянском направлении. В тяжелой обстановке Андрей Иванович действовал спокойно, уверенно. Однако работать вместе с ним оказалось непросто. Андрей Иванович отличался крутым характером и редко когда соглашался с мнением подчиненных. Предложения выслушивал, а решал по-своему.

Была в характере нового командующего и еще одна черта, к которой я никак не мог привыкнуть. Он никому не сообщал, когда и куда уезжает. Видимо, опасался, как бы кто-нибудь из нас по-приятельски не предупредил заранее того командира или начальника, к которому он держал путь.

– Где вас искать в случае необходимости? – бывало, спрашивал я.

– Где буду, оттуда позвоню вам сам, – отвечал Еременко.

Генерал-лейтенант В. Н. Богаткин был человеком иного склада. Больше всего мне нравились в нем спокойная житейская мудрость и настоящая партийная принципиальность. Сам эрудированный и скромный, Владимир Николаевич терпеть не мог людей невежественных и кичливых. Проявляя требовательность к другим, был очень требователен и к себе, не потакал и собственному сыну, все время находившемуся на передовой.

Капитан В. В. Богаткин служил в 10-й гвардейской армии, командовал артиллерийским дивизионом и погиб в бою в начале 1945 года.

Но пожалуй, ярче всего Владимира Николаевича характеризует такой случай. В 1938 году Богаткина назначили членом Военного совета Сибирского военного округа. Не успел он еще принять дела, как однажды вечером в кабинет к нему вошли двое работников НКВД с ордером на арест командующего округом.

Богаткин несколько раз пробежал глазами заготовленную бумагу и возвратил ее, заявив, что знает комвойсками как честного и преданного коммуниста.

– Этак вы и меня не сегодня-завтра причислите к врагам народа, – заметил Владимир Николаевич.

На следующий же день Богаткин вылетел в Москву. Он дошел до самых высоких инстанций и добился отмены несправедливого решения. Надо ли говорить, какое гражданское мужество требовалось, чтобы в ту пору отважиться на это.

Таким был наш новый член Военного совета.

2

В начале июля 1944 года к нам приехал представитель Ставки Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский – грузноватый, с седеющими висками, темными умными глазами и неторопливыми движениями. От него веяло спокойствием и дружелюбием. Он выгодно отличался от тех высоких начальников, которые порой, еще не ознакомившись с положением дел, грозно сдвигают брови и вместо помощи, практического совета торопятся напомнить о своей большой власти.

Василевский прибыл в те памятные дни, когда с юга поступали радостные вести. 1-й Прибалтийский и три Белорусских фронта, перешедшие в наступление 23-24 июня, к 4 июля разгромили основные силы группы армий "Север" и вышли на рубеж Диена– озеро Нарочь – Молодечно – западнее Минска. Наш южный сосед начал освобождение Прибалтики. 7 июля его войска пересекли железную дорогу Даугавпилс-Вильнюс, а еще через два дня шоссе Даугавпилс-Каунас. Под Вильнюсом вели бои соединения 3-го Белорусского фронта.

– Группа армий "Центр" совершенно дезорганизована, – сказал Василевский на совещании руководящего состава. – Ее командующий фельдмаршал Буш смещен с должности. Первый Прибалтийский вплотную подступил к границам Литвы... Главное немецкое командование, пытаясь спасти положение, начало спешно перебрасывать к Вильнюсу подкрепления, снимая части с других направлений. Восемь пехотных и одну танковую дивизию оно взяло из противостоящих вам армий. Одним словом...

Маршал сделал небольшую паузу и, как бы подводя итог сказанному, закончил: – Настал и ваш черед-Василевский проинформировал нас о замысле Верховного Главнокомандования, разъяснил, какую задачу предстоит выполнять нам.

От него мы узнали также, что 4-я ударная армия, наступавшая слева от нас вдоль северного берега Даугавы (Западной Двины), застряла на реке Дрисса и безнадежно отстала от ушедших вперед войск 1-го Прибалтийского фронта.

– Так переподчините ее нам, – предложил Еременко. – Эту армию я хорошо знаю. В начале сорок второго командовал ею.

– Такое решение уже есть, – ответил Василевский. – С четвертого июля она будет в вашем распоряжении.

Я откровенно обрадовался. А радость была преждевременной: не знали мы, что уже 7 июля у нас заберут 1-ю ударную армию и передадут ее 3-му Прибалтийскому фронту.

Наши войска должны были овладеть Резекне и Даугавпилсом, а затем наступать на Ригу и вместе с левым соседом отрезать прибалтийскую группировку противника.

Андрей Иванович Еременко решил нанести главный удар силами 10-й гвардейской и 3-й ударной армий в одном направлении на Резекне. И еще один левым флангом, а точнее, войсками 22-й и 4-й ударной армий на Даугавпилс. В состав 22-й армии входил 130-й латышский стрелковый корпус под командованием генерал-майора Д. К. Бранткална, состоявший из двух дивизий: 308-й и 43-й гвардейской. Для развития успеха в полосе 4-й ударной армии в прорыв намечалось ввести 5-й танковый корпус.

Проверить готовность войск к наступлению командующий послал своих заместителей. Мне с группой штабных офицеров приказал вылететь в 4-ю ударную.

– После проверки останьтесь там,-сказал мне Андрей Иванович, – когда начнут действовать, проследите за вводом танков. Не упустите момента, но и не торопитесь, иначе зря погубите машины.

Командующего армией генерал-лейтенанта П. Ф. Малышева я нашел на командном пункте, расположенном в лесу неподалеку от шоссе. Он сидел в автобусе, разостлав на коленях помятую карту. Его грузное тело с трудом умещалось на сиденье, широкое, слегка обрюзгшее лицо лоснилось от пота. Он поминутно вытирал шею скомканным носовым платком. Как все полные люди, Петр Федорович плохо переносил жару. Рядом с Малышевым согнулся над картой его начальник штаба генерал-майор А. И. Кудряшов.

Командующий тяжело поднялся, устало подал мне руку. Глаза его от длительной бессонницы были воспалены, на щеках щетина, сапоги – в пыли.

– С рассвета сегодня по траншеям лазил,-как бы извиняясь за свой вид, сказал Малышев.

Во время Курской битвы Петр Федорович командовал стрелковым корпусом. Тогда он проявил себя с наилучшей стороны: сам горел энергией и другим не давал чахнуть. Но за время сидения в обороне немного отяжелел, редко выезжал в части, руководил войсками больше по телефону. С началом Белорусской операции Малышев снова ожил.

Узнав о цели моего приезда, Петр Федорович пробасил:

– Ну что ж... поработаем вместе. Как говорится, ум – хорошо, а два лучше. Поедемте сейчас к Сахно.

Малышев приказал своему адъютанту принести горячей воды, побрился, и мы сели в автомобиль.

К танкистам приехали в полдень. В последние дни в корпус Сахно поступило 140 новеньких тридцатьчетверок и 50 машин других марок. Укрытые в леске, они поблескивали еще свежей краской. На это соединение мы возлагали большие надежды.

Командир его генерал-майор Михаил Гордеевич Сахно был знаком мне по Орловской операции. Это опытный и очень храбрый военачальник. Среднего роста, не по летам подвижной, с большим, сливающимся с залысинами лбом, Сахно производил впечатление человека хладнокровного и уверенного в себе. Он размашисто шагал рядом со мной и докладывал:

– В основном все готово. Немножко тревожит то, что техника новая еще как следует не освоена. Да и экипажи есть несколоченные.

Помолчав, добавил:

– Правда, комсостав опытный... Полагаю, все будет в порядке.

Я приказал собрать людей. Через несколько минут танкисты выстроились на поросшей папоротником полянке. Большинство из них – народ стреляный, отмеченный орденами и медалями. Чувствовалось, что Сахно гордится своими молодцами. Он поглядывал в мою сторону, пытаясь угадать, какое впечатление они произвели на меня. Весь вид его как бы говорил: "Смотрите, какие орлы! Эти не подведут!"

Вид у танкистов действительно был бравый. Некоторые из них мне показались знакомыми. Особенно один старший лейтенант, молодой, скуластый, с хитроватой прорезью темных глаз.

Я подошел к нему поближе, силясь припомнить фамилию.

Старший лейтенант чуть приметно улыбнулся.

– Мы, кажется, уже где-то встречались? – не очень уверенно проговорил я.

– Так точно, товарищ генерал! – весело отозвался он. – Под Карачевом, на Брянском... Тулунин моя фамилия.

"Тулунин, Тулунин", – я силился вспомнить, при каких обстоятельствах встречался с ним. Перед глазами встали картины прошлогодних боев за Орел. После освобождения этого города войска совершали бросок к Брянску. Пыльные дороги, сгоревшие дотла селения... Я, тогда начальник штаба Брянского фронта, заехал в 11-ю гвардейскую армию, в составе которой действовал танковый корпус Сахно. Иван Христофорович Баграмян вручал ордена и медали отличившимся в последних боях.

Награжденные стояли в длинной шеренге, запыленные, прокопченные, с мокрыми от пота спинами. У многих забинтованы голова и руки. Некоторые опирались на палки.

В этом строю находился и Павел Федорович Тулунин. Мне сказали, что он со своей танковой ротой первым выскочил на железную дорогу Орел – Карачев, взорвал полотно и отрезал врагу путь к отступлению.

– Вы тогда, кажется, были ранены? – начал я припоминать.

– Да, в плечо. Не сильно. Через неделю и зажило...

Тулунин говорил спокойно, не смущаясь и не робея перед начальством.

– Вы и теперь командуете ротой? – спросил я.

– Тогда я только исполнял обязанности, а сейчас командую. Очередное звание вот присвоили...

От танкистов я уезжал в приподнятом настроении. Почему-то прочно утвердилась уверенность, что в предстоящем наступлении нам должен сопутствовать успех.

Утром 10 июля, еще затемно, я отправился на наблюдательный пункт 14-го стрелкового корпуса. ПП был сделан наспех. Он представлял собой плохо замаскированную землянку, расположенную поблизости от узенькой траншеи. К ней примыкали еще два небольших сооружения. Командир соединения генерал-майор П. А. Артюшенко стоял у стереотрубы. Видимо, за нашими позициями противник вел тщательное наблюдение: не успели мы с Артюшенко поздороваться, как тишину прошила автоматная очередь. Потом несколько раз тявкнула малокалиберная пушка. Один из снарядов разорвался недалеко от бруствера. Нас осыпало землей. Осколком задело стереотрубу.

Когда все стихло, я, отряхиваясь, сказал Артюшенко :

– Что же это вы... даже наблюдательный пункт не смогли приличный сделать.

Артюшенко пошевелил густыми бровями. Его молодое сероглазое лицо тронула самоуверенная улыбка.

– А зачем? Через какой-нибудь час двинемся вперед. Теперь не сорок первый...

– Ну знаете, – резко возразил я, – не надо под свою небрежность подводить теоретическую базу.

Артюшенко промолчал.

Я подошел к стереотрубе, оглядел окрестность.

Стояла та особая хрупкая тишина, которая бывает только перед атакой. Небо на западе посерело, высветлив пригорки и загнав клочковатый сумрак в ложбины. Туман то ластился к земле, то шел пластами, встав на дыбы и цепляясь за обгорелые пни и кустарники... От переднего края противника нас отделяло каких-нибудь 700-800 метров, и даже в этот предрассветный час можно было различить сеть колючей проволоки и темные пятна – противотанковые рвы.

До начала артподготовки оставалось тринадцать минут.

Я взглянул на Артюшенко. Он покусывал губы. Видимо, чувствовал себя в положении учителя, к которому на урок пожаловал инспектор из районе; не подкачает ли его "класс", не осрамится ли...

– Эх, – вздохнул он, – если б побольше снарядов было! Ведь немцы этот рубеж полгода укрепляли.

Командир корпуса посмотрел на часы. Его беспокойство передалось и мне. Почему-то вспомнилось, как много лет назад я, тогда еще парнишка, лежал на дне окопа под Гуляй-Полем, ждал, когда из-за пригорка ударит по траншеям врангелевцев наша батарея и я со своим взводом вылезу из окопов...

С тех пор мне пришлось побывать в очень многих боях, немало всего перенести. Но то, первое, состояние отложилось в сознании крепче всего.

За темной полоской леса заполыхали зарницы. Земля вздрогнула, и тотчас озарилась кочковатая равнина перед нами. Яркие вспышки и черные фонтаны покрыли ее. Земля под ногами дрожала, сквозь щели дощатой обшивки тоненькими струйками сыпался песок. Артюшенко что-то сказал мне, но я не расслышал. Потом генерал пошел по траншее. Он не пригибался, и голова его маячила над бруствером. Казалось, Артюшенко совсем не обращал внимания на зловещее повизгивание пуль. "То ли рисуется, – подумал я о нем,-то ли беспечный такой?.."

За орудийным грохотом я не услышал гула нашей авиации. Увидел самолеты, когда они уже прошли над окопами. От их фюзеляжей темными каплями стали отделяться бомбы...

Вот-вот должна была начаться атака, и я вместе с сопровождавшими меня штабными офицерами отправился на НП армии. Еще при подходе к нему до меня донесся сердитый бас генерал-лейтенанта П. Ф. Малышева. Он за что-то отчитывал светловолосого старшего лейтенанта. Увидев меня, Малышев замолчал.

– В чем дело? – спросил я.

Выяснилось, что старший лейтенант, находясь со своей ротой во втором эшелоне, не соблюдал маскировку. Вражеская артиллерия накрыла и подразделение и НП командарма. Правда, серьезно никто не пострадал, но случай этот вывел командующего из себя.

– Тут и мы с вами виноваты, – сказал я Малышеву, когда старший лейтенант ушел, – плохо подавили огневые точки.

– С нас тоже спросят, – постепенно отходя, буркнул Петр Федорович.

Началась атака. Мы перешли на запасный наблюдательный пункт.

Вскоре стали поступать донесения. Они были не очень радостными. Из-за недостатка боеприпасов наша артиллерия не смогла подавить огневые средства противника во всей тактической глубине его обороны, и продвижение армии вперед шло очень медленно.

К середине дня неприятель был отброшен всего на 2-3 километра и лишь кое-где на 4-5. Мы с Малышевым прикидывали: вводить танковый корпус сейчас или подождать, когда участок прорыва станет шире и глубже.

– Вроде бы рановато, – рассуждал я. – Брешь небольшая. Да и обозначилась пока слабо.

– А если противник сумеет подтянуть свежие силы и заткнет ее? – спрашивал Малышев.

– Может случиться и такое.

Поколебавшись, мы все же решили бросить соединение Сахно в бой немедленно.

Вздымая облака рыжей пыли, танки устремились в пролом. Его узость не позволяла соединению развернуться. Машины шли густо. Слишком густо! Едва головные подразделения втянулись в четырехкилометровую горловину, неприятель обрушил на них сильный огонь. С болью в сердце следили мы, как одна за другой загорались тридцатьчетверки, окутываясь дегтярно-черным дымом.

Ситуация складывалась крайне напряженная. "Что же делать?" – в который уже раз задавал я себе один и тот же вопрос. Генерал-майор М. Г. Сахно попросил доставить на НП раненого командира танковой роты. Он хотел лично расспросить его о некоторых деталях боя. Когда санитары опустили носилки неподалеку от нас, я взглянул на лежавшего на них офицера и узнал в нем Павла Федоровича Тулунина. Лицо его было совсем черным от копоти. На бинтах, обвивших плечо, расплылось кровавое пятно.

– Много неподавленных огневых точек, – доложил он, с трудом шевеля ссохшимися губами, – бьют прямой наводкой... Наша машина уничтожила два расчета. Потом нам не повезло...

Тулунин рассказал, что, когда он и стрелок-радист выскочили из горящей тридцатьчетверки, неподалеку разорвался снаряд. Стрелка-радиста убило, а его ранило.

Мы пожелали Павлу Федоровичу поскорее выздороветь и вернуться в часть. Его унесли. На КП воцарилось тяжелое молчание. Наконец Сахно произнес:

– Дивизии не завершили прорыва, и танкистам приходится теперь самим этим заниматься...

Малышев бросил на комкора сердитый взгляд:

– Они прорубили вам окно, а вы топчетесь!..

– В том-то и дело, что окно, а нужны ворота.

– Ну знаете, – вскипел Малышев, – может, вам еще ковер постелить?

Все напряженно думали, как быть. Сахно предложил:

– Введены только две бригады. Может быть, пока не поздно вывести их и доломать вражескую оборону стрелковыми соединениями?

– Ни в коем случае! – возразил Малышев. Оба посмотрели на меня. Трудно, ох как трудно принимать решение на поле боя! Особенно когда на твоих глазах войска несут большие потери и ты понимаешь, что в ответе за каждый подбитый танк, за каждого упавшего солдата.

Пока я раздумывал, зазвонил полевой телефон. Из штаба фронта сообщили, что войска нашего левого соседа, наступавшие южнее Даугавы, уже вышли на указанный им рубеж. Это известие всех нас подхлестнуло.

– Малышев прав! – сказал я. – Надо бить всеми силами. И как можно скорее!

Последовал новый артиллерийский удар по огневым точкам противника. Большинство из них замолчало, и танковый корпус пошел быстрее. Бой переместился в глубь вражеской обороны, и увидеть что-либо в стереотрубу было невозможно. Пришлось довольствоваться донесениями и прибегнуть к помощи карты.

Примерно через час сопротивление гитлеровцев было сломлено, и танкисты вырвались на оперативный простор. Вслед за ними хлынула пехота.

Противник пятился по всему фронту. 4-я ударная армия повела наступление в направлении Даугавпилса.

В течение дня мы получили от Андрея Ивановича Еременко несколько колких телеграмм. Он упрекал меня и Малышева за то, что даже с помощью танкового корпуса мы не можем ничего сделать. Теперь я послал командующему фронтом донесение о том, что прорыв завершен и войска успешно наступают.

Очевидно, гитлеровцы никак не ожидали, что их так скоро собьют с этого рубежа, поэтому и не приняли мер к своевременной эвакуации тылов. На станции Свольна, куда мы с Сахно въехали вслед за нашими частями, они бросили артиллерийский, продовольственный и инженерный склады, базу горючего, несколько железнодорожных транспортов с имуществом. Все было целехонько. Неприятель не только не успел увезти это добро, но и взорвать. Вокзал, подсобные сооружения и пути оказались исправными.

В кабинете дежурного по станции на лавке валялся немецкий мундир.

– Это кто же забыл? – поинтересовался я.

– Эсэсовский майор, – ответил пожилой железнодорожник с морщинистым лицом и прокуренными усами. – Командовал тут нами.

Он рассказал, что минут за пятнадцать до нашего прихода в дежурку вбежал ефрейтор и, испуганно крикнув: "Руссише панцерн!", тотчас же исчез. Майор сорвал с себя мундир, надел рабочую куртку и тоже скрылся.

– Он пытался уехать с подготовленным к отправке эшелоном, – пояснил железнодорожник, – но наши ребята испортили паровоз. Так что его где-нибудь здесь надо искать.

Уже позже я узнал, что эсэсовского майора поймали-таки. Помогла собака. И не овчарка, а самая обыкновенная дворняга. Фашист спрятался в дровяном сарае, видимо рассчитывая пересидеть в нем до наступления темноты. Почуяв чужого, собака подняла лай, который и привлек внимание наших солдат.

К вечеру первого дня операции оборону противника прорвали войска 22-й армии. Гитлеровцы отступали к Освее.

Командующий фронтом приказал корпусу генерала М. Г. Сахно стремительным броском отрезать путь от ходящему врагу.

Михаил Гордеевич сам повел головную танковую бригаду. Но слишком большое расстояние отделяло соединение от цели. Оно успело ударить лишь по арьергардам. Вместе с подоспевшей 22-й армией танкисты начали преследование.