Текст книги "Странные сближения. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Леонид Поторак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Совершенно верно.

– Мог, конечно, ошибиться... – задумчиво сказал Раевский.

– А вы сами, живя тут, что думаете?

– Я верю Дровосеку, а больше него – себе. Этого турка умышленно не тронули, значит, были уверены, что он один. Даже если я ошибся, в Кефе живёт старик Броневский – о, Броневский – это отдельный рассказ... Так я говорю, у него везде найдется человечек. Он бы знал.

– Тогда... – Александр слез с подоконника и зашагал по комнате, машинально трогая обожжённую щеку и тут же отдёргивая руку. – Тогда-тогда-тогда...

Есть одно место, где могут оставаться турецкие агенты. Оно попросту слишком велико, чтобы найти всех.

– Крым, – сказал Пушкин.

– Крым, – согласился Раевский. – Очень может быть.

– А, проклятая погода! Чёртов шторм! Они же совершенно потеряются в Крыму!

– Спокойнее, друг мой. В погоде нет вашей вины. Выкурите трубку, и будем надеяться на скорейший отъезд.

– Благодарю, я не курильщик.

– И напрасно, успокаивает нервы. Попробуйте-попробуйте. Табак, кстати, турецкий.

Пушкин, давно проникшийся тайною завистью к трубокурам, сдался и попробовал. Опустим историю его первых неумелых затяжек, кашля, тошноты и плевков, – это удел каждого, и вообще, разочарование есть начало любого открытия, с коим руки ли, легкие ли, сердце ли ещё не научились управляться: будь то женщина, или трубка, или одиночество.

Вечером того же дня Александр сидел в облаке густого дыма, пахнущего не то ваксой, не то орехом. Курение увлекло его; он глядел на свою тень, на темный носатый профиль с длинным чубуком, и думал о будущих стихах. Думалось больше о том, как он будет читать их друзьям, нежели о самих строфах: силы ушли на изучение азов трубочной науки, и творчество было на время отложено.

Доверим его дыму; он сейчас никуда не убежит.

Мы же – к закатному морю, к лучам, ко всей этой романтической дряни вроде парусов и бликов. Не обойдётся без всадника. Это Александр Раевский, заметив, что близится конец непогоды, мчался в порт искать подходящее судно. Он скакал тонкий и черный в вечернем свете, на лучшем своем коне по имени Авадон и думал, что Француз, конечно, неглуп, но, пока им работать вместе, многое предстоит делать за него.

В одиннадцатом часу Пушкин спустился к ужину, и Николя сообщил:

– Пока ты отдыхал, решилась судьба следующих недель путешествия.

– М-м? – Пушкин смотрел на Марию, садящуюся за стол; из-под платья выглядывала ножка в лёгкой туфельке.

– Солнце вышло, брат поехал искать корабль, который отвез бы нас в Керчь, а оттуда поедем в Каффу, в Крым. Ты ведь не против Крыма?

– А... Крым. Ну да. Нет, что ты, конечно, не против. А почему именно Крым?

– Идея брата. А если он что предложил – он этого добьётся.

Ай да Раевский! – второй раз уже подумал Француз. – Как быстро всё организовал. Помощник и впрямь отменный.

А вслух сказал:

– Sûrement , характер отцовский.

– Ты прав, может быть... хотя отец не так категоричен. Саша! признайся честно! Эта неожиданная поездка не помешает твоей миссии?

– Приметили что-нибудь?

Два Александра шли вдоль курганов, отмахиваясь от мошкары. Далеко за их спинами остались кареты. Вышли прогуляться, когда проехали первые четыре версты в сторону Феодосии.

– Удивительное зрелище.

Глаз петербуржца, привыкший к серому, желтому и зеленому, а за время путешествия и к синему, отказывался верить обилию оттенков красного цвета, какими изобиловала земля на выезде из Керчи. Малиновые цветы да розоватые солончаки.

– Да, красота необыкновенная, – Раевский сощурился, глядя вдаль, и в эту минуту не казался опасным. От яркого солнца у него заслезился глаз. – Работать, – встряхнулся он. – С вами не поймёшь, или у вас стихи на уме, или что-то думаете по делу.

– Просторы, – Пушкин сел на камень. – Пешему здесь не добраться, и дорог, кроме нашего тракта не вижу.

– Их и нет.

– Вот видите. Остаётся надеяться, что наши предположения верны. Зюден со связным доплыли до Керчи, на их лодочке это трудно, но можно. Потом – если принять, что они двинулись в Кефу – им пришлось ехать по той же дороге, что и нам.

– Думаете, это нам чем-нибудь поможет?

– Хоть что-то. Alias, если они побывали в Кефе, значит, есть надежда на вашего драгоценного Броневского...

– Он и впрямь сокровище, а не человек, зря смеетёсь.

– Разве я смеюсь, сокровище так сокровище. Задержатся ли они в Кефе, судить невозможно, может быть, они уже плывут далее, но к Броневскому-то нам точно не лишним будет попасть.

Раевский заглянул Пушкину через плечо:

– Что-то вы тут рисуете?

Александр показал план местности, который он наспех нацарапал ножом на подобранной доске, выломанной, видимо, из бочки.

– Вы хороший картограф.

Жара и усталость сближали. Пушкин пожаловался:

– Покурить бы.

– Заразились табачным недугом, – констатировал Раевский. – Правильно, с трубкой думается легче.

– А только без неё не думается.

– А вот этого нельзя, сосредоточьтесь. Сейчас в первую голову служба, потом все прочие радости. Кстати, видел я, как вы смотрите на Мари – вы это, Александр Сергеич, бросьте.

Броневский оказался совсем старым, обрюзгшим, с редким седым пухом на черепе. Глазки смотрели тускло, будто человек давно умер, а с гостями беседовал портрет, покрывшийся пылью. Только голос был хорошим, молодым:

– Добрый вечер, добрый, господин Пушкин! Николай Николаевич говорил, будто вы пишете стихи.

– Да, немного, – ответил Александр.

Раевские давно дружили со стариком и так восторженно о нём отзывались, что Пушкин недоумевал теперь: что нашли они в этом пустом, безжизненном человеке?

Понял, когда сидели впятером – в мужской компании – в зале и курили.

Броневский рассказывал об истории Крыма. Вплелась туда и его собственная история: оказалось, что после кавказской службы его направили в Феодосию, где он живёт вот уже двадцать лет, что сейчас он в вынужденной отставке и под судом, потому как честный человек, попадая сюда, неизбежно либо станет брать мзду, либо угодит под суд. (Тяжело шаркая, Броневский поднялся и перебрался в соседнюю комнату, откуда притащил вынутый из комода ящичек с номером 11).

– Всё, судари мои милые, всё тут сохраняю, да, – говорил он, поглаживая ящичек, словно щенка. – За двадцать лет набрал столько, что летописцы позавидуют, – и вернул Феодосийские хроники на место, к десяткам таких же нумерованных ячеек.

Выяснилось, что ему пятьдесят семь – возраст преклонный, но выглядел Броневский куда старше.

– А не желаете ли, господин Пушкин, сад посмотреть? Яблочки, хурма... – и повёл показывать сад.

– Вы всё хозяйничаете, Семён Михалыч, – полуодобрительно-полусочувственно заметил Раевский-старший.

– Тружусь, – затряс редким седым пухом Броневский. – Возделываю землю, из которой, так сказать, взят.

Короткими лапками тянулся Семён Михайлович к веткам, поглаживал крепкие, здоровые бока зреющих яблок.

Пушкин понял, что тяжёлая служба погасила и смяла Броневского; и тот не смог избежать её жерновов, ибо от природы не умел обходиться без труда.

– Когда-нибудь и ты, Алекса, будешь таким добрым садоводом, – усмехнулся Раевский старший.

Александр Николаевич покривил рот и не ответил, зато вмешался Николя, заметивший, что в наблюдении утреннего сада есть прелесть, понятная только человеку утончённому. А ты его посади и ухаживай, хотелось сказать на эти его слова.

Александр Раевский в присутствии отца делался молчалив. Он, кажется, сам не знал, как держаться; строить из себя Байрона, как Николя, было не по возрасту, а совпадать с Николаем Николаевичем-старшим во взглядах на мир не удавалось, да он и не пытался. Что же до Николя, – тот переживал увлечение томной романтикой.

Когда трубки были выкурены, а сад оценён гостями, Пушкин с Раевским поймали Семёна Михайловича без посторонних.

– Господин Броневский, нам необходима ваша помощь.

– Да-да? – подслеповатый взгляд на Раевского. – Помощь, судари мои, я всегда... Какая, говорите.

– Ваши агенты. Вы ведь не позабыли этих своих вездесущих?..

Что-то переменилось в лице бывшего губернатора. Показалось, что он сейчас позовёт на помощь. Раевский протянул ему подписанные в Коллегии бумаги.

– Я помощник господина Пушкина в выполнении mission secrète . Вы как сотрудник Коллегии и бывший градоначальник сможете оказать нам неоценимую услугу...

– А! стало быть, граф и вас успел запрячь. Я уж перестал удивляться, когда Нессельроде выкидывает такое... А всё ж-таки поэта жалко. Жалко, сударь мой милый! – Броневский сгорбился, но в глазах его впервые зажёгся огонь предстоящего дела; сейчас он говорил первое, что приходило в голову, думая о другом. – Запомните, господа, когда вы оставите службу, уедете куда-нибудь в Париж, даже умрете – граф всё равно придумает, как использовать вас для своего ведомства... Я четыре года в отставке, но нет, до сих пор гонцы ко мне: 'сослужите службу, Семен Михалыч!'

– Какие гонцы? что за служба?

– Пойдемте-ка наверх, – он повёл Пушкина к своему кабинету; Раевский поспешал следом. – Привезли послание от графа. Его сиятельство просит меня проследить за крымскими греками. В Молдавии и Одессе сейчас собираются силы греческих повстанцев, сторонников патриотического братства 'Филики Этерия', кажется, они замыслили революцию.

– Но Крым-то тут причём?

– Если этот генерал Ипсиланти, который возглавил греческое общество на юге, склонит греков Крыма на свою сторону...

Раевский возбуждённо сорвал с носа очки:

– Это же весь Крым пойдёт воевать!

– В точности так.

Ипсиланти запросто может втянуть в войну всю Россию.

– Есть прямые доказательства планов 'Филики Этерии' на крымских греков? – напряженно спросил Пушкин.

– В том-то беда, что скоро в Крым пожалует человек от Ипсиланти, а это куда как повод подозревать тут Этеристов.

И это происходит удивительно вовремя.

– Простите, Семён Михалыч, мы удалимся ненадолго.

– Разумеется, – пробормотал старик, тускло глядя на Пушкина. Александр не мог оценить своего странного сходства с Броневским. Оба они были голубоглазы, волосы Броневского в молодости так же вились, даже форма губ несла в себе некую общность с пухлыми африканскими губами Француза. Единственным, кто обнаружил сходство, был Александр Раевский, но Пушкину он ничего не сказал, поскольку тот, едва оказавшись с Раевским за дверью, схватил сотрудника за грудки и стал тормошить самым бесцеремонным образом.

– Понимаете? Нет, вы понимаете?!

– Перестаньте меня трясти. Я обязан помогать вам в расследовании, а не в физических упражнениях.

И Пушкин объяснил:

1) Мы, то есть турки, готовы к войне, а Россия не готова

2) Начать войну сейчас, значит, ее выиграть, но на стороне России выступит Священный союз

3) Тогда мы, воспользовавшись тем, что греки организуют безопасное для нас сопротивление, заставляем крупнейшие греческие общины России примкнуть к оному

4) Российский государь, видя, что изрядная доля его подданных отправилась воевать за свободу Греции, решает дилемму 'поддержать-не поддержать' в пользу 'не поддержать', но поздно – самые высокопоставленные лица уже втянуты

5) Священный союз отворачивается от России

6) Воюем

7) Аплодисменты.

– Не хлопайте у меня под носом, ради Бога. Вы сегодня как сбесились.

– Вы не понимаете главного! – Пушкин заглядывал Раевскому в темные холодные глаза. – Зюден! C'est ce qu'il veut – спровоцировать наших греков!

– Убедительно, но вы можете оказаться и неправы. Доказательств нет.

– Так у нас, Александр, вовсе ничего нет, – резонно заметил Француз. – А теперь есть идея, к тому же похожая на правду.

– Согласен, согласен, – Раевский потёр переносицу. – А это означает: дальше в Крым.

По лестнице поднимались Сонюшка и Мария.

– Ах, мсье Александр, что вас так обрадовало?

– Нынче солнечно, – ответил вместо Пушкина Раевский. – Я и сам в приподнятом настроении.

– По тебе этого никогда не видно, – сказала Соня и убежала наверх.

– Pouvez vous garder un secret? – серьезно спросил Пушкин Марию.

(В глазах Александра Раевского в этот миг сменились выражения от изумления и ужаса до любопытства).

– Mais purqoi vous demandes?

– Вы женщина, Мари. А женщины умеют хранить лишь те тайны, что будут хранить их самих. Требовать взаимности от тайны – это, право, мудро, напрасно женщин упрекают в легкомыслии.

Мария почти испугалась. Лицо Пушкина никогда прежде не было так близко к ней, и сделалось видно то, что она привыкла не замечать в нём: некрасивый нос, обезьяньи губы, пухлые детские щёки и странно сочетающиеся с ними большие, серьёзные глаза. Да ещё и эти шрамы на скулах – следы ожога. Александр был вблизи страшноват.

– Слушайте, Мари, я сообщу вам тайну, которую вы обязаны знать, для вашего же блага, – (наклонился к самому её уху). – Вы самая прекрасная из всех женщин, из встреченных мною. Если когда-нибудь вам вздумается развязать войну, на вашей стороне будет армия влюблённых в вас мужчин. Знайте это.

И Пушкин легко сбежал по лестнице вниз. Как бы удивился он, узнав, что происходило (одновременно с только что состоявшимся разговором) в Петербурге.

Санкт-Петербург, кабинет статс-секретаря Каподистрии.

Успевшие уже позабыться нами Каподистрия, Рыжов, Капитонов и Черницкий сидят вокруг стола. Все бодры и полны рвения и интереса к работе. Черницкий держит в руках стопку листов.

Каподистрия. Итак, господин камергер, на чём мы остановились?

Черницкий. (читает) '...Кавказа гордые главы'

Рыжов. Смысл очевиден.

Черницкий. 'Над их вершинами крутыми...'

Капитонов. Стоп. Это что, так до конца и понимать все буквально?

Каподистрия. (с неуловимой иронией) А что вы хотите? Пейзажная лирика.

Рыжов. (он немного стеснятся старших по званию) Господа! Давайте будем последовательны. 'Над вершинами' – это начало. Пожалуйста, прочитайте далее...

Черницкий. (читает) '...На скате каменных стремнин'... Так, ну это проходно... 'Питаюсь чувствами немыми'!

Каподистрия. А вот тут подумаем, господа! Что за немые чувства?

Капитонов. Видимо, он не находит на Кавказе ничего подозрительного. То есть, образно говоря, Кавказ молчит-с.

Каподистрия. (негромко) По-моему, нам с лихвой хватает одного говорящего образно. Вы-то уже не уподобляйтесь...

Черницкий. А почему ж стихотворение такое грустное?

Капитонов. А потому и грустное, что не находит...

Рыжов. А если он видит проявления какой-то диверсионной деятельности, но косвенные?

Каподистрия. Не уходите в лирику. Нам сказано: 'Питаюсь чувствами немыми'.

Капитонов. Я все-таки склонен считать, что это означает спокойствие Кавказа.

Каподистрия. (махнув рукой) Будь по-вашему. Посмотрим, что дальше.

Черницкий. '...И чудной прелестью картин'. Пожалуй, господин Капитонов прав.

Капитонов. Читайте дальше, господин камергер.

Черницкий. '...Природы дикой и угрюмой'.

Каподистрия. Вот! Вот и нотка драматизма зазвучала! Что это, по-вашему, а?

Черницкий. Это бред стихоплёта... по-моему, он манкирует.

Капитонов. Там ведь правда дикая природа. А угрюмая... ну, допустим, он чувствует опасность, но не видит ее проявлений.

Каподистрия. Какая у вас фантазия, советник.

Рыжов. Господа... а может быть, это просто стихи?

Черницкий. (строго) В каком смысле?

Рыжов. Ну просто. Стихи.

Утренний совет – прощание с Броневским – снова плыть – о чём не напишут.

Законы осуждают

Предмет моей любви;

Но кто, о сердце, может

Противиться тебе?

Н.Карамзин

Небо в ночь перед отплытием было ясным-ясным, поглядишь – и увидишь, как высоко над Феодосией звёзды вершат свои звёздные дела, лишь по недосмотру сохраняя до сих во вселенной синюю булавочную головку Земли; а где-то на Земле стоит город Петербург и полуостров Крым, и так смешны расстояния между ними, что думаешь поневоле – человек не обучен правильно ходить, иначе мог бы одним шагом преодолевать все дали, разделяющие земные места.

Пушкин курил, глядя на море, и тосковал по Питеру. Море равнодушно блестело: ему не было никакого интереса до Пушкина; оно не воевало с Турцией и не читало стихов. Утешал Француза только могучей крепости табак, подаренный Броневским.

– Не спится? – спросил Александр у летучей мыши, мелькнувшей над палисадником. – Вот и я не сплю.

Мышь снова появилась, заложила вираж и канула в темноту.

– Как хочется домой, – сказал Александр, – в этот пакостный Петербург. Клянусь, даже кабинет Нессельроде, того ещё м...ка, мне сейчас роднее южных пейзажей. Я люблю Петербург, мышь, – пылко продолжил он. – Я дитя его каналов и мостов и, сколько ни кормят меня здешними фруктами и ни греют солнцем, всю жизнь душа моя будет тянуться к дождливому, серому....

– Ты москвич, – сказала летучая мышь из темноты, и Пушкин уснул в расстроенных чувствах.

Проснулся на рассвете, со слабостью во всём теле и жутко голодный.

Никита, посланный за едой, принёс свежего хлеба с молоком и записку от Раевского 'Как только проснётесь, ждем с Б. в библиотеке'.

Дожевывая на ходу хлеб, Александр поплелся в библиотеку. Там уже сидели, попивая кофеёк, бодрый и свежий Раевский и с ним Семён Михайлович, по лицу которого нельзя было определить, выспался ли он.

– Сударь мой милый, – сказал Броневский, ворочая ложечкой гущу.

– Проснулись! Садитесь, – Раевский подвинул кресло. – Готовим списки нужных людей.

Пушкин сел.

Броневский вытянул ноги и вздохнул:

– Годы... Как поздно мне судьба подкинула такое интересное дело.

– Будут ещё дела, наступающее время из них одних и состоит, – пообещал Раевский (и не сдержал слова; Броневский до самой своей смерти в 1830-м году не был более привлечён к службе. Только собранные им географические и исторические данные публиковались, но это не касается нашего повествования).

– Гонца от Испсиланти зовут Рыул.

– Как? – удивился Раевский.

– Это молдаванская фамилия, Рыул. Он штабс-капитан. Ниточка к нему куда заметнее, чем к вашему загадочному турку.

– Интересно, зачем ему понадобилось в Крым, – Пушкин поёжился от озноба, вызванного ранним пробуждением. – Неужто Зюден назначил встречу?

– Думаю, Ипсиланти сам решил что-то предпринять.

– Он вправду считает, что к нему приедет из Крыма целая армия?

– Про генерала давно говорили – он глуп, – ввернул Броневский.

– Но не полный же он дурак. Или не понимает, что на деле получит горстку романтиков, которые много не навоюют?

– Это понятно нам, – сказал Раевский. – Понятно Зюдену. Но для Ипсиланти это соломинка, за которую он ухватится. Ему нужно больше народу, а в идеальном случае – и поддержка государя.

– Занятно получается. Ипсиланти с его антиосманским движением приносит Турции столько пользы, сколько и Зюден не сумеет принести.

– Это зависит от нас.

– Mais comment ? Как именно?

– Принесет ли Зюден пользу Турции, или мы его прежде поймаем. Семён Михалыч, – Раевский повернулся к старику.– Кто из всех, перечисленных вами людей, наиболее связан с крымскими греками?

Броневский надел пенсне и вгляделся в лист, исписанный ровным почерком Александра Николаевича.

– Аркадий Вафиадис, – сказал он. – Рыбак. Семь лет назад его привлекали к работе и сильно выручили. Можно сказать, спасли. Он грек, знает всех и вся в Юрзуфе и около него. Одна беда – любит выпить. Последний раз было о нём слышно год назад, когда передавал его сиятельству...

– Нессельроде?

– Ему, родимому. Передавал такие же перечни людей, что и вам. Ежели за последний год ничего не изменилось, вы найдёте Вафиадиса в харчевне 'Русалка'. Когда он перестаёт пить, становится очень смышлёным. А главное – никогда, ни в трезвом виде, ни пьяный – не болтает. Молчун, только слушает.

Броневский легко вынимал из тренированной памяти сведения. Видно было, как редко ему приходится использовать всё, что успел он узнать за время долгой работы, и как счастлив он сейчас снова почувствовать себя в строю.

– Поедете сами, – сказал Раевский Французу. – В Юрзуфе встретитесь с остальными нашими женщинами, – он имел в виду мать и двух других сестёр. – Я останусь здесь с тем, чтобы найти какие-нибудь следы. В Феодосии должны быть тайные контакты если не у Зюдена, то у его связного.

Выезжали после полудня. Старик засиделся с Раевским-старшим за трубками; вышли, когда генерала Раевского хватилось семейство.

Броневский вышел в халате и красной курительной шапочке, похожий на турка.

В дорогу он насовал барышням фруктов и цветов, крепко обнял Николая Николаевича и подошел к Пушкину.

– Вы так и не прочитали ни одного стихотворения, – сказал он.

Пушкин удивился.

– Что же вам – прямо сейчас прочесть?

– Не нужно, я не смыслю в стихах. Но вы ведь пишете много, я слышал.

– Бывает.

– Оставьте службу, – Броневский смотрел пыльными глазами. – Она как ревнивая баба, убьет вас, потому что вы можете жить без неё.

Он снял шапочку, давно уже утратившую функциональность: волос у Семена Михайловича почти не осталось, и защищать их от табачного запаха не было нужды.

– Я подумаю над вашими словами, как только исполню долг, – ответил Пушкин. – До того я бы стал преступником, последовав вашему совету.

– Я понимаю, – Броневский затряс головой. – Я понимаю...

С Александром Раевским обменялись рукопожатиями.

– Думаю, мы встретимся.

– Уверен, – кивнул Раевский. – Пишите обо всем, что удастся узнать. Как только соберу больше сведений – приеду к вам.

...Засмотрелся на сестёр Раевских, поднимающихся на борт корвета 'Або'. Поравнявшись с Александром, София пожаловалась ему на утомление частыми морскими путешествиями, которых ни она, ни Мари не переносят. Пушкин пожелал им легко выдержать плавание и выразил надежду, что море будет мирным, если вовсе не застынет от восхищения их красотою. Девушки рассмеялись; Сонюшка сказала, что после таких слов следовало бы установить, кого именно из сестёр Александр считает настолько красивой. Отшутился, что всех разом. Пушкин пропустил их, чтобы увидеть, как изредка появляется под оборками платья ножка Марии Николаевны.

– Устали, барин? – спросил из-за спины Никита, с трудом тянущий багаж.

Замерший на трапе Александр спохватился и поднялся на палубу. Мария на ходу обернулась к нему и -

О, что за странная сила, какой неведомый язык становится подвластен девушке, вошедшей в тот возраст, и кто учит её этому мастерству? – Она

Расширила зрачки

и посмотрела так, что он увидел

Себя, тридцатилетнего, с Марией,

Влюблённого в неё десятый год,

Его детей – курчавых, быстроглазых;

Они вот так же вместе поднимались на корабль, Мария поправляла покосившуюся от ветра шляпку; сзади тащил чемодан бессмертный оруженосец Никита...

И этот взгляд сказал ему: сегодня -

И она отвернулась. Пятнадцать лет, подумал Пушкин, пора уж ей думать о замужестве.

Воодушевлённый, он начал рассказывать ей какую-то ерунду, потом вспомнил лицейские подвиги, и понеслась.

– И Дельвиг, этот толстяк, решил доказать, что сможет выпить больше из-за своих объёмов. Мы, bien sûr, не поверили...

– И что решилось? – заинтересовалась Мари. – Переубедил он вас?

– Не знаю, я держал пари со всеми и пил, сколько мог. Ничего не помню, но до сих пор надеюсь, что выиграл...

Корабль плыл в тумане, море было тёмно, а небо над ним оставалось светло-синим, только облака сделались почти чёрными и неслись по ветру вслед за судном.

Николай Раевский-старший читал, Николай-младший сморкался, закутавшись в одеяло (его лихорадило), София уже спала. За Пушкиным и Марией никто не следил.

– Ну, вот и ваша каюта, – они вернулись с прогулки по палубе.

– Покойной ночи, Саша, – Мари чудесно вплетала во французскую речь русское 'Саша'.

– Боже мой, вы говорите мне 'покойной ночи'? Ваше пожелание не сбудется.

– Почему?

– Потому что я не могу спать. Я не сплю из-за вас.

Он, не замечая этого, шагнул в каюту за Марией.

Повисла пауза.

– Я верю вам, – сказала она.

– Я люблю вас, Мари. Я прошу вас...

– Я не хотела лишать вас сна.

(В каюту заглянула горничная Уля, и Мария голосом более высоким, чем обычно, по-русски крикнула ей: 'Уходи!')

– Я прошу вас. Будьте моей женою. Уверен, ваш отец не будет против, тем более, я дружен с вашими братьями, я друг семьи, и у отца не будет оснований... – в легких закончился воздух; Пушкин перевел дыхание.

Пауза.

– Благодарю вас, Саша, – она поправила воротничок да так и оставила руку на пуговице.

– Клянусь, я сделаю вас счастливой!

– Сделайте.

– Только согласитесь!..

Мария расстегнула пуговку:

– Нет... Нет, Саша. Простите меня. Вы хороший и замечательный человек и поэт...

– Вы не любите меня? – спросил он, недоумевая

– Нет, Саша, – распустила воротничок. – Вы мне нравитесь, но, сами понимаете, замужество...

– Что замужество?! -

– ...требует все-таки большего. К тому же вы бедны...

– Вот в чем дело! Я беден!

Мария почти прижалась к Пушкину; вся она горела опасностью и любопытством.

– Вы будете говорить, что это пустяки... Но ведь деньги так же нужны браку, как любовь. Вряд ли наша жизнь была бы счастливой... – расстегнула воротничок окончательно. – Я не готова.

– Что ж вы делаете?

– Я вам отказываю. Я отказываюсь выйти за вас замуж, – после напряженной паузы. – И только.

– Ах вот как. Замуж вы не готовы... а к этому готовы? Зачем вы это делаете, оставьте, вы ребенок, Мари, я предлагал вам замужество, но не...

(Простим себе невнимательность: история не сохранила подробностей, кто же именно первым потянулся к другому, прежде чем случился поцелуй).

– Вы жестокая, – сказал Пушкин, переводя дыхание. – Я же буду любить вас, Мари, я же буду всегда вспоминать.

Вновь поцелуй.

– Вы поразительно смелы. В ваши годы.

– Ну что вы, вы же первым признались, Саша. А я вам всего лишь отказала.

'Если когда-нибудь, лет через двести, о нашем веке будут вспоминать как о времени целомудрия и строгости, – подумал Пушкин, – то не оттого, что не было разврата; просто никто в девятнадцатом столетии не решится о нём написать'.

И было всё: было расстёгнутое платье, был расшнурованный корсет. Была живая, горячая, испуганная, жадная и безрассудная, абсолютно земная Мария Раевская.

В четвёртом часу утра он вышел на палубу, застёгивая жилет. На корме стоял капитан, кажется, его фамилия была Дмитров (или Дмитриев? Дмитровский?). Капитан, увидев Александра, молча кивнул и даже не спросил, отчего пассажир не спит.

...И вы, наперсницы порочных заблуждений,

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

В тумане плыли тёмные очертания далёкой земли.

– Видите, – сказал капитан, указывая в ночь, – Чатырдаг.

Пушкин не видел.

Интерлюдия: Зюден

Явися мне, явися,

Любезнейшая тень!

Я сам в волнах шумящих

С тобою погребусь.

Н. Карамзин

Ульген вернулся с молитвы в пять утра. Слышно было, как он возится с замком своей каюты, потом тяжело топает по палубе. Его не учили ходить бесшумно.

– На горизонте ещё один корабль, – сказал Ульген.

– Ты же не думаешь, что это погоня?

– Здесь не так часто ходят корабли, – он был напряжён.

– Сомневаюсь. За нами не следили, я бы заметил.

Ульгена нужно было убить сегодня же. Связной сделал, что должен был – связал. Дальше иметь с ним дело становилось небезопасно: он, несомненно, был под наблюдением в Тамани, узнают его и в другом месте.

Бриг 'Мингрелия' шел быстро, ветер был хороший, и к утру должны были причалить к Юрзуфу.

Что-то странное произошло. Холодное кольцо уперлось в затылок.

Зюден удивился.

– Ответьте на мои вопросы, – сказал Ульген, держа пистолет (молодец, возвращаясь с намаза прихватил оружие; недооценил его Зюден) крепко, но чувствовалось, что рука его подрагивает.

– Это ты так шутишь?

– Когда я вас убью, поверить вы мне уже не сможете. Поэтому верьте сейчас, я не шучу, – острит, значит, по-видимому, взвинчен до предела.

Лет десять назад я бы испугался, подумал Зюден. Опасность есть наше внутреннее чувство. Это трусость от ситуации плюс осознание глупости, к ней приведшей.

Трусом он не был, а глупость, конечно, имела место, но думать об этом лучше потом, в более приятной обстановке. Злость советовала заговорить с предателем по-французски или того лучше – по-немецки. (Всё-таки, он обращался к Зюдену, произнося его немецкое прозвище). Но злость была запрятана в дальнее отделение мозга: на потом. И сказано было по-турецки:

– Я готов отвечать, не стреляй, – и торопливо, нервно, – Ты чей? Ты же не русский агент, я тебя проверял.

– Хочу знать, как много известно о планах 'Филики Этерия'.

– Так ты у нас на сторону греков переметнулся? – искренне удивился Зюден.

– Отвечай! – пистолет упёрся в затылок плотнее. – Есть ли шпионы в Этерии, в греческой общине Крыма, в Одессе...

– Есть, мне известны их имена, – сказал он испугано. – Я всех назову, всё что знаю...

(Что же ты теперь будешь делать? Убить человека, который только что согласился быть твоим единственным источником информации, нельзя, а значит, пригрозить нечем).

Оказался прав. Рука, прижимавшая пистолет к голове Зюдена, перестала дрожать, расслабилась. Голова ещё не думает, но рука уже в замешательстве: ей больше нельзя убивать.

– Говори.

Нет, рано, нужно заставить его произнести длинную фразу.

– Кого тебе назвать? – с готовностью спросил Зюден. – Я могу начать с Крыма, он ближе всего, потом расскажу об Одессе... Ты ведь не убьёшь меня, если я всё расскажу?

– Начинай с Крыма, – (отлично, у него нет времени думать, он соглашается с тем, что ему говорят) – Потом... всё остальное. Если будешь отвечать честно...

Когда человек говорит, он занят языком и губами. Не пальцами. Стреляют в паузах, а паузы дожидаться не нужно.

Пора!

Зюден упал со стула на бок и, быстрее, чем Ульген успел что-либо заметить, перевернулся на руке, подбросил собственное тело вверх (лёгкость! Торжество отточенного искусства!) ногой выбил пистолет из руки связного и, уже падая, ударил Ульгена пяткой. Подсвечник, сбитый летящим пистолетом, упал. Наступила темнота, в которой шумно повалился на пол Ульген.

Проклятые нервы. Не успел зажмуриться, когда видел падающие свечи. Теперь Зюден ослеп и ориентировался по звукам. Связной вскочил, сделал пару шагов, громыхая толстыми подошвами. Бегом мимо него из каюты – и наконец-то свет, холодный, утренний, голубой.

Ульген выбежал следом и тут же покатился, получив кулаком в висок. Встал, вытащив длинный нож. Хорошо, пусть бьёт, нож очень пригодится.

Перехватил выпрямившуюся в выпаде руку, а теперь самое важное – 'колесо'. Сжал запястье, повернул так, что хрустнула переломившаяся кость, – нож выпадает из разжавшихся пальцев, – а сейчас оттолкнуться ногами, взлететь, вращаясь винтом вокруг всё ещё вытянутой руки противника, на лету – ногой в нос, – закончить оборот, – нож почти упал, – схватить не успевший коснуться палубы нож, уже опустившись на корточки, и нанести главный, решающий удар.

Связной не был опытным бойцом, но обладал поразительной быстротой реакции. (А может, был туповат, и не удивился при виде человека, перекрутившегося, наподобие лопасти?) Он отбил удар Зюдена с такой силой, что нож вылетел.