Текст книги "Сын Неба"

Автор книги: Леонид Леонидович Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Леонид Смирнов
СЫН НЕБА

Высшее Тайное Знание

является тайным не потому,

что кто-то дал подписку

о Его неразглашении, не потому,

что некое могущественное жречество

свято бдит, охраняя рубеж,

за чертой которого

сокрыто Высшее Тайное Знание.

Высшее Тайное Знание – рядом,

Его никто не стережет,

надо только уметь увидеть Его,

уловить, воспринять, почувствовать,

Войти в Него.

Книга, которая сейчас перед Вами,

– это Книга о Вхождении.

«Бездна, которую он видит,

не ослепляет, а озаряет его».

(Из отзыва читателя Э.А.Агавелова о предыдущей книге автора)

Автор заранее благодарен за любой отзыв об этой книге.

E-mail: [email protected]

За случайные совпадения с реальными именами и ситуациями автор ответственности не несет.

 
«Сыном
Неба
дано
стать
каждому,
достаточно
лишь…»
 

Глава первая
Носитель Знака

Изложенные здесь события могут быть хронологически перепутаны и не соответствовать земной своей очередности. Когда они еще не произошли, но уже существовали, их земная очередность была чем-то вторичным, несущественным. В Итоге будет – Так!

А каким путем, в каком порядке и за какое время придут к уже существующему итоговому результату – это вопросы земные, частные, они не требуют вмешательства сил, выносящих Итоговое Решение.

1. – Я знаю, кто ты…

В первый момент Он не понял, от кого прозвучала эта фраза. Он вздрогнул внутренне, но внешне оставался неподвижен. Он даже замер, хотя так хотелось обернуться, оглядеться по сторонам. Кому же принадлежал этот голос? Голос женский. Голос молодой. Даже красивый.

Он не знал, как себя повести. С одной стороны, никто не имел права знать, Кто Он. С другой стороны, голос этот так был прекрасен и молод, так сладко манил. С одной стороны, Он обязан был принять меры – человек, узнавший, Кто Он, не должен жить. С другой стороны, как же она Его узнала? Вдруг Она – Равная?

Он оглядел толпу. Люди толкались у тесного входа на эскалатор. Поднявшись по эскалатору, Он встал у выхода, будто кого-то ждал. Мимо шли люди, и Он бросал беглый взгляд, если мимо шла девушка. Ну, кто ж из них? Может быть, эта? Нет. Слишком зациклена на собственной внешности – побрякушки, укладка, много краски. Такая не может быть Равной.

Он уже вышел на улицу. Яркое солнце вернуло в мир реальности. Здесь не могло быть грез, галлюцинаций.

И вдруг снова:

– Я знаю, Кто Ты…

Она не подошла. Она – появилась. Будто выделилась из пространства в той его точке, куда Он смотрел еще пару секунд назад. Где еще пару секунд назад никого не было. Будто ускоренного действия проявитель вычертил ее из пространства. Выглядела она невзрачно: тоненькая, очень юная, какая-то неоформившаяся, нескладная. Вроде бы все черты ее были красивы, прекрасны по-своему. Но каждая – по отдельности. Вместе они представляли собой что-то недоделанное, несостоявшееся.

– Это вы мне сказали…

– Я вам ничего не говорила…

Врет. Но посмотрим, как поведет себя дальше. Он знал, что за ним пойдет любая. И пойдет – куда угодно. И будет идти, пока Он зовет. Достаточно лишь заговорить с ней. Достаточно лишь остановить ее на мгновенье. Не то чтобы Он знал какое-то волшебное слово, нет. Срабатывало другое. И Он знал, что она (даже если это – Она) – пойдет. Хоть Он и старше ее раз в пятнадцать-двадцать. Хоть и внешность Его – скорее настораживающая, чем привлекательная.

2. Все в моем доме рассчитано на прием очередной чувственной дуры лет так восемнадцати-двадцати, хотя по новому Уголовному Кодексу можно без риска брать и младше. Желательно, чтобы она была абитуриенткой или первокурсницей филфака, журфака, искусствоведческого или что там еще есть – неопределенное, но престижное. Только не прагматичная, насквозь рациональная технарка или бухгалтерша, или (еще страшнее!) непробиваемая жвачная корова. Ей про Космос внутри человека, а она – жует. Ей про Сверхвозможности человека, а она – жует. Жует и жует. Такие умеют и книги жевать, и фильмы, и даже отношения с мужчиной. Как? Я тоже удивляюсь, но умеют. И жуют. Не жевать они только не умеют.

Такая сюда – не войдет! Нет, нет и нет! Жду тебя, амбициозная, взбалмошная, с неуравновешенной психикой, жаждущая приобщиться к чему-то такому, особенному, таинственному, и, уж конечно, что-то показать из себя. Хоть что-то.

Покажи! Посмотрю с восторгом. Ты будешь рваться сюда, потому что именно здесь на тебя Так смотрят! Потому что именно здесь тебя Так слушают! И ты уже ждешь, желаешь, жаждешь, чтобы на тебя смотрели именно – Так! Чтобы Так тебя слушали! И только – Так! Еще и еще, еще и еще!

Приходи! После залитой светом шумной улицы, позвонив четыре раза в звонок с наклеенным списком кому сколько звонить, ты резко и неожиданно попадаешь в темноту. Я веду тебя за руку, осторожно, ступенька, еще одна, теперь налево, длинный коридор, и все это – в темноте, в темноте, в темноте! Вот и комната. Свеча горит, длинные изогнутые тени на законопаченном черной бумагой окне, на черных стенах. Ой, что это? Да, это – гроб. Я сплю – в гробу. Ну, и ты, если дойдет…

Впечатляет? Но весь этот антураж – лишь внешняя канва того, с чем ты столкнешься. А столкнешься ты с куда более неожиданным и необъяснимым, чем темнота после яркого света и гроб-постель со свечкой. Кстати, не удивило тебя, что мужчина, столь солидный, живет в коммуналке? Или в твою эпоху уже не помнят, что это такое? А может, он, этот мужчина, никакой и не солидный, а жалкий, ничтожный и беспомощный? Зарылся в нору. И чахнет. И тебя – туда же!

И ты вошла в эту благоухающую миазмами коммуналку. При всем своем интеллекте, при всей своей высокодуховности. Да, ты вошла, вот ступеньки, вот поворот, вот длиннющий коридор и темнота, темнота, темнота. Почему? При шести комнатах и куче фамилий под кнопкой звонка? Почему – темно? Где же люди?

3. Для Него было под силу добиться любой женщины, обеспечить себе любой уровень жизни и жить, при желании, в любой эпохе на выбор. Но использовать свои возможности Он старался все меньше и меньше. Все казалось мелким, ненужным, неинтересным. Единственное, что совершенно искренне приносило Ему удовлетворение, радость, счастье, – это Творчество. А сотворить Он мог самое разное. От шедевра искусства до биологической особи. И много чего другого. Тут не было потолка для фантазии.

Для Него остановилось земное время, Он мог изменить в материальном мире все: судьбы людей, континентов, галактик. Достаточно одного неосторожного не то что движения – помысла! – и Он мог вытереть из Пространства Бытия что угодно и кого угодно. Для Него остановилось время при Вхождении в Мир Иных Измерений. Он мог двигаться по времени в любом направлении. Он мог выбрать любой материальный объект, замерший перед Ним во времени, и сделать с этим объектом все, что посчитает нужным: вылечить, переделать, усовершенствовать, стереть, воскресить.

И при всем при этом Он не чувствовал себя особенным, исключительным, необыкновенным. Просто Он кое-что – Знал. Он мечтал передать кому-нибудь это Знание и доказать: Сыном Неба может стать каждый, достаточно лишь…

После многоточия можно поставить одно только слово: достаточно лишь – Войти. Очень простенько, буднично и неубедительно звучит одно это слово. Уж лучше сказать более увесисто, торжественно: осуществить Вхождение. Но что стоит за этим будничным, вроде бы, обыденным словом, какой немыслимый путь лежит к этому слову, простому и короткому, Он не мог объяснить коротко. Есть ведь понятия довольно простые, когда они разъяснены, подтверждены, проверены. Например: Земля вращается вокруг Солнца. Но потребовались века и века, потребовались костры инквизиции, изломанные судьбы и мужество Посвященных, чтобы эта истина стала доступна любому и каждому.

4. В принципе, встреча эта была уже не нужна. Все вопросы мы обговорили по телефону, и я ехал в фирму – так, для проформы, чтобы поставить точку в уже решенном вопросе, заодно оставить заполненный бланк договора в двух экземплярах и бланк счета в одном экземпляре.

Эта работа резко отличалась от журналистской деятельности, к которой было приучено мое поколение, когда мы писали заметки о том, как по-ударному вышли заводские ребята на Всесоюзный субботник и с чувством глубокого удовлетворения очистили от мусора территорию родного завода и окрестных дворов.

Сегодня на чувства ребят было глубоко наплевать, а у журналистов появилась новая проблема, новая всепоглощающая забота: добывать деньги. Для ее решения приходилось осваивать совершенно новую для себя профессию: продавца газетной площади. Вся задача состояла в том, чтобы найти жирного гуся и ощипать его, насколько получится.

На жирного гуся не так просто выйти. Звонишь в фирму, спрашиваешь босса. Отвечает девочка, выпытывает, кто ты и по какому вопросу, и таким ласковым голоском:

– Соединяю!

Трубку снимает вторая девочка, выпытывает более обстоятельно и голоском, просто обворожительным:

– Оставьте свой телефон, когда вас смогут принять, вам позвонят…

И я наивно ждал.

– Сергей Леонидович, как мы рады вашему звонку! – слышалось в трубке, когда я не выдерживал и звонил сам. – Перезвоните, пожалуйста, в четверг.

В четверг меня перебрасывали на понедельник, в понедельник – на следующую пятницу…

Как я ненавидел секретарш! Да не только я, любой из журналистов. Я пытался с ними бороться. Оказалось, себе дороже. Я попытался с ними дружить, даже как-то их прикармливать. Не всегда удачно, ведь секретарши в фирмах – отъевшиеся, но я и подходил нестандартно:

– Будьте любезны, соедините меня с Игорем Константиновичем! – начало типовое.

– А как вас представить?

– Представьте меня на белом коне, в искрящихся на солнце золотистых латах, большого такого, с бородой, – в трубке слышится «хи-хи», и тут я называю свои фамилию-имя-отчество и из какой я газеты.

Шеф принял сам. Я сидел в приемной в кресле напротив двери его кабинета, секретарша подала мне чашечку кофе и добавила тем же ласковым голоском:

– Игорь Константинович просил подождать. Он освободится минут через десять.

Я еще допивал свой кофе, как дверь кабинета открылась, провожая своих гостей, босс вышел в приемную, пожал гостям руки, и тут его взгляд упал на меня.

Он не скрывал, что очень рад встретить меня снова. Первая наша встреча состоялась несколько лет назад, еще в дорыночную эпоху, редакция послала меня в один научно-исследовательский институт написать про молодого ученого Игоря Храмцова. Его работа была представлена на престижную премию, а молодежная газета, где я тогда работал, просто обязана была про него написать.

– Как же ваша наука? – не удержался я, когда мы вошли в кабинет, забыв на минуту, что пришел не для разговоров по душам, а для подписания договора на публикацию в газете рекламного модуля.

– Что я вам скажу… – помедлил он. – А может быть, именно вам, журналисту, и стоит об этом узнать…

Смешной… журналисту… Журналисты давно превращены в рекламных агентов. Главным в работе стало – снять деньги, еще деньги, еще деньги. И напишем мы про тебя ровно на ту сумму, которая будет стоять в договоре. Сколько лет прошло с той нашей встречи, когда он был просто Игорем? Пять? Шесть? Не помню. Внешне он почти не изменился. Но есть огромная разница между тем и этим.

– После той разработки, ну, помните, она еще на премию была представлена, я увлекся темой всерьез. И в какой-то момент открылось такое… Об этом не рассказать. Это не изобретение. Это не открытие. Это нечто большее, несоизмеримо большее!

По прежней встрече я помнил, что парень он довольно скромный, не хвастается, хотя было чем, про его тогдашнюю разработку пришлось выспрашивать ученого секретаря института, сам Игорь говорил о ней весьма сдержанно. Или из скромности. Или догадывался уже, что ждет его нечто большее, несоизмеримо большее.

– Почему же я – здесь? – упредил он мой естественно возникающий вопрос. – Я прекрасно понимал, что у такого открытия, если сделано оно в советском институте, два наиболее вероятных пути: или сгноят на полке в архиве, или украдут. Подставят туда соавторов, руководителей липовых, громко объявят недоработанным и тихо продадут на Запад. Я пошел третьим путем: я заработаю деньги, много денег, оборудую собственную лабораторию и воплощу свое открытие в конкретном продукте.

Он улыбнулся, кивнув мне:

– И тогда вы напишете про это в газете.

Я кивнул с улыбкой в ответ. Я рад был бы в недалеком будущем написать про его открытие. Наверняка, это что-то потрясающее. Но сегодня я приходил к нему за рекламным модулем богатой западной фирмы, российское представительство которой он на сей день возглавлял. Он зарабатывал деньги. И я заработал с его помощью свой небольшой кусок – с каждой добытой рекламы мне полагалось пятнадцать процентов комиссионных.

5. А в газете дела шли плохо. Звонил из Москвы Тузовский, главный редактор. По тону разговора легко было понять, что дела действительно «не ах». Я не любил те периоды, когда дела в газете шли хорошо. Тогда Туза (так мы его звали еще со студенческих времен) держался надменно, начальственно. Я любил, когда он просил по-дружески:

– Придумай что-нибудь, сделай что-нибудь! Ты же – можешь!

Почему-то дела наши в Москве не раз зависели от ситуации в маленьком петербургском корпункте, состоявшем из одного человека. Много на себя беру? Может быть. И я ответил:

– Хорошо, Коля, что-нибудь придумаю.

Я не называл его «Тузой», хотя он, несомненно, догадывался, что зовут его так не только бывшие однокурсники, но и вся редакция. Называл Колей, при подчиненных – Николай Александрович.

Туза в очередной раз вляпался. И передо мной в очередной раз ставилась задача – что-нибудь придумать.

6. Когда мы студентами второго курса приехали на картошку, мы выстроились шеренгой вдоль барака, где нам месяц предстояло жить, и перед нами держал речь парторг совхоза.

– От лица коллектива совхоза «Путь Ильича» я приветствую студенческий отряд имени Василия Островского! – он тупо смотрел на нас, не понимая, почему мы ржем, как лошади. Наш студенческий отряд назывался «Василеостровский» по имени Васильевского острова, где находился факультет журналистики университета.

Парторга явно раздражал наш смех.

– Что вы ржете, как лошади?! – топнул он ногой в высоком сапоге.

– Все мы немножко – лошади! – донеслось из шеренги.

– Кто это сказал?!

– Маяковский.

– Маяковский, два шага вперед!

Из шеренги никто не вышел.

– Ну, Маяковский, я с тобой разберусь! – парторг раздраженно махнул рукой, отвернулся и быстро зашагал, подзывая своего пса:

– Туза, Туза!

Мы знали, что совхозного пса зовут Тузик, что живет он в соседнем с нашим бараке, даже не в будке, но студент Коля Тузовский с того дня для всего курса стал Тузой. Похоже, навсегда.

7. Изложенные здесь события хронологически могут быть перепутаны и не соответствовать земной своей очередности. Когда они еще не произошли, но уже существовали, их земная очередность была чем-то вторичным, несущественным. В Итоге будет – Так! А каким путем, в каком порядке и за какое время придут к уже существующему итоговому результату – это вопросы земные, частные, они не требуют вмешательства сил, выносящих Итоговое Решение.

8. В те годы перед журналистами встала очень сложная задача: все, чему их учили, что в них взращивали, стало или не нужно, или почти не нужно. Буквально за год – за два до наступления той эпохи любого уровня журналист, если бы вдруг не то чтобы попросил денег за свою статью, за публикацию, хотя бы намекнул, хотя бы заговорил о деньгах, он мог иметь большие неприятности.

Пришла эпоха, когда журналист имел в редакции неприятности, если денег не попросил, если о них не заговорил, если даже не намекнул. На Западе, насколько мне довелось с этим позже столкнуться, во всех изданиях рекламная и журналистская службы разделены. Журналист должен быть объективным, критиковать, делать независимую аналитику, рекламист – ковать деньги. Потихонечку мы к этой цивилизованной схеме подтягиваемся, но в то время до цивилизованных отношений в бизнесе было еще очень далеко.

Тузовский вляпался по обычной своей жадности. Он давно превратил нашу газету в прилавок для продажи всего, что можно продать или купить. Молодец – сориентировался в ситуации. Но в этот раз он продал какой-то фирме партию оборудования, находившуюся в Антверпене. Четверо сотрудников фирмы купили билеты, полетели в Королевство Нидерланды. А необходимое им оборудование уже было продано другой фирме. У Тузовского не было контракта на эксклюзивное право продажи. Владелец товара был прав, посредник (в лице Тузы) остался без своих комиссионных, а для тех четверых, потратившихся на полет в Антверпен, поездка была не вложением в сделку, а лишенным всякого смысла убытком. Они оказались крутыми ребятами, впаяли Тузовскому штрафные санкции.

И все бы сошло, рассчитались бы, но уж больно похожих людей примагничивает друг к другу: этим, как и Тузе, дозарезу нужны были таблетки от жадности. И побольше, побольше, побольше (уж простите за цитату из школьного анекдота)! В своих претензиях они не могли остановиться. Но это лишь предыстория ситуации, когда нам понадобится вдруг Кричухин, и когда Туза заново вляпается.

9. Кто-то звонит ко мне. Четыре звонка. Не спешу открывать – я никого не жду. Звонят настойчивей. Еще. Я выхожу в коридор, иду, не торопясь.

– Кто там?

– Участковый. Старший лейтенант Добрецов.

Открываю.

– Проходите.

Старший лейтенант садится на стул.

– Вы – это, Степанов Сергей Леонидович?

– Да.

– На вас поступило – это, – он машет передо мной бумажкой, но читать не дает, – заявление поступило на вас!

– Но вы хоть скажите, о чем там?

– А вы не догадываетесь?

– Нет.

– Ваш сосед Баранов Виктор Михайлович пишет, что вы подбросили ему в комнату четырнадцать, ой, простите, шестнадцать дохлых мышей!

– Откуда я их взял? Я что, кот?

– Так вы не подбрасывали ему – это, шестнадцать дохлых мышей?

– Нет.

– Пишите! – он протянул мне чистый лист. – Объяснение. Строчкой ниже: я, запятая, ниже, в одно слово, нижеподписавшийся, Степанов Сергей Леонидович, своему соседу Баранову Виктору Михайловичу шестнадцать – это, зачем вы пишете – «это»? Четырнадцать дохлых мышей не подбрасывал. Здесь подпись. И число, число не забудьте.

Я проводил участкового до двери и вернулся за холст. Живопись давно стала моим главным успокоительным средством. Самым надежным. Сначала я благодарен ей был за то, что она, как ничто другое, успокаивает нервы. Потом я открыл в ней нечто значительно большее.

10. Учитывая его занятость, я забегал к Игорю Храмцову минуты на две-на три, но каждый раз у меня оставалось впечатление, будто разговаривали мы целый вечер, допоздна, а размышлений после разговора хватало еще недели на две. Часам я не верил: они упорно показывали, что общались мы две-три минуты. Часам оказалось не под силу измерить Иной масштаб времени, ту временную складку, в которую мы попадали, ведя свои разговоры. Видимо, тема наших разговоров была интересна и востребована для пространства тех измерений, которые могли сокращать, сжимать, регулировать параметры времени.

11. С Мисой Кричухиным мы встретились, когда пересеклись две кривые: он катился вниз, я поднимался. Но поднимался я из такого дерьма, а он падал с такой высоты, что это стояние на одной ступени казалось чем-то странным и шатким. Как много дал он мне в познании профессии! Может быть, я и сам бы вышел на эти высоты, но сколько лет ушло бы на этот путь, пройденный рядом с ним за несколько месяцев!

Постараюсь пореже называть его «Мисой», как прозвали его в редакции, полное имя он носил: Михаил Понайотович Кричухин. Окончил «иняз», написал две научные работы по восточным языкам, владел всеми европейскими. Мог говорить на разных диалектах немецкого, на английском понимал анекдоты со всем утонченным двойным смыслом, некоторые его и на родном языке не всегда понимают.

Когда Михаил Понайотович был совсем молод, он занял пост довольно высокий – переводчиком у одного из советских министров. «Мисой» Понайотыч станет значительно позже, когда сопьется, опустится, но остатками образа интеллигентского будет напоминать былую свою значимость. Но это произойдет позже. Значительно позже. А в те годы совсем еще молодой Михаил Понайотович был на гребне своей карьеры.

Он часто встречал и сопровождал правительственные делегации. Однажды приехал в страну очередной крупный деятель, которого ожидал прием на уровне Совета Министров, звали деятеля… назовем его условно Отто фон Циммерман. Михаил Понайотович встретил его в Бресте, так и ехал до Москвы с высоким гостем рядом. Деятель оказался очень любознательным, обо всем расспрашивал. Как и положено, Понайотыч отвечал ему по газете «Правда» и по всем инструкциям.

Но неожиданный момент поставил политически подкованного переводчика в тупик. На станции рабочие грузили уголь, и один грузчик что-то спросил у другого, на что второй ответил: «За-ательски!», вскинув кулак с оттопыренным большим пальцем. Фон Циммерман тут же спросил переводчика: – Что означает “з – бательски!”?

– Зер гут! – отчеканил опешивший Кричухин и, в принципе, был прав – как еще перевести?

Обрадованный фон Циммерман записал новое слово в блокнот, потом зашел разговор о другом, и крохотный эпизод на станции забылся сам по себе.

Высокого гостя принял министр, все шло по протоколу, были подписаны важные соглашения. Довольный министр показывал гостю наши выдающиеся достижения. Естественно, возник вопрос:

– Как вам у нас на ВДНХ?

Переводчик, уже готовый переводить что-то вроде дас ист вундер шен, дас ист вундер бар, остолбенел, он что-то почувствовал.

– Айн момент! – воскликнул фон Циммерман, довольный, достал блокнот и с сильным акцентом, но с достоинством человека, за одну поездку якобы овладевшего столь тяжелым для иностранцев разговорным русским, выпалил:

– Зае – тельски!!!

Спецслужбы не спали. Они легко вычислили виновного, и хоть вина его была весьма сомнительна, и хоть специалистом он был высочайшего класса, но оправданий для Кричухина не нашлось: выгнали в шею!

Покатился он по наклонной. Ступеньку за ступенькой съезжал по должностям и оказался в редакции нашей газеты. Так мы и встретились с ним: мой карьерный подъем совпал в какой-то точке с его головокружительным спуском.

12. Из разговоров с Игорем Храмцовым:

Почему один школьник едва на «тройки» тянет, не успевает ничего, а другой – и на «пять», и на секцию плавания, и на фотокружок, и еще с друзьями погулять время осталось?

Вроде бы и у одного, и у другого – те же 24 часа в сутках. Есть версия, что у второго – организованность, он и успевает все. Но есть и другая версия. У второго – иной масштаб времени.

Время можно как спрессовывать, так и растягивать в объеме. Есть и временные складки: в них столько событий и свершений, а в земном измерении – прошло лишь несколько минут. Да что там минут – секунды, миг!

13. Обычно мы решаем свои задачи на среднем или начальном уровне. Большинство наших задач именно этим уровням и соответствуют. Когда мы пытаемся решить свои задачи на высоком уровне, нам редко это удается. Мы перепутали все входы и выходы. Мы тянем на себя ту дверь, которую надо толкать вперед, или же толкаем вперед ту дверь, которую достаточно легко потянуть на себя, чтобы она открылась.

Не раз люди замечали: у человека долго не получалось ничего, и вдруг разом стало все получаться. Будто вручили ему волшебный пропуск, будто нажалась какая-то загадочная кнопка «пуск», открывающая все двери на всех уровнях, дающая ключ ко всем входам и выходам. Человек так долго бился у закрытых дверей, он не верит еще в свою удачу, вдруг она – случайность! Но нет – открылась одна дверь, другая, открылась и та, открыть которую он мог лишь в самых фантастических мечтах, самых дерзких и самых заветных.

Он нашел Ключ. Этот Ключ лежал на Высшем Уровне. Если мы подошли к тому, чтобы решать свои задачи на Высшем Уровне, любая задача нижестоящего, пусть даже сравнительно высокого, но все же нижестоящего уровня, решается сама.

Когда Он понял эту довольно простую истину, Он стал перебирать в памяти все эпизоды своей жизни, стараясь понять, что же Он делал не так, если судить себя с позиций Высшего Уровня? Почему Волшебный Ключ так долго Ему не давался? И почему все-таки в конце-то концов этот Ключ – в Его руках?

14. Из разговоров с Игорем Храмцовым:

В чем разница между Богом и Дьяволом? В чем основная суть их спора?

Похоже, главный предмет их спора в решении вопроса: можно ли ребенку говорить правду?

Мы ребенку говорим: не трогай чайник – обожжешься! Он и не знает – почему? Мы и не объясняем – верь!

Если говорить ребенку правду, выкладывать полную информацию, надо объяснить, что при температуре сто градусов по Цельсию вода кипит. За счет теплоты происходит ускоренное движение молекул. Попутно надо объяснить и что такое молекула, и почему при нагревании меняются свойства вещества: вода превращается в пар. Тогда только мы скажем ребенку правду – объясним явление с учетом всех взаимодействующих факторов.

Ребенок, пожалуй, до конца не дослушает – заплачет. С ним надо проще: чайник – обожжешься – верь!

С позиций Вселенной, с позиций Высшего Разума мы, земные люди, – дети. Мы еще не готовы к пониманию Высшего Знания с учетом всех взаимодействующих факторов. Мы только начали познавать атомную энергию – и что? Тут же две бомбы кинули. А ведь знание действия ядерного оружия – еще далеко не самая высокая ступень Знания. Существует более высокий уровень – уровень Сверхзнания, Сверхвозможностей и Сверхоружия. Можно ли доверить алгоритм перехода на этот уровень современному человеку – ребенку со Вселенских позиций?

Нельзя ребенку говорить правду. Ему даны Заповеди – пусть Верит! – говорит Бог.

А Дьявол – нет, пусть от яблочка откусит, пусть лук и стрелы придумает (с них начинается глубоко засекреченная наука – баллистика), пусть атомную бомбу на соседа кинет. Нет у Дьявола совести, для него запросто дать ребенку малому поиграть химическими реактивами или таблеточки пусть покушает – позабавляется. Что за этим последует, кроме зла?

Знание и зло – соседствуют. Знание не должно опережать взросление – говорит Бог. Наверное, Он глубже смотрит на вещи, потому и во всех религиях Бог – с положительным знаком, Дьявол – с отрицательным.

И цифра, которая мистически раскрывает творческий замысел Бога, – семерка. Она – первое в ряду чисел натуральное число (если, конечно, не брать в расчет нечетные цифры до пяти – совсем уж простые, как пять пальцев). Делится семерка только на себя и на единицу. Шестерка (три шестерки – символ Дьявола) делится и на единицу, и на двойку, и на тройку. И равняется сумме своих сомножителей.

 
Шестерка – Знай!
Семерка – Верь!
 

15. Он помнил только очень краткий миг, внешне совершенно не впечатляющий. Хоть и хотелось происшедшее как-то приукрасить, расписать, но уж в чем – в чем, а в этом вопросе он боялся неправды, боялся даже частички домысла. Боялся и неосторожной огласки, способной привести к кривотолкам. Да и не надо, чтобы об Этом кто-либо Знал. Логика подсказывала: избрать могли любого из людей, но Избрали именно человека пишущего, пишущего профессионально. Значит, Избрали не для того, чтобы он молчал, а чтобы рассказал. Рассказал широчайшей аудитории, рассказал убедительно, рассказал правдиво.

Внешне все произошло довольно невзрачно, совершенно не для художественного повествования. Это было 12-го февраля, поздно вечером, он возвращался домой от Игоря Храмцова. Он шел к станции метро «Площадь Александра Невского» и в данный момент переходил эту самую площадь, широкую и почти безлюдную в холодный февральский вечер. Вдруг что-то резко кольнуло ему в бок. Кольнуло – не то слово. Что-то с болью впилось в бок между ребрами. Будто копье бросили, будто трезубец.

Уже придя домой, раздевшись, он обнаружил у себя на левом боку три ранки, три точки, расположенные по геометрически правильной линии. Ранки были свежие, не кровоточили, но сильно болели.

Что произошло в тот зимний морозный вечер на самом деле, он узнал лишь много позже, лишь в состоянии глубокого Вхождения, когда шаг за шагом, эпизод за эпизодом сканировал собственную память. Память при сканировании выбрасывает подчас не совсем приятное, а то и совсем неприятное, но он постарался не обращать внимания ни на что, кроме касавшегося события вечера 12-го февраля.

Это событие, как оказалось, по степени важности сопоставимо лишь с такими, как рождение и смерть.

В тот вечер он стал Носителем Знака. Но от Носителя Знака до Сына Неба лежал перед Ним еще очень многомерный Путь.

16. Виктор Михайлович Баранов, мой сосед по коммуналке, с перепою обкакался и обгаженное покрывало бросил в ванну. Ушел куда-то пить водку и три дня не показывался. А на дворе – июль, жара. Пряный настой в ванной все усиливался. Ладно, не помыться, ладно, не постирать. Но ароматы настоя проникли уже во все уголки квартиры. Уже по лестнице люди, проходя, принюхиваются, спешат проскочить мимо, не останавливаясь. Сколько еще нюхать? Неделю? Месяц? А жара не спадала. Наконец-то, о, счастье! Виктор Михайлович появляется. На просьбу забрать свое покрывало однозначный и всегда одинаковый ответ:

– А-а, э-э, это – не я!

17. Из разговоров с Игорем Храмцовым:

– Необъяснимых явлений нет. Есть явления, необъяснимые с позиции примитивного материалистического видения Мироздания в трехмерном пространстве и одномерном времени, – он говорил это как-то робко, будто спрашивал, не претендуя безапелляционно на то, что уж он-то видит мир многомерным и вневременным.

18. – Картина неясная, – отвечал лечащий врач палаты, а в графе «диагноз» записал: «Почечная колика», поставив после записи своей знак вопроса. Все внешние симптомы указывали, что именно этот диагноз – правильный, но на УЗИ врач не смог найти в почках пациента ни камней, ни песчинок. А пациент послушно сдавал анализы, глотал пилюли, подставлял под уколы медсестрам свой обычный человеческий зад. В нем произошли уже серьезнейшие изменения. Но это еще не был – Он.

19. Я послушно сдавал анализы, глотал пилюли, подставлял под уколы медсестрам свой обычный человеческий зад. На тот момент это еще было нужно. Я еще не был Он. Путь перехода в Него был неизведанным, сложным, непредсказуемым. На Этом Пути поджидали не только физическая боль и необъяснимые страхи. На Нем было такое, что и предположить для человека немыслимо. Но почему же я не испытывал панического ужаса? Была только спокойная, всепобеждающая уверенность. В чем? Да в себе. Да еще в том, что все происходящее – на пользу. Но в чем-то и еще. Этого «чего-то» я пока не мог объяснить.

После происшедшего там, на площади имени Александра Невского, я периодически ощущал тяжелую боль в разных частях тела. Но я не боялся этой боли. Все, что происходило со мной, уже не принадлежало ни мне, ни моему телу, ни моей столь капризного поведения судьбе. Кто-то меня – Вёл. Может быть, Он, кем в итоге мне предстояло стать? Но Он и так уже Был, без меня. Может быть, я просто вольюсь в Него? Или Он в меня? Свои цели и задачи Эти Силы нам не объясняют.