Текст книги "Легион"

Автор книги: Леонид Моргун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава IV

Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме,

Сжавшем в мощной руке всё изобилье земли.

На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он.

Право, как будто над ним новый Юпитер царит!

Овидий Назон

Солнце в тот день вставало над землей так же размеренно и неторопливо, как обычно, и так же величаво перемещалось с востока на запад, как и ныне, и присно, и во веки веков… Невозмутимо одаривало оно мир теплом и светом, словно заботливая мать многочисленного потомства, уделяя каждому частицу своей ласки и доброты. Кого-то утреннее солнце звало к работе, кого-то ко сну, а иных призывало в путь.

В раннее утро 4 сентября 848 года от основания Рима[27]27
  Датой основания Рима считался 753 г. В 47 г. н. э. имп. Клавдием было торжественно отпраздновано 800-летие со дня основания Рима, так что действие романа происходит в 95 г.


[Закрыть] по Номентанскои дороге двигались два всадника верхом на тощих клячах, которых только и смогла предоставить им станция императорской почты взамен сданных накануне измученных лошадей. Зная неторопливый, хоть и покладистый нрав галльских лошадей, префект Первого Германнского легиона Клавдий Цецилий Метелл выехал еще до рассвета, хоть смотритель станции, пожилой ветеран Иудейской войны, усиленно отговаривал его от этого рискованного предприятия.

– Неужели ты думаешь, что разбойники падут на колени перед твоей подорожной? – саркастически спрашивал он, стоя на пороге конюшни. – Поверь мне, когда они увидят на табличках императорскую печать, они еще больше рассвирепеют.

– В кои-то веки бравые ветераны стали бояться ночных воров? А, Созий? – усмехнулся Метелл, бросив взгляд на слугу, который, ничего не отвечая, продолжал навьючивать поклажу, – Да и с каких пор в этих местах стали водиться разбойники? Чем занимается куратор дороги и бравые городские когорты!

– Они не спят ночами, разыскивая тех, кто расклеивает по ночам листовки с похабными стишками и пишет гадости на арках нашего божественного Цезаря Августа, – сказал смотритель, сплюнув. – А разбойничают нынче все, кому не лень. Даже мирные крестьяне, у которых по приказу божественного вырубили виноградники и которым теперь не на что стало жить. Клянусь Паном и Палес[28]28
  Палес (лат. Pales) – древнеримская богиня скотоводства, почиталась по всей Италии ещё задолго до основания Рима.


[Закрыть], до какой же нищеты мы докатились! Богатые все богатеют, а бедные вынуждены нищенствовать. Ведь даже у меня, потерявшего глаз и два пальца в Иудее, награжденного венком за штурм Иотапаты, вырубали три югера с прекрасным аминейским виноградом. А чем прикажешь мне кормиться теперь?

– Сажай полбу, – отрезал Метелл.

– Жаль, что у тебя нет виноградника, тогда ты не давал бы мне глупых советов! – сердито воскликнул смотритель. – Или тебе неизвестно, что там, где росла лоза, никакой другой злак не принимается?

– Ладно, старина, – примирительно сказал Метелл, взбираясь на клячу и, пошарив в кошельке, протянул смотрителю монетку. – Возьми денарий и выпей за наше здоровье.

– Ах, что вы, – замахал руками смотритель, но деньги взял и шепнул: – Если хочешь, могу подсказать, где достать неплохого винца. У храма Близнецов в шапках сверни направо в тупичок и постучи в дверь, окованную медными полосками. Спроси Артемидора и скажи, что от Муция. Муций – это я.

– Спасибо тебе, Муций, но… неужели в Риме уже невозможно купить вина? – поразился Метелл.

– Почему же невозможно? – удивился ветеран. – Это раньше было трудно, а сейчас, когда вино запретили, им стало хоть залейся. Но зачем платить лишние деньги? Оно теперь так вздорожало. Сабинское идет по сто сестерциев за конгий[29]29
  Около 3,3 литра.


[Закрыть].

Созий присвистнул. Метелл покачал головой:

– Уж лучше пить поску[30]30
  Вода разбавленная уксусом. Обычный напиток простонародья.


[Закрыть].

– А из чего делается уксус? – резонно спросил Муций. – Раз не стало виноградников, то не будет ни винограда, ни уксуса, ни вина, ни хлеба. Поверьте моему слову, господа, все вздорожало в Рида, кроме плетей. Они, как всегда, раздаются бесплатно,

– Ешь свой хлеб, старина, – посоветовал ему Клавдий. – Ешь и не пытайся понять помыслов великих мира сего. А тем более рассуждать о них, – с этими словами Клавдий Метелл подбодрил пятками клячу и отправился на встречу с нарождающимся днем.

Он не был в Риме семь лет, и слегка волновался в предчувствии встречи. Но гораздо больше тревожил его приказ, врученный ему две недели назад в канцелярии наместника. Этим приказом префекту предписывалось оставить службу и немедленно явиться к императору. Чаще всего подобные приказы получали лица, в отношении которых производилось следствие. И, как правило, назад они уже не возвращались. Впрочем, Метелл не помнил за собой особенных грехов. Командуя семью когортами, разбросанными по бревенчатым крепостям-канабам в низовьях Рейна, он никогда не сближался с офицерами, а большую часть времени проводил за чтением сочинений Басса и Непота[31]31
  Древнеримские историки.


[Закрыть] и втайне от всех писал собственные заметки о последней войне с германским племенем хаттов, участником которой он являлся. Разве что их мог прочесть нескромный взор и сообщить фискалам о несоответствии образа мыслей префекта общепринятым установкам? Или всесильному цезарю Августу стала известна давняя история, в которой не последнюю роль играл Клавдий со своими тогда еще двумя когортами? Метелл терялся в догадках.

* * *

Кто из нас не испытал тех удивительных трепетных чувств, которые зарождаются в душе каждого человека в преддверии встречи с родным домом. И какими словами можно передать то неизъяснимое, что распирает грудь и волнует сердце при виде до боли знакомых мест, когда близкой и родной кажется каждая травинка, куст или деревце, когда в каждом встречном ищет наш взор знакомого или родственника, и хоть не находим мы их в толпе, но смотрим на прохожих с теплой улыбкой, ибо они наши соотчичи.

И так же смотрел Клавдий Метелл на первых попадавшихся им путников, сельчан с корзинами, полными зелени, в испуге шарахнувшихся в сторону при первом их приближении. С рассветом путников становилось все больше и больше. Они шли по одному-по двое и большими группами, спускались по узким, выводящим на главную дорогу тропинкам с бесчисленных окрестных деревушек и имений, подобно муравьям, отправляющимся на ежедневный свой промысел. А навстречу им двигались другие, то ли муравьи, то ли трутни. Богатые римляне бежали из города в свои загородные имения, спасаясь от ежегодной осенней лихорадки; толстомордый ланиста вел привязанными к повозке два десятка своих мускулистых кормильцев; из города двигались купцы, гонцы и прочий служилый люд, и вскоре толпа стала такой плотной, что Созию приходилось грозно покрикивать и щелкать бичом, призывая простолюдинов освободить дорогу слугам императора.

И лишь когда солнце уже выкатилось на небо и засияло на нём багровым пламенем, когда рассеялся туман с полей и на обочинах дороги появились первые гробницы; на горизонте показалось плотное темное облако, которое чужестранец принял бы за грозовую тучу. На самом же деле это было обыкновенное облако дыма, которое постоянно висело над Вечным городом, то, что сейчас принято называть «смогом». Дым этот струился из сотен тысяч жаровен и кухонных печей, из труб бесчисленных харчевен, бань, особняков и многоэтажных зданий, инсул, он черными клубами вздымался с жертвенников тысяч храмов и еще большего количества мусорных куч. Губы Клавдия дрогнули и подымал он, что сотни лет тому назад неведомый поэт, возвращаясь к родным пенатам, испытал такую же радость в душе и сказал: «Дым отечества ярче огня чужбины…» Слова, к которым нечего добавить.

У Коллинских ворот они спешились и принялись пробиваться сквозь толпу, запрудившую всю проезжую часть. Возмущенные зеваки подняли крик:

– Эй, центурион, всю ногу отдавил!..

– Так бы тебе кто-нибудь по шее двинул!

– Ты погляди, как он лезет! – возмутился кто-то. – Лучше бы ты на Децебала[32]32
  Децебал – царь или князь даков, властвовал над дакийскими племенами и своим вторжением в провинцию Мезию вызвал против себя поход Домициана. (Tac. Agr. 41. Suet. Dom. 6. Oros. 7, 10). Он разбил римского полководца Фукса. Полководец Юлиан хотя и победил храброго противника (Dio. Cass. 67, 10) в новом походе, но другие неудачи, постигшие римлян в этот период времени, принудили Домициана заключить мир с Децебалом и согласиться на уплату ему дани (Dio. Cass. 68, 6), вероятно, в 90 г. от Р. Х. Словарь классических древностей.


[Закрыть] так лез!

Метелл резко обернулся, чтобы поглядеть на человека, кинувшего ему этот упрек, но неожиданно его конь жалобно заржал и кинулся в сторону, так как какой-то хулиган сунул ему в ухо клок горящей пакли. Поспешив за конем, Клавдий ненароком задел высокого рослого мужчину, который, закутавшись в плащ и опустив на глаза капюшон, стоял у стены. Он резко оттолкнул Клавдия, а когда тот обернулся, – замахнулся, чтобы ударить. Метелл схватил его за руку и в то же мгновение почувствовал, как несколько рук схватили его и в бок уперлось острие стилета. Он не сопротивлялся, потому что взглянул в тяжелые серые глаза обидчика, взглянул и выдохнул:

– Ты?

– Отпустите его, – распорядился мужчина и слабо улыбнулся. – Рад видеть тебя, Клавдий.

– Здравствуй…

– Марк, – предупредил тот. – Зови меня просто Марком.

– Не ждал увидеть тебя здесь… Марк.

– Я и сам не думал оказываться здесь, но как видишь…

– Ты кого-то ждешь? Я не мешаю тебе? Тот покачал головой.

– Здесь ждут все. Все ожидают зрелища. Но если чернь жаждет насладиться видом человеческого страдания, если они мечтают оплевать, облить грязью то, пред чем еще вчера преклонялись, поиздеваться над тем, что во много раз выше, чище, святее всего на свете… то я желаю иного, Я мечтаю увидеть хоть одного, единственного из миллиона больших и малых наших богов. Я аду, что он спустится с олимпийских высот и поразит громом и молниями нечестивцев, осмелившихся поднять руку на самое чистое и прекрасное, что у нас было.

Вдали толпа заволновалась и зашумела.

– Что здесь происходит? – спросил Клавдий.

– Казнят весталку, – ответил кто-то.

Недоумевая, Клавдий взглянул на Марка и тот утвердительно кивнул:

– Казнят Корнелию.

Клавдий был наслышан о скандальном процессе, который затеял император против жриц богини Весты, обвинив их в разврате.

– Так она созналась?

– Ей не в чем было сознаваться, – отрезал Марк. – Вся её вина заключалась в том, что она вступилась за трех несчастных старцев на которых разгневался наш царек, воистину ничтожнейшее из двуногих. А началось все с того, что… Посмотри, вот она!..

Процессия приближалась. Впереди важно шествовали жрецы-понтифики в белых тогах, окаймленных пурпурной полосой, так называемых «претекстах» и с жезлами в руках. За ними следовали фламины в островерхих шапках, к которым были прикреплены оливковые ветви, увитые шерстинками, далее следовали «арвальские братья» в белых повязках и венках из колосьев. Идущие за ними солдаты несли на носилках тело, обернутое в серую ткань и туго обвязанное ремнями. Последышей шли жрицы-фламиники в данных столах снежной белизны. В высокие прически насупленных жриц были вплетены яркие ленты, придерживающие воткнутые в волосы гранатовые ветки.

– Кто сказал, что сентябрь беден на праздники? – горько прошептал Марк. – Гляди, какой забавный праздник наш царь устроил для народа.

Они подошли поближе. Несколько слуг Марка, старавшихся держаться незаметно, прошли вперед и расчистили им путь, И стоя в первом ряду, они увидели, как носилки опустились у городской стены, где часть кладки была разобрана и зияла мрачная черная пасть подземелья, Жрецы развязали веревки и сорвали ткань. Толпа единодушно вздохнула и придвинулась,

* * *

В первые секунды Корнелия была ослеплена ярким солнечным светом. Она зажмурила глава и хотела было закрыть лицо ладонью, но затекшая рука задрожала и заныла, не было сил пошевелить его. Пожилая фламиника помогла ей подняться. Она сделала шаг, сошла с носилок и замерла перед толпой. Давно ли все эти люди благоговейно расступались перед ней? Покорно с пути ее сходили сенаторы и консулы. Ликующе крича, чернь освобождала преступников из-под стражи, если она попадалась на пути конвоя. Женщины, повстречавшись с нею, падали на колени и протягивали руки, пытаясь коснуться ее одежд, ибо прикосновение это должно было принести счастье в их дома, избавление от нужды и болезней, Корнелия и сама в это верила. Нет, не в собственную святость, а скорое в незыблемость древних идеалов нежности, кротости и доброты, которые хранили растленный народ Вечного города от окончательного падения в бездну распутства и беззакония. И ее белоснежная стола, подпоясанная грубой веревкой, и длинная шаль-палла, прикрывавшая ее свободно распущенные по плечам золотистые волосы, тяжестью своей заставлявшие высоко и гордо держать голоду, и золотой медальон на груди, – всё это как будто окутывало Корнелию незримым облаком, ореолом святости, сквозь который не проникали нескромные помыслы и взгляды. Когда во время праздников она подходила к жертвеннику, на котором денно и нощно на протяжении восьми столетий горел огонь, и богиня милостиво принимала принесенную ей жертву, народ Рима ликовал, И даже самой себе Корнелия тогда казалась не простой земной женщиной со своими нехитрыми женскими тяготами и недомоганиями, а неким божественным, нетленным символом веры, ибо она и сама возложила свою юность, счастье и красоту на алтарь добрейшего и нежнейшего божества.

Сейчас же голова ее была на удивление легкой, остриженной, как у портовой проститутки, и стола не была подпоясана и висела мешком, и сорван был медальон. От всей этой намеренной неприбранности Корнелия чувствовала себя более, чем голой – она была будто распята тысячами цепких, прилипчивых взглядов. Она ждала глумления и поругания, но толпа была на удивление молчаливой, и каждый, на кого падал ее взгляд, неловко ежился и опускал глаза, будто в чем-то был виновен перед нею. Лишь верховный фламин Криспин правая рука цезаря, пытался и не мог сдержать торжествующей улыбки.

– Смейся же! – гневно сказала ему Корнелия. – Твой император победил! Я приносила жертвы, а он справил триумф!

И повернувшись, она направилась к проему в стене. Через два шага ее стола зацепилась за камень. Она подобрала ее, и какой-то сорванец, увидев ее босые пятки, гулко а заливисто свистнул, И тут же смолк, сбитый с ног чьей-то крепкой затрещиной. Свист подстегнул ее будто бичом. Спотыкаясь и раня ноги об острую щебенку она подошла к проему и на мгновение задержалась, пытаясь проникнуть взором вглубь глухой черноты и представить, что ее там ожидает. Один из палачей подал ей руку, чтобы помочь взобраться. Она отдернула свою руку и смерила его таким взглядом, что он опустил глаза и побагровел от стыда. Хотя, какой из него палач? Обычный каменщик из водопроводной службы, И не все ли ему равно, что замуровывать – свинцовые трубы в банях или женщину?

Сделав несколько шагов, Корнелия упала на каменное ложе, застланное дерюгой. Здесь же, рядом лежал кувшин с водой и корзинка с несколькими хлебцами, сушеной рыбой и сыром. Кто-то позаботился о том, чтобы ее смерть была нелегкой…

Застучала лопатка, накладывая раствор.

* * *

Поискав глазами Созия, Клавдий сделал ему знак держаться поодаль. Ему почему-то казалось, что он не может покинуть Марка сразу после всего, что произошло,

– Ты был знаком с нею? – осторожно спросил он.

Марк горько усмехнулся.

– Знаком… не то слово. Я любил ее. Всю свою сознательную жизнь. Она ведь, как и я, родом из Испании. Наши родители были друзьями. В наших детских играх я всегда был Персеем, Энеем, Гектором, а она – Андромедой, Дидоной, Андромахой. Я спасал ее от драконов и расколдовывал злобные чары. Потом ее родители переехали в Рим. И вдруг я узнал, что Веспасиан в знак особой милости к ее отцу рекомендовал его дочь в весталки. Если бы ты знал, как она радовалась. А я писал, что буду ждать ее. В то время мне было все равно, сколько ждать – тридцать лет или триста. В юности оба этих срока кажутся необъятными. В этом году ей бы исполнилось двадцать шесть, И через каких-нибудь десять лет мы могли бы пожениться…

– Ты ничем не мог помочь ей?

Марк отрицательно покачал головой,

– Разве что чашей цикуты. Но даже этого я не успел сделать.

– А она? Она тоже любила тебя?

– Не знаю… – Марк пожал плечами. – Какое это сейчас имеет значение? Между наш была любовь, но лишь в том смысле, какой ей придавал Платон. Единство разумов, душ, взглядов, – разве это не выше во сто крат, чем грязная похоть? Она дарила меня своей дружбой, и это я оценивал много дороже любви обычных женщин»

* * *

– Так она была невинна?

– А ты сомневался? Разве ты не видел ее? Разве каждый ее взгляд, каждый жест, каждый шаг не вопияли о невинности? Ведь обвинение трещало но швам. Да и что ей могли инкриминировать? Все ее преступление заключалось в том, что она оказалась на пути процессии, которая вела на казнь сенатора Нерву. Этот старейший и честнейший из наших сенаторов забаллотировал на выборах убийцу и развратника Криспина, которого наш цезарь решил выдвинуть в консулы. Хорош был бы консул – пьяница и доносчик, которого собственные рабы призвали в суд по обвинению в разврате. Кандидатура, вполне достойная сборища рабов и ничтожеств, которое собой являет наш сенат. И поскольку Нерву нельзя было обвинить ни в чём, кроме доброты и честности (а я его прекрасно знал, в юности он заменил мне погибшего отца), его вместе с друзьями, Орфитом и Руфом обвинили в некромантии и человекоедстве.

– Что за вздор? – поразился Клавдий.

– И судьи не только поверили этому вздору, но и осудили всех троих на казнь. На смертном-то пути и встретилась с ними Корнелия, уж не знаю, случайно или нет. Осужденных, по обычаю, помиловали, казнь им заменили ссылкой на острова. Но на весталок принцепс затаил злобу, взял под стражу – и сел в лужу. Они были невинны! И тут в лапы Криспина попался Валерий Лициниан, жалкий щеголь, болтун, паршивый адвокатишко, который со страху был готов оговорить кого угодно. Император плясал от радости, приговаривая: «Лициниан нас оправдал!» Спасая свою шкуру, этот негодяй оболгал Корнелию, ее подруг, трибуна городской когорты Целера. – Марк сжал кулаки и желваки заходили под его скулами. – Бедного парня до смерти забили розгами. Он до последнего вздоха кричал, что не виновен. Весталкам, против которых не хватило улик, милостиво разрешили покончить с собой. А Корнелию… Как поступили с ней, ты видел, – завершил Марк свой рассказ.

– Отвык я от всего этого, – сказал Клавдий. – Я ведь семь лет не был в Риме.

– А сейчас – каким ветром тебя сюда занесло?

– Приказано явиться к цезарю. Он сейчас в Риме?

– Готовился к отъезду в Альбу, но задержался. Полагаю, что из-за казни. Ты найдешь его в Новом дворце. Опасайся его, Метелл, это страшный человек, Трижды подумай, прежде чем сказать что-либо. Не доверяй его милостям, ибо уже были случаи, когда он вечером ласкал человека, а утром отправлял на казнь. И… держи меня в курсе своих дел. Я задержусь еще дня на два-три. Найдешь меня в доме Лициния Суры. Подвезти тебя?

– Не стоит, мне здесь недалеко.

– Ну, как знаешь. Прощай. И еще… – Марк крепко сжал его руку. – Я просил бы тебя сохранить в тайне наш разговор и вообще то, что видел меня. О моем приезде никто не должен знать.

Марк сел в паланкин-лектику, которую подхватили четыре рослых каппадокийца и понесли, расталкивая прохожих.

Метелл огляделся. Он стоял на пересечении Длинной улицы и Аргилета. Для того, чтобы добраться до Эсквилина, где стоял его дом, ему требовалось пройти до Субуры и по ней подняться к Оппию.

Но прежде всего требовалось избавиться от коней. Преторианские казармы, где находилась главная станция императорском почты, располагались чуть поодаль от Коллинских ворот, так что пришлось возвращаться. Лошади неспокойно пряли ушами, почувствовав близость родного стойла.

В казарме с ними никто не хотел разговаривать, поскольку трибун был в отъезде, центурион болел, а замещавший его оптион ни за что не хотел отвечать. То есть лошадей он готов был принять, но ставить печать почты на расписке не мог. Проторчав там до полудня и изругавшись до хрипоты, Клавдий все-таки избавился от кляч и отправился домой в сопровождении тяжело нагруженного Созия.

Глава V

… Но как обманешь, как пойдешь обкрадывать,

И как хитрить с таким отцом, как мой отец…

Цецилий Стаций

На Аргилете путь Клавдию и его слуге преградила пышная процессия. Важно шествовала жрецы, украшенные вашими. За ними гнали рыжих бычков, Их короткие рожки были увиты гирляндами цветов.

– Что за праздник? – рассеянно спросил Клавдий у какого-то мужичка, по виду сельчанина, который, стоя у лавки кожевенника, приценивался к конской сбруе.

– Римские Игры, – ответил тот, – с удивлением поглядев на него

– Господин центурион уже и дням счет потерял, – съехидничал жирный торговец. – Вот уж кому хорошо живется – за чужой счет, Воистину; «цари беснуются, а платятся ахеяне»…

Клавдий замедлил шаг и взглянул на Созия.

– Тебе не кажется этот господин похожим на кого-то?

– Воистину: «кабан Минерву поучающий», – нашелся слуга.

– Вот именно, – подтвердил Клавдий. – А кроме всего еще и неблагодарный. Или тебе, свиная рожа, плохо живется при нашем цезаре?

Услышав эти слова сельчанин быстро отошел в сторону.

Торговец оробел и неуверенно пролепетал:

– А разве я сказал что-нибудь про нашего божественного?..

– Ты сказал, что военные богатеют за ваш счет. Но разве не за счет армии ты и тебе подобные владеют землями, домами, рабами, разве не армия доставляет вам бесплатный хлеб, разве не мы охраняем Рим от варварских набегов? Оскорбляя армию, ты оскорбляешь цезаря.

– Но я… я никого не оскорблял! – возопил торговец. – Вот же, у меня в свидетелях вся улица: я и не думал никого ругать!

Но все свидетели их разговора моментально рассеялись.

– Значит тебе хорошо живется? – зловещим шепотом спросил Метелл.

– Д-да, к-конечво… – заикаясь пробормотал кожевенник. – П-просто п-прекрасно!

– Тогда почему же ты не кричишь: «слава императору»?

– С-с-слав-ва им-перат…

– Громче!

– Слава императору? – завопил толстяк дурным голосом. – Да здравствует наш божественный Цезарь Август Германик!..

Толпа захохотала. Созий, походя, так «задел» торговца своим тюком, что тот провалился внутрь своей лавки.

И снова улицы, улицы… Похожие на узкие, глубокие канавы, вырытые между громадами зданий. В отличие от своих предшественников, возводивших в столице величественные здания и храмы, цирки и бани, Домициан предпочитал не строить а облагораживать уже выстроенное. Он украшал здания и площади вызолоченными статуями, помпезными арками и барельефами, изображавшими императора и его военные победы. Даже на Субуре, которую прошлые цезари предпочитали не замечать, выросла грандиозная арка из удивительного, снежно-белого с фиолетовыми прожилками синнадского мрамора. По высоте человеческого роста и даже много выше она уже была исписана похабными словечками.

– Держи кошель крепче! – бросил Метелл слуге, когда они вышли на эту оживленную и беспокойную улицу.

Субура, как всегда, бурлила и шумела, воровала и торговала, дралась, смеялась и любила, и продавала, продавала, продавала всё подряд: от заморских фруктов до приворотных зелий, от краденой одежды до пирожков с дохлятиной, от редких манускриптов, до дешевой плоти. К Метеллу и Созию сразу же прильнули две стриженые «наставницы», вполголоса намекая на райские блаженства, которые можно было получить прямо тут же и притом задешево,

– Задешево я не хочу, – усмехнулся Клавдий.

– А я – не могу, – вздохнул Созий.

Не доходя до Субурского взвоза, они свернули в боковую улочку, которая позволяла добраться до дому более коротким и спокойным путём. Свернули – и остановились перед величественным храмом с колоннами нумидийского мрамора.

– «Юпитеру Охранителю», – прочел Метелл надпись на фронтоне.

Откуда ни возьмись вынырнул чернявый коротышка-гид.

– Не желают ли почтеннейшие путешественники осмотреть храм? – затараторил он, льстиво улыбаясь. – Он был выстроен в прошлом году на месте сторожки, где наш божественный цезарь прятался в молодости от солдат пропойцы Вителлия. Всесильный Юпитер отвел глаза кровожадных убийц от сундука, где он прятался, и наш император был спасён для Рима и для народа…

– Его бог спас, а вот нас покарал, – бросил на ходу какой-то прохожий и поспешил затесаться в толпу.

– Кинь ему асс, – сказал Метелл Созию и обернулся к гиду. – Прости нас любезный, но в нашем городе мы привыкли ориентироваться сами.

Однако Созий стоял с растерянным видом и ощупывал себе грудь и спину,

– Тебе не иначе как жук заполз за пазуху.

– Нет… – испуганно отвечал тот. – Господин… деньги! Они лежали тут, а теперь…

– Я ведь сказал тебе: держи кошель! – рассердился Клавдий. – Балбес, олух, тупица, мерзавец! Погоди же, придем домой – растянут тебя на лавке! Сколько там было?

– Сто двадцать два сестерция и двенадцать ассов.

– Ладно, пустяки, не хнычь, – буркнул Клавдий, обнаружив, что с его пояса также исчез кошелек с полутора сотнями серебряных денариев. – Сотней больше, сотней меньше. Это по нынешним меркам не деньги.

Но вот и улица Сапожников, вполне оправдывающая свое название, ибо была наполнена гулким стуком молотков и тяжелыми запахами кожи и краски. На перекрестке высилась уже изрядно поблекшая статуя Аполлона «Сандального», от него налево едва виднелось приземистое здание храма Матери-Земли, а за ним уж виднеется темно-красный, немного мрачноватый фасад родного дома.

При их приближении поднялся грязный старик, сидевший на цепи у самых дверей и прошамкал:

– Как прикажете доложить?

– Хрисанф! – воскликнул Клавдий, узнав своего старого педагога. – Что ты здесь делаешь?

Старик поднял гноящиеся глаза, и слезы потекли по его морщинистому лицу.

– Я знал, что нынче будет большое счастье нашему дому! – воскликнул он. – Вчера мне приснился сон, будто Марс открывает двери нашего дома и впускает в него солнце, а сегодня… молодой господин!

– Ты по-прежнему веришь в сны! – усмехнулся Клавдий.

– Как же мне в них не верить, ведь во снах с людьми общаются боги,

– Высокого же ты о себе мнения. А как ты оказался на цепи?

– Тоже сон, – развел руками Хрисанф. – И тоже вещий. Мне при снилось, что Афина превратила меня в пса… А батюшка твой поспешил этот сон претворить в явь… – И отворив перед ними дверь Хрисанф закричал:

– Эй! Эй! Все сюда! Доглядите, кто к нам приехал!..

Быстро сбежалась домашняя челядь. Тут были и старая кормилица Фурия, и угрюмый истопник Евлупор, и изрядно поблекшая Семела, некогда учившая юного Клавдия таинствам любви, и еще десятки других горничных, банщиков, метельщиков, поваров, писцов и садовников, чьи имена он уже стал подзабывать.

Отец встретил Клавдия в атрии[33]33
  Центральная часть римского дома.


[Закрыть]. Подвел на свет, к бассейну, внимательно вглядевшись в не по годам согрубевшее лицо, сказал:

– А ты постарел…

Клавдий опустил глаза, Отцу было далеко за семьдесят, и ходил он теперь с трудом, опираясь на посох. Но внешний вид его за последние двадцать лет почти не изменился.

– Ты в отпуск?

– Нет. Меня зачем-то вызвал цезарь. Я воспользовался почтой. Веришь ли ты, что во всем преторианском лагере не нашлось человека, который мог бы отметить мне подорожную! – возмущался Клавдий. – Представь себе, там собрались полтора десятка откормленных боровов, ничего не делают и отвечать ни за что не хотят. Я не понимаю, за что им платят такие деньги…

Отец принял таблички с улыбкой, бережно сдул пыль с императорской печати.

– Не волнуйся, – тепло сказал он. – Я распоряжусь, чтобы их отметили как надо. А ты пока ступай в баню и вымойся с дороги.

Он хотел выйти, но Клавдий задержал его:

– Постой, разве тебе что-то известно об этом вызове?

Отец отвел взгляд и, лукаво усмехнулся,

– Возможно, возможно. – Но пока не могу сказать ничего конкретного. Не забывай, что мы, Метеллы, всегда стояли на вершине общества. История помнит Метеллов-полководцев и Метеллов-политиков. Остались и у меня кое-какие связи при дворе,

– Разве я просил тебя их использовать? – резко спросил Клавдий, и кровь бросилась ему в лицо,

– Пойми, – объяснил отец, – мы живем в таком мире, где чего-либо добиться просто так – невозможно. Надо действовать. И если сам ты пребываешь без движения…

– Мне уже тридцать семь лет, – сказал Клавдий, дрожа от негодования. – И если бы я хотел пролезть ко двору и добиваться чинов или теплых местечек, я мог бы воспользоваться своими связями…

– Но ты же этого не делаешь! – воскликнул Метелл-старший. – Не мог же я, согласись, глядеть, как угасает в безвестности славное имя Метеллов?

– Мы не имя! Мы лишь тень славного имени! – резко бросил Клавдий.

В ту же минуту крепкий удар свалил с ног. Он скорчился, спрятал лицо в ладонях, вздрагивая при каждом ударе посоха, который отец обрушивал не его спину. Но тот быстро притомился; тяжело переводя дух, подошел к колонне и оперся о нее, шепча:

– Дрянь… Гадкий змееныш…

– Прости меня, – сказал Клавдий, поднимаясь,

– Сын… родной сын попрекает меня происхождением, – с горечью говорил отец. – Да, мы – тень этого имени. Да, твой родной дед был рабом истинных Метеллов. И за верную службу был награжден ими и отпущен на волю. Они даровали ему свое имя, но разве он опозорил его? Правда, он занялся торговлей – не всем же идти воевать. Он торговал солью, рыбой, соусом – и тем заложил основы нашего сегодняшнего благополучия. А чем хуже твой отец? После страшного Неронова пожара я целый месяц кормил весь квартал. И Нерон даровал мне за это римское гражданство. Не думай, что оно обошлось мне очень дешево. Оно не менее заслужено, чем то, которое покупают за деньги. Разве я не бросил целое состояние, продвигая отца нынешнего цезаря? И Веспасиан заметил меня, отличил, даровал золотое кольцо и всаднические полосы на тунику. И после этого сын… родной сын…

– Я не стыжусь своего происхождения, – сказал Клавдий, походя к нему. – Но я заметил, чем чаще я появляюсь в высших кругах, тем ощутимее мне дают понять разницу между нами и ими.

– Да, разница есть, – желчно признал отец, – не каждый патриций может похвастать таким состоянием, как у нас.

– По при чем тут деньги! – воскликнул Клавдий. – Разве я сам – не мог о себе позаботиться? Ты же знаешь, почему я ушел в армию, почему не хотел возвращаться в город. Я ничего не хочу покупать и не буду ни кому продаваться. Сколько ты заплатил за это?

– Ни асса, уверяю тебя. Я просто переговорил с одним своим старым другом.

– С кем?

– С Титинием Капитоном. Он сейчас в силе у принцепса.

– Все ясно, – помрачнел Клавдий. – Ценю твою откровенность. Разумеется, этот благородный человек не взял с тебя ни асса, если ты простил ему те два миллиона, которые он нам задолжал.

– Не простил, а лишь немного отсрочил…

Клавдий махнул рукой и пошел в баню.

Истекая потом в парилке-пропгимнии, он думал, что отец в общем-то рассудил правильно: со всесильного секретаря императора столь большую сумму так просто, через суд не взыщешь. Гораздо проще самому попасть под суд на основании вздорного доноса. Логичней было попытаться добиться себе каких-либо благ под залог этой суммы. Однако Клавдия не переставала бесить отцовская привычка все решать за него. Еще в ранней юности он выказал крайнее отвращение к торговле, и тогда отец принялся продвигать его в магистраты. Клавдий гордо ушел в армию, но отец исхлопотал для него теплое местечко в городских когортах, Тогда юноша обратился с рапортом на имя императора и пошел в действующую армию простым войсковым трибуном. И уж в Германии и Дакии он без чужого покровительства завоевал себе золотой венок на голову и серебряные медальоны-фалеры на грудь, и из «полугодового» трибуна сделался «полным», а вскоре и префектом легиона, откуда рукой подать было до легатов. В последние три года Метелл фактически был командиром легиона. После восстания Антония Сатурнина император панически боялся волнений в войсках, менял и перетасовывал легатов, приставлял к ним шпионов и по малейшему доносу смещал и отдавал под суд. В таких условиях должность префекта легиона, заместителя легата, была значительно спокойнее, чем командирская, если только могло быть хоть какое-то спокойствие на двухстах милях границы, охрана которой была поручена Первому Германскому легиону. Втихомолку там велась самая настоящая война, отличавшаяся от прочих лишь тем, что о ней предпочитали не сообщать, жрецы не возносили молитв за победу римского оружия, жертвам не воскуряли фимиам, а победителям не устраивали триумфа. Мир, который император заключил с племенем хаттов, никого не мог обмануть. Риму он был нужен лишь для того, чтобы всей силой обрушиться на Дакию и раздавить ее. Но после того, как и эта война была проиграна, а дакийский царь Децебал вынудил римлян платить ему дань, о новой войне с германцами уже не помышляли. Домициан же объявил себя победителем и торжественно справил триумф, ограбив, по пути на родину, союзные города.