Текст книги "Странные сближения (СИ)"
Автор книги: Леонид Поторак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Вставная глава
Был приглашён статский советник Воскресенский.
– Есть вести от министра? – спросил Иоаннис, как только Воскресенский явился.
– Так точно-с, – статский советник кивнул; колыхнулись густые серебристые баки, сросшиеся с усами.
– Так говорите, прошу вас.
– Господину министру известно о событиях в Неаполе причём, насколько я могу судить, было известно и заранее.
Иоаннис нервно растянул уголки губ. Лицо его было более подвижным с левой стороны, отчего всякая улыбка выходила кривой.
– Насколько заранее? И сейчас-то нельзя с уверенностью сказать, случится ли переворот.
– Точно так-с.
– Что?
– Должен бы случиться, – сказал Воскресенский. В это время он думал о том, что, пожалуй, господин статс-секретарь в последнее время сдал. Из-за привычки одеваться в чёрное его превосходительство выглядел ещё более бледным, чем был в действительности; глаза его глубоко запали, в них появился лихорадочный огонь, как у чахоточного больного.
Иоаннис в это время гнал из головы упорно лезущую мысль: на Корфу сейчас вспахивают поля под будущие виноградники. К началу зимних дождей на пашни высадят саженцы лозы, а по истечении трёх лет в сентябре будет собран первый урожай – 1824-го года. Что-то ещё будет в 24-м году, кроме вина?
На Корфу прошло его детство. Потом, уже после окончания университета, 23-летний врач Иоаннис из славной семьи Капо д'Истрия вернулся на остров заниматься единственными нужными ему вещами: лечить людей и спорить с товарищами по ложе Семи Островов. Масонство досталось Иоаннису невольно – по наследству; заседания были для него не таинством, но возможностью встретить образованных людей, с которыми в светской жизни молодой лекарь виделся редко.
– Что же нам делать, – он поднял голову. – Министр собирается докладывать государю о ситуации в Неаполе?
– Нет, ваше превосходительство. У господина министра есть надёжный источник, от него он и ждёт новостей, дабы доложить уже о целой картине.
– Революции в Италии быть, – статс-секретарь отодвинулся от стола. – И если мы разумно используем промедление его сиятельства – быть и нам.
– С вашего позволения, – Воскресенский с сомнением повертел головой, – Его Величество ведь уже не подвержен либеральной идее. А ежели господин министр ему всё надлежащим образом преподнесёт-с… Можете, Боже сохрани, и поста лишиться, ваше превосходительство. Бессарабия в вашей власти, и Ипсиланти – фигура перспективная, но идти против «Священного Союза» – это вам могут не просить.
– Да не полезу же я с просьбами поддержать Италию, Воскресенский, – снова растянул губы Иоаннис. Он любил Воскресенского за живой и быстрый ум и безоговорочное согласие следовать замыслам статс-секретаря до конца. – Будем мягко намекать. Если свершится революция в Италии, будет и в Греции. То-то обрадуется господин граф. Его idole Меттерних, пожалуй, укусит себя и отравится, как аспид.
Статский советник вежливо хмыкнул, давая понять, что описанная статс-секретарём сцена действительно хороша.
– А мы с вами, Воскресенский, пока что пошутим, – Иоаннис взял перо на свой странный манер – прижимая сверху большим пальцем; немногие знали, что так его обучили держать ланцет. – Шутка выйдет прелестная. Раз в итальянские дела нам соваться опасно, сунемся поглубже в турецкие.
– Вы имеете в виду свержение турецкого господства в Греции?
– Ну что вы! Этого я жажду всем сердцем, и это ни для кого не секрет. Что ж в этом смешного? Постараемся убедить государя в том, что только инициировав патриотические движения в Бессарабии и на Балканах… ну и в Греции, да, мы сможем потеснить Порту. И цель наша – исключительно упрочить русское, христианское влияние в оных областях. И пусть господин министр попробует сказать, что это не будет благом для русской политики.
В это время в Неаполь уже входили карбонарии, но Иоаннис пока не знал этого; он только думал о том, что Испания и Италия должны стать примером, и пусть средиземноморская вода разольётся мировым потопом свободы, и пусть однорукий друг Ипсиланти поднимет «Этерию» – как бы только император с его растущей пагубной любовью к «Священному Союзу» не сделался под австрийским влиянием окончательным противником конституции. Императора следовало осторожно разубедить, не переусердствовав в этом и излишне не рискуя. Дегустация вина урожая 24-го года всё ещё входила в расчёты главы Колегии Иностранных Дел, статс-секретаря Иоанниса Каподистрии.
Пора сосредоточиться – новости – прощание с Марией – слежка – поединок у ручья
Сея царицы всепочтенной,
Великой, дивной, несравненной
Сотрудников достойно чтить.
Г.Р.Державин
Со всей серьёзностью отнёсся Николя к новому, свалившегося на него делу. Молодой гусар сознавал, что Пушкин не вправе рассказывать сути своей миссии, однако очевидно было, что дело государственное; это смущало – Николя не мог вообразить Пушкина слугою царя или министров, ловящим инакомыслящих, – не мог главным образом потому, что инакомыслящим был сам Пушкин. Обдумав всё как следует, пришел к выводу, что тут замешана иностранная разведка.
Пушкин же пребывал в странном состоянии, близком к болезненному бреду: наклёвывались стихи. Отвлекаться на них он себе запретил, но в голове упрямо вертелась идиллия Мосха; переводить её намерений не было, но, вдохновленные ею, родились строки:
Когда по синеве морей
Зефир скользит и тихо веет…
И так далее. И как прикажете работать.
Он сидел под кипарисом и царапал ногтем по песку наброски будущего стихотворения.
– Кипарис ты мой, кипарис, – обратился к дереву Пушкин, не до конца ещё опомнившись от поэтического забытья, – подскажи мне, миленький, как перестать думать о стихах и начать думать о работе?
Отвечает кипарис:
– Пушкин-Пушкин, не ленись.
Чай, не время нынче, дурень,
Думать о литературе.
– Я на минуточку всего, – смущенно оправдывался Француз.
Отвечает кипарис:
– Ты, брат Пушкин, эгоист.
На душе, чай, не… скребет
(хотел, видно, сказать другое слово, но сдержался)
За рабочий за народ?
Ну как спросит Нессельроде:
Что ты сделал для народа?
Скажешь: был я не у дел,
Я под деревом сидел.
А шпионы ходят пусть,
У меня тут, видишь, грусть,
У меня скользит Зефир…
– Хватит, – сказал Пушкин, поднимаясь. – Понял. Пойду трудиться.
Подходила к концу вторая неделя пребывания в Юрзуфе, и, когда надежды на сколько-нибудь ценную информацию почти не оставалось, принёс добрые вести Николя.
Во время очередного визита к новоиспечённому секретному агенту Аркаше-башмачнику удалось выяснить:
Некий штабс-капитан едва не стал участником драки на рынке. Вступился за цыганку, на которую нападал какой-то горожанин; она-де украла его перстень. Штабс-капитан, сопровождаемый адъютантом, прибежал на крики пойманной цыганки и чуть не избил горожанина, поднявшего руку на женщину. Несколько дней спустя того же штабс-капитана видели в компании пьяной девки, и он, ничуть не таясь, говорил, что зовут его Дорин Рыул, и в нём течёт пламенная валашская кровь. Но и это было ещё не всё.
Дороги в Крыму были для сапожников чрезвычайно выгодны: на них мгновенно портилась любая, даже самая крепкая обувь. Штабс-капитан Рыул много ходил пешком и тоже пал жертвою Крымской земли – у него стала отрываться подметка. Так он попал в лавку Аркадия Стеклова. Стеклов бы не догадался ни о чём, но его удивил странный мягкий акцент в речи заказчика.
– Откуда пожаловали, вашбл…дь? – ласково спросил Аркадий, чтобы клиент не скучал.
– Все желают знать, откуда, – последовал ответ. – Молдавия, парень, вот я откуда пожаловал.
Аркадий редко думал, но тут что-то в его голове сместилось, и в глазах засверкали двадцать (двадцать пять?!) рублей – сумма фантастическая, какую не заработать за всю осень. На эти деньги Стеклов планировал жить с Дашей, как цари живут.
И голова заработала.
Когда молдаванин вышел, Аркадий быстро закрыл лавочку и побежал вслед за ним. Вспомнилось, что могут убить. Этого Аркадий не хотел, посему, поймав какого-то мальчишку, сунул ему копеечку и велел идти за военным, а после доложить, где тот живёт.
Мальчик далеко не ушёл: военного остановили через четыре дома. Остановил, судя по всему, адъютант («дядя военный, но не такой главный, двух лошадей держал»). Сказал примерно такое:
– Ваше высокоблагородие, выезжаем немедленно. Аргиропуло будет ждать в Ялте.
(– Кто таков Аргиропуло, я не понял, – сказал Николя.
– Это влиятельная фигура среди местных греков, – пояснил Александр, думая, насколько проще было бы сразу обратиться к этому Аргиропуло; но грек мог быть под наблюдением Зюдена).
…И военный с адъютантом тут же ускакали.
– Врёт, – сказал Пушкин.
– Кто?
– Аркадий врёт. Слишком всё гладко. Он просто хочет двадцать пять рублей.
– А откуда узнал про Аргиропуло?
– Кто ж его не знает.
– Да… – Николя задумался. – Боюсь, ты прав.
* * *
– Не вру! – крестился Аркадий, прижатый Французом к стенке лавки. – Истинный крест, господин Сверчок, господин Тюльпан, не вру.
– Что, запомнил ты Рыула?
Аркадий кивнул.
– Описать сможешь?
– В мундире, в сапогах со шпорами.
– Да лицо же, дурья твоя голова.
– Обыкновенное лицо. В усах.
– Опиши так, чтоб я узнал.
И Аркадий сдался. Он не умел описывать внешность. Ему не хватало слов.
– Рисовать умеешь?
– Чегось?
– Рисовать! – Пушкин выхватил из рукава нож (Аркадий и Николя отшатнулись) и наскоро вырезал на створке ставен портрет Аркадия. – Вот так. Сможешь?
Сапожник замотал головой так, что казалось, она сейчас оторвется и улетит через окно – в страну, где живут люди, не имеющие таланта в живописи.
Пушкин протянул Аркадию нож, и Стеклов дрожащею рукою выцарапал кружок с большими глазами и точкой посередине. Подумав, дорисовал под точкою усы; рот же счёл деталью пренебрежимой).
– Bordel de merde… поедешь с нами.
– Это почемусь, господин Сверчок?
– Потому что, если ты врёшь, признайся лучше сейчас. Потом хуже будет. А если не врёшь и хочешь получить свои деньги, – как мы без тебя узнаем Рыула? Портретист из тебя не очень.
Стеклов опустил голову и вздохнул:
– Будь по-вашему. Только и вы не обманите.
– Что с тобою делать. На, держи, – Француз выдал Аркадию ещё пять рублей, и сапожник повеселел.
* * *
Выезжать в Ялту следовало в тот же день, но это необходимо было как-то объяснить Раевским; к тому же неизвестно было, надолго ли придётся задержаться. Не было рядом Александра Николаевича; тот бы мигом всё уладил. Но некоторые навыки Пушкин успел у Раевского перенять.
Генералу было предложено совершить длительную прогулку до Ялты, возможно, чуточку дальше. Идею горячо поддержал Николя, и старый Раевский согласился.
Ехать собирались на два-три дня, но ясно было, что обстоятельства могли повернуться неожиданно, поэтому и решили: планировать точный маршрут не будем, после Ялты направимся в Бахчисарай или ещё куда; дамы же, однозначно, останутся в Юрзуфе, чтобы после морем добраться до Симферополя, где семейство Раевских вновь воссоединится.
* * *
Прощался с Марией.
– Саша, – сказала она. – Спасибо тебе. Прости, но я думаю.
Пушкин знал, что она думает.
– …Что нашу связь стоит прекратить, пока она не стала известной.
– Tu regrettes?
Мария обняла его.
– Je ne regrette rien. Но ведь нам не быть семьёю, а всё, что мы искали друг в друге, мы уже нашли.
(Как она жарко дышала, пока корабль раскачивался под ними; как оборачивалась к Александру, когда шнуровка корсета была побеждена, и ничто, вообще ничто больше не покрывало её тонкое, юное тело).
– Мы встретимся ещё не раз.
– Именно поэтому я хочу объясниться сегодня, чтобы мы не ждали напрасного будущего, то есть, я хотела сказать, напрасно не ждали будущего, я имею в виду… – она пыталась говорить с ним по-русски и путалась.
(Как она одевалась в гроте, вся окружённая сиянием, как смотрела на него тёмными, почти чёрными глазами: «мы ведь придём сюда ещё?»)
Две недели, подумал Пушкин. Слишком быстро, слишком мало, но она права.
– Вы ведь не поняли меня, – сказала Мария; Александр не сразу заметил, что она снова говорит «вы». – Как и я не поняла вас. Вы полюбили меня, прежде чем узнали, а я была слишком увлечена новым. Вы не знаете моей души, и вряд ли мы оставили друг другу шансы познакомиться снова. Лучше проститься теперь, покуда мы не связаны слишком сильно.
Она стояла перед ним, и в тёмном спокойном взгляде он увидел то, что не могло случиться – он с Марией идёт вдоль моря, рядом с ними – дети; ему за тридцать, ей за двадцать пять; они друг друга знают десять лет и в то же время словно незнакомы, их держит вместе память тел – горячих, стремящихся друг к другу, как волна стремится к берегу; а между тем он пишет стихи, она увлечена, быть может, вязаньем, или чем-нибудь иным, а он не знает этого, а дети – что дети?.. Дети, право, не при чем. И он вдруг ясно понял, что когда действительно пройдет лет десять или чуть больше, и они не будут вместе, так вот, он ясно понял, что она его не вспомнит.
Пушкин оказался почти прав. После того дня они виделись многократно, но позднее – когда Мария Николаевна Волконская (в девичестве Раевская) приедет, чуть живая от усталости, в Благодатский рудник к мужу, закованному в кандалы, и останется с ним, и проживет в Сибири остаток жизни – она будет вспоминать Пушкина как друга и поэта, но не как любовника.
Выехали в девятом часу утра: Николай Раевский-старший, Николя и Пушкин. Далеко позади Никита, никогда ещё так долго не сидевший в седле, конвоировал Аркадия, о котором генералу Раевскому знать не требовалось.
* * *
Дорога в Ялту пролегала по местности лесистой и гористой. Ехали по тонкой тропке среди огромных сосен, из-за сомкнувшихся крон которых солнце, даже в зените, не могло осветить землю у подножий стволов.
– Я поскачу вперёд, а ты задержи отца, – попросил Пушкин. Николя обиделся:
– Хочешь управиться со всем один?
Хотелось объяснить ему, что, во-первых, генерала Раевского никто другой задержать не сможет, во-вторых, сам Пушкин не желает рисковать жизнью неопытного друга, в-третьих, Александр Раевский, если с младшим братом случится несчастье, Француза, пожалуй, четвертует. Из всего этого объяснил только первый пункт; Николя удовлетворился.
Хуже всего пришлось Никите и Аркадию. Пушкин, отъехав от отца и сына Раевских как можно дальше в лес, поворотил коня и поскакал вспять, где обнаружил давно отставшую рыжую рабочую лошадку, на которой сидели верный слуга и сапожник.
– Быстрей, мы и так отстали! – крикнул Пушкин и заставил нестись галопом через лес. Жаль было Никиту, охающего всякий раз, когда его подбрасывало в седле; сочувствовал Француз и бедняге Стеклову, вообще впервые в жизни едущему верхом. Но выбирать не приходилось, и они скакали среди сосен; блики слепили их, кружились головы от мелькания деревьев, и, наконец, спустя час полумёртвых лошадей остановили у ручья.
Раевские, по расчётам Александра, отстали на полторы-две версты.
Когда коней напоили, поехали неспешной рысью. Вернулись на тропу, уходящую все выше в гору.
Следы на дороге старые, полусмытые позавчерашним дождём. А искать нужно свежие, вчерашние или сегодняшние. Если Рыул (Зюден?) с помощником (связным?) ехали ночью, ещё можно надеяться их нагнать.
Свежие следы удалось разглядеть через полчаса езды.
Ехали двое, медленным шагом, часто останавливались.
Снова пустились в галоп и долго неслись по тропе, пока Никита не крикнул:
– Барин, тут!..
Что именно было тут, Пушкин тут же увидел: из лесу выходил конь, под седлом, но без всадника.
Что-то случилось.
– Тошно мне, – сказал Стеклов.
На седле не было крови; конь брёл по бездорожью медленно, спокойно.
Александр спешился и стащил с лошадки зеленого, как сосновые кроны над ними, Аркадия. Никита был оставлен стеречь лошадей.
По следам коня, ясно отпечатавшимся на влажной земле, вышли к замшелым обломкам старинной стены или каменной ограды. Вспомнил карту: поблизости должен был стоять монастырь святого Иоанна (вспомнил Каподистрию), вернее, его руины. Монастырь оказался прямо за старым земляным валом; сосны, стоящие почти вплотную, скрывали его. Двух стен не было вовсе, оставшиеся две стояли углом; одиноко торчала башня, лишённая крыши, да высились колоннами каменные балки. Так, говорят, выглядит языческое капище Стоунхендж на родине Оссиана. От вала до монастыря идти было саженей тридцать-тридцать пять.
Поблизости от башни стоял камень, из-под которого бил родник. Там, у родника, стояли, привязанные к дереву, двое коней.
По тропе от Юрзуфа ехали двое, значит, третий прибыл с другой стороны, из Ялты. Ergo, один из коней – грека Аргиропуло.
За камнем лежало что-то тёмное, длинное. Александр не сразу понял, что это ноги лежащего ничком человека в сапогах. Аркадий сдавленно пискнул, тоже догадавшись, и стал пятиться. Пушкин поймал его за воротник.
– Пригнись-ка. А лучше встань на карачки.
– З-зачем?
– Делай, что говорят! За мной.
Подползли к лежащему человеку; Пушкин перевернул его и устало прислонился к камню. Аркадий скорчился над ручьём; его вырвало. Француз не стал осуждать: при виде перерезанного горла у человека неподготовленного легко расстроится пищеварение.
Мягко повернув Аркадия к себе, спросил:
– Это он?
Стеклов, вытирая губы, замотал головой.
– Видел его прежде?
– Нет, – сказал Аркадий с глубокой усталостью в голосе.
Адъютантский мундир с аксельбантами – ах вот это кто у нас. Двое коней привязаны, третьего хотел напоить, и был зарезан. Кровь натекла изрядно, но ещё не свернулась… Двое коней…
– Ложись! – шёпотом крикнул Александр, прижимая Аркадия к земле.
Сапожник зарылся носом в траву. То ли он понял то же, что и Француз, то ли просто повиновался всему, стараясь не думать.
– Слушай, Аркаша, Рыул должен быть ещё здесь. С ним второй. Так что постарайся лежать тихо-тихо. Понял?
Аркадий молча дёрнул головой: как не понять.
А ведь он не врал, подумал Француз. Приехал сюда со мной, лежит рядом с мёртвым адъютантом, рискует – ради чего? Пушкин вынул из кармана ассигнации, не считая, протянул Аркадию.
– Здесь около сорока рублей. Все твои.
Стеклов, не поднимая головы, схватил деньги и завозился, пряча их. Обернулся и пропыхтел:
– Благодарствую.
– Тебя благодарю, дружище. Если вдруг что будет нужно – я в долгу не…
Голоса!
Из лесу со стороны башни приближались двое. Встать бы да рассмотреть, не видать ничего, кроме травы и стен.
– Аркаша, лежи здесь и не высовывайся. Если крикну «беги» – беги в лес, как только можешь дальше. Понял?
Кивок.
Пушкин беззвучно хлопнул сапожника по плечу и стал отползать к монастырю.
На разрушенных временем стенах проглядывали фрески: лики с жёлтыми блинами на затылках; посреди луга, бывшего некогда самым центром монастыря, можно было разглядеть каменный квадрат – основание лестницы; вокруг лежали кирпичи, составлявшие прежде не то стены, не то ступени. Всюду были лужи, – вода не уходила в землю, встретившись с фундаментом.
Спиной к стене, шаг, ещё один – окно. Отсюда можно было рассмотреть идущих.
Штабс-капитан – слишком далеко, чтобы подробно разглядеть мундир, но сомнений нет – это он. С ним крепкий мужчина в сюртуке, в цилиндре странной формы – очень низком, кажется, попросту мятом.
Кто из них Зюден? И почему они спокойно идут, в то время как адъютант лежит у источника?
Шорох заставил обернуться. Это Аркадий перекатывался, весь в грязи, от камня к кустам у стены, решив, вероятно, что там удастся укрыться надёжнее. Ничего, его пока не видно, пусть ползёт.
– …воспомоществования, – донеслось от башни. Француз присел под окном и затаился.
– …отношения к вам в Греции. Можете не… – голоса снова отдалились, перемещаясь к западу.
Отчего не идут прямо?
Цепляясь пальцами (ах, как жаль заботливо отращённых ногтей!) и носками сапог за трещины между камнями, Александр стал, подобно ящерице, взбираться по стене. Добравшись до осыпавшегося края, ухватился за него и выглянул.
Вот оно что. Между лесом и башней был невидимый снизу овраг. Штабс-капитан со спутником обходили его.
– …оружия. Народ здесь далёк…
Приблизились к башне. Человек в мятом цилиндре широко шагал, постоянно обгоняя штабс-капитана.
Выстрел.
* * *
Пуля выбросила Аркадия из кустов; его ударило спиной о стену, и, когда он упал, уже мёртвый, древняя штукатурка полетела сверху, засыпая тело.
Штабс-капитан обернулся на выстрел, срывая с пояса пистолет; грек в цилиндре, увидев возникшего вдруг из ниоткуда человека, тут же погибшего, повернулся к Рыулу, держащему оружие, и рассудил, что стрелял штабс-капитан.
Штабс-капитану грек не доверял, подозревая в нём провокатора, и часто тянулся к рукояти ножа, спрятанного под кушаком.
Не успев подумать, давно бывший на взводе грек выхватил из-за пояса нож и метнул в Рыула снизу вверх, как научили его когда-то рыбацкие дети, с ранних лет привыкшие с смертельным дракам. Нож вошёл штабс-капитану в горло над ключицей; Рыул отшатнулся, ещё не зная, что убит, и, заваливаясь на спину, спустил курок. Свинцовый шарик, пробив греку голову возле носа, вырвал из черепа затылок; по земле покатился цилиндр, а вслед за ним тяжело рухнул, разбрызгивая из лужи воду, труп.
Кто и откуда стрелял в Аркадия?
