Текст книги "Странные сближения. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Леонид Поторак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Да кто же ты такой?!

Стояли друг напротив друга: Зюден в мятой рубашке, но без единой ранки на теле, и предатель-связной, с залитым кровью лицом и повисшей сломанной рукой. Сейчас он почувствует боль, и станет безопасен.

– Моя мать гречанка! Я служил вам, пока у Греции не появился шанс!

– Дурак! Ты думаешь, убив меня, сможешь что-то переменить?

Снова удар, блок, удар – связной оказался крепким малым – и позор. Зюден был прижат к фальшборту, сдавлен тяжёлой тушей навалившегося на него Ульгена.

Потом Ульген толкнул Зюдена прочь от себя, через борт. И наконец-то застонал от боли в запястье.

Не нервничай, сказал себе Зюден, держась кончиками пальцев за край пушечного порта. Не нервничай; нервы тебя уже едва не погубили. Тренировки со свинцовой гирей на пальцах нужны не только для точной стрельбы. Кончики пальцев – это последнее, на что иногда приходится полагаться, они не должны подвести. Подтянулся; смертельным рывком – была не была – забросил ноги на фальшборт, сел (за спиной – глубокая, плещущая пустота), спрыгнул на палубу, схватил скотину-Ульгена за горло и, дав напоследок волю ярости, рванул на себя.

Тело связного, оторвавшись от палубы, перелетело через борт. Услышав всплеск и удостоверившись, что темная голова не показывается в волнах, Зюден шумно выдохнул и, разминая ноющую руку, хотел уже вернуться в каюту, но вместо этого прошел на нос 'Мингрели'. Солнце медленно рождалось из моря, в его лучах оживали далёкие берега; только корабль оставался мёртвой грудой снастей и досок. Зюден стоял, переминаясь с ноги на ногу в такт волнам, и смотрел на рассветающий горизонт.

Часть вторая

Утро у Раевских – что дальше, Мария? – бакенбарды – в трактире – извлечение Аркадия

Пусть цедится рукою Вакха

В бокал твой лучший виноград.

П.Вяземский

Вставать здесь было принято до рассвета. Пушкин, любивший вечером выкурить трубочку с Николаем Николаевичем (старшим), а днем поспать, мучительно привыкал к новому распорядку. Николай Николаевич, как и вся его родня (кроме младшего сына), отличался необычайным умением высыпаться. Ближе к пяти часам он поднимал на ноги Николя и Пушкина и волок их к морю. Молодые люди шли неохотно, но упираться не смели.

– Лучшее время – теперь, – генерал Раевский погружался в воду по шею. – Увидим, как солнце встанет.

Николя, отчаянно зевая, распластывался на поверхности и пытался заснуть. Отец плескал на него водой и заставлял плавать.

Доблестный агент Француз заходил по щиколотку в прибой, топтался там, давая телу привыкнуть к холоду, затем, бормоча 'за что мне это' бежал, пока не терял под ногами дно. Он умел плавать в холодной воде, заплыв в Днепре был тому доказательством, но любить это занятие Александр был не обязан.

– Утренние купания, – говорил генерал, отплывая от берега, – сохранят вашу молодость. Смотрите! In aqua sanatas! – и он без усилия пускался вплавь до ближних скал.

– Только чтобы вы не зазнавались, – и Пушкин устремлялся за ним: на скорость.

Выжив после водных процедур, они возвращались.

Дома их ждали генеральская жена Софья Алексеевна и дочери в полном составе: Мария, Сонечка, Алёна (Елена) и Катерина.

Софья Алексеевна была женщиною неприятной, громкой, с таким голосом, точно она только что выпила холодной воды. За всем её радушием крылась какая-то непонятная Пушкину гадость; Раевская будто демонстрировала всем, что она истинная хозяйка дома и, по секрету говоря, целого мира, но скромность удерживает её от полного проявления власти. Она часто повторяла, что её дед – Ломоносов, что она, слава Богу, образована, и что кабы не её мудрость, всё бы тут давно рухнуло. Где именно 'тут', понять было невозможно – жили они в снятом на время отдыха доме Ришелье, который стоял давно и прочно и собирался простоять ещё лет триста. Единственным удовольствием было наблюдать, как Софья Алексеевна тщетно пытается протаранить неколебимое спокойствие мужа. Николай Николаевич относился к жене мягко, необидчиво и невнимательно: как к домашнему кактусу.

С Марией удавалось уединиться редко и ненадолго. Когда, спускаясь по трапу на берег Юрзуфа, Александр обернулся и печально посмотрел ей в глаза: 'что дальше, Мария?', та шепнула: 'Мы сможем видеться'. Виделись они во время прогулок по саду, когда все разбредались поодиночке, и можно было пообщаться наедине. Однажды Мари утянула Пушкина к морю, под темный утёс; там, в небольшой впадине, вроде грота, они были вместе: нетерпеливые и поспешные оба, боящиеся быть обнаруженными. Пушкин любил Марию и одновременно чувствовал, что эта история кончена, и связь их скорее погасит чувство, чем раздует. Знал он и то, что Мария в него не влюблена; он нравился ей, она по-своему любила его – за радость открытия, за его любовь, за этот грот, в котором всё было так, как ей мечталось... но это её чувство заканчивалось, когда они начинали разговаривать. Умная, легко поддерживающая всякую беседу, Мари тут же превращалась из любовницы в друга. Они спорили о чём-то, забывши, что их связывает, и Александр сознавал: дружество и разговоры останутся, а прочее уйдёт.

Надеялся только, что она не делится пережитым с сёстрами.

Катерина Николаевна восхитила Пушкина ещё во время их первой встречи в семнадцатом году в Петербурге. Она была самой умной из женской половины семьи Раевских. Думалось иногда, что стоило бы влюбиться скорей в неё.

Была ещё четвёртая сестра. Елена, Алёнушка, прозрачное чахоточное создание. Эта была самой красивой. Болезнь сделала её совсем хрупкой, тихой; огромные тёмные глаза на осунувшемся лице завораживали. Но это была особая красота – неприкосновенная, художественная. Елена подходила для вдохновения – не для любви.

Так Александр прожил первую неделю в Юрзуфе: купаясь по утрам, целуя в саду Марию, болтая с Николя и мучительно ожидая, когда, наконец, можно будет начать действовать.

Действовать хотелось немедленно. По городу гулял непойманный Зюден.

А бросаться на поиски сразу никак нельзя. Первые несколько дней должно было вести себя как поэт, извлекающий из ссылки максимум радости – за Пушкиным могли следить. Ох и надоело, наверное, государю императору подписываться всякий раз под новым, свежесоставленным приказом о ссылке: теперь уже с включённым в маршрут Крымом.

Зюден, по расчётам Пушкина, должен был наблюдать за всем происходящим, чтобы вычислить и уничтожить своих преследователей. После Таманской перестрелки, закончившейся взрывами, обольщаться не приходилось: шпион знал, что за ним по пятам идут агенты Коллегии. И готов был избавиться от них.

Вот и жил Александр курортно. Да ещё взялся изменить внешность.

Собственно, это была идея Марии, никак не связанная с конспирацией.

– Какое интересное у тебя лицо, – говорила Машенька, ещё тогда, на корабле, гладя его по щекам. – Откуда у тебя голубые глаза? Люди с таким лицом должны быть кареглазы.

– У отца голубые, и у матери тоже голубые, – лениво ответил Пушкин, невольно открывая закон наследования рецессивного голубоглазия. – Вот и я родился такой.

– ...А лицо у тебя, как у мавра.

– Ну, благодарствуйте, Марья Никола'вна.

– Не обижайся, я d'une bonne façon . Широкое такое, с высоким лбом и смуглое. Тебе нужно быть воином в Африке.

Да! – подумал Пушкин. – Вот кем мне точно нужно быть!

– Только что за ужасные шрамы, – пальцы Мари добрались до изуродованных огнём скул. – Повезло тебе, что я на тебя чаще анфас смотрела. Отрастил бы, право, бороду.

Пушкин поцеловал ее в нос.

– Я коллежский секретарь, мне борода не полагается.

– Как жаль, тебе бы пошла... Слушай, а бакенбарды? Ну, Саша, тебе будет очень хорошо с бакенбардами!

Пушкин вообразил себя с трубкой и бакенбардами; выходило недурно.

Получилось сперва чуть хуже, чем он рассчитывал: волосы на щеках росли неровно, не закрывали обожжённые участки. Поначалу он психовал и пытался побриться, пока, наконец, не дотерпел до нужной длины. Бакенбарды вышли отличные, вьющиеся рыжеватой пеною. Шрамы, с которыми Александр успел смириться, сделались не видны. Мечтал об усах, длинных и густых, как у Таманского помощника и спасителя Дровосека (как его? Исаев? Евсеев? надобно припомнить). Но усы тоже не полагались, да и Мари возмутилась, сказав, что целовать усатого Александра ни за что не будет. Теперь Пушкин казался старше, на него кокетливо поглядывала даже Катерина Николаевна, с которой никогда прежде ничего не светило.

Прожив неделю в праздности, Пушкин решил, что можно начинать, и отправился искать Аркадия Вафиадиса.

За Французом всюду ходил Николя, верный друг, с которым они облазили все скалы на побережье (и их с Марией грот; притворялся, будто видит впервые). Просить приятеля отвязаться было неловко, но тут пришла счастливая идея: миссия требует. И врать не пришлось. Николя тут же посерьёзнел и сказал, что все понимает, и Пушкин может на него рассчитывать. А Пушкин в третий раз подумал 'Ай да Раевский!', думая об Александре Николаевиче. Сейчас остро не хватало Александра Раевского с его умением всё устраивать.

Трактир 'Русалка' обнаружился в захолустной, рыбацкой части города, недалеко от татарских саклей. Александру он понравился больше Екатеринославского кабака. Здесь тоже пили, тоже висел в воздухе тяжелый смрад, но была ещё развешенная над дверью рыба, чучело чайки и много людей, совсем не похожих друг на друга, в отличие от посетителей всех прочих заведений подобного рода, виденных Пушкиным. Маскироваться Француз не стал, рассудив, что слух о приехавшем поэте все равно дойдет, и лучше показаться экстравагантным гостем из столицы, чем подозрительно быстро слившимся со средой пронырой. Зашел в трактир в хорошем костюме, в немыслимо модном соломенном цилиндре.

Внимание он не слишком привлек. Народ собрался деловой, уставший после жаркого дня. На Пушкина оглянулись двои или трое и тут же утратили к нему интерес. Почтительно склонился перед ним только половой. Александр заказал рыбный суп и пиво и стал смотреть и запоминать.

Пиво оказалось премерзким, никуда не годным, но суп, хоть и вонял тиной, Пушкина заинтересовал. Выцедив пару ложек, Александр понял, что его привлекло: вкус настоящего моря. Кажется, если зачерпнуть черноморской воды с солью, рыбой и водорослями, получится именно такой суп.

Рыбаков научился отличать быстро. Неспешный говор, просоленная, темная от въевшегося пота одежда, загорелые и обветренные лица, старые и новые порезы на руках (от сетей и рыбацкого ножа, – догадался Пушкин).

– Бывай, Аркаша, – сказали из угла.

Вот так, сразу повезло?

Названный Аркашей мужчина подходил под описание. Был он на вид лет тридцати пяти, ростом чуть выше Пушкина, сутулый, с грубыми рабочими руками сплошь в светлых шрамах. Рыбак рыбаком. Он только начинал пить, и видно было, как основательно подходит к этому делу. Первый стакан Аркадия не пробрал, он налил второй (мутная, почти молочного цвета жидкость, от которой несло сивухой за версту); второй пробрал; был налит и третий, выпитый уже по накатанной. Лицо рыбака разгладилось, в глазах появился блеск. После четвертого стакана блеск пропал, появилась рабочая сосредоточенность: пил, чтобы пить.

Наблюдать за ним дальше Француз не стал; поднялся, бросил на стол деньги и удалился.

Избаловало меня общение с А.Р., подумал он (так в уме и называя Александра Раевского: А.Р.). Пока бесценный помощник прочёсывает Феодосию, надо соображать самому. И первое, что следовало сообразить: Аркадий вполне мог оказаться под наблюдением, мало ли утечек информации было; Броневский говорил, что составлял списки агентов не один раз. А поставить себя на место наблюдателя:

1) Аркадий, давно позабытый Коллегией, тихо спивается

2) Подходит столичный поэт, который по всему знать Аркадия не может

3) Общаются

4) Поэт уходит, удовлетворенный разговором

5) Подозрительный ты какой-то

Тут Пушкин понял, что знает, как избежать подозрений. Довольно будет прийти в трактир не одному, а в компании непричастного к разведке Николя, и пусть шпионы Зюдена подавятся. Следить за ними с Николя можно будет сколь угодно: двое друзей, желательно пьяных, подойдут к рыбаку, обознавшись или шутки ради – всё равно. Занесло Петербуржских повес в провинциальную пивнушку. А кто повесы? – юный гусар, сын героя отечественной войны, с ним его друг, ссыльный поэт и мелкий чиновник Пушкин; ничего примечательного.

– Фу, Саша, куда ты меня притащил?

Николай Николаевич-младший был не то чтобы не рад, но чувствовал, что легко прожил бы ещё не один счастливый год, не появляясь в трактире 'Русалка'.

– Сам не знаю, тут есть местный колорит. Выпивка у них не лучшая, но чтобы спиться и умереть – как раз.

Николя вдруг подумал, что Байрон бы оценил такие места. Здесь был дух изгнания, который Саше должен быть особенно близок, а Николя не собирался уступать старшему товарищу. Было заказано пиво для пробы; оно, никому, конечно, не понравилось. Тогда Саша попросил принести чего покрепче; Николя пригубил, задохнулся, медленно выпил и, морщась от дикой горечи, просипел:

– Мне не нравится.

– И мне, – согласился Пушкин. – Сейчас мы с тобой выпьем за скорейшее возвращение к старушке 'Клико' и пуншам.

Таким образом в 16.43 был поднят их первый тост.

17.00. Пробил пятый час пушкинский 'Брегет', и выпили за дружбу, благодаря которой так быстро проходит время в беседе.

17.02. И за успехи в любви.

Потом Николя помрачнел, на вопросы Александра, в чём дело, не ответил и -

17.17. Выпили за изменниц и кокеток, которые не дают покойно спать добрым гусарам на грешной земле.

Пушкин подтвердил, что женщины и впрямь портят сон, но украшают жизнь и пусть продолжают в том же духе; хоть бы любовь и не всегда случалась обоюдной, – на что Николя сообщил, что-де любовь есть яд, а женщины... -

17.33.За отравительниц наших душ.

– Je proteste , – поднял руку Пушкин. – Повторяющийся тост.

– Так ведь всё с ними повторяющееся, – заметил Николя. – Всякая новая страсть ничем не отлична от прежней.

– Что же, Nikolas, как ее имя?

– Эльжбетта.

– ??

– Она полячка.

Половой снова предложил пива; на сей раз Николя велел принести, а Пушкин отказался.

– Не буду я пить за твою Эльжбетту. Я ее даже не знаю.

– Я не предлагал, ветренница этого не заслужила.

– В таком случае -

17.46. За рыбаков!

– Почему за рыбаков?

– А вон их тут сколько.

Николай Николаевич был уже готов и на тост отреагировал спокойно: за рыбаков так за рыбаков.

18.20. За нас.

Николай Раевский возился над новой порцией закуски, все менее его занимавшей. Мальчик совершенно не умел пить. Неведомы были ему простые истины питейного искусства: закусывать плотно, налегая на горячее, пить только водку после пива, но никак не наоборот, а главное – думать, всё время думать, чтобы не дать мозгу опьянеть.

Аркадий сидит на своем, видимо, любимом месте.

Когда хлипкий чёлн застольной беседы бросил якорь на рыбацкой теме, Пушкин решил, что можно начинать.

Нетвёрдой походкой он подошел к столу, за которым остался один Аркадий, и, споткнувшись, упал на стол; поднялся, цепляясь за рыбака, и радостно объявил:

– Вот! Хороший человек! Большого вам... э-э... улова.

– Ик, – согласился хороший человек.

Тогда Александр наклонился к самому его уху и шепнул:

– Вы – Аркадий Вафиадис? Я к вам от Броневского.

– Правда? – не поверил Аркадий.

И тут над ними нависла расплывающаяся фигура, схватила Аркадия за воротник, подняла и, обернув к себе лицом, произнесла:

– Пора платить.

Зюден? Нашёл? Стоп-стоп-стоп, два помножить на три – шесть, in vino veritas , epistola non erubescit , очнулся русский, перед ним, с приветом нежным и немым стоит черкешенка младая. Cogito, ergo sum. С него просто требуют денег.

– Я – Аркадий!.. – отчаянно, как перед казнью, взглянув на Пушкина, произнес рыбак, затем вырвался из рук трактирщика и кинулся к выходу. Налетел на скамью, упал и тут же был схвачен.

– Пустите его, – попросил Пушкин, видя, как двое половых обшарили Аркадия, денег не нашли и приготовились бить.

– Он не платит третий день, в долг ему больше не дают.

– Он честный человек!

– Шли бы вы, господин хороший.

– Я заплачу за него, – и Пушкин, кинув половым деньги, подтолкнул Аркадия к выходу.

Аркадий обернулся, обратив на Пушкина взор, исполненный неизъяснимой печали, закрыл глаза и уснул.

Воскрешение Аркадия – в Петербурге – всё напрасно! – письмо – новые помощники

Голова ль моя, головушка,

Голова ли молодецкая,

Что болишь ты, что ты клонишься...

А.А.Дельвиг

Всю вину брал на себя, и ему, к счастью, поверили; генерал Раевский хорошо знал сына и в достаточной мере – Пушкина, чтобы определить инициатора попойки. Скандала не случилось, ибо старый Раевский понимал: юноши тоскуют вдали от света и находят развлечение в том, что доступно.

Аркадий был, при содействии Никиты, спрятан на конюшне.

В пять утра настигло наказание за грехи минувшего дня. Николай Николаевич-старший разбудил Николая Николаевича-младшего и Пушкина и заставил их купаться. Вернувшись с моря, Пушкин выпил полстаканчика рому от головной боли; это не помогло. Скрипя зубами, Француз поплелся в конюшню. Там его встретили Никита и безмятежно спящий Вафиадис.

– Просыпался? – тихо, чтобы не усилилась боль в голове, спросил Пушкин.

– На минуточку.

– Аркадий, вставай. Проснись, полно дрыхнуть... – Александр потряс рыбака за плечо. Тот приоткрыл мутный глаз, сказал 'э-э' и снова отключился.

– Что? Он, что ли, опять пил?!

– Стаканчик, барин. Я ему с утреца принёс, он просил оченно, опохмелиться...

Пушкин застонал и повалился на солому рядом с пьяным.

На завтрак ни Пушкин, ни Николя не явились, сказавшись больными.

– Я уже наверно никогда не буду пить, – убежденно сказал Николя, когда Александр заглянул к нему.

– Бог с тобой, хотя бы покурить хочешь?

– Заклинаю, ни слова больше. А что вчера было вообще?

Пушкин рассказал всё, за исключением вызволения из трактира пьяницы-Аркадия; Николя потер виски и сообщил, что не помнит ничего с того момента, как выпил первый стакан. Александр посоветовал ему впредь не понижать градус, но Николя вяло замахал и напомнил, что отныне он трезвенник.

Позволим себе взлететь над Крымом, сквозь пыльную крону кипариса – вверх; обернувшись к земле, обнаружить, что более нет под нами Тавриды, а стоит в тумане Петербург, куда нельзя возвращаться Пушкину, но можно нам; упадем на его улицы, и – не стоять, только вперед! – сквозь кружевной веер дамы в пролетке, над площадью, вспугнув голубей; над Невою – в окно, где – лучшее мы уже видели, пропадать не жаль – разбиться о лоб Иоанна Каподистрии.

Каподистрия затворил окно и вернулся к столу.

– Штабс-капитан Рыул должен бы уж доехать до Юрзуфа, – говорил Капитонов. Черницкий с Рыжовым сидели по обе стороны он него и глядели на карту, лежащую посреди стола.

– Думаете, Француз с ним встретится?

– Не знаю, ваше превосходительство. Но полагаю, такое возможно.

Каподистрия привычно потёр подбородок. Он не знал Рыула и не возлагал на людей Ипсиланти особенных надежд, но кроме Ипсиланти всего один человек мог возглавить будущее восстание, и этим человеком был сам отец-создатель братства 'Филики Этерия', статс-секретарь Иоанн Каподистрия. Александр Ипсиланти не блистал умом, и министр понимал – появись возможность поднять русских греков и требовать поддержки императора, Ипсиланти так и поступит, не задумываясь о возможной войне, в коей ни ему, ни людям покрупнее не перепадет ничего, кроме бед. А уж если турецкий шпион затеял провокацию, итогом которой будет война, Ипсиланти этому не только не помешает, но даже и поможет.

Будь наша повесть чуть менее правдивой, можно было бы сказать, что у Каподистрии имелся свой тайный план; но нет – он просто любил свою Грецию и желал ей свободы, а ещё любил службу, и желал себе оставаться 'превосходительством' и впредь. Ситуация его вполне устраивала, зане можно было скрыто поддержать Этеристов и открыто поиздеваться над коллегами. Ипсиланти тоже неплохо развлекал своими импровизациями.

– Цели Рыула понятны, он, видно, собрался встретиться с кем-нибудь важным в греческом обществе, – сказал Каподистрия. – Хотелось бы понять, господа, есть ли в этом интерес для Зюдена.

– Навряд ли сама встреча будет для него важна, ваше превосходительство, – задумчиво произнес Черницкий. – Француз пишет, Зюден направился в Крым, вероятно, поднимать греков на восстание. Значит, ему довольно будет убедить греков сделаться членами 'Этерии'.

– Из сего следует, что Зюден где-то среди них, – заключил Капитонов.

– Предупредить Француза?..

– Не успеем, господа, – Каподистрия покачал головой. – Француз не дурак, разберётся сам. Проясните-ка лучше, не окажется ли сам Рыул османским агентом?

– Это может быть, – поднял голову Рыжов. – Но тогда и Зюдену нечего делать...

– 'Ужасный край чудес', – сказал Черницкий.

Все обернулись к нему.

– Что?

– 'Там жаркие ручьи кипят в утесах раскаленных', – пояснил Черницкий.

Каподистрия усмехнулся.

– Вы питаете склонность к отчетам господина Француза?

– Не очень... Голова уже болит от них – думаю: что бы это значило...

– Постойте, – Капитонов вдруг хлопнул по столу и, смутясь дерзкого жеста, закашлял в кулак.

– Мы слушаем вас, камергер.

– Господин Рыжов, по-моему, сказал занятную фразу; повторите, прошу вас.

– Да? – удивился Рыжов, смешно теребя светлый чубчик. – Дайте-ка вспомнить.

– Господин Рыжов говорил, что, если Рыул – турецкий шпион, Зюдену делать уже нечего, – Каподистрия, по своему обыкновению, подпер щеку ладонью и прикрыл глаза. – Интересная, кстати, мысль, господа.

– Уж не хотите ли вы сказать...

– Почему нет? – воскликнул вдруг Рыжов. – Предположим, что штабс-капитан Рыул...

– ...И есть Зюден, – закончил Каподистрия.

– Нужно, не медля, предостеречь Француза.

– Этого не нужно, – статс-секретарь открыл глаза и строго взглянул на Капитонова. – Француз там видит и думает, а мы со своими советами только собьём его с толку. А вот что мы сделаем – запросим у Ипсиланти подробное описание Рыула и выясним, таков ли человек, въехавший в Юрзуф.

– Ваше превосходительство, не успеем. Все может разрешиться прежде, чем наше письмо дойдёт до Ипсиланти.

– Да ведь тогда мы с вами, господа, бесполезны, – заметил Каподистрия. – И всё, что мы можем, – сидеть и ждать вестей из Крыма, а Француз, может быть, уже убит.

– 'Благословенные струи! – проникновенно сказал Черницкий. – Надежда верная болезнью изнуренных. Мой взор встречал близ дивных берегов увядших юношей... отступников пиров...'

Аркадию снилось, что он умер, и его тело бросили где-то на берегу. Запертый в безжизненной оболочке ум понимал, что сейчас налетят чайки и начнут клевать мертвеца, но чаек пока что не было, а был прибой. Вода накатывала шумной волною, обливала Аркадия, затекала в нос и уши и отступала лишь затем, чтобы снова набежать.

Он очнулся и увидел, что сон почти вещий: Аркадий лежал на желтоватой земле, большей частью состоявшей из песка, правда, моря поблизости не было видно, зато вода, действительно, накатывала. Это страшный темнолицый волосатый человек, стоя над Аркадием, лил на него из ведра.

– Жив, – констатировал Пушкин и протянул Аркадию крынку рассола.

– Ох... а-а-ыэ, – Аркадий помотал головой, опустошив крынку. – Благодарствую, – и он выдавил нечто, долженствующее означать то ли 'ваше благородие', то ли 'ваше сиятельство', то ли вообще 'ваше преосвященство'. Звучало это более всего похоже на 'вашбл...дь'.

Пушкин хмыкнул и спросил у стоящего за спиной Никиты:

– Как думаешь, он уже в порядке?

– Разуметь бы уж должен, барин, – сказал Никита. – Разве только слабоумный...

– Кто? – расширил глаза Аркадий. – Я не слабоумный. А вы, вашбл...дь, кто?

– Я от Семёна Михайловича, – тихо сказал Александр.

– От когось?..

– Броневского.

– Кто это?

– Тебя зовут Аркадий Вафиадис?

– Нет, – озадаченно почесал ухо Аркадий. – Я Аркаша-башмачник. То есть, ик, Стеклов я.

– ... твою мать в ухо через ... и три ..., и всю твою ... семью и жизнь твою, и душу твою ...!!! – сказал Пушкин. – Не тот!!!

Он в сердцах пнул ведро, и оно с грохотом покатилось по песку. Аркадий проводил его взглядом и, когда ведро остановилось у дощатой стены, огляделся. Он сидел на земле между каким-то сараем и колодцем. Других людей, кроме страшного господина и его слуги поблизости не было; только куры клевали мелкий сор на земле.

Пушкин посмотрел на Аркадия, сидящего с жалким видом, обхватившего руками колени и ничего не понимающего.

– Я непьющий, – бормотал Аркаша-башмачник. – По случайности вышло... Вашбл...дь, а на что я вам?..

– Вафиадиса знаешь?

Стеклов помотал головой.

– Всё напрасно, – Пушкин нервно забегал вдоль сарая.

– Отпустить его надобно, барин, – заметил Никита. – Коль он вам не нужён.

– Всё напрасно! Разумеется, отпустить, – Пушкин поставил Аркадия Стеклова на ноги. – Иди, и если кому проболтаешься -

– Не-не, никому, ни... – торопливо сказал Аркадий. – А могу спросить, вашбл...дь, сколько я спал?

– Больше суток, – мрачно откликнулся Пушкин.

– А-а, эта... жена моя. Будет серчать. Может, копеечку пожалуете? За беспокойство.

– Что?! – поперхнулся Пушкин. – Скажи спасибо, что мы с тебя долг не требуем. На! – кинул Аркадию его мятый картуз. – Иди...

Аркадий нахлобучил картуз, поклонился и побежал прочь.

– Разболтать может, барин, – с сомнением произнёс Никита. – Башмачник... может, правда ему заплатите, чтоб молчал?

Уже успев отойти шагов на пятнадцать, Аркадий услыхал за спиной крик: 'Стой! Остановись!'. Обернулся и увидел бегущего к нему страшного господина. В ужасе Аркадий перепрыгнул через низенький плетень и кинулся по улице, спасаясь от погони. Но страшный бегал быстро. Через полминуты он нагнал Аркадия, припёр к стене ближайшей хаты и стал угрожающе сопеть, раздувая ноздри.

– Держи, – Пушкин вложил в руку Стеклову монету. – И если будут спрашивать, кто заплатил за тебя в трактире, скажешь, добрые господа, которым ты давеча сапоги починял. Понял?

– Понял, – обрадовался Аркадий. – Благодарствую, премного благодарствую, вашбл...дь.

На поиски Вафиадиса ушли три мучительных дня метания по городу, вопросов, попыток конспирации. Француз решился даже посвятить в часть тайны Николя. О шпионе, разумеется, умолчал, но объяснил, что миссия требует сыскать одного человечка; в обстановке строжайшей секретности, естественно. Мог не рассказывать; нашёл в итоге всё равно сам.

В пятом по счёту кабаке ему подсказали дом Вафиадиса. На пороге указанного дома, больше похожего на шалаш, объявилась крепкая молодая баба. За ней мелькали дети – пятеро или шестеро.

– Помер Аркадий, – сказала баба. – Два месяца тому. Горячкою помер.

Отчаяние накрыло Александра; он провалит дело, не справится, не сможет найти Зюдена. Вечером он сидел с трубкою на подоконнике (поза, ставшая им любимой) и продумывал ход казни, которую над ним, несомненно, учинит Нессельроде; и поделом: упустить опаснейшего шпиона в городе, где тот, по-видимому, и планирует осуществить свои главные замыслы, – это ли не худшее из возможного.

В комнату вошла Мари.

– Все мужчины вкруг меня курят. Отец, Александр, даже Николай иногда. Теперь и ты.

Пушкин обнял её и зарылся носом в пахнущие лавандой волосы.

– Qu'est-ce qui ne va pas ? – Мария отстранилась и тревожно посмотрела в глаза.

– Non, rien d'important , – улыбнулся и подумал, что, может быть, и правда – ничего, ведь скоро всё, как говорит Софья Алексеевна, рухнет; остаётся 'ловить день' с Марией.

Объятия стали крепче и откровенней. Когда руки окончательно нарушили границу дозволенного, там, за границей, обнаружилось нечто непонятное, бумажное.

– Ах, – спохватилась Мари, вынимая спрятанный на груди конверт. – Это же тебе привезли письмо от Александра.

Письмо нужно было немедленно вскрыть и прочесть, но там, скорее всего, был шифр, который Мария могла случайно увидеть. Поэтому конверт Пушкин уронил, а сам продолжил начатое, и больше ничто их не отвлекло.

Когда Мари ушла, он лихорадочно разорвал пакет и прочитал:

'Уважаемый коллега Александр (Француз),

Сведения, собранные в Феодосии, скудны. Если в ближайшее время не удастся установить ничего важного, я намерен без промедления отправиться к Вам морем. Размышления мои навели меня на мысль: ш.-кап. Р., выехавший из Бессарабии, и он же, прибывающий (возм.прибывший) в Юрзуф, могут быть разными людьми. То есть, если предположить, что З. стремиться лично участвовать в происходящем в Крыму, можно ожидать от него такого маскерада. Предупреждаю Вас о моих подозрениях, однако, не настаиваю на их правдивости. Поступайте так, как считаете верным. Прошу ответить, удалось ли получить что-либо ценное от А.Вафиадиса.

Искренне Ваш,

А.Р.

P.S. Возможно, Вам потребуется исполнитель мелких поручений, – доверьтесь Николаю. Но, если Вам вздумается подвергнуть его жизнь опасности, ответите передо мной.'

Пушкин вскочил и завертелся по комнате, охваченный жаром. Письмо подстегнуло его сдавшийся уж было разум, и, пока Александр сжигал послание, план созрел. Это был не лучший план, но, в отсутствие иных, он выглядел спасительным.

Сразу бежать и действовать он себе запретил: нужно сперва обдумать. Чтобы заполнить время, отведенное на оценку плана, отправился безо всяких надежд просить у Николая Раевского-старшего руки Марии.

В ответ было сказано:

– Вы бедны, Саша. Вы прекрасный человек, я думаю, один из достойнейших людей нашего времени. Ну-ну, я всерьёз так считаю. Но отчего-то мне кажется, что в вашем большом будущем будет немного денег, а я бы желал, чтобы моя дочь была обеспечена.

– Я сотрудник Коллегии иностранных дел!

– Ну, вы всего лишь коллежский секретарь, переводчик. А ваши литературные заслуги, которые я, кстати, считаю выдающимися... они тоже не слишком прибыльны, Саша.

(Пора бы написать графу подробный отчёт, – подумал Александр. – До сих пор не удосужился сесть за серьёзное письмо, все стишки отправляю; скверная шутка. Ох и злятся в Петербурге на мои литературные послания. Решено, нынче же сяду писать...)

– ...Так что простите, Саша, но Машеньку вам в жёны я не отдам.

Другого он и не ждал.

Аркаша Стеклов работал умело, быстро. С тринадцати лет он помогал отцу, а когда отец утонул, стал сапожником сам. И обувка из-под рук Стеклова выходила годная; крепкая, как раз для Крымских дорог. И люди часто заходили к Аркадию починять сапоги: справлялся Стеклов быстрее многих. Мешал иногда чёртов зелёный змий – пить Аркадий не умел и не любил, но если прихватывало – валился на несколько дней, и кабы не жена его, Даша, давно окочурился – до такого состояния доходил. Хорошо, случалось подобное редко.

Он работал, как раз прибивал подошву, когда увидел подходящего к лавке страшного господина с бакенбардами и в цилиндре. Господин шёл, помахивая тростью, с намерением стребовать денег, которыми, обознавшись, расплатился за Аркадия в 'Русалке'.