Текст книги "Год чуда и печали"

Автор книги: Леонид Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Когда дома отец снял с меня мешок, то я закачался, таким легким показалось мне мое собственное тело без груза. Мама начала ахать по поводу смолы на моем лице, в волосах на голове, на руках, но заставить смыть таким трудом заработанные следы кедрача она не смогла. Я должен был появиться завтра на берегу как равный среди равных, с собственными орехами в кармане, и у меня тоже будет чем похвалиться – две шишки на голове прощупывались определенно, и я боялся, чтобы они за ночь не исчезли.

Я поужинал, и сон мой был как провал в никуда.

Кончался август, и на склонах ущелья где полосами, где пятнами появился желтый цвет. Это перегорал осинник. Зелень берез тоже утратила яркость, природа словно готовилась к переодеванию, к смене наряда. Холоднее стали вечера, но дни еще были жаркими, и, хотя давно прошел Ильин день, после которого нельзя купаться, мы купались до посинения, потому что лишь теперь, к концу августа, кое-как прогрелась вода в Байкале.

На берег я приходил с Другом. Он плавал вместе со мной и лучше меня, хотя я тоже плавал по-собачьи. Он приносил палки, когда я кидал их в воду. Он сидел около моей одежды и ждал меня, когда я играл на воде с мальчишками.

Вообще он был такой умной собакой, что все удивлялись. Все, кроме меня. Они ведь не знали, откуда он. Он никого не кусал, но и не признавал никого из чужих. Если его дразнили, он терпел, если угрожали, он молча показывал клыки. Поселковые собаки, вздыбливаясь загривками, обходили его стороной.

У него был только один недостаток – он не лаял! Он совсем не лаял, точно был глухонемой. Понимая все мои команды, на команду "голос!" он только чуть шевелил хвостом. И еще. Хотя он и играл со мной, и бегал, и прыгал – глаза его оставались всегда грустными, и мне было очень тяжело смотреть в них.

Я ведь больше не ходил на Мертвую скалу. Но это не значит, что я забыл о ней! А всякий раз, заглянув в глаза Друга, я читал в них молчаливый укор в чем-то, словно собака говорила мне: "Как я могу веселиться, играть и вообще испытывать радость, когда ТАМ..." Ну и все прочее!

Мы с Другом иногда ходили в падь и подолгу сидели на камнях у подножья Мертвой скалы. Но чаще забирались на скалу над ближайшим тоннелем. С байкальской стороны она была отвесной. Мы сидели на вершине и смотрели на Байкал. А иногда я громко рассказывал предание, и Друг слушал его внимательно, печально глядя в байкальскую даль. Если я забывал что-то и запинался на слове, он смотрел на меня, словно хотел подсказать, и, когда я вспоминал и продолжал рассказывать, он поддакивал хвостом и снова смотрел в синеву байкальского горизонта.

«Нагнулся богатырь Сибир и вырвал ледяной хребет с корнем! Поднял он его над головой...

Я поднимал над головой большой камень.

– ...посмотрел на север, посмотрел на юг... Я поворачивался влево или вправо, и Друг тоже смотрел со мной в эти стороны.

– ...на запад посмотрел и на восток! Некуда кинуть хребет! Везде жизнь! Тогда раскрутил он хребет над головой и закинул его в небо!»

Я раскручивал камень и кидал его вверх. Но камень вверх не летел, он лишь подлетал чуть-чуть, а затем падал со скалы в воду, и если не было волн, то сверху я видел, как он медленно опускается в синюю темь глубины.

А когда Байкал штормил, мы просто сидели на скале, глядели на волны и слушали их рокот, и был это не просто рокот, а это теперь волны рассказывали нам свою историю, историю гибели Долины Молодого Месяца.

Наступило первое сентября, и утро этого дня было для меня нерадостным, то есть не было в это утро обычного радостного настроения. Мне казалось, что с началом школьной жизни отодвигается куда-то вдаль все, что связано с Мертвой скалой, все остается в полуясности, в полузавершенности. Школьные будни грозились заслонить для меня тайну Мертвой скалы.

Утром, разбудив меня, покормив и приготовив все необходимое, мама с папой ушли в школу и наказали мне, чтобы я не опоздал на торжественную линейку.

Я собрался быстро и хотел прийти пораньше, чтобы познакомиться с интернатскими ребятами.

В двухэтажном здании школа была лишь на первом этаже. На втором был интернат для живущих на полустанках.

Захватив портфель, я вышел на крыльцо. Друг вылез из конуры и поздоровался со мной хвостом и глазами. Я по привычке, машинально, без всякой надежды на успех сказал ему: "Голос!" И он вдруг звонко пролаял мне в ответ! Я не поверил и приказал еще, еще, еще, и Друг лаял столько, сколько я хотел, и глаза его были радостными и веселыми. Мимо проходил Валерка, тоже удивился, и мы втроем так заигрались, залаялись, запрыгались, что вовсе забыли про школу. А когда вспомнили, то понеслись бегом! Еще бы! Учительские сынки опоздали на торжественную линейку!

Мы, конечно, опоздали. Линейка прошла, и все уже входили в классы. Валерка влетел первым и успел еще захватить на двоих последнюю парту. Я вбежал за ним... и в дверях класса встал как вкопанный. Закрыл глаза и открыл их и не поверил своим глазам!

На первой парте среднего рада в коричневом платьице с голубенькой ленточкой в волосах сидела дочь князя Байколлы, сидела Ри, девочка из Мертвой скалы! Я подскочил к парте и остановился напротив, расплываясь в счастливейшей улыбке. Она взглянула на меня спокойно и немного удивленно и отвернулась. Она не узнала меня! Счастливая улыбка превратилась в идиотскую, и с этой гримасой, ничего не видя перед собой, натыкаясь на парты и на чьи-то ноги, я прошел между рядами парт и подсел к Валерке, который уже давно махал мне рукой.

"Она здесь!" И сердце трепетало от счастья! "Она не знает меня!" И сердце сжималось в комок, грозясь превратиться в камень!

В класс вошла учительница. Я вставал и садился. И, когда шла перекличка, я не только свою фамилию прослушал, но и ту, которую хотел узнать. Когда Ри встала и ответила на вызов, голос ее, такой знакомый, такой необычный (он не изменился!), так странно подействовал на меня, что в горле стало сухо.

Потом нас рассаживали, и я не надеялся оказаться с ней на одной парте и не оказался. Меня посадили со Светкой. Но место было на редкость удачное! Я теперь сидел на третьей парте левого ряда и всегда мог видеть лицо Ри, а она моего взгляда видеть не могла.

Стараясь голосом изобразить небрежность, я спросил у Светки:

– Это кто такая?

– А! Это Римка! Она интернатская с восьмидесятого километра!

Честное слово! Мне захотелось треснуть Светку линейкой по лбу! Думает, если она Светка, то и всех можно собачьими кличками называть! Но имя, что было теперь у дочери Байколлы, огорчило меня, оно было какое-то холодное, чужое, невыразительное, хотя я понимал, что это единственное имя, какое можно было образовать от "Ри". Вот если бы, как было принято в Долине Молодого Месяца, звездочеты дали ей настоящее имя, оно обязательно было бы красивым!

И все же никак невозможно было поверить, что она совсем ничего не помнит. И на первой же перемене я чуть было не подошел к ней, даже подошел к ней, но все же вовремя спохватился и не спросил, как надумал – не помнит ли она меня? Я будто услышал слова Сармы о том, что ей будет больно! Я не спросил, но зато я успел взглянуть ей в глаза. Нет, конечно, они были не такими грустными, как там, в скале, но и сказать, что они были веселыми, – неверно. Всего лишь в ее глазах теперь не было боли. Но печаль осталась, и я, наблюдая за ней всю перемену, ни разу не видел, чтобы она улыбнулась.

Все четыре урока и три перемены я провел как во сне. И после последнего звонка, первым вылетев из класса, за школой в кустах спрятав портфель, бегом кинулся в падь.

Сарма встретила меня улыбкой:

– Ну, ты, кажется, доволен!

Я только глупо улыбался в ответ.

– Несмышленыш! – сказала она. – Все впереди, и ты еще пожалеешь!

Но я не хотел слушать и слышать ничего дурного и без спроса кинулся к камню, закрывающему вход в замок. Я скатился по перилам лестниц и еще издалека, через весь зал крикнул Байколле:

– Она здесь, то есть там, у нас!

– Ты видел ее! Она здорова? Она счастлива? – взволнованно спросил Байколла.

Я кивнул головой, хотя относительно счастья надо было бы еще подумать.

– Ты ведь не сделаешь ей больно? Ты будешь беречь ее, да?

Я кивал головой.

– Она должна жить! Она еще не жила! Я теперь спокоен! Ты никому не позволишь ее обидеть!

– Никому!

Пусть попробует ее кто-нибудь обидеть!

Я подошел вплотную к Байколле, коснулся его руки.

– Можно, я буду просить Сарму, чтобы она вас тоже... Он вздрогнул и перебил меня:

– Этого не нужно! Будь другом моей дочери, и звезды дадут тебе счастье!

Быть другом! Я бы с радостью! Но она меня не знает! Я не стал говорить этого Байколле; и потом – другом можно быть и тайно, а вовсе не обязательно, чтобы она знала об этом.

Главное – что она здесь, и каждый день я буду видеть ее! Да, в те первые минуты и в первые дни мне действительно казалось, что это главное, что этого достаточно, что я буду счастлив от того, что вижу ее и охраняю.

Однако скоро, может быть, уже через неделю, в радость мою стал заползать крохотный червячок боли. Не знаю, почему так сложилось, но, перезнакомившись со всеми, с ней, с дочерью Байколлы, я не мог говорить, просто не мог даже обратиться с чем-либо. Ведь со всеми девчонками мы обходились запросто, не особенно выбирая выражения. Но не мог же я, например, крикнуть ей: "Эй, Римка, кинь книгу!" С ней невозможен был такой тон! А другой тон невозможен был без того, чтобы не вызвать насмешки со стороны мальчишек.

Правда, нужно сказать, мальчишки тоже избегали грубостей по отношению к Ри, потому что она была очень сдержанной, молчаливой, сама никогда и ни в чем не опускалась до легкомысленного.

В начале года, как известно, идет повторение за прошлый год. И когда Ри отвечала и получала за это хорошие оценки, я раздувался от гордости. Ведь это я научил ее всему!

Но я в страхе замирал, когда она затруднялась с ответом. Тогда ее брови поднимались и стягивались кверху, и я знал это ее выражение, я запомнил его, я даже мог заплакать, когда у нее было такое выражение на лице. Да и вообще я знал наизусть каждое движение ее губ, знал жесты и всегда безошибочно угадывал каждое ее состояние и желание.

Я приспособился так сидеть на парте, что всегда мог видеть ее лицо, но и в любой момент мог отвести взгляд на доску, или на дверь, или на учителя.

Но вся беда в том, что мне мало было так смотреть на нее, я хотел видеть ее глаза и прибегал ко всяким хитростям. Когда звенел звонок, я первым вылетал в коридор, а потом, будто что-то вспомнив, поворачивался и снова шел в класс, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. И, когда мне это удавалось, в сердце всякий раз случалось что-то непонятное, что бывает на качелях, а если еще и она случайно успевала взглянуть мне в глаза, тогда сердце захватывало, как будто оно захлебывалось волнением.

Случалось на лестнице или на повороте коридора встретиться с ней неожиданно, и тогда уж со мной вообще происходило что-то странное, будто я страх пачкой заглотнул и задохнулся страхом...

Время, что я проводил в школе, было для меня временем жизни. После уроков, когда нужно было уходить домой, время словно застывало, превращаясь в тягучую плазму, и само себя тормозило.

Субботы стали мне ненавистны: в субботу она уезжала домой. Воскресенья превратились в дни бессмысленной жизни, в напрасно прожитое время.

Вечер каждого воскресенья был самым волнующим и тревожным временем недели. Она приезжала, я у окна ждал, когда она пройдет по дороге мимо дома. Она ведь могла и не пройти: могла опоздать на поезд, могла заболеть – мало ли что могло случиться.

А червячок боли между тем рос, рос и стал уже превращаться в маленького змееныша.

Начал я учиться хорошо. Мне казалось, что со стыда сгорю перед Ри, если получу двойку. Но постепенно понял, что ей, собственно, совсем безразлично, пятерку я получу или двойку. И я потерял всякий интерес к учебе.

Хихикать первой начала Светка. Потом другие девчонки. Потом во взглядах мальчишек появилось что-то, что было оскорбительно для меня, но справедливо. Потом еще хуже. Юрка дернул ленточку, что стягивала волосы Ри, и я на следующей перемене отчаянно подрался с ним.

Еще худшее случилось на уроке географии. Прошлый раз учительница рассказывала о происхождении Байкала, о том, что будто бы пятнадцать миллионов лет назад Байкал образовался во время сброса, то есть провала или трещины, ну и так далее. Особенно меня возмутили эти пятнадцать миллионов! Учительница рассказывала так, будто присутствовала, когда все это происходило, как будто она могла себе представить, что такое пятнадцать миллионов лет! Ведь не могла же!

А назавтра она именно меня вызвала к доске. Я стоял и молчал сначала. Она повторила: "Ну, так как же образовала Байкал?"

– Не знаю! – грубо ответил я. – И никто не знает!

– Как же это не знает! – удивилась она. – Я же вам вчера рассказывала, что пятнадцать миллионов лет назад...

– А вы что, считали эти миллионы? – спросил я ехидно. Учительница растерялась. Она была еще молодая, а я раньше никогда не грубил...

– Не я считала, а наука... – сказала она, моргая.

– Наука! – презрительно ответил я.

– Сядь!

Весь класс смотрел на меня удивленно, и Ри тоже, и это было очень обидно, ведь я защищал предание!

Дальше случилось еще хуже! Учительница вызвала Ри и велела ей рассказать о происхождении Байкала.

– Пятнадцать миллионов лет назад... – начала Ри, и я больше выдержать не мог. Я хлопнул два раза крышкой парты и крикнул на весь класс:

– Молчи! Не смей! Молчи!

Побледнев, трясущимися губами учительница велела выйти мне из класса. То есть я совершил неслыханное – сорвал урок!

Ну, что рассказывать о последствиях! Самое грустное – я вовсе не хотел обидеть учительницу, а она решила, что я все это проделал специально, и весь следующий урок проплакала в учительской. Я, конечно, извинился, но не в этом дело...

Единственный, кто понимал меня, это был Друг. На второй учебный день я пришел с ним к школе после занятий и дождался, когда интернатские ребята вышли на улицу. Ри была среди них. Я наклонился к самому уху собаки и сказал:

– Смотри! Вот она! Видишь!

Друг заволновался, замахал хвостом, прося разрешения подойти к ней. Я разрешил. Ри испугалась и спросила:

– Он не кусается?

Я только усмехнулся. Друг встал на задние лапы, положил передние ей на плечи и лизнул в лицо. Я свистнул, помчался прочь, потом начал карабкаться по склону ущелья. Друг догнал меня, и мы долго барахтались с ним в кустах, боролись и гонялись друг за другом по склону горы, а потом, обнявшись, лежали на камне и думали об одном и том же.

А змееныш моей печали рос и превращался в змею. Я не мог жить рядом с дочерью Байколлы и не разговаривать с ней, мне нужно было, чтобы она хоть иногда смотрела на меня, хоть иногда что-нибудь говорила мне, но чем дальше, тем невозможнее было найти предлог для сближения. Генка, мой друг, начал слишком часто брать у нее тетрадь на списывание, как будто ни у кого другого нельзя было списать! А Валерка вообще! Я своими глазами видел, как он послал ей на уроке ботаники записку. Светка же прямую подлость сделала, пустила на меня кличку: "Риммочкин здыхатель".

С другой стороны, все они были не виноваты. Они же ничего не знали и считали, что я как дурак влюблен. Я бы на их месте вел себя так же.

Раза два я лазил на Мертвую скалу и, спасаясь от пристального взгляда Сармы (все чувствует старуха!), просиживал с Байколлой несколько часов, подробно рассказывая ему о дочери.

Но первого октября случилась настоящая беда. В тот день на севере Байкала был сильнейший шторм, и до нас баргузин дошел огромными валами, хотя день был теплый и солнечный, а ветер лишь чуть-чуть.

Со второго урока нас повели на медосмотр в поликлинику, что стояла на самом берегу Байкала. После медосмотра все мы рассыпались по берегу – такие волны бывают не каждый день! Ри стояла на высоком, почти остроконечном камне и тоже смотрела на волны. Она смотрела так, будто вспоминала что-то. Она вся устремилась вперед, губы ее шевелились, а руки, казалось, вот-вот вскинутся навстречу чему-то, что появится впереди или вспомнится... Она была такая красивая в этот момент, что можно было взглянуть и умереть! И я, забыв обо всем, что кругом мальчишки и девчонки, тоже забрался на камень и, кое-как найдя опору ногам на ребрах камня, встал рядом с ней.

Волна с размаху налетала на камень, взлетала вверх по отвесному склону его, но, не дотянувшись до наших ног, опрокидывалась навзничь и словно заглатывала сама себя, уже подмятая другой волной, такой же яростной, такой же горбатой. Волны были с коричневым оттенком, а вода мутная, а там, вдали, над самой водой носились рваные черные и серые тучи, раздразнивая волны и ускоряя их бег.

На камне было очень мало места, и я стоял, почти касаясь плеча Ри, а волосы ее при малейшем дуновении ветерка мягко били меня по лицу, и я весь дрожал, боясь потерять равновесие. Она даже не заметила, что я стоял рядом. Она так пристально смотрела вперед, так погружена была в свои мысли, что даже если бы я коснулся ее руки, то могла не почувствовать!

Я стоял очень близко и потому только, не смотря на грохот волн, услышал вдруг одно слово, которое она произнесла несколько раз.

– Баргузин! Баргузин! – шептала она, словно вслушиваясь в это слово, будто прислушиваясь к нему. И тут, забыв о предупреждениях Сармы, вообще забыв обо всем, я произнес у нее над ухом это слово так, как оно звучало в Долине Молодого Месяца:

– Баргуззи!

И в ту же секунду волна ударила Ри по ногам, она вскрикнула, покачнулась, ноги ее соскользнули с вершины камня, и она, потеряв равновесие, упала и покатилась по склону камня к воде. Я успел схватить ее за руку, втащил на камень и увидел ее испуганные глаза и кровь на кисти руки. К нам уже бежали, уже окружили нас, уже учительница, обняв Ри, повела ее в поликлинику, и только тогда, опомнившись, я крикнул кому-то проклятие и, рискуя поломать ноги, помчался по берегу, прыгая с камня на камень. Несколько раз меня настигала волна, но я этого не замечал. Отбежав далеко, за поворот, откуда не виден был поселок, я остановился и закричал громко и истошно:

– Будь все проклято! Будь все проклято!

Я схватил камень и швырнул его на хребет волны. Хребет треснул, проглотил камень и вскинулся на меня пеной.

– Вот тебе! Вот тебе! – кричал я и бил волны камнями. Но волны смеялись надо мной.

Я сел на камень, обхватил лицо руками и шептал: "Гад! Гад!" Я был противен сам себе! Я презирал и ненавидел себя!

– Все! Не могу больше! Не могу! – крикнул я вдруг и помчался назад к поселку еще быстрее, быстрее, чем вообще мог бежать. Я обогнал всех наших возвращающихся в школу, и, кажется, бежал до самой Мертвой скалы. А когда карабкался по ее уступам, лишь приговаривал с каждым шагом:

– Все! Не могу больше! Хватит!

Так и крикнул Сарме, как только увидел ее.

– Все! Хватит!

– Ты сделал ей больно, болтливый недоумок! – крикнула Сарма. – Разве я не предупреждала тебя! Ты не справился со своим языком? Да? Отвечай!

– Не справился! – глотая слезы, ответил я.

– Ты причинил ей большую боль?

– Кровь... – прохныкал я, швыркая носом.

– Ты пролил ее кровь! – ужаснулась Сарма. – Ну что ж, пойди к Байколле, порадуй его, расскажи ему, какой ты есть друг людей Долины! Иди!

Я замотал головой.

– Боишься! Стыдно!

– Я больше не могу! – закричал я сквозь слезы. – Я не хочу больше! Пусть я все забуду!

– Подойди ближе! – сказала Сарма. – Перестань хныкать! Ближе, говорю, подойди!

Она взяла меня за руку и сказала тихо и грустно:

– Ну вот видишь! Я же предупреждала тебя, что будет нелегко, что не по силам окажется для тебя ноша! Ведь ты же взял на себя боль и печаль дочери Байколлы, а я не имела права делать этого, и я исправлю! Ты уйдешь отсюда, и жизнь твоя снова станет счастливой и спокойной!

Я насторожился.

– А Ри? Что будет с ней?

Сарма вздохнула.

– Она вернется в замок к отцу!

– Нет! – закричал я. – Нет!

– Что «нет»? Разве ты не за тем пришел сюда?!

– Так несправедливо!

– Что ты понимаешь в справедливости! – отвечала Сарма устало. – А куда же я дену твою печаль, если освобожу тебя от нее?! Себе, что ли, возьму? Я и от своей сохну! Может быть, ты знаешь, куда ее девать?! Горе, печаль, вина – это все отлюдей и принадлежит людям! Иди домой!

– Нет!

– Ну, что опять "нет"? Что?

Я вытер глаза рубахой, посмотрел на Сарму и сказал тихо:

– Пусть все будет как было!

Она глядела мне в глаза.

– Поверь, – ну совсем необычный был у нее голос! – поверь, я правда не знаю, куда мне девать печаль! Ее не утопить, не развеять по ветру!

– Пусть все как было! – повторил я.

– Тебе будет еще трудней! Или вдруг ты снова причинишь ей боль!

– Нет! Ей больше никогда не будет больно!

– Ну смотри! Сам выбираешь!

– Можно только... я не буду рассказывать Байколле...

– Не нужно! – согласилась она. – Ему достаточно своего!

– Я пойду!

И вдруг она погладила меня по голове, совсем так, как старуха Васина!

На следующий день на первой перемене Ри подошла ко мне.

Рука у ней была забинтована.

– Ты меня спас вчера, спасибо!

– Не за что спасибо говорить! – горько ответил я.

– Ну как же, ты ведь...

– Я не спас тебя, не спас, понимаешь!

– Какой ты...

Она пожала плечами и отошла. А я пулей вылетел из коридора на улицу.

Ночью мне приснился сон, будто я стою с дочерью Байколлы на высокой скале над Байкалом, и она такая красивая, что невозможно... Я стою совсем рядом и вдруг целую ее в щеку. Она вздрагивает и падает со скалы. А кругом прыгают мальчишки и девчонки и кричат: "Целовал! Целовал!" Я кидаю в них камнями и кричу: "Неправда! Неправда!"

И просыпаюсь на этом месте и шепчу еще, как во сне: "Неправда! Я не целовал!"