Текст книги "Женщина в море"

Автор книги: Леонид Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Захожу в рубку, сажусь на сиденье. Наблюдательность не подвела меня. Поворот ключика, и мотор застукал ритмом ударного инструмента. Включаю скорость, отпускаю сцепление. Рывок катера отбрасывает меня в спинку сиденья. Кладу руль влево и оставляю в этом положении.

Какая же это чудесная вещь – катер! Иметь бы его где-нибудь на Волге или еще лучше – на Енисее. Там неслись бы мимо берега и поселки, где хочешь, остановишься, выйдешь на берег, познакомишься с людьми и обязательно встретишь исключительно интересного человека, какого нет и не может быть в твоем постоянном окружении. И этот человек непременно скажет что-то очень простое и очень мудрое, до чего не мог сам додуматься, и никто не мог подсказать, тогда станет на душе легко и просторно, и в обратный путь отправишься иным человеком, а свои, встретив, будут удивляться и не узнавать.

И даже, положим, нет, – вышел, познакомился, но не встретил. Не повезло. Но он же необъятен, Енисей! Следующим летом плыви дальше и ищи, потому что где-то там, в глубинках и только в глубинках, пребывает в чистоте, простоте и однозначности главный смысл суеты нашей. Из тех, что уже искали, не знаю, кто нашел, но никто не разочаровался, если искал искренно. Да будет свята и вечна наша вера в глубинку, потому что это настрой души, а самым главным своим знанием мы знаем, что без такого настроя кончимся и исчезнем.

Настрой души – это тоже реальность, только из иной материи сотканная...

Я даю уже третий круг. Людмила лежит на воде и видна мне вся. Волна совсем маленькая, легкое колыхание, но ритмы у нас разные: катерок вверху, Людмила внизу и наоборот, и я готов ходить кругами весь день около моей злой и неумной Афродиты. Но весь день нельзя. И я приближаюсь. Мои способности управлять катером далеки от совершенства, и опасаясь столкновения, я останавливаю катер метрах в пяти.

Она некоторое время смотрит на меня внимательно и спокойно, затем переворачивается и подплывает. На этот раз все у нас получается хуже. С моей помощью Людмила долго карабкается на борт, ее псевдолифчик не выдерживает напряжения, как мячики выскакивают груди. В ужасе от того, что это совершенство природы может быть повреждено грубой материей катера, я хватаю Людмилу подмышки и рывком втаскиваю наверх. Рывок излишне силен, и мы оба падаем на сидение, и не помню, кто первый, но через минуту хохочем оба, она даже не спешит привести себя в порядок, я взглядом напоминаю ей, изящное движение – и мячики в прикрытии. Чистая фикция, но как-то спокойнее...

Потом мы сидим в каюте. Людмила, наконец, в халатике, хотя и весьма сатанинском. Мы пьем немного вина, перекусываем, потом пьем кофе из термоса с китайскими розами. И говорим, говорим... Нет, не точно. Я говорю. Я рассказываю ей о своей жизни. Вот до чего дошло! Мне есть, что рассказать, ей послушать. Я сколько могу, контролирую себя, чтобы не впасть в комплекс Отелло, мне ведь вовсе не нужно, чтобы она меня за муки полюбила, мне вообще ничего от нее не нужно, но я говорю, как давно не говорил. Рассказываю о своих орденах. Мои ордена – это процессы, лагеря, тюрьмы. Но вехи мои – поиски, ошибки и находки, и об этом я тоже говорю, яснее ясного понимая неподготовленность аудитории и вопиющую неуместность исповеди. Говорю и пытаюсь понять, почему и зачем это делаю. Неужели только для того, чтобы произвести впечатление! Неужели я еще способен на такую дешевую игру! Но ведь греет же мне сердце ее удивленный, растерянный взгляд, ее тонкие пальцы на подбородке, и вся поза, увы! – поза Дездемоны.

Понимаю, что все это пошло, понимаю, что вползаю в соплячество, но знаю, что никто из уважающих меня не увидит этой сцены, не узнает о ней, а потом, после я еще неоднократно докажу себе и другим свою возрастную состоятельность.

К тому же как-никак я открываю ей другой мир, о котором она не слышала, о ценностях этого мира. Кто знает, вдруг что-то западет в душу, и душа оглядится по сторонам и увидит мир в иных параметрах. Я пытаюсь объяснить ей, как это радостно жить в полном согласии со своим пониманием правды, не подделываться под другую, какой восторг бывает в сердце, когда совершаешь вызов могучим силам лжи, какое наслаждение испытываешь, когда тебя гнут, а ты гнешься, но не ломаешься, и злоба на лице врага твоего, как об стенку, расшибается о твое упрямство.

О дурных минутах говорю тоже, когда вызревают в мозгу мысли слабости, когда компромисс вдруг перестает называться компромиссом, а именуется тактикой, стратегией и еще черт знает чем, когда подлость червяком вбуривается в душу, как давишь его и топчешь, и радость победы над слабостью – разве что-нибудь сравнится с ней!

Хвост мой павлиний ярок и пышен. И когда мне кажется, что девчонка уже вполне одурела от многоцветья, замолкаю. Замолкание совпадает со временем, когда мне нужно быть в другом месте, в моем санатории. Уже на берегу она говорит:

– А я была уверена, что все, кто политикой занимается, шизики или импотенты.

Вот таким образом она подводит итог моей исповеди. Я не нахожу, что сказать. Она спрашивает:

– Вы в каком санатории?

Я называю, а она вдруг смеется.

– Я так и думала!

– Что вы думали?

– До свидания! – кричит она, уже убегая.

Какой-то нехороший осадок в душе остается после ее последних слов, и особенно от ее смеха. Чем-то этот смех нехорош, но чем, мне не догадаться. И слегка с подпорченным настроением я поднимаюсь в гору к моему месту обитания.

Наверху аллеи останавливаюсь. Подо мной кипение зелени. Кипарисы и прочие нерусские деревья, коим даже названия не знаю. А дальше зелени синь до самого горизонта. Море. Отсюда, издали и сверху, оно вообще не воспринимается как нечто существующее особо от прочих земных предметов. Пространство цвета и не более. Но в чем-то мое отношение к морю иное, чем, положим, вчера и ранее. Между нами – мной и морем – появилась связь, и я готов согласиться, что эта связь скорее добрая, чем какая-либо другая. Скорее всего, море более не существует для меня само по себе, оно повязано со всем, что произошло, нечто, достойное именоваться событием. Тем более что последний аккорд прозвучал весьма сомнительно. Что означал ее смех? И этот вопрос о санатории? Две Людмилы стояли перед глазами: слушающая меня и смеющаяся мне в лицо. Но скажем: "Девчонка!" И поставим на этом точку.

Вечером этого же дня на меня нападает хандра. Этот тип хандры мне хорошо известен и понятен. В основе его – недовольство собой, очень хитрое недовольство, то есть это когда одной частью сознания понимаешь, что совершил какую-то глупость, а другой частью усиленно сопротивляешься тому, чтобы четко сформулировать эту глупость. Такой своеобразный способ полупокаяния, оставляющий кающемуся возможность до конца не признаваться в грехе. В сущности, это состояние паралича сознания, потому что воля отключена начисто, а что такое сознание без воли? Фикция.

Но сегодня я пытаюсь преодолеть тупик тоски единственно возможным приемом – назвать ее по имени.

Все, что сегодня произошло в море, есть самая низкопробная пошлость, чуждая всему характеру моей жизни. Я вел себя, как щенок. Конечно же, имеется в виду моя нелепая и постыдная исповедь, да и не исповедь это была, а бахвальство перед красивой девкой, и более того, это было враньем, потому что подавал я в основном сливки, а молочко осталось за кадром. Вовсе не прямо и однонаправленно прошла моя жизнь, да и разве из одного политического упрямства она состояла? Были женщины, было увлечение пустяками, были лень, и апатия, и беспорядочность бытия. Бывал страх и непреодоленные искушения, то есть все, что сопутствует любой и всякой человеческой судьбе, судьбе обычной. Сам-то я понимаю, что действительно необычной должно быть судьба, когда в ней нет суеты и пустоделицы ни в одном дне.

Такая жизнь – подвиг. И это не про меня.

К тому же я не погиб, как другие, и дожил до более интересных времен...

Итак, подвожу итог, – нынешний день зачеркиваем, перечеркиваем красным карандашом, как грамматическую ошибку в диктанте жизни. Просто перечеркиваем, потому что ошибки жизни, как правило, недоступны исправлению, и только красная черта на странице должна остаться шрамом напоминания и укора. Это не первый мой сбой в жизни и не последний. Перечеркиваем.

В моей комнате никого нет, а мне более не нужно одиночества. Я выхожу и иду на танцплощадку.

Там курортники. Мужчины и женщины почти моего возраста. Вторых много больше и потому уже через пару минут ко мне подходит немолодая женщина, разодетая, благоухающая изысканными духами и так искусно законспирированная косметикой, что при вечернем освещении вполне может сойти за тридцатилетнюю.

– Потанцуем? – говорит она просто и хорошо. И мне стыдно и противно, что не могу помочь в ее одиночестве. Хлопотно пытаюсь объяснить ей, что не умею, что, дескать, не помню, когда танцевал последний раз, а когда этот последний раз был, были совсем другие танцы.

– Да разве нужно уметь делать все это? – говорит она недоверчиво.

Мы стоим рядом и смотрим. Поколение пятидесятых и шестидесятых, бухгалтеры, начальники отделов, костюмерши, завучи и даже несколько, судя по осанке, ответственных лиц из ведомств среднего уровня топчутся, машут руками, крутят ногами и изо всех сил изображают из себя молодых и современных, а может, не изображают, может, им просто весело и радостно от того, что они, каждый из них, там, где их никто не знает и можно слегка распоясаться, покривляться, пофлиртовать, отдохнуть от сослуживцев, начальников, от любящих и нелюбящих. Тщательное подражание молодежным танцам скорее карикатурно, потому что никогда этим поколениям не освободиться до конца от скованности и всех прочих характеристик той эпохи, которой они принадлежат.

Уже вызревает на страницах прессы проклятие этой эпохе. А как быть с людьми, у них другой эпохи уже не будет, их приспособление к новому обречено на пародийность.

Что до меня, в сущности, всю эту эпоху пробунтовавшего, то ловлю себя на неприязни к нынешней, вдруг объявившейся свободе. Есть нечто отчетливо лакейское в самом характере разрешенного свободомыслия. Всех этих нынешних голосистых я знаю и помню по прошлым временам, они были камуфляжем лжи, именно их выдвигали на рубежи и за рубежи для оболванивания "всего прогрессивного человечества". И непрогрессивного тоже. Ныне они прокуроры пропавших поколений, вот этих, что выплясывают сейчас на курортной танцплощадке, демонстрируя полную неспособность, свою вписаться в новое время.

"И не надо, – говорю, – не вписывайтесь! Доживайте, как можете, не противясь и не выпячиваясь. Противиться дурно, потому что время, кажется, право, а выпячиваться постыдно. Уйдите из истории с достоинством. Вам говорят: "Встаньте, дети, встаньте в круг и приступите к самофинансированию!" Милые мои, не упрямьтесь! Вам ведь совсем немного осталось до пенсии. А там садово-огородный участок, программа "Время", поиски зубной пасты или туалетной бумаги, будут внуки потом, скучать не придется. И если у вашего дома будет хорошая скамеечка, я буду часто подсаживаться к вам и терпеливо слушать о былом порядке, о снижениях цен, о старых деньгах, о нынешней молодежи. В сущности, я ваш...

– А вальс вы танцуете?

Она смотрит на меня так, что повторный отказ будет просто хамством.

– Вы не обидитесь, если я буду не слишком пластичен?

Она хорошо смеется, и мы идем в толпу. Вальс нашей с ней молодости. И сначала не очень уверенно, подстраиваясь друг к другу, потом очень правильно, а затем уже легко и весело мы кружимся с ней, моей возможной одноклассницей. У нас тьма общего, хотя мы не говорим ни слова или так, чепуху какую-нибудь, а мне очень славно, и только сейчас я осознаю, как прекрасен этот приморский вечер, ощущаю особенности запахов, и один из них запах моря... Нет, о море не нужно. Просто о вечере, о женщине и обо всем, что достоверно изначально, что имеет только одно имя и никаких подозрительных синонимов. Хорошо.

Следующим днем я добросовестно хожу на все и всяческие процедуры и от сознания своей добросовестности во второй половине дня чувствую себя значительно лучше и не сомневаюсь, что два десятка дней с таким режимом сделают меня практически здоровым. В приподнятом настроении в пятом часу иду к морю. И море для меня сегодня просто теплая вода, в которой так славно и легко. В ту сторону берега, где должен находиться катерок моих знакомых, – в ту сторону я не смотрю. Во-первых, все равно не увижу, это далеко, а потом вчерашний день – это вчерашний. Он прожит и, как прочитанная книга, сдан в архив прожитого и пережитого. Через какое-то время я еще вспомню о нем, просмотрю весь по часам от утра до вечера и, может быть, обогащу себя ценными соображениями, из коих слагается житейская мудрость, столь необходимая человеку на последних порогах жизни, когда только и остается, что перебирать накопленную мудрость по единицам накопления, как четки, и созерцать ее общественную бесполезность да горестно сокрушаться по поводу нелепой и печальной разобщенности поколений.

А что до моря, то все дело в том, видимо, что я приехал сюда с некоторой заданностью суждении, а чужие было всего лишь довериться первому впечатлению и чувствами, а не рассудком общаться с феноменом природы, ранее мне незнакомым.

Правда, сегодня появились медузы. Экая гадость! И народу! Народу! Все побережье, как одна огромная баня на пересылке. Я не кокетничаю подобным сравнением, ими полно мое сознание и моя память. Годами жил я в мире, для меня столь же реальном, как для прочих всякие прочие реальности. Возможно, рассудочность без меры есть результат долгого отсутствия, и тогда это уже определенно дурно, ибо наверняка свидетельствует об атрофии непосредственного восприятия жизни.

И разве не так? Я хожу по прекраснейшему уголку государства и не испытываю никаких таких чувств, какие просто обязаны быть, ведь уголок действительно прекрасный, это засвидетельствовано миллионами, а если учесть, откуда я сюда прибыл, то должен я слепнуть от красок, блаженно задыхаться запахами, радостно глохнуть от звуков и голосов. Но я, как во сне, когда собственный сон просматриваешь как бы со стороны той частью сознания, которая только слегка дремлет, когда остальная часть спит и бредит видениями.

Однако, несмотря на некоторую, скажем, пришибленность моего состояния, я не могу не заметить конкретного влияния на меня всей этой праздничной пестроты побережья, ведь вокруг меня в основном люди отдыхающие, таковыми они бывают лишь месяц в году, для них этот месяц праздник, а праздничное настроение не менее заразительно, чем прочие массовые настроения, тем более что им вовсе не хочется противостоять.

Потому на третий день после моих морских приключений я уже реже и реже ловлю себя на желании пофилософствовать или даже просто мысленно потрепаться, скажем, на тему о море, хотя, если быть до конца честным, темы моря я избегаю сознательно, будто бы оставляю на потом, но именно в этот третий день мое "потом" неожиданно оборачивается в "сейчас".

В тот момент, когда я после обеда выхожу из столовой, ко мне притирается лет двенадцати девчушка с косичками и протягивает бумажку.

– Вам просили передать.

И убегает так мгновенно, что я не успеваю ни рассмотреть ее толком, ни ответить.

"Срочно жду вас на том же месте. Л."

– На каком "том же"? – восклицаю вслух. Но до меня никому нет дела, и я несколько раз перечитываю записку, успеваю отметить, что почерк у Людмилы безобразный, и это о чем-то должно говорить графологам, мне же это не говорит ни о чем, и гораздо важнее сообразить сейчас, какое место она имеет в виду: коттедж, где я встретил ее с Валерой, или пристань, где паркуется катерок. Решаюсь на второе, иду немедленно и даже не стараюсь ответить на вопрос: а чего это я так спешу, и отчего уже несколько раз смазываю с лица идиотскую улыбку, и почему, наконец, ни капли досады не испытываю оттого, что едва наступившая размеренность моего санаторного бытия вновь под реальной угрозой срыва.

На месте катера обнаруживаю "казанку" с подвесным мотором. За управлением Людмила, Валера же стоит по колено в воде и держит лодку поперек волны.

Он нетерпеливо машет мне рукой, и я послушно снимаю сандалии, закатываю брюки повыше и залажу в лодку, все же вымокнув почти по колено.

Никаких "здравствуйте". Едва Валера усаживается рядом со мной, лодка срывается с места и с ревом отшвыривает от нас берег с людьми, домами и субтропической зеленью. Совсем немного минут нужно этой бешеной лодчонке, чтобы оказаться в море, когда берег, скорее, иллюзия берега, а подлинная реальность вокруг – сине-зеленые волны и крохотная лодочка из плохонького металла – лодка наша с завывающим задом.

Я смеюсь над собой. Я, как ребенок, рад видеть Людмилу и Валеру, я озабочен только тем, чтобы скрыть эту радость, чтобы иметь физиономию, подобающую моему возрасту, жизненному опыту и всему пережитому, ведь неуместно мне радоваться стремительному полету лодки над волнами и тому, как легко и вдохновенно ведет ее моя красавица, небрежно обхватив рукой рулевую рукоять, устремив взгляд вперед, в море, и волосы ее на ветру... ах, ты ведьма! Нет, что ни говори, а присутствие в мире красивых женщин, даже если они орудие сатаны, присутствие их незаменимо, а, может быть, и нужно, чтобы они напоминали о совершенстве форм соблазна в мире?.. Чушь, впрочем. Чушь и пошлость. Я почти уверен, что Людмила по самым серьезным критериям человек хороший, что дурное в ней наносно, что нужно только соответствующее стечение обстоятельств, чтобы выявилось доброе ее природы, и когда-нибудь это произойдет непременно, ведь не зря же ей дано от природы столь много, хотя бы вот это удивительное сочетание античности профиля и простоты улыбки.

В данный момент, правда, улыбка не намечается. Живописные брови ее напряженно нацелены на переносицу, подбородок вздернут, и я не могу оторвать взгляда от линий ее шеи, нежной и стремительной, в последнем термине я не уверен, зато уверен, что впервые испытываю подлинно эстетическое восхищение от присутствия красивой женщины. Сейчас мне кажется, я мог бы самыми рациональными приемами доказать, что физическая красота человека – это всегда благо для всех, и не только никому не в укор, но, напротив, в оправдание случайных ошибок природы, сбоя гармонии, потому что источником радости и счастья может быть гораздо в большей степени общение с красотой как с феноменом, чем принадлежность к нему или обладание им... Впрочем, тема может оказаться скользкой, а мне хочется остаться на уровне трезвого созерцателя и спокойного ценителя, в такой позиции масса достоинств, и главное из них – сохранение своего достоинства...

Вру, наверное. А как будь я помоложе, не ринулся бы я в бой за эту красоту с кем угодно, хоть с этим красавцем, что справа от меня? Не исполняю ли я роль известной лисицы перед неким виноградом? Грустно.

Кстати, взглянув на Валеру, замечаю и на его лице ту же напряженность, что у Людмилы, и тут только догадываюсь, что приглашен не на прогулку, а на разговор, и предположение оправдывается немедленно. Глохнет мотор, и вся синь людмилиных глаз обращена на меня, а Валера прикашливает сбоку не то деловито, не то смущенно.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю Людмилу, помогая ей. И тут же благодарный взмах ресниц.

– Знаете, я рассказала Валере о вас, ну, что вы прошлый раз... какая у вас жизнь была и вообще...

Я принужденно хмурюсь и озабочен единственно тем, чтобы не покраснеть. Стыд за дурацкую исповедь просто душит меня, я даже будто глохну от стыда и оттого плохо слышу Людмилу.

– Мы с Валерой решили, что, кроме вас, нам никто помочь не может. И полно вроде друзей, а довериться сейчас никому не можем.

– В чем дело-то? – спрашиваю с нарочитым спокойствием и даже небрежностью.

– У мамы плохо... Ну, в общем, и у нас тоже... Дом опечатали, машину забрали, катер только успели сплавить... Но не в этом дело... Есть шанс ей помочь, ну, маме, то есть... Валерка, может, ты?..

Конечно, Валера наверняка более толково может объяснить суть, но мне все же хочется, чтобы говорила Людмила, и я торопливо пресекаю Балерину готовность вступить в разговор.

– Если я могу быть полезен... если вы так считаете, то говорите просто и ясно, что нужно сделать.

Интересно, а что я могу сделать? По-моему, решительно ничего. А жаль. Но пусть говорит, а вдруг...

Людмила колеблется и при этом пристально смотрит мне в глаза, в ее взгляде что-то незнакомое мне, возможно, я впервые вижу ее такой серьезной, да и что, собственно, я о ней знаю, как о человеке? Наверное, потому я немного взволнован и разговора жду, как радость.

– Понимаете, маме могут дать условно, это же почти свобода... Нужно сдать деньги...

– Деньги! – восклицаю я в отчаянии. – Да я их даже украсть не умею, не только иметь!

Моя реплика приводит Людмилу в замешательство, она оглядывается на Валеру, у него почему-то улыбка на лице, и почему-то Людмила в ярости от этой улыбки. Между ними в пару секунд разыгрывается непонятная мне пантомима, но все это только на секунды.

– Вы не поняли. Конечно, не о ваших деньгах речь. Сдать нужно полмиллиона...

– Сколько? – переспрашиваю, охрипнув.

– Они есть, эти деньги, – торопливо поясняет Людмила, – есть в одном месте... И если их сдать следствию, то маму практически выпустят.

Я все еще полностью не пришел в себя от суммы, но с сомнением качаю головой.

– Что-то я не слышал, чтобы людей, оперирующих такими суммами, выпускали. Снизить срок – это еще куда ни шло...

Взгляд Людмилы тревожен. И я не хочу передавать ей фразу оперативника относительно "червонца", что определенно уготован ее матери.

– Им очень важно найти эти деньги, но они их никогда не найдут.

– Они принадлежат вашей матери? – спрашиваю осторожно, ведь кто знает, какие в их мире правила относительно обмена информацией. Уловив колебания, спешу понравиться.

– Ради Бога, не говорите ничего, что мне не нужно знать, я только хочу понять ситуацию.

– Вам мы можем сказать все, я теперь знаю. Вы не из тех, кто продает.

Комплимент весьма сомнительный, я предпочитаю не реагировать на него.

– Эти деньги из дела, понимаете, ну, из общего дела... Я не знаю, как вам объяснить.

– Из дела. Это я понимаю. И что дальше?

– Их нужно взять, – говорит Людмила тихо и почти моляще смотрит мне в глаза.

– Каким образом?

– Господи, Людка, – теряет терпение Валера, – кончай темнить. Украсть нужно эти деньги, вот что.

– И отдать государству, – поспешно комментирует Людмила.

– Еще можно сказать: изъять и вернуть государству, – с усмешкой бурчит Валера.

– Веселенькое дело, – цежу я, пытаясь ускользнуть от Людмилиных зрачков.

– Понимаете, мне участвовать в этом нельзя, у меня должно быть железное алиби, иначе они меня убьют.

– Кто?

– Ну, эти, у кого деньги. А Валерка один не справится, нужно, чтоб его кто-то подстраховал. Вас никто не знает. А больше мы никому довериться не можем...

– Знаете что, – говорю я, – слишком много информации сразу и слишком жарко. Давайте-ка искупаемся, а потом продолжим разговор.

Мое предложение принимается активно, но я все же успеваю выброситься первым, при этом чуть не опрокидываю лодку и отбиваю ноги о борт.

Боль отрезвляет меня совершенно, то есть включает мозг и выключает эмоции. Я спешу отплыть подальше и хотя бы условно оказаться одному, мне это очень нужно, немного мешают волны, мне бы сейчас полный штиль, чтобы не трепыхаться на спаде волны...

Итак, мероприятие, в которое меня вовлекают мои юные друзья, весьма сомнительно по характеру. Но прежде всего я должен ответить на вопрос: что будет, если я откажусь? По всем правилам, то есть по правилам моей жизни, я должен отказаться. С какой стати я должен нырять в чужую грязь? В сущности, предстоит совершить грабеж награбленного. Однажды на государственном уровне был благословлен этот лозунг и этот прием реализации справедливости. Справедливость не реализовалась, но породила зло, неслыханное в истории. Но это в государственном масштабе. Здесь же конкретный случай: нужно помочь женщине, той самой, которую я уже спас от смерти. А теперь от тюрьмы?

А если я решусь на отказ, то как он должен прозвучать...

Додумать я не успеваю, вскрикиваю от боли в боку.

Рядом со мной трепыхается огромная медуза, о Боже, и не одна! Я дергаюсь одной ногой, другой. Обожжено плечо. В ужасе от этой морской мерзости я кидаюсь к лодке. Валера подсаживает меня из воды. Людмила тянет за руку. Мне предлагается какая-то мазь, я остервенело мажусь, проклиная море, медуз, осьминогов, электрических скатов, акул, – это вслух, а для себя у меня только одна мысль, что купание придумал я зря, потому, что с самого начала знал, что пойду на это дело, и более того, если бы они, мои совратители, вдруг передумали бы сейчас относительно моего участия, то я бы настаивал и убедил их, что без меня им с этим делом (о котором у меня еще и представления нет), не справиться. Много могу назвать рациональных причин моего согласия, но главная причина иррациональна: почти всю свою сознательную жизнь я бродил тропами риска, эпоха вывернулась наизнанку и оставила меня за бортом, я ведь разучился жить спокойно, как все, максимализм поведения стал моей нормой, а эта норма потеряла содержание и я мгновенно состарился. Никто этого не заметил, ни друзья, ни близкие. Но я это знаю. И потому невозможно мне пройти мимо дела, моральная сторона которого мутна, но зато конкретна суть...

А может, опять вру? Может, просто ради красивой девчонки...

– Рассказывайте, – сердито говорю Людмиле.

– Что?

– Как что? Где деньги, как взять, куда нести, кому отдать?

– Ну, что вы, что вы! – возмущенно протестует Людмила. – Мы и не собирались валить на вас это дело. Да вы и не сможете... Нужно только подстраховать Валеру. Так вы согласны?

Я разочарован. Что значит "да вы и не сможете"! Как-то обидно даже. Но в конце концов им видней.

– Давайте конкретно, что от меня требуется.

Людмила садится на корточки передо мной так, что я как бы над ней. Я смотрю ей в глаза и никуда больше, но, Боже, никогда не подозревал, как широк у меня угол зрения, хоть прищуривайся.

– Деньги в чайнике в одном доме. Завтра ночью в доме никого не будет. Валерка зайдет в дом, а вы в саду его подстрахуете. Хозяин иногда через сад возвращается и уходит тоже. Это как бы, ну, черный ход. В случае, если милиция...

Встречаться вы не будете ни перед, ни после, каждый пойдет сам по себе в определенное время. Там нужно быть всего полчаса. Потом разойдетесь. Вас мы найдем сами. После...

Надо бы спросить, гарантирован ли уход хозяина, действительно ли достаточно полчаса, но понимаю, что вопросы излишни. Людмила открывается мне какой-то другой своей стороной, о которой я не догадывался. Это не просто деловитость. Что она своего не упустит, это я понял сразу. Новая черта в ней – надежность, качество, всегда ценимое мною и так редко встречающееся в людях, иногда весьма деловых.

– Мы вам сейчас покажем этот дом. С моря его хорошо видно. Только немного пройдем берегом.

Мы перетасовываемся в лодке и снова занимаем свои места. Я с Валерой на сиденье и впереди, Людмила у руля. Не успеваю заметить, как она закладывает стартерный шнурок, вижу только рывок, он произведен профессионально и изящно, еще секунда, и мы несемся вдоль берега, который виден прекрасно, все его аллеи и дворцы-санатории, и гостиницы, и отдельные дома, но все же рассмотреть отдельный дом, да если он еще окружен садом, – я сомневаюсь в целесообразности такого осмотра, но недооцениваю толковости моих друзей. В руках Валеры появляется громадный морской бинокль не иначе, как военных времен. Именно этот аргумент оказывается для меня решающим во всех мелькающих в моей голове сомнениях по поводу успеха нашего завтрашнего предприятия. Я совершенно спокоен.

Глохнет мотор, и все мы смотрим на город.

– Трубу видите, – показывает Валера, – теперь правее, правее, дом с красной крышей, а через дорогу дом с флигелем. Тот самый.

Он подает мне бинокль. Я долго вожу его туда-сюда и, наконец, натыкаюсь на дом с флигелем, он рядом, будто в полета шагов. И сад. Даже калитку с тыла умудряюсь рассмотреть. Валера как раз рассказывает, как эта калитка открывается. Странно, что нет собаки. Валера уверяет, что нет. Это очень странно. Собака должна быть.

Валера рассказывает, как мне кратчайшим путем пройти от санатория до дома. Я просматриваю в бинокль улицы и проулки, интересуюсь их освещенностью. Предлагаю проделать этот путь днем, чтобы ночью идти уверенно, но мне не советуют этого делать, потому что некоторые из проулков почти не посещаемы чужими и меня случайно может запомнить какой-нибудь местный житель. Я считаю, что это чрезмерная осторожность, но соглашаюсь и добросовестно изучаю ориентиры для ночного прохода, которые мне объясняет Валера.

В сущности, дело пустяковое. В одиннадцать тридцать я должен выйти из санатория и не спеша к двенадцати быть у калитки. Ровно в двенадцать я должен войти в сад и пробыть там полчаса. В случае чрезвычайной ситуации, имеется в виду возвращение хозяина, я в силу моих способностей изображаю свист, перемахиваю через невысокий забор около флигеля и исчезаю в темном переулке. Валера и Людмила категорически исключают такой вариант, но их категоричность все же не набирает одного процента до ста, а они хотят исключить из возможного даже случайность.

Честно говоря, не все мне здесь понятно. Хотя бы, например, почему подстраховать Валеру нужно только с одной стороны, с тылу. Если речь идет о роковой случайности, она может объявиться и с парадного входа. И еще кое-что... Но я ни о чем не спрашиваю, почему-то доверяя именно Людмиле, а не ее другу, доверяю в том смысле, что предполагаю ее автором всего проекта в целом. Женщина, которая может так держать руль моторной лодки, у нее мертвая хватка в делах, представляющих ее собственный интерес. Она слишком трезва для необоснованного риска и не столь коварна, чтобы подставлять чужого человека, спасшего ее мать.

Еще некоторое время смотрю в бинокль, хотя это уже лишнее. Несколько огорчительна простота всего предстоящего, но знаю из личного опыта, что чем проще дело, чем оно конкретнее, тем реальнее результат. Не верю, что деньги принесут свободу бывшей самоубийце. Оперативники, подкинув Людмиле идею сдачи денег, лишь облегчили свою задачу, заведомо обманув девчонку. Но положительным и конкретным результатом предстоящей авантюры я считаю не свободу Людмилиной матери, тем более что, как мне представляется, там все сложнее, если учитывать всякие личные обстоятельства, тот треугольничек, что промеж них сложился. Нет. Результат – это дочь хочет спасти мать. Бывший любовник хочет спасти брошенную им женщину. Любовник хочет спасти мать своей любовницы. Любое из этих трех намерений морально. В действии предполагается риск. Я своим участием могу свести этот риск до минимума.