Текст книги "Странные сближения. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Леонид Поторак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Думать Аркадий не слишком любил; за него обычно думали руки. Споро хватающие нитку, держащие молоток и гвозди, ловкие, порезанные Бог весть сколько раз, и оттого осторожные – руки были источником его дохода. Голова же использовалась по мере необходимости: вспомнить, куда что положил.

Сейчас, однако, за него приняли решение ноги.

Когда Аркадий был трезв и напуган, бегал он хорошо.

Пушкин не отставал, но и догнать сапожника пока не удавалось. В конце концов, бежать за Стекловым дальше, рискуя оказаться у всех на виду, было слишком опасно. Александр с ходу запрыгнул на забор, пробежал, как по канату, по торцам досок и оттуда, сверху, прыгнул Аркадию на спину.

Они вместе упали в пыль; Аркадий завопил: 'Не бейте! Потратил! Не могу сейчас вернуть!', вывернулся и снова побежал. У Стеклова были шансы уйти, но – случай вмешивается нежданно, занимая место в расположении вещей как часть чьего-то более совершенного плана, нежели наш; это мы и называем судьбою, – навстречу Аркадию из переулка выходил, ведя под уздцы кобылу, Николай Раевский-младший.

Пушкин крикнул на бегу:

– Лови-и!

Николя, увидев бегущего к нему испуганного человека и гонящегося за ним Пушкина, подумал: вор. Тогда он широко расставил руки, и Аркаша-башмачник, не успев изменить курс, влетел прямиком в его объятия.

Пушкин, подбежав, схватил сапожника за шею (чуть не придушил) и прошипел на ухо:

– Тихо, идиот, я дам тебе ещё денег.

Стеклов изумлённо заморгал.

– Мне помощь твоя нужна, – сказал Александр.

Теперь предстояло разбираться с Николя. Вовремя он появился на улице. Хорошо, что не Мария, – подумал Пушкин.

'Возможно, Вам потребуется исполнитель мелких поручений, – доверьтесь Николаю'. Ай да... Впрочем, поблагодарить А.Р. можно будет и после.

– Послушай, – Пушкин взял Николя за плечо, – Это, что сейчас произошло, – думаю, ты понимаешь, что я исполняю mission secrète?

– Знаю от брата.

(Аркадий моргал и кашлял, болтаясь в руках опешившего Николая).

– И я могу попросить тебя помочь в исполнении нескольких поручений?

– Всё, что в моих силах. А этот...

– Отныне ты мой тайный сотрудник, – торжественным шёпотом объявил Пушкин. – А этот человек – новый agent secret на службе Его Величества.

Аркадий с такой силою вдохнул, что в груди его что-то свистнуло.

– Послушай, дружище, – Пушкин похлопал теряющего сознание Аркадия по щекам. – Живи, живи. Если ты мне поможешь, я дам тебе денег.

Аркадий собрал разбежавшиеся зрачки и посмотрел внимательнее.

– А если будешь держать язык за зубами, получишь двадцать рублей.

– Сколько?! – воскликнул Николя.

Аркадий снова начал умирать.

– Двадцать рублей за небольшую услугу и полную секретность. Понял?

Аркадий закивал.

– А если ты кому-то проболтаешься обо мне и об этом человеке – я тебя зарежу, – и Пушкин на секунду показал Стеклову кончик ножа, спрятанного в рукаве. Николай охнул:

– Саша, я, конечно, знал, что ты не прост...

Аркадий вжал голову в плечи и зашептал:

– Никому, что вы, вашбл...дь, никогда, вашбл...дь, я слова никому не!

– Ты со многими знаком в городе? – спросил его Пушкин.

– Да почти с каждым.

– Мне нужны слухи. Сплетни. Всё, что услышишь, передавай мне и этому господину. Внимания к себе не привлекай, а то тебя могут убить люди пострашнее меня. Но если будешь тихонько слушать разговоры, и после передавать нам – будешь цел и получишь двадцать рублей.

Сказочное богатство плыло перед глазами Аркадия Стеклова. Он представил, как заживет на немыслимые двадцать рублей.

– Чтоб ты мне верил, пять рублей держи сейчас, – Пушкин сунул Аркадию деньги, тот немедленно спрятал их за пазуху. – Мне нужно, чтобы ты выяснил: не появился ли в Юрзуфе штабс-капитан Рыул из Бессарабской губернии. Рыул, запомнил?

Аркадий закивал.

– Чем больше сможешь о нём узнать, тем лучше. Если сумеешь разведать, куда он ходит и с кем встречается, получишь ещё пять рублей сверх двадцати, – (Аркадий уже ничему не удивлялся). – Обо всём, что узнаешь, информируй меня и моего помощника, – (при этих словах Николя приосанился). – Общаться будем в письменной форме, передавать записки...

– Я читать не знаю, – выдавил Аркадий.

– А писать? – глупо спросил Николя.

– Чёрт... – Пушкин закатил глаза. – Хорошо, тогда слушай. Мы будем по очереди приходить к тебе чинить туфли. Тогда и сможешь рассказать всё, что узнаешь в городе. Понял?

– Понял, вашбл...дь!

– Меня можешь звать, хм, – вспомнил давнее прозвище, – Сверчком. А его...

– Чайльд-Гарольдом, – сказал Николя.

– ...Тюльпаном.

Николя закашлялся.

– Понял, господин Сверчок.

('Я всю жизнь этого ждал, – подумал Аркадий. – Что явятся ко мне непонятные люди, которым я сгожусь таким, каков есть, и сделают меня богатым').

– Главное условие: не пить и не болтать. Ни жене, ни друзьям, – если проболтаешься, погибнешь. А как всё исполнишь, получишь ещё денег.

Аркадий уже всё понял.

– Тогда иди.

– Тюльпан, значит? – уныло поинтересовался Николя, когда ехали домой (оба на одной его лошади).

– Для прикрытия.

Раевский-младший вздохнул и более не спорил.

Вставная глава

Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn,

Im dunkeln Laub die Goldorangen glühn?

(с немецкого: Знаешь ли ты страну, где цветут лимоны,

Где апельсины рдеют в тёмной листве?)

Гёте

Был приглашён статский советник Воскресенский.

– Есть вести от министра? – спросил Иоаннис, как только Воскресенский явился.

– Так точно-с, – статский советник кивнул; колыхнулись густые серебристые баки, сросшиеся с усами.

– Так говорите, прошу вас.

– Господину министру известно о событиях в Неаполе причём, насколько я могу судить, было известно и заранее.

Иоаннис нервно растянул уголки губ. Лицо его было более подвижным с левой стороны, отчего всякая улыбка выходила кривой.

– Насколько заранее? И сейчас-то нельзя с уверенностью сказать, случится ли переворот.

– Точно так-с.

– Что?

– Должен бы случиться, – сказал Воскресенский. В это время он думал о том, что, пожалуй, господин статс-секретарь в последнее время сдал. Из-за привычки одеваться в чёрное его превосходительство выглядел ещё более бледным, чем был в действительности; глаза его глубоко запали, в них появился лихорадочный огонь, как у чахоточного больного.

Иоаннис в это время гнал из головы упорно лезущую мысль: на Корфу сейчас вспахивают поля под будущие виноградники. К началу зимних дождей на пашни высадят саженцы лозы, а по истечении трёх лет в сентябре будет собран первый урожай – 1824-го года. Что-то ещё будет в 24-м году, кроме вина?

На Корфу прошло его детство. Потом, уже после окончания университета, 23-летний врач Иоаннис из славной семьи Капо д'Истрия вернулся на остров заниматься единственными нужными ему вещами: лечить людей и спорить с товарищами по ложе Семи Островов. Масонство досталось Иоаннису невольно – по наследству; заседания были для него не таинством, но возможностью встретить образованных людей, с которыми в светской жизни молодой лекарь виделся редко.

– Что же нам делать, – он поднял голову. – Министр собирается докладывать государю о ситуации в Неаполе?

– Нет, ваше превосходительство. У господина министра есть надёжный источник, от него он и ждёт новостей, дабы доложить уже о целой картине.

– Революции в Италии быть, – статс-секретарь отодвинулся от стола. – И если мы разумно используем промедление его сиятельства – быть и нам.

– С вашего позволения, – Воскресенский с сомнением повертел головой, – Его Величество ведь уже не подвержен либеральной идее. А ежели господин министр ему всё надлежащим образом преподнесёт-с... Можете, Боже сохрани, и поста лишиться, ваше превосходительство. Бессарабия в вашей власти, и Ипсиланти – фигура перспективная, но идти против 'Священного Союза' – это вам могут не просить.

– Да не полезу же я с просьбами поддержать Италию, Воскресенский, – снова растянул губы Иоаннис. Он любил Воскресенского за живой и быстрый ум и безоговорочное согласие следовать замыслам статс-секретаря до конца. – Будем мягко намекать. Если свершится революция в Италии, будет и в Греции. То-то обрадуется господин граф. Его idole Меттерних, пожалуй, укусит себя и отравится, как аспид.

Статский советник вежливо хмыкнул, давая понять, что описанная статс-секретарём сцена действительно хороша.

– А мы с вами, Воскресенский, пока что пошутим, – Иоаннис взял перо на свой странный манер – прижимая сверху большим пальцем; немногие знали, что так его обучили держать ланцет. – Шутка выйдет прелестная. Раз в итальянские дела нам соваться опасно, сунемся поглубже в турецкие.

– Вы имеете в виду свержение турецкого господства в Греции?

– Ну что вы! Этого я жажду всем сердцем, и это ни для кого не секрет. Что ж в этом смешного? Постараемся убедить государя в том, что только инициировав патриотические движения в Бессарабии и на Балканах... ну и в Греции, да, мы сможем потеснить Порту. И цель наша – исключительно упрочить русское, христианское влияние в оных областях. И пусть господин министр попробует сказать, что это не будет благом для русской политики.

В это время в Неаполь уже входили карбонарии, но Иоаннис пока не знал этого; он только думал о том, что Испания и Италия должны стать примером, и пусть средиземноморская вода разольётся мировым потопом свободы, и пусть однорукий друг Ипсиланти поднимет 'Этерию' – как бы только император с его растущей пагубной любовью к 'Священному Союзу' не сделался под австрийским влиянием окончательным противником конституции. Императора следовало осторожно разубедить, не переусердствовав в этом и излишне не рискуя. Дегустация вина урожая 24-го года всё ещё входила в расчёты главы Колегии Иностранных Дел, статс-секретаря Иоанниса Каподистрии.

Пора сосредоточиться – новости – прощание с Марией – слежка – поединок у ручья

Сея царицы всепочтенной,

Великой, дивной, несравненной

Сотрудников достойно чтить.

Г.Р.Державин

Со всей серьёзностью отнёсся Николя к новому, свалившегося на него делу. Молодой гусар сознавал, что Пушкин не вправе рассказывать сути своей миссии, однако очевидно было, что дело государственное; это смущало – Николя не мог вообразить Пушкина слугою царя или министров, ловящим инакомыслящих, – не мог главным образом потому, что инакомыслящим был сам Пушкин. Обдумав всё как следует, пришел к выводу, что тут замешана иностранная разведка.

Пушкин же пребывал в странном состоянии, близком к болезненному бреду: наклёвывались стихи. Отвлекаться на них он себе запретил, но в голове упрямо вертелась идиллия Мосха; переводить её намерений не было, но, вдохновленные ею, родились строки:

Когда по синеве морей

Зефир скользит и тихо веет...

И так далее. И как прикажете работать.

Он сидел под кипарисом и царапал ногтем по песку наброски будущего стихотворения.

– Кипарис ты мой, кипарис, – обратился к дереву Пушкин, не до конца ещё опомнившись от поэтического забытья, – подскажи мне, миленький, как перестать думать о стихах и начать думать о работе?

Отвечает кипарис:

– Пушкин-Пушкин, не ленись.

Чай, не время нынче, дурень,

Думать о литературе.

– Я на минуточку всего, – смущенно оправдывался Француз.

Отвечает кипарис:

– Ты, брат Пушкин, эгоист.

На душе, чай, не... скребет (хотел, видно, сказать другое слово, но сдержался)

За рабочий за народ?

Ну как спросит Нессельроде:

Что ты сделал для народа?

Скажешь: был я не у дел,

Я под деревом сидел.

А шпионы ходят пусть,

У меня тут, видишь, грусть,

У меня скользит Зефир...

– Хватит, – сказал Пушкин, поднимаясь. – Понял. Пойду трудиться.

Подходила к концу вторая неделя пребывания в Юрзуфе, и, когда надежды на сколько-нибудь ценную информацию почти не оставалось, принёс добрые вести Николя.

Во время очередного визита к новоиспечённому секретному агенту Аркаше-башмачнику удалось выяснить:

Некий штабс-капитан едва не стал участником драки на рынке. Вступился за цыганку, на которую нападал какой-то горожанин; она-де украла его перстень. Штабс-капитан, сопровождаемый адъютантом, прибежал на крики пойманной цыганки и чуть не избил горожанина, поднявшего руку на женщину. Несколько дней спустя того же штабс-капитана видели в компании пьяной девки, и он, ничуть не таясь, говорил, что зовут его Дорин Рыул, и в нём течёт пламенная валашская кровь. Но и это было ещё не всё.

Дороги в Крыму были для сапожников чрезвычайно выгодны: на них мгновенно портилась любая, даже самая крепкая обувь. Штабс-капитан Рыул много ходил пешком и тоже пал жертвою Крымской земли – у него стала отрываться подметка. Так он попал в лавку Аркадия Стеклова. Стеклов бы не догадался ни о чём, но его удивил странный мягкий акцент в речи заказчика.

– Откуда пожаловали, вашбл...дь? – ласково спросил Аркадий, чтобы клиент не скучал.

– Все желают знать, откуда, – последовал ответ. – Молдавия, парень, вот я откуда пожаловал.

Аркадий редко думал, но тут что-то в его голове сместилось, и в глазах засверкали двадцать (двадцать пять?!) рублей – сумма фантастическая, какую не заработать за всю осень. На эти деньги Стеклов планировал жить с Дашей, как цари живут.

И голова заработала.

Когда молдаванин вышел, Аркадий быстро закрыл лавочку и побежал вслед за ним. Вспомнилось, что могут убить. Этого Аркадий не хотел, посему, поймав какого-то мальчишку, сунул ему копеечку и велел идти за военным, а после доложить, где тот живёт.

Мальчик далеко не ушёл: военного остановили через четыре дома. Остановил, судя по всему, адъютант ('дядя военный, но не такой главный, двух лошадей держал'). Сказал примерно такое:

– Ваше высокоблагородие, выезжаем немедленно. Аргиропуло будет ждать в Ялте.

(– Кто таков Аргиропуло, я не понял, – сказал Николя.

– Это влиятельная фигура среди местных греков, – пояснил Александр, думая, насколько проще было бы сразу обратиться к этому Аргиропуло; но грек мог быть под наблюдением Зюдена).

...И военный с адъютантом тут же ускакали.

– Врёт, – сказал Пушкин.

– Кто?

– Аркадий врёт. Слишком всё гладко. Он просто хочет двадцать пять рублей.

– А откуда узнал про Аргиропуло?

– Кто ж его не знает.

– Да... – Николя задумался. – Боюсь, ты прав.

– Не вру! – крестился Аркадий, прижатый Французом к стенке лавки. – Истинный крест, господин Сверчок, господин Тюльпан, не вру.

– Что, запомнил ты Рыула?

Аркадий кивнул.

– Описать сможешь?

– В мундире, в сапогах со шпорами.

– Да лицо же, дурья твоя голова.

– Обыкновенное лицо. В усах.

– Опиши так, чтоб я узнал.

И Аркадий сдался. Он не умел описывать внешность. Ему не хватало слов.

– Рисовать умеешь?

– Чегось?

– Рисовать! – Пушкин выхватил из рукава нож (Аркадий и Николя отшатнулись) и наскоро вырезал на створке ставен портрет Аркадия. – Вот так. Сможешь?

Сапожник замотал головой так, что казалось, она сейчас оторвется и улетит через окно – в страну, где живут люди, не имеющие таланта в живописи.

Пушкин протянул Аркадию нож, и Стеклов дрожащею рукою выцарапал кружок с большими глазами и точкой посередине. Подумав, дорисовал под точкою усы; рот же счёл деталью пренебрежимой).

– Bordel de merde ... поедешь с нами.

– Это почемусь, господин Сверчок?

– Потому что, если ты врёшь, признайся лучше сейчас. Потом хуже будет. А если не врёшь и хочешь получить свои деньги, – как мы без тебя узнаем Рыула? Портретист из тебя не очень.

Стеклов опустил голову и вздохнул:

– Будь по-вашему. Только и вы не обманите.

– Что с тобою делать. На, держи, – Француз выдал Аркадию ещё пять рублей, и сапожник повеселел.

Выезжать в Ялту следовало в тот же день, но это необходимо было как-то объяснить Раевским; к тому же неизвестно было, надолго ли придётся задержаться. Не было рядом Александра Николаевича; тот бы мигом всё уладил. Но некоторые навыки Пушкин успел у Раевского перенять.

Генералу было предложено совершить длительную прогулку до Ялты, возможно, чуточку дальше. Идею горячо поддержал Николя, и старый Раевский согласился.

Ехать собирались на два-три дня, но ясно было, что обстоятельства могли повернуться неожиданно, поэтому и решили: планировать точный маршрут не будем, после Ялты направимся в Бахчисарай или ещё куда; дамы же, однозначно, останутся в Юрзуфе, чтобы после морем добраться до Симферополя, где семейство Раевских вновь воссоединится.

Прощался с Марией.

– Саша, – сказала она. – Спасибо тебе. Прости, но я думаю -

Пушкин знал, что она думает.

– ...Что нашу связь стоит прекратить, пока она не стала известной.

– Tu regrettes ?

Мария обняла его.

– Je ne regrette rien . Но ведь нам не быть семьёю, а всё, что мы искали друг в друге, мы уже нашли.

(Как она жарко дышала, пока корабль раскачивался под ними; как оборачивалась к Александру, когда шнуровка корсета была побеждена, и ничто, вообще ничто больше не покрывало её тонкое, юное тело)

– Мы встретимся ещё не раз.

– Именно поэтому я хочу объясниться сегодня, чтобы мы не ждали напрасного будущего, то есть, я хотела сказать, напрасно не ждали будущего, я имею в виду... – она пыталась говорить с ним по-русски и путалась.

(Как она одевалась в гроте, вся окружённая сиянием, как смотрела на него тёмными, почти чёрными глазами: 'мы ведь придём сюда ещё?')

Две недели, подумал Пушкин. Слишком быстро, слишком мало, но она права.

– Вы ведь не поняли меня, – сказала Мария; Александр не сразу заметил, что она снова говорит 'вы'.– Как и я не поняла вас. Вы полюбили меня, прежде чем узнали, а я была слишком увлечена новым. Вы не знаете моей души, и вряд ли мы оставили друг другу шансы познакомиться снова. Лучше проститься теперь, покуда мы не связаны слишком сильно.

Она стояла перед ним, и в тёмном спокойном взгляде он увидел то, что не могло случиться – он с Марией идёт вдоль моря, рядом с ними – дети; ему за тридцать, ей за двадцать пять; они друг друга знают десять лет и в то же время словно незнакомы, их держит вместе память тел – горячих, стремящихся друг к другу, как волна стремится к берегу; а между тем он пишет стихи, она увлечена, быть может, вязаньем, или чем-нибудь иным, а он не знает этого, а дети – что дети?.. Дети, право, не при чем. И он вдруг ясно понял, что когда действительно пройдет лет десять или чуть больше, и они не будут вместе, так вот, он ясно понял, что она -

Его не вспомнит.

Пушкин оказался почти прав. После того дня они виделись многократно, но позднее – когда Мария Николаевна Волконская (в девичестве Раевская) приедет, чуть живая от усталости, в Благодатский рудник к мужу, закованному в кандалы, и останется с ним, и проживет в Сибири остаток жизни – она будет вспоминать Пушкина как друга и поэта, но не как любовника.

Выехали в девятом часу утра: Николай Раевский-старший, Николя и Пушкин. Далеко позади Никита, никогда ещё так долго не сидевший в седле, конвоировал Аркадия, о котором генералу Раевскому знать не требовалось.

Дорога в Ялту пролегала по местности лесистой и гористой. Ехали по тонкой тропке среди огромных сосен, из-за сомкнувшихся крон которых солнце, даже в зените, не могло осветить землю у подножий стволов.

– Я поскачу вперёд, а ты задержи отца, – попросил Пушкин. Николя обиделся:

– Хочешь управиться со всем один?

Хотелось объяснить ему, что, во-первых, генерала Раевского никто другой задержать не сможет, во-вторых, сам Пушкин не желает рисковать жизнью неопытного друга, в-третьих, Александр Раевский, если с младшим братом случится несчастье, Француза, пожалуй, четвертует. Из всего этого объяснил только первый пункт; Николя удовлетворился.

Хуже всего пришлось Никите и Аркадию. Пушкин, отъехав от отца и сына Раевских как можно дальше в лес, поворотил коня и поскакал вспять, где обнаружил давно отставшую рыжую рабочую лошадку, на которой сидели верный слуга и сапожник.

– Быстрей, мы и так отстали! – крикнул Пушкин и заставил нестись галопом через лес. Жаль было Никиту, охающего всякий раз, когда его подбрасывало в седле; сочувствовал Француз и бедняге Стеклову, вообще впервые в жизни едущему верхом. Но выбирать не приходилось, и они скакали среди сосен; блики слепили их, кружились головы от мелькания деревьев, и, наконец, спустя час полумёртвых лошадей остановили у ручья.

Раевские, по расчётам Александра, отстали на полторы-две версты.

Когда коней напоили, поехали неспешной рысью. Вернулись на тропу, уходящую все выше в гору.

Следы на дороге старые, полусмытые позавчерашним дождём. А искать нужно свежие, вчерашние или сегодняшние. Если Рыул (Зюден?) с помощником (связным?) ехали ночью, ещё можно надеяться их нагнать.

Свежие следы удалось разглядеть через полчаса езды.

Ехали двое, медленным шагом, часто останавливались.

Снова пустились в галоп и долго неслись по тропе, пока Никита не крикнул:

– Барин, тут!..

Что именно было тут, Пушкин тут же увидел: из лесу выходил конь, под седлом, но без всадника.

Что-то случилось.

– Тошно мне, – сказал Стеклов.

На седле не было крови; конь брёл по бездорожью медленно, спокойно.

Александр спешился и стащил с лошадки зеленого, как сосновые кроны над ними, Аркадия. Никита был оставлен стеречь лошадей.

По следам коня, ясно отпечатавшимся на влажной земле, вышли к замшелым обломкам старинной стены или каменной ограды. Вспомнил карту: поблизости должен был стоять монастырь святого Иоанна (вспомнил Каподистрию), вернее, его руины. Монастырь оказался прямо за старым земляным валом; сосны, стоящие почти вплотную, скрывали его. Двух стен не было вовсе, оставшиеся две стояли углом; одиноко торчала башня, лишённая крыши, да высились колоннами каменные балки. Так, говорят, выглядит языческое капище Стоунхендж на родине Оссиана. От вала до монастыря идти было саженей тридцать-тридцать пять.

Поблизости от башни стоял камень, из-под которого бил родник. Там, у родника, стояли, привязанные к дереву, двое коней.

По тропе от Юрзуфа ехали двое, значит, третий прибыл с другой стороны, из Ялты. Ergo, один из коней – грека Аргиропуло.

За камнем лежало что-то тёмное, длинное. Александр не сразу понял, что это ноги лежащего ничком человека в сапогах. Аркадий сдавленно пискнул, тоже догадавшись, и стал пятиться. Пушкин поймал его за воротник.

– Пригнись-ка. А лучше встань на карачки.

– З-зачем?

– Делай, что говорят! За мной.

Подползли к лежащему человеку; Пушкин перевернул его и устало прислонился к камню. Аркадий скорчился над ручьём; его вырвало. Француз не стал осуждать: при виде перерезанного горла у человека неподготовленного легко расстроится пищеварение.

Мягко повернув Аркадия к себе, спросил:

– Это он?

Стеклов, вытирая губы, замотал головой.

– Видел его прежде?

– Нет, – сказал Аркадий с глубокой усталостью в голосе.

Адъютантский мундир с аксельбантами – ах вот это кто у нас. Двое коней привязаны, третьего хотел напоить, и был зарезан. Кровь натекла изрядно, но ещё не свернулась... Двое коней...

– Ложись! – шёпотом крикнул Александр, прижимая Аркадия к земле.

Сапожник зарылся носом в траву. То ли он понял то же, что и Француз, то ли просто повиновался всему, стараясь не думать.

– Слушай, Аркаша, Рыул должен быть ещё здесь. С ним второй. Так что постарайся лежать тихо-тихо. Понял?

Аркадий молча дёрнул головой: как не понять.

А ведь он не врал, подумал Француз. Приехал сюда со мной, лежит рядом с мёртвым адъютантом, рискует – ради чего? Пушкин вынул из кармана ассигнации, не считая, протянул Аркадию.

– Здесь около сорока рублей. Все твои.

Стеклов, не поднимая головы, схватил деньги и завозился, пряча их. Обернулся и пропыхтел:

– Благодарствую.

– Тебя благодарю, дружище. Если вдруг что будет нужно – я в долгу не...

Голоса!

Из лесу со стороны башни приближались двое. Встать бы да рассмотреть, не видать ничего, кроме травы и стен.

– Аркаша, лежи здесь и не высовывайся. Если крикну 'беги' – беги в лес, как только можешь дальше. Понял?

Кивок.

Пушкин беззвучно хлопнул сапожника по плечу и стал отползать к монастырю.

На разрушенных временем стенах проглядывали фрески: лики с жёлтыми блинами на затылках; посреди луга, бывшего некогда самым центром монастыря, можно было разглядеть каменный квадрат – основание лестницы; вокруг лежали кирпичи, составлявшие прежде не то стены, не то ступени. Всюду были лужи, – вода не уходила в землю, встретившись с фундаментом.

Спиной к стене, шаг, ещё один – окно. Отсюда можно было рассмотреть идущих.

Штабс-капитан – слишком далеко, чтобы подробно разглядеть мундир, но сомнений нет – это он. С ним крепкий мужчина в сюртуке, в цилиндре странной формы – очень низком, кажется, попросту мятом.

Кто из них Зюден? И почему они спокойно идут, в то время как адъютант лежит у источника?

Шорох заставил обернуться. Это Аркадий перекатывался, весь в грязи, от камня к кустам у стены, решив, вероятно, что там удастся укрыться надёжнее. Ничего, его пока не видно, пусть ползёт.

– ...воспомоществования, – донеслось от башни. Француз присел под окном и затаился.

– ...отношения к вам в Греции. Можете не... – голоса снова отдалились, перемещаясь к западу.

Отчего не идут прямо?

Цепляясь пальцами (ах, как жаль заботливо отращённых ногтей!) и носками сапог за трещины между камнями, Александр стал, подобно ящерице, взбираться по стене. Добравшись до осыпавшегося края, ухватился за него и выглянул.

Вот оно что. Между лесом и башней был невидимый снизу овраг. Штабс-капитан со спутником обходили его.

– ...оружия. Народ здесь далёк...

Приблизились к башне. Человек в мятом цилиндре широко шагал, постоянно обгоняя штабс-капитана.

Выстрел.

Пуля выбросила Аркадия из кустов; его ударило спиной о стену, и, когда он упал, уже мёртвый, древняя штукатурка полетела сверху, засыпая тело.

Штабс-капитан обернулся на выстрел, срывая с пояса пистолет; грек в цилиндре, увидев возникшего вдруг из ниоткуда человека, тут же погибшего, повернулся к Рыулу, держащему оружие, и рассудил, что стрелял штабс-капитан.

Штабс-капитану грек не доверял, подозревая в нём провокатора, и часто тянулся к рукояти ножа, спрятанного под кушаком.

Не успев подумать, давно бывший на взводе грек выхватил из-за пояса нож и метнул в Рыула снизу вверх, как научили его когда-то рыбацкие дети, с ранних лет привыкшие с смертельным дракам. Нож вошёл штабс-капитану в горло над ключицей; Рыул отшатнулся, ещё не зная, что убит, и, заваливаясь на спину, спустил курок. Свинцовый шарик, пробив греку голову возле носа, вырвал из черепа затылок; по земле покатился цилиндр, а вслед за ним тяжело рухнул, разбрызгивая из лужи воду, труп.

Кто и откуда стрелял в Аркадия?

Поединок у ручья (продолжение) – напрасные жертвы – время упущено – в Бессарабию

Гусар, на саблю опираясь,

В глубокой горести стоял.

К.Батюшков

Рефлексы у Француза были отточены длительными и частыми упражнениями.

Первый выстрел сделан из лесу за оврагом.

Снять с пояса моток веревки – прыжок со стены вниз – бегом к оврагу – веревка свистит, раскручиваемая над головой – (конский топот за спиною; откуда? нет времени оглядываться) – бросок; верёвка змеёй охватывает ствол сосны – оттолкнуться и а-а-э-э-э-э-х! через овраг, где стоит человек в изодранной рубахе, держа пистолет.

Пушкин приземлился на краю, вспахав мокрый грунт пятками, и бросился к стрелявшему. Тот уже бросил ненужный пистолет и поднимает саблю -

На трупе адъютанта не было ни пистолета, ни сабли; нужно было заметить.

...Нырнуть под руку, перехватить за запястье и за локоть, вывернуть. Противник – левша; непривычно. Удар коленом в живот, – Пушкин согнулся; сабля опускается сверху; (что-то огромное перелетает через овраг и обрушивается за спиной); увернуться – ударить ногой в грудь.

Убийца Аркадия Стеклова отлетел, выронив саблю, но упасть не успел: сзади вырвалось чёрное, свистящее и топочущее; пробежала радуга по махнувшему клинку; и недавний противник Александра повалился, снесённый сабельным ударом, а Николай Раевский-младший, вновь занося руку с клинком, рванул поводья, и конь вздыбился, жутко показывая зубы.

– Arrête! – крикнул Пушкин, кидаясь навстречу всаднику.

Гусар опустил саблю и, остановив коня, спрыгнул.

– Откуда ты здесь? – Пушкин, не глядя на Раевского, подбежал к лежащему на земле. Удар Николая отбросил незнакомца далеко от места поединка.

– Обогнал отца, хотел посмотреть, что ты... – Николя вернул саблю в ножны. – Что стряслось?

– Ты спрашиваешь! Да ты убил последнего, кто мог ответить.

Но последний был ещё жив и слабо шевелился в траве. Кровь залила его рубаху так обильно, что нельзя было сразу определить, где именно рубанул Николя. Пушкин перевернул раненого, увидел струйку крови, стекающую из уголка рта. Смутно знакомое лицо.

– Кто ты такой?!

Губы шевельнулись; между ними лопнул алый пузырь:

– У-у...

– Что?

– Ульген, – разобрал Пушкин.

– Кто? – Николя упал на колени рядом.

– Тихо! Зачем... – (сколько вопросов нужно задать, но он же сейчас умрёт) – Зачем ты стрелял в Аркадия?

Глаза Ульгена расширились; отходит! – мелькнула паническая мысль; но Ульген был просто удивлён.

– Аркадий... кто?..

– Сапожник Аркадий! – яростно сказал Пушкин. – Зачем ты его убил?

– Я... – глаза Ульгена наполнялись слезами, видимо, от боли. – Я думал, это З-з... Зюден.

– Что?! Он что же, похож на него?

– Похож, – прохрипел Ульген. Его левая рука подергивалась, пальцы шарили в траве невидимую пропажу; правая рука опухла и посинела, запястье, перевязанное какой-то тряпицей, вздулось – похоже на давний необработанный перелом.

– Кто ты, мать твою, такой?

Ульген посмотрел на Пушкина потрясённо, словно был перед ним не человек, а кто-то... кто? – это мог сказать только сам Ульген, но он выдохнул:

– Грек... Э-э... Этерия.

Француз поднял голову к сосновым кронам и заорал так громко, что сорвались с веток всполошённые сойки:

– Идио-о-о-от!!!

– Ты что-то понял? – спросил Николя.

Всё было яснее некуда.

1) Я – связной Зюдена (конечно, это он, Александр уже видел его – в лодке, отплывающей от берега Тамани), на самом деле – грек из 'Этерии' (а ведь бесценный был бы агент, если б найти его раньше)

2) Сбегаю от Зюдена. Пытаюсь, наверное, его убить, но в результате сам остаюсь со сломанной рукой

3) Выслеживаю Зюдена, надеясь, что тот не оставит без внимания встречу Рыула с Аргиропуло

4) Убиваю заметившего меня адъютанта, а затем и несчастного Аркашу, спутав его с Зюденом, и становлюсь причиной глупейшего поединка в истории

5) Идиот.

– Что-то он тебе говорил? – Пушкин тряс Ульгена. – Зюден – что он тебе сказал? Он где-то здесь?

– Не з-знаю. Он собирался... – (буль; кровавый пузырь), – Ф-ф...

– Куда?

– Ф-ф... в Бес... ар...

– Бессарабию?!

– Да, – пузыри на губах умирающего вздувались теперь при каждом слове. – Н-на Днестр.

– Зачем?

– Не з-з... сказал – поднимать на... наших.

– Кем он там представится? Идиот! Ты сам понимаешь, чего натворил?! Кем – он – представится?!

Ульген широко распахнул глаза и умер.

Все бранные слова, известные Пушкину, вознеслись над лесом, посбивав с нижних веток хвою.