Текст книги "Земля и Небо (Часть 1)"
Автор книги: Леонид Костомаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Другое дело, что мои личные предпочтения и симпатии восстают против такого нерационального использования столь незаурядного человека, но... тому, видать, есть причина. В дальнейшей же его судьбе я вижу счастливые перемены, что позволят ему в полной мере реализовать свои способности и знания, обретенные в престижном московском вузе. Потому я за него спокоен, более того – впереди в жизни его ждут большие и приятные неожиданности, а падение на дно, равно как и хроника здешних событий, очень поможет создать Картину Жизни, для чего и я тоже послан в Зону.
ЗОНА. ОРЛОВ
Я отвлекся и нарушил данное себе слово – не писать о собственных переживаниях. Изменю же свое решение, коль скоро здешняя жизнь не будет давать мне уже никаких импульсов для ее изучения.
Итак, история отношений Квазимоды и ворона насчитывает уже несколько лет. Самое странное, что за это время черная птица, о существовании которой вяло догадывается администрация Зоны, не была ею отловлена, посажена в карцер или торжественно расстреляна при всем честном зэковском народе. Только чудом я могу объяснить ее удивительную неуловимость.
Подобрал же ее Батя когда-то израненной, кем-то до того мучимой. Ворон был явно не жилец, что прибавляло зэку еще больше решимости выходить его. Ведь любая птица в Зоне – это символ воли, счастливой возможности увидеть, как кто-то взмывает в небо на глазах у изумленной конвоирской шатии.
Выходить птицу, дать ей возможность взлететь – шаг своего рода мистический, что предопределяет как бы и твою здесь судьбу.
Квазимода чуть ли не силой вталкивал тогда в клюв ворону размоченный в сухом молоке – где его брал?! – хлеб, ежедневно перевязывал чистой тряпицей перебитое крыло. И выходил-таки немолодого уже подранка. Ворон вначале пытался сорвать клювом повязку, пока не почувствовал, что стрептоцид утоляет боль.
НЕБО. ВОРОН
Да какой там ваш "стрептоцид", позвольте! Я просто не мог долететь к лесу и вылечиться там, и тут уж конечно любой земной "стрептоцид", для несведущих воспринимаемый как панацея от болезней, помог мне.
О том, в какую я попал переделку, в результате чего чуть не потерял крыло, а значит, жизнь, даже вспоминать не хочется. Ну а будущий мой хозяин действительно проявил терпение и ловкость в обращении со мной, вольной птицей, отчего получил мое безусловное расположение. И я поклялся служить ему в этом пропащем месте.
ЗОНА. ОРЛОВ
Взъерошенный, с тонкой после болезни шеей, ворон походил на маленького злого чертенка. Долго спорили зэки, отгадывая неразрешимую загадку: ворон это или ворона – но так и не уразумели, кто ж перед ними, потому решили дождаться, когда выздоравливающая птица закаркает по-настоящему – пока из ее горла шли лишь жалкие всхлипы.
Если не будет крякать, как утка, значит, ворон он, батюшка. Так и вышло. И когда закаркал, что вызвало суды-пересуды среди людей, у которых ничего неделями в жизни не случается, как ни противился этому Квазимода, барак порешил: назвать подранка Васькой. Бате хотелось чего-нибудь экзотического, скажем Сигизмунд или Ричард, но глупая птица уже начала откликаться на Ваську. С другой стороны, рассудил Квазимода, птица-то вроде русская, ну какая же она Сигизмунд?
Зато сродни она ему по фамилии, одна только лишняя буква, он Воронцов, и если бы птицам давали фамилии, то эту нарекли бы Вороновым. Успокоился Батя, своя.
Приучил ко многому ушлую птицу ветеран Зоны Иван Воронцов, не мог лишь отучить гадить где не следует. А когда произошел очередной таковой казус, уткнул ворона клювом в помет, и, как тот ни противился, пришлось ему нанюхаться собственного. Когда отпустил наконец провинившегося, ошалелый ворон метнулся в форточку и долго, сидя на улице, чистил клюв и негодующе каркал...
ВОЛЯ. ВОРОН
Я после этого гадливого случая долго не прилетал к Квазимоде, решив покончить с нашей связью и найти себе более приличного хозяина. Но странное чувство: приглядываясь к людям внизу в поисках лучшей для себя доли – а не служить кому-то я, хотел этого или нет, но уже не мог, – я мысленно сравнивал очередного претендента на мою бескорыстную помощь и поддержку с Квазимодой, и каждый раз любой уступал в человеческих качествах моему суровому другу. Так и вернулся к уроду, проклиная на чем свет стоит эту свою дурную привязанность и вообще нелегкую судьбину, что уготована мне на этой грешной земле.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Покаркал он, мстительно так, недельку под окнами, затем – смотрю пришел. Но, подлец, быть аккуратным до конца так и не научился. На людях, конечно, сдерживался, а под кроватью моей нет-нет да и наделает, разрешает себе слабинку. Ну что – лазил я с тряпкой под койку, а его в эти дни не кормил – приучал таким образом к порядку. Птица-то понятливая, выправилась. Ну а Васькой-то его назвали в честь кота Васьки, что тихонько жил в Зоне, развлекая зэков, пока не пришиб покладистое и умное животное дубак прапор. Не думали мы, что рука у него поднимется, а он гундосил все: "Не положено, не положено" – и вот выбрал момент, загубил живую тварь. Жалели ребята котяру, любили его все. И ворона в честь его назвали.
А птицу вообще, ворона, знаете, в честь кого назвали? А легенда здесь такая: вор-он, вор-он, ворует. Они ж любят стырить что-нибудь, если кто зазевался. Хитрая птица, смышленая. Вор он. Народ уж как окрестит – хоть стой, хоть падай... всегда точно.
А мой тоже – вор еще тот. Но все по мелочи, то вот десять копеек приволок, как сорока, на блестящее позарился. Чудной.
ЗОНА. ОРЛОВ
Больше всего боялся Квазимода, что Васька однажды бросит его – улетит к своим, что ж ему, весь век свой коротать среди зэков? Когда это случится гадал он и отдалял это событие, старался не думать о нем. Мысль эта словно придавливала его к кровати намертво, наваливалась такая тяжесть-кручина, что руки немощно, по-бабьи опадали и глаза сами собой закрывались. Словно помирал.
Ведь это потеря Надежды на волю... С другой стороны, не ему ли, Квазимоде, знать, что такое воля и как стремится к ней любая животина. Счастье Васьки в том, что птичьим умом не постиг, что тянет срок вместе со своим хозяином, а то бы и духу его враз тут не стало...
А может, и не улетит, сроднились человек-зэк и ворон. И для него, наверное, Батя стал ближе, чем какая-нибудь вздорная ворона, – успокаивал себя Воронцов.
Не доверился он даже Володьке в самом своем сокровенном желании загадал он на Ваську, крепко загадал.
И с каждым годом все больше проникался суеверной навязчивостью загаданного. Теперь он уже и не мог точно сказать, сам ли этот загад придумал или судьба подтолкнула его и сделал интуитивно, не понимая. Смешалось все от постоянных о том мыслей.
А загад был таков: улетит Васька на свободу – освободится и он, Квазимода. А нет, то не доведется Воронцову вдохнуть вольного воздуха.
Ответ на вопрос "улетит – не улетит" пугал Батю. Нет, не смерти он боялся – ее-то он повидал, свыкся. Воли желал Батя, воли – манящей своей недостижимой близостью, далекой и жгуче желанной. Одного и хотел: последний раз пробежать как пацан по заветной балке у реки своей, а потом – плыть, плыть и плыть... А уж после того и смертушку с радостью примет его зарешеченная годами душа...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
После работы я собрал в кабинете начальника колонии весь актив шестого отряда: бригадиров, завхоза, председателя, членов совета коллектива, руководителей и членов секции правопорядка. Вот, значит, сколько людей будут помогать мне – думал, оглядывая недоверчиво косившихся зэков. Они небось размышляли: как будет мести метла нового начальника? Хотя какой же Мамочка новый? Со старыми дырами этот новый. Сидят тут многие подолгу, а майора и не было-то два года – для Зоны это не срок, она ломает обычное, вольное ощущение времени.
И все же каким он вернулся – злым, равнодушным, старым? Да и зачем вернулся? Средь людей побыть или с новыми закидонами?
Так-так... актов здесь навалом, в основном за нарушение режима. И получается, что из пятнадцати отрядов Зоны мой, шестой, самый хреновый. Спасибочки... Может, еще не поздно – домой свалить?
Понятно. Бедокура больше всех, работы – меньше. Каждому хочется не вкалывать, а балдеть. Это мы проходили... Ну что ж, надо вычислять тех прилипал, что втесались в актив, чтобы льготы получить, а самим сачкануть. Потому и катится все ни шатко ни валко, абы как. А льготы, я вижу, стали немалые: поощрительное питание, свиданки, бандероли и посылки, благодарности и главное – беспрепятственное прохождение судов, когда за тебя ходатайствует администрация об отправке на "химию". А "химия" – это уже почтиволя.
За один день эту кучу дерьма, всех этих актов не разгрести. Тут главное – не дать активу утомиться, они ведь с работы, надо дать отдохнуть людям.
Ну что, поехали. Акт номер один.
– Сычов сидит в ШИЗО?
– Двенадцать суток, – уточнил председатель совета коллектива Сорокин, спокойный работяга, севший за беспечность. кого-то там где-то задавило. кто виноват? Бригадир Сорокин, не инженер же по технике безопасности, тот отмазался, понятно...
– Что-то мне здесь неясно... Ну, и почему он ударил парикмахера Иволгина? – Оглядываю их. Молчат. Хорошенькое начало, так мы до китайской пасхи разбираться будем. – Почему? – вопрос мой повис в воздухе. – С кем дружил?
– С Дробницей вроде... – неуверенно пояснил кто-то.
Приказал я привести этого Дробницу, а сам продолжаю давление на них, решил все расставить сразу по местам.
– Что ж это вы? – говорю. – Смелее надо быть. Вы посмотрите на себя со стороны. Да таких отрицательный элемент скоро под стол загонит, а может, и загнал уже. – оглядываю, глаза отводят, точно – загнал. – Вы, наверное, думаете: раз сказал о человеке что-то, значит – сдал, предал? – Молчат, но уже кое-кто глаза поднял. Не понимают, к чему я клоню. – Но ваша честь, если уж вы вступили в актив, то ваша роль не в молчании, а в противодействиях всему гнусному, что творится и может произойти. И здесь сами вы мало что можете, а вместе мы можем все. Мы можем свою силу применить, основываясь на чьей-то помощи. В данном случае на вашей – и только вашей! – я завелся. Человек должен ощущать себя в коллективе, тогда он и вас уважать больше станет. Чтобы это молчание было в последний раз, – закончил достаточно мягко, чтобы последние слова запали в их души.
Напряглись, затаились, ждут. Тут и Дробницу привели. Независимый, походочка блатная, волосы взъерошенные, отросшие – к воле готовится.
– Здрасьте, гражданин майор, – наигранно спокойно так, через губу здоровается, сопляк.
Все ему здесь нипочем, и в сторону актива даже не взглянул. Помнил я его, как же, нарушитель был ярый – дрался, выпивку находил, кололся – в общем, весь набор...
Смотрю по списку – да, ему через две недели на свободу, звонком освобождается – срок до конца досидел. А мог на два года раньше выйти, но это не про него, этот – не мог. А что ж он подстрижен-то так, под черта какого-то?
– Известно, кто подстриг... парикмахер ваш, – уязвленно отвечает этот Дробница.
– А скажи мне, почему Сычов в изоляторе? – спрашиваю.
– Ну, парикмахеру надавал пачек, – юлит. – Только я-то тут при чем? У них свои разборки... – пробует возмутиться, но тут же сникает под моим взглядом.
– А может, и при чем, а? Он в зависимость к тебе попал, верно?
– Какая зависимость? – взвился. – Ну, говорил ему, чтобы на глаза не попадался, а то кочан сверну. Ну и что, мало такого у нас говорят...
Все я понял, цепочка замкнулась, а вялые враки на лице у него написаны.
– Понятно, – говорю, – пять лет отсидел и ни хрена не поумнел. А ведь тебе уже сколько?
– Двадцать восемь, – бурчит.
– Ну вот. И двадцать восемь нарушений у тебя... а тут притих, волосы отращиваешь, на свободу навострился...
– А чё? – снова бурчит. – Положено, срок вышел.
– Выйдет, а пока две недели посидишь в ШИЗО, да обреем заодно. То-то девкам будет на загляденье – лысый кавалер.
– За чё-о?
– За подстрекательство, осужденный... за него.
– Я не подстрекал! – заорал уже в истерике. Слезы на глазах. – А если б он порешил себя, тоже я виноват, да?!
– Помолчи, ботало, – сморщился я, не жалко его было – противно. Сопит, убить готов, глаз красный на меня косит, гаденыш. – Ничего ты не понял, говорю. – Еще тебе надо посидеть, наверно. Впрочем, гулять с твоим характером на воле недолго придется. Вернешься... А на воле вот радость-то матери: сын алкаш... Помню, как она плакала, образумить тебя хотела. Куда там, сам с усам. Драгун!.. – оглядел я его сутулую фигуру: не мальчик и не мужчина, одно слово – зэк. – Жена-то сбежала от тебя? – давил на больное, сам уже не знаю почему – остановиться не мог.
– Не ваше дело, – огрызнулся, сверкнул волчьим глазом.
И тут случилось то, ради чего сегодня я и собрал всех, и тираду эту закатил сейчас этому долбану Дробнице. Прорвало моих активистов!
– А ведь напрасно говоришь ты, что невиновен... – вдруг неожиданно осмелился, прокашлявшись, завхоз Глухарь. – Я ж слышал, как ты грозил Сычову: мол, если глаза мои тебя завтра увидят – морду расквашу... -Глухарь набрал воздуха, все же решился на поступок. – А когда он к тебе на поклон пришел, тут ты уже барин. Набей рожу парикмахеру – приказываешь. Слышал я, что говорили...
Ай да завхоз, ай да передовик совхоза имени Ленина!
– Иди... Дробница. – а когда он вышел, к активу обратился: – А если бы он поставил более жесткие условия Сычову? И тот бы пошел убивать человека? А вы бы промолчали... Вот потому для этого же Сычова не вы, актив, а отрицаловка – авторитет, к нему бы он за помощью обратился. Подумайте, говорю. – Я буду собирать вас всю эту неделю, каждый день.
И собирал. Пока не вошли в рабочий ритм, пока не забрезжило впереди, пока туманно, но – забрезжило ощущение от злополучного моего отряда не как от кучки, бредущей неизвестно куда, в лучшем случае в изолятор, но как от коллектива, где каждый думает о другом. Какое сообщество людское без коллектива? Ну и что, что Зона, но люди-то остались – людьми...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
С утра я побеседовал с тремя осужденными, и картина нарушений в моем злополучном отряде хоть чуть стала проясняться.
Сознался в драке еще вчера дерзкий, но уже потухший в изоляторе Бакланов; Кочетков и Цесаркаев отмолчались: понятно, зачинщики. Последний, откликавшийся на кличку Джигит, заинтересовал меня особо. Знал я таких лихих кавказцев, кто удары судьбы принимал стойко и даже с юмором. Этот не страшился самых жестоких наказаний, а значит, если возвысится в Зоне, обрастет преданными дружками, то натворит немало бед, много крови попортит. А возможно, что здесь кроется и наркота. Тогда дела принимают более серьезный оборот...
Может, самому мне покурить анашу, чтобы понять, за что зэки могут убить друг друга, что за сила такая в этих обкурках?
Вот и Кляча. Что ж он такой злой-то? Скоро на волю, надо бы злость зэковскую тут оставить. Скоро с нормальными людьми будет общаться... Вон глазом как водит, грозный...
– Здрасьте, – буркнул, не глядя, и плюхнулся на стул, а сам готов прямо броситься – только тронь. Ничего, это мы тоже проходили...
– А что у тебя за фамилия такая, редкая? – начал я издалека.
– Дятел по-хохлячьи, – нехотя буркнул зэк.
– Что собираешься делать на свободе? – спрашиваю после тягостного молчания.
– Ну работать... ну...
– А без "ну"? Надолго на свободу, сам-то как думаешь?
– А хр... шут его знает... – И тут сразу его как прорвало. – Ты, начальник, зубы не заговаривай! Я не фрайер! Стричь пришли – стригите, и дело с концом! Шерсти же в стране не хватает – нас, как баранов, корнаете. Стригите. И все, остального ничего не знаю. Ни кто парикмахера вашего бил... ни ваших цитатников слушать не хочу. Хватит, наслушался... за пять лет. Лишь бы выудить побольше из человека, а потом бац! – и в клетку птичку. Чего щеритесь?
Я улыбался, смешно за ним было наблюдать – сгорбленный, злой, взъерошенный, ну прямо артист-комик из водевиля. Кричит тоже как клоун...
– Чего ты кричишь? Сам во всем и виноват, – отвечаю ему спокойно.
– Да? – взвился он. – А семерик по малолетке за какой-то паскудный ларек – это нормально, да?
– И что?
– А то. Тогда все у меня и покатилось...
– А чем ты недоволен? – тут уже я злиться стал: тоже мне жертва. -Грабил-грабил, бил людей – правильно посадили. Заслуженно.
– "Заслуженно"... – язвительно передразнил Дробница. – В этом-то вся ваша справедливость – семь лет за "чистосердечное признание", – опять комично передразнил судью, вынесшего ему когда-то приговор.
– Ну а во второй раз? – даю ему излить слова, потом легче будет с ним говорить.
– Поумнее уже был второй раз. Уж без явки с повинной, это оставьте для придурни, которые завтра у вас приторчат. Пять лет, как видите. Но все ж на два года меньше, чем с повинной вашей...
Нет, не получился у нас разговор. И не получится. Я всякий интерес к нему потерял. Пусть живет как хочет...
– Понятно, значит, не веришь теперь никому? Ни признаниям чистосердечным, ничему...
– Да. Ничему не верю. Молодости не вернешь.
– Мать одна живет? – перевожу на более теплое для него.
– Ну...
– А друзья?
– Чего друзья? Друзья... Был у меня один, вместе и спалились, я его отмазал, ушел он из зала суда... – обреченно махнул рукой Дробница. – А ведь выросли вместе, в одном дворе. Расколись я тогда на суду – все, сам Бог его бы не отмазал...
– Ну? Жалеешь, что ли?
– А... – скривил рот. – Вышел когда я на свободу, так он со мной и здороваться не захотел. Как же – инженер, он за то время институт закончил. А мне даже на завод устроиться не помог...
– Врал, значит, суду. Какая ж это явка с повинной?
– Да какая разница... взял на себя все паровозом. Спас эту шелупень.
– Ну а теперь хоть он по-людски живет?
– А я – не по-человечьи? – вскидывается он. – Копейка такому корешу цена. Хотя друганы есть на воле.
– Воры?
– А хоть бы и так! – с вызовом роняет Кляча.
– Понятно...
ЗОНА. КЛЯЧА
Кивает: понятненько, мол. Понятливый. Знай, что у меня твои байки вот уже где сидят, дайте спокойно освободиться.
А он все накатывает: злобы, говорит, в тебе много, зависти. От зависти все зло и преступления. Мол, у другого получилась жизнь, а у тебя нет, вот ты и бесишься.
Я смотрю на него, как на пустое место.
– Вижу, – говорит, – что не любишь ты эти лекции. Так чем займешься на воле?
– Что, не грузчиком же мне ишачить... Там водка опять... А на завод с моим здоровьем тоже не в жилу, носилки поднять не могу, там своих халявщиков море.
– Ну так куда?
– Не знаю... Не пытай.
– Хорошо. Я устрою тебя на завод.
Не врет, вижу.
– А вы кто – дед Мороз, всем подарочки принес? – ехидничаю, уже из вредности... зря, вдруг и впрямь поможет чем.
С другой стороны, видал я его фуфлыжную помощь, есть еще на воле друганы, в обиду не дадут, не сдохну с голоду.
– Жена где?
Совсем в душу лезет, а я, как завороженный, отвечаю, не могу его на место поставить.
Устал просто хорохориться, вышел весь.
– Замуж... уканала...
Тут и говорить не о чем стало. Ну он, правда, на прощанье хоть одно доброе дело сделал.
– Выходить на свободу лысым – не дело, – говорит, – понятно, люди сторониться будут: зэк. Прическу оставим – это раз. Второе: выпускать из изолятора не будем, не умрешь. А выпусти тебя сейчас... Знаю, соберетесь, вся отрицаловка, скопом, начнете проводины делать – чифир трехлитровыми банками мутить и квасить...
Киваю: а как же.
– Последнее: что у тебя с Сычовым? Скажи мне, и это будет последний твой разговор со мной здесь, следующий – на воле. И здесь больше ни с кем ты не свидишься, они для тебя – отрезанные ломти... С изолятора на свободу выйдешь.
Ишь куда гнет... Ну ладно, если так, все одно выхожу, и никого бы из этих рож не видеть...
– Сычов, как пришел, таблетки обещал достать... – говорю.
– Наркоты?
Зацепился. И я не рад уже, что начал этот разговор. Киваю.
– У него сестра... в Москве в аптеке работает. Ну, месяц прошел. А ничего. Коль не выполнил обещание – значит, штраф, ну знаете... А тут этот парикмахер обчекрыжил меня... Думаю – нарочно, сука... У нас с ним старые счеты.
– Ясно, – говорит, – ну а с Сычова штраф снял?
– Снял, конечно.
– Иди... Что обещал, сделаю.
Посмотрим, товарищ Блаженный.
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Вроде ко всему я здесь привык, но после этого разговора долго еще не мог прийти в себя. Иному покажется: что сложного – сиди да чеши языком. А нет... Горький осадок от разговора остался, и сердце мое больное защемило. Вот, из-за Клячи не хватало второй инфаркт схватить... А с другой стороны, какая разница – из-за Клячи или еще из-за кого. Раз уж вернулся, других здесь не будет... Готовь валидол...
НЕБО. ВОРОН
Зоны строгого режима имеют свою особую специфику. Если в зонах усиленного общего режима содержится контингент с первой судимостью и ЗК разграничиваются в зависимости от тяжести преступления, то здесь, на строгом режиме, их не разграничивают. Тут дело в том, что человек вновь вернулся в Зону. А почему? Есть ходоки, которые и по три, и по шесть, и по восемь раз сюда возвращаются. Это особый род людей. Для них воля – отпуск в промежутках между работой в колонии.
По закону человеколюбия, которым жил Медведев-Блаженный, и к ним надо бы относиться без предубеждения, а просто терпеливо ждать, когда ж образумится человек.
Для одних такая пора наступает в тридцать пять, для других – в шестьдесят. Неизбежно одно: каждый из этих людей век свой хочет закончить не в Зоне, а на воле. Потому и каждый раз, идя на обдуманное преступление, оценивает вор свое здоровье и лета... Не пришлось бы встретить смертушку у "хозяина". Желающих помереть в Зоне почти нет. Но вот с одним редкостным таким экземпляром и придется встретиться майору, с валидолом под языком.
ЗОНА. ОРЛОВ
Посреди кабинета замполита Рысина сидел старый зэк Кукушка.
У прожженного волка Зоны всегда была масса претензий к администрации. Но суть сегодняшних его обвинений была столь неожиданна, что растерявшийся замполит решил прибегнуть к помощи опытного Медведева, дабы выйти из неожиданного тупика.
– Я такого не встречал, – вздохнул замполит. – Хоть уж не мальчик, всякое было в практике. Вы же знаете, я на Крайнем Севере служил...
– Знаю... – перебил словоохотливого политработника майор.
Замполит чуть обиделся, но, посмотрев на невозмутимого Кукушку, продолжил:
– Не хочет освобождаться...
Медведев удивленно глянул на старика. Тот утвердительно кивнул.
– Шестьдесят четыре года, девять судимостей...
Майор присвистнул.
– Родственников нет. На свободу через три дня. Плачет, – докладывал замполит, – последний срок отсидел звонком – десять лет. Грозится, если насильно будем освобождать, что-нибудь натворит...
– Вспомнил я вас, – сказал задумчиво майор и печально улыбнулся. – Я вас уже освобождал когда-то. На предыдущем сроке вы, между прочим, рвались на поселение.
– Рвался... тогда. Но вы ж бортанули... – мрачно бросил Кукушка.
– Не мы, а медкомиссия вас завернула, – мягко напомнил майор.
– А теперь мне там уже делать нечего, я ж рассказал об еще одном деле, что на мне висит. Явка с повинной.
Майор посмотрел на замполита, тот вздохнул.
– Да липа все эти явки... с повинной. Не подтверждаются, уже третья. Наговаривает просто на себя.
Кукушка, шаркнув рукой по седому ежику на голове, заныл:
– Вот бля...
– Без бля! – осадил его замполит.
– ...всю жизнь, – не слыша его, запричитал старикан, – был в несознанке, а тут как начал открывать масти, в трепе вините! Не подтверждается!.. Ну конечно, менты на других мой магазин повесили и балде-е-еют. Кроме тех ребят, что за меня кичманят срок безвинно... Ничё-о, на вас управа тоже есть... Как это так: иду на сознанку, а не подтверждается?! На хрен вообще тогда свечусь? А?! Шесть краж у меня еще есть, два магазина ломанул – отвечаю! Где ж советска власть?!
Офицеры смотрели на этот дешевый спектакль с изумлением и жалостью.
– Кукушка... – тихо сказал майор. – Успокойтесь. Очень смешно все это, поверьте. Если бы не ваши седины... Лучше скажите по правде, почему на свободу не хотите? Может, боитесь кого-нибудь? Давайте по душам.
Кукушка мелко заморгал, лицо обрезалось морщинами, вздохнул и с надсадом махнул старческой ладонью:
– Никого я не боюсь. Но подумайте: ни дома, ни семьи у меня, а ведь шестьдесят четыре шваркнуло. Случись, захвораю... или вглухую ласты заверну? Куда, в ментовку за помощью грести?
– Ну что вы все на милицию? Что, людей вокруг вас не будет?
– Будут люди. Только кому выпотрошенный в Зоне зэк нужон? Одни проблемы. Нет, гражданин начальник, не могу я идти туда. Боюсь...
– А здесь? Это же...
– Это – все нормально, – перебил майора Кукушка. – Жратва есть, славу Богу, и плацкарта в бараке, и простынухи чисто нам стирают, и банька гуртовая с парком. Такого догляду нигде не будет.
Офицеры переглянулись.
– Не выпихивайте из казенки меня... – взмолился Кукушка, на глазах заблестели слезы, он утирал их скрюченной ладошкой и не стеснялся. – Летом вот сторожем запрягусь в промзоне, шелестуха упадет в ксивник на мой счет... За хавалку вычитают, как у инвалида, мелочь...
– Деньги все ж у вас есть, устроитесь... – предложил несмело замполит.
– Ну и чё я с этими гумажками? Ни кола ни двора. В общагу хилять? Там пьянь... Нет, начальнички... Пенсион не положен, да если и добьюсь, стажа-то нет. С гулькин нос она, двенадцать тугриков, что мне на нее? – настроение Кукушки менялось ежеминутно, он уже стал серчать на вольтанутых офицеров, не желавших понять элементарной арифметики.
– Не знаю... – развел руками замполит. – Куда ж я вас дену? Госхарчи проедать не положено...
– Да какие харчи, я на свои буду гулять! – обрадованно сообщил Кукушка. – Ничего ж не прошу. Да, не был я на войне, но сколь за это время лесу покрушил, вот этими лапками, домов сколь понастроил. Неужто мне за это не положена старость кайфовая?
– Попробуем помочь, – задумчиво сказал Медведев, разглядывая старика. – Но не обещаю.
– Если выпустят – смотрите! – разошелся зэк. – Берете ответственность на себя! Убью кого-нибудь – и баста! – грозно закончил он. – Знайте: замочу!
– Даже если не пристроим вас на воле, все равно придется вас освободить, – спокойно заметил майор, пропустив мимо ушей угрозы. – Закон есть закон.
ЗОНА. ОРЛОВ
На шестидесятилетие кто-то угостил старика, и Кукушка важно ходил вразвалку по зоне, куролесил в бараках, распевая песни своей молодости. Гоголем шарахался. Ржали зэки, улыбались офицеры при виде пьяного дуралея.
Тех, кому за шестьдесят, в изолятор уже не сажают, но больно уж вызывающ был Кукушка. Посадили, но выпустили на восемь суток раньше.
Он вышел тихий и покорный и впервые осознал, что никогда в его жизни не будет больше праздников, а юбилей – лишь пьяный кураж, и был он шутом гороховым.
И тогда впервые задумался старик Кукушка о смерти. Она однажды придет, и никому ты не будешь нужен и станешь помирать, как подыхают одинокие туберкулезники в своих зараженных бараках: в слезах, нечистотах и полном забвении.
Мысль эта не отпускала уже три года, и потому он более всего теперь боялся воли, где он будет совершенно один в мире людей.
НЕБО. ВОРОН
Дедка я этого помню, как же. Сталкивался с ним уж сколько десятков лет, и все это время он с достаточным оптимизмом нес, как ему казалось, единственно верную жизненную повинность – сидеть в Зоне. Почему он считал это геройством – непонятно. Годы сложились в десятилетия, сроки – в жизнь, единственную...
Знал я, что вспоминал этот старый человек себя молодым, когда он был любим красивой и рослой напарницей по воровскому промыслу. Ничего не жалел для нее тогда жгучий брюнет Кукушка, имевший воровской стаж и неистребимое желание жизненного куража. Вдвоем воровали, вдвоем кутили – сидеть срок пошел он. Не обижался, нес свою ношу, помня о своей крутобедрой крале. Выйдя, уж не нашел ее. Были другие, и были вновь воровские приключения и скорые посадки – время рваное, быстрое, и долго с ворами не разбирались. Но он всегда сидел за дело, чем гордился и воспринимал как должное. Только выходил вновь, и некому было похвастаться на воле, какой он правильный вор. Другие люди вовлекали в другие дела, и вновь – этап, тюрьма, Зона. По-другому жить не мог да и не интересовался иной жизнью, полагая ее скучной и пригодной лишь для людей, плывущих дерьмом по течению.
Был ли он счастлив, идущий против течения? Безусловно. Много раз – и на воле, и в Зоне. Был ли он несчастлив? Всегда. И спасение было его в том, что до поры не осознавала его душа тяжкого бремени, на которое обрекла себя. Но вот пришла расплата. Он не роптал – кураж угас, душа молила о милосердии... Его слепая жизнь была понятна и близка ему. Но только ему: он был Богом оставлен, вычеркнут из списка заслуживающих милости или кары. Он – исчез при жизни, и это печально.
ЗОНА. ОРЛОВ
Вырвавшись из неволи туч, полыхнуло свободно солнце, заскользили вдоль трассы горячие живые лучи, разгоняя полуденные тени, белесой синевой вспыхнули угнетенные северные одуванчики на обочинах дороги. Духмяный ветерок объял окутанную тьмой колонну, пахнуло свежестью, и захотелось сойти с трассы и, вдохнув полные легкие воздуха, ломануться без страха через картофельное поле к огромному Древу-Великану, Древу Жизни, растущему вне нас, зэков...
Только там можно увидеть настоящее небо, во всю его ширь. Только там по-особому легко восторгнется сердце, а глаза взлетят по размашистой кроне, и польется небесная музыка жизни, и сладостный дурман дубового листа закружит голову, и ключевая вода от Корней Дуба утолит вечную жажду души... И услышатся ее неясные толчки, ее стоны, и проснется величие духа... И уйдут в небытие суета Зоны, опаленная искусственным светом прожекторов, вой сторожащих сирен, лай псов... и падет в прах колючая проволока, и люди вспомнят, что они творение мира иного... в коем так привольно живет этот дуб, и летающие пчелы, и подземные невидимые жители, и обитатели лесов, и нив, и вод, и повелители неба. Всего того мира, осязаемого и невидимого, пахуче-ядреного и тонко-неуловимого...
НЕБО. ВОРОН
...Он главный в той Картине Жизни, что текла миллионы лет. Но с завидным упорством люди пренебрегали основным, ради чего они созданы. Я был приставлен к их сложной жизни Прокуратором, чтобы не растерять им ее вовсе, не расплескать – единственную, красивую, волшебно могучую... Чтобы вспомнили они о Любви и Добре...
Бог талантом своим сотворил всех равными, но бес попутал многих гордыней и завел на лихую дорогу Тьмы... По ней они и шли...
ЗОНА. ОРЛОВ
Руку ломило – барометр его, Медведева, – к дождю и холоду. Заторопился к заводу, чтобы быстрым шагом отвлечься от боли. Под густо осевшими тучами, закрывшими все пространство, не оставившими и клочка голубого неба, окутало серое марево: гроза висела в воздухе. Тьма побеждала Свет...
