Текст книги "Черный нал"
Автор книги: Леонид Могилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Частное расследование полковника Левашова
После катастрофы не уцелел никто. Объект этот был не просто секретным. Существовала какая то страшенная категория секретности. Такая, что даже первые лица в Москве знали об объекте весьма приблизительно. Это была и воинская часть, и лаборатория, и еще что-то. На каком-то этапе исследований произошел дисциплинарный сбой. Спецы-ученые поняли, что они вляпались в открытие. Даже не XXI век. Еще подале. Почти никто толком не знал и здесь, что это такое. И тогда “узкая группа лиц” решила не докладывать ничего лишнего. Исследования застопорились. Солдат спит, служба идет. С самого первого дня выезд кого бы то ни было с объекта был запрещен. Никаких спецрейсов. Район окружил полк внутренних войск, снабжение по высшей категории, а поселок уже и тогда был отстроен классный. Вокруг тайга, охота, рыба. Для детей – школа. Любые фильмы выписывались из Москвы и любые книги. Но прямых контактов с окружающим миром никаких. Короче, чуть ли не главный военный секрет государства. Катастрофа произошла в шестьдесят седьмом году…
Полковник тогда был лейтенантом. Когда они вошли в поселок, острый запах остановил их. Пахло не трупами. Чем-то другим. Противоестественным. Трупы собирали в противогазах.
Это были странные трупы.
Радиационный фон в норме, проба на ОБ отрицательная, в живых никого. Ни в квартирах, ни в командном бункере, ни в лабораториях, ни на постах. Новые спецы сразу же собрали и опечатали все материалы, протоколы, дневники, личные письма, которые не отправлялись никуда, а просто складывались. Готовился спецрейс в Москву, но в последний момент его отменили и всем велели остаться. На некоторое время. Оказалось, что на очень долгое. Позже прилетели еще какие-то профессора, офицеры. Они также оказались пленниками объекта. Исчезла старая охрана, частично пострадавшая. В большинстве все ослепли. Привезли новых бойцов. И все началось сначала.
На объекте выгорели все катушки индуктивности, все приборы.
Двести пятьдесят семь человек. Личный состав с семьями. Их останки изучали здесь же. Тогда американцы засекли интенсивное перемещение грузов. Полмесяца сюда завозили все необходимое, причем водители с объекта выходили к площадке у бетонки, там их ждали грузовики со всяким добром, они поднимались в кабины, въезжали на территорию. Через месяц работа снова пошла. Бабы новые появились.
При подписании документа говорилось о пяти, ну, десяти годах. Как экспедиция к Марсу. Потом земля, деньги, город по выбору. Короче, большая ложь. Может быть, наверху и сами верили, что так будет. Потом нашелся Старик.
Тогда, естественно, он никаким Стариком не был. По документам здесь работал вольнонаемный, сын товарищей из Испании. Его поселили в отдельном доме. После войны родители решили вернуться в свою Барселону, а он остался. Хотел поработать год-другой после института. В сущности, вся эта идея родилась в Москве, в Политехническом, в кружке каком то или на семинаре. На практику парня привезли сюда. Звали его Валентина Гонсалес.
Старик сидел на пеньке возле дома этого самого и играл на дудочке. Где он был все эти дни, объяснить внятно не мог, потому что походил на невменяемого. Да таким он и был. Совсем вылетел у него из головы русский язык, да и по-испански он говорил с трудом. По слову в час. Но остался зрячим. Сверили документы, списки, паспорт. Военнообязанным он не был. Запросили Москву. Приказ – оставить на объекте, изучать. Безумно интересно. Один живой. Спецы определили, что патологий во внутренних органах нет. Кровь нормальная, рефлексы почти в норме, психика заторможена. Сильный стресс. В то время, когда все случилось, он спал, по его словам, напившись в смерть. У него было два шрама. Он объяснил, что это с охоты. Они любили здесь это дело. Но может быть, он имел в виду другую охоту.
Через некоторое время в окрестностях появились зверье и птица. Мы думали, что Валя, как мы его называли, будет для нас проводником, но он наотрез отказывался, а через некоторое время мы уже сами вовсю били и олешку, и глухарей. Звери поразительно чувствовали смерть. Случаи подрыва на минных полях были редкими. Существовало еще и два кольца термодатчиков и фотоэлементов, перекрывавших значительную часть выходов с объекта. Здесь сигналы на пульт поступали так часто, что со временем наряды перестали выезжать. Ограничивались разовыми проверками. Человеку отсюда путь был заказан.
Я любил Испанию заочно. И кубари лейтенантские, что оставались в Союзе, и покров тайны. А там Эстремадур, Каталония. Испанские имена как музыка. Валя рассказывать про свою родину не любил. Посмеиваясь, объяснял, что родина его теперь здесь. Возле водоема номер четыре. Однажды я его достал. Он тогда уже сносно мог изъясняться по русски. Наверное, шок проходил и он вспоминал язык. Но с памятью у него было не все в порядке. Я спросил, был ли он в Мадриде, он кивнул согласно. Расскажи, Валя. Оказалось, что я мог бы побольше рассказать про этот город. Я возгордился. Может быть, когда закончим тут работу и вернемся на большую землю, удастся побывать в Мадриде. Лишь много позже я понял, что в Мадриде Валя не был никогда.
Естественно, он был маленьким, семь лет, когда его вывезли в Союз. Он мог помнить только город своего детства. Барселону, дом, где родился, улицу.
Развлечений у нас было немного. Примерно год его никто не трогал, только делали анализы и раза три было полное обследование. Потом он попросил работу. В списке группы его специализация не стояла. Мы знали, что он не технарь, врач. Занимался на каком-то семинаре и попал с ребятами. Предложили ему работать в больничке. Странным он оказался врачом. Дело, по словам нашего эскулапа, знал, но совершенно не знал нашей фармакологии. То есть иностранные препараты знал блистательно, а с нашими были проблемы. Это списали на специфику обучения. Ведь после молодые люди должны были вернуться в Европу. Когда-нибудь. Здоровье у нас на первых порах было богатырским. Работы Вале не находилось особой, тем более что как пострадавшему на аварии ему была положена огромная правительственная пенсия, которая исправно переводилась. На кой она ему тут?
Прошел еще год, и Валя закручинился. Перспектива оставаться здесь далее не прельщала его. Мы люди служивые и знали, на что шли. Но знали, как оказалось, не все.
На дни рождения собирались по квартирам. Этот дом огромный достался ему, как уникальному человеку, пережившему незнамо что. Чистота эксперимента требовалась, да и не хотел никто здесь селиться. Пред рассудки. Боялись какого-то излучения, которое исходит от Старика. Никакого излучения, естественно, не было, но он так и остался один. На свой день рождения он нас не приглашал, но существовал единый список, составленный по личным делам. И однажды, в августе, мы к нему нагрянули.
– Так расскажи про Барселону… Валентина усмехнулся, но как-то криво.
– Я расскажу вам про другой город. Тот, где я родился, слишком мал и неинтересен.
– Ничего себе, неинтересен.
– Слушайте, камрады, историю про город чудесный и красивый. Жители называют там себя портъенос. Этот город привозили на кораблях многие поколения эмигрантов. Привезли и поставили на берегу широкой чудесной реки. Там живут французы, англичане, испанцы, славяне.
– Ну, это ты хватил, камерадо. Где это славяне живут с англичанами?
– Излагай, Валя. А вы заткнитесь.
– Жители проводят время в маленьких ресторанчиках, в клубах. Издают газеты и журналы на родном языке, отмечают свои праздники, поют свои песни и носят одежду своей родины.
Что-что, а излагать он умел. Ах, если бы иметь тогда простой магнитофон. Но отечественная промышленность еще не освоила эту игрушку. Точнее, освоила, но в узкоспециальных целях. В особых целях.
– И что в этом городе? Пролетариат развит?
– О! Отличный вопрос. Там в хижинах и полуразрушенных домах живут крестьяне, приехавшие из провинций, безработные. Там очень хороший пролетариат. Но главное в этом городе – ночь.
– Ночь не может быть главной. Главное все-таки день, – ввернул замполит.
– Город не засыпает вовсе. Всю ночь открыты кафе, дансинги.
– А что такое дансинг?
– Ну, это как танцплощадка. И после полуночи народу на улицах – как днем. В полдень.
– А как же на работу с утра? Вот бы их в наш городок, в Пермь, к примеру. И чтобы бирку на проходную сдать не позже семи тридцати. – Дух товарища Сталина еще витал и реял над страной.
– А так и живут. Вечером поспят часа два, потом на гулянку, а перед работой еще поспят. Это народ особый. Такого народа больше нет.
– А Советский Союз тебе уже не в радость, Валентин? – опять влез замполит.
– Советский народ мне как родной. Я сам советский. Но тот народ особенный.
– Дайте человеку рассказать, – вступилась за Валю жена лейтенанта Скрябина. Нужно сказать, что совершенно все бабы положили на него коллективный глаз. И во время этих баек так и смотрели ему в рот. Будто съесть его хотели.
– Еще там танцуют танго… Есть такой район, Сантельмо, и танго там единственное представление в ресторанах. Его танцуют отличные артисты. Танцуют и поют.
– А как он, этот город, выглядит?
– По-разному. Но мне милее те места, где беленные известью дома с арками, витые решетки балконов, булыжники, черепица, соборы, площади, скверики. На улицах торгуют, ну как это, подносы такие…
– Лоточники, что ли?
– Вот-вот, лотки. Там продают подсвечники, казенные щипцы, шпаги, кинжалы, картины… Когда-нибудь я вернусь туда.
– Так это Барселона, камрад, или Мадрид?
– Ну если вам так хочется, пусть Мадрид.
Лет через десять, когда разрешили выписывать любые журналы и мы по ползарплаты стали отваливать на это небывалое дело, я наткнулся на слово" Ансельмо”. Ведь он сказал тогда “Ансельмо”? Если бы был магнитофон. Как далеко находился этот город от Мадрида! А от нас – тем более.
Я намеревался продолжить отношения с гостеприимным представительством “Юрвитана”, сделать их почти дружескими, но никакого договора, естественно, не заключать. То есть “разболтать” господина Силаева, накрутить и исчезнуть. Цель же – Амбарцумов Леонид Сергеевич.
Впрочем, вполне возможно, что мне не удастся узнать ничего. Эти маклерские конторки умеют хранить свои маленькие тайны. Прочтите хоть сто имиджевых статей – ровным счетом ничего, кроме перечня услуг и надежных гарантий. Я прочел о “Юрвитане” в Питере и Таллине все, что могла предложить пресса. Это – одно из старейших агентств Питера. Появилось еще до переворота девяносто первого года. Количество сделок в то время не могло быть велико. Дело только начиналось. Риск, нестабильность и прочее. Это чисто российская компания, в отличие от других, с совместным капиталом. Офиса своего за прошедшие годы не меняла. Площадь, стало быть, занимает ту же. Из одной статьи я узнал, что офис с самого начала был “заряжен” оргтехникой, программными продуктами, персонал практически не менялся. Единомышленники ранее работали в оборонке. Смело ринулись в бизнес, когда слова-то еще такого не произносил почти никто. Но директор у них поначалу был другой. Амбарцумов появился после. В июле девяносто первого года. Я не испытываю иллюзий относительно чужих денег. В том числе денег пионерской организации. О предстоящей смене общественно-политического строя многие знали задолго до девяносто первого года. Ах как задолго! Кем же был Амбарцумов в той, мирной жизни? Я мог бы, пожалуй, узнать это в Питере, потратив неделю-другую. Но увы, земля горела под ногами. А здесь, в Таллине все же филиал. Новый, амбициозный, радушный. Даже документов при входе не проверили. А чтобы придать себе солидности, упомянули Леонида Сергеевича. Он человек известный. Член коллегии, автор аналитических статей, не чужд благотворительности. Нет-нет да и мелькнет в телевизоре. Только вот хранит в сейфе дискетку со странным списком, где среди других его фамилия и домашний адрес. Да куда же ты проник, Алябушка?
Была и еще одна зацепка. Город Либава. Там я знал всех, в рамках дозволенного. Но вот Ежова Валентина Ивановича с улицы Я Судмаля не знал, хоть тресни.
– Пора выбирать позывные. Ты, естественно, будешь Кэт. А я буду Пес. Не хочешь съездить в командировку?
– А кто меня посылает?
– Фронт индивидуального спасения. Вот спасемся и начнем все сначала. Поедем со мной в русский поселок. Рыбу тебя научу ловить.
– Прежде тебе придется научить меня азам конспиративной работы. Это по списку твоему?
– По нему. Ты человек в законе. С паспортом. Перемещаетесь вы тут по своей Балтии свободно. Съезди в Либаву. Давно не была. Кстати, помнишь, раньше в военкомате работала девица? Имя у нее еще странное для тех мест – Ипполита.
– Полька-то? Знавали такую.
– Может, она помнит, что да как?
– А что я ей скажу? Дайте полные сведения на товарища Ежова?
– Мы это обдумаем. Что-нибудь связное выдадим. Например, к тебе сватается в Таллине Ежов Иван Валентинович. Не тот ли сынок? Что вообще за люди? Ты, мол, ломать да корежить опять не хочешь. Ну что-нибудь в том направлении. Резких движений не делай. Приключений не ищи. Привези мне горсть песка с родины да янтарный камешек. А я пока тут поживу, подумаю. Газеты почитаю. Может, на курсы риэлтеров запишусь. Внедряться так внедряться.
Утром Кэт уехала, обещая вернуться дня через три-четыре, оставив телефон, по которому ей можно звонить в Либаву. Но мне внедриться никуда было не суждено.
Питерские газеты можно было покупать на вокзале, что я и проделывал каждое утро, путешествуя на трамвае “двоечке” минут двадцать. Потом в баре на втором этаже я прочитывал их от корки до корки, снизу вверх и по диагонали. На этот раз чтение оказалось недолгим. Печальный мортиролог увеличился еще на одно имя, – сообщала молодежная газета. – Вчера в подъезде собственного дома двумя выстрелами был убит журналист газеты „Недвижимая собственность" Виктор Княжнин. Убийцы скрылись на автомашине иностранной марки. Убийство произошло примерно в час ночи, приблизительно в это же время помещение редакции подверглось нападению неизвестных, которые произвели настоящий разгром, после чего подожгли помещение. Судьба охранника неизвестна. Для того чтобы получить пулю, журналисту вовсе не обязательно ехать в горячую точку. Горячей точкой стала вся страна. Ее ждет коллапс”.
Главная газета города: “Виктор был простым журналистом, который не грешил острыми материалами. Да и материалов такого рода, о недвижимости, в нашей прессе в последнее время не появлялось. Предмет этот очень специфический. Покупка и продажа квартир, строительство домов, спекуляции земельными участками – это лишь вершина того айсберга, до основания которого добраться нынешним рядовым и младшим командирам пишущего о недвижимости корпуса не просто затруднительно, а невозможно. Тем более не хочется добираться, так как в последнем случае пишущий может уподобиться некоторому животному под кроной развесистого дерева”.
Специальная газета: “Вот мы и понесли потери. Мы знали Виктора как честного, талантливого человека, хорошо знавшего свое дело…”
– Дай-ка мне, товарищ, джина.
– Товарищи за Нарвой. Вам с тоником или чистого?
– Чистого. Вот тот фужер, до половины.
– Вы пьете действительно не как господин.
– Дайте мне еще бутылку с собой. Буду пить в общественном транспорте. Как он называется? “Гордон”?
В этот полдень я не пошел на прием к служащим “Юрвитана”. Я долго странствовал по достославному городу, где уже был убран снег с улиц, а апрельское солнце даровало покой и надежду многим полноценным и не совсем полноценным гражданам, предавшимся, как и я, праздношатанию. Пропади пропадом список этот дурацкий и поиски не понять чего. Останусь здесь, куплю себе документы, устроюсь на работу, заживу с Катей спокойно и рачительно, а там пусть они все перебесятся, перебьют друг друга, перестреляют. Только вот уже никто не впустит в мой опустевший дом кота Байконура. Сейчас он где-то на чердаке, а может быть, в подвале, грязный и неопрятный, приходит по вечерам к запертой двери, скребется и воет, аки зверь. А дверь наверняка опечатана преемником Струева. Надеюсь, Птица глубоко и надежно укрылся от карающей руки тех, кто бережет… Что они там берегут? Нужно отозвать Катю из Либавы и выйти из этого дела.
Я позвонил в Либаву из ближайшего таксофона. Никто не брал трубку.
Комната у нее опрятная, вот и салфетки с вышивкою, и накидка на диван, и платья в шкафу. Она уже сложила зимнюю одежду и вывесила платья. Вот это я хорошо помню. Синее в талию, ниже колена. Пятнадцать лет прошло, а все как новое. Как чудно мы теперь заживем вдалеке от шумных столиц.
Я позвонил в Либаву еще раз ближе к полуночи.
– Привет. Над всей Латвией безоблачное небо. Пляж так же бел. И снега почти нет. Привезу тебе самый большой кусок янтаря.
– И побыстрее. Если утренние поезда не отменили, возвращайся немедленно.
– Что случилось?
– Все становится слишком опасным. Дома расскажу. Ты еще не задавала никому никаких вопросов?
– Почему же. Я добросовестный агент. Была у Ипполиты.
– И что?
– Конечно, она ничего не помнит. Только то, что он был приписан к флоту. А у нас в запасе был по обычной категории. Вот и все.
– Все. Я понимаю: ностальгические воспоминания и желание погулять по родному городу, но возвращайся. Ближайшим автобусом до Риги, а там поезд в два часа.
– С тобой что-то происходит?
– Возможно.
– Никакого поезда в два часа больше нет. Есть только ночной. Если хочешь, я посижу у подруги. До завтрашнего вечера. Даже не пойду никуда.
– Я тебе позвоню в полдень.
– Не переживай. Наше дело правое. Победа будет однозначно. – И она повесила трубку.
Я испугался за нее безумно. Чтобы уснуть, мне пришлось подтвердить предположение бармена с вокзала. Очнулся я в десять утра и тут же побежал к таксофону. Телефон не отвечал.
– Как обычно? Может быть, в граненом стакане?
– Мне кофе, товарищ. Много работы сегодня.
– Работа в офисе? Или на свежем воздухе?
– Вот прочту в газете прогноз погоды, тогда и решу. “Видимо, это простое ограбление редакции, где, по мнению преступников, могли храниться большие суммы рекламных денег. Интересно, что и у убитого Виктора были украдены все личные вещи, часы, бумажник, документы. В интересах следствия – пока не называть возможные причины, но всего вероятней речь идет о криминальной разборке. Сейчас проводится оперативная работа по определению круга знакомств убитого журналиста”.
И тогда я решил еще раз посетить “Юрвитан”. Сейчас по всем подразделениям фирмы должна пройти легкая нервозность. Ведь ждет же меня еще господин Силаев?
И вновь объяли мя воды до глубины души. Потащило под лед, лизнуло лицо холодным языком нежити, положило на плечи мягкие, только в миг смешного прощания становящиеся стальными, состоящими из глумливых хрящей, лапы. По перрону таллинского вокзала, по первому пути, покинув второй вагон, шел Рома. А кабы я знал, так убил бы его вовсе. Приложил бы фомкой наверняка.
Он сонным был еще, едва покинувшим чрево вагона и, как видно, вчера уснувшим за полночь, и я проскользнул мимо и сбоку, не узнанный, но отпечатавшийся где-то там в подкорке, боковым зрением введенный в компьютер под кепочкой. Я остановился возле третьего вагона, за группой из проводников и компашки с сумками, кои они вытаскивали из тамбура и громоздили на асфальт. И тогда я увидел Катю, и воды отпустили меня, и разжались когти, и шевельнулись сочленения лап. Я шагнул ей навстречу, и обнял, и поднял, и отпустил. И тогда перрон стал ступенькой в серебряную галиматью звездных миров. Мы шли с тобой по Млечному Пути, по щиколотку в звездах утопая, а на одеждах пыль была какая…
Я вышел из реальности в иные миры, и совершенно напрасно. Из последнего вагона поезда спустился по ступенькам на суверенную эстонскую землю, скрытую еще не износившимся советским асфальтом, Вальтер. Вереница бывших пассажиров с сумками и без оных покинула перрон, и лишь последние укладывали на тележки носильщиков ковры, потому любитель сосисок и пива в чужой квартире узнал меня, приостановился, достал пачку сигарет и прикурил, а потом взял мотор и установил место моего пребывания.
– Ну, я не стерпела. Решила на него посмотреть.
– Зачем? Ну зачем?!
– Ну, может быть, еще бы что-нибудь узнала. Нужно же оправдывать командировочные расходы.
– Так. Он вышел в халате и в тапках.
– Ох… он не вышел. И я даже не позвонила в квартиру. Там был такой шум. Полиция, понятые…
– Труп…
– Да.
– Как?
– Ну, соседи кругом, люди разные. Говорят, ножом сзади. А перед этим баллончиком пыхнули. Какой-то сильный баллончик.
– Когда это произошло?
– Примерно тогда, когда мы с тобой поговорили. Где-то через час. А я растерялась и не успела к телефону в полдень.
– А потом?
– А потом сидела на берегу. Солнце такое весеннее, жаркое. Так и захотелось искупаться. Правда, лед кое-где. Вот твой янтарь…
Она дает мне камень-окатыш, сантиметров трех в диаметре, внутри жилки и точки.
– Что еще сказала Ипполита? Ему лет-то сколько вообще, Ежову?
– Лет ему так за пятьдесят. Ближе к шестидесяти.
– И что? Он на военном учете был?
– Да… Был, когда военкомат эвакуировался…
– Да он же не должен там быть. Он же старенький. А звание какое?
– Маленькое какое-то, лейтенантское.
– Собирайся, Катя. Кажется, я разрушил и этот дом. Придется нам перейти на нелегальное положение.
– Опять через озеро?
– Если удастся выйти из комнаты, то потом и решим, как быть. Сложи самое необходимое. Документы. А мне нужно немножко выпить. Где-то оставался джин.
Бригада по устранению никогда не станет возвращаться в одном вагоне после окончания дела. Это была бригада, так как Роме одному такое дело не по плечу. Это счастье, если все не так. Но кажется, счастье заканчивалось.
Нас взяли недалеко от дома, теми самыми баллончиками отключили от света, от будущих пляжей и нынешних прогулок.
На этот раз вечность расщедрилась, словно бы выпитый спирт и сожранное мясо были приняты ею как жертва, но тогда Старик с этим домом, озером, молитвами и отчаянием оказывался посредником, и не более, жрущим настоятелем капища, вызывающим миражи. Когда он очнулся под утро и встал испить воды, увидел Алеиду. Шагнул было, но тот же барьер не пустил, хотя и позволил быть ближе к женщине, которая пришла к ним в предгорья после того марша в шестьсот миль, когда не успевали хоронить товарищей, когда уже брали города, но никто не верил в победу. Когда колючие травы кололи ноги, а обувь была не у каждого. Но у каждого было оружие. Ситуация стремительно менялась.
– Что ты хочешь сказать, говори, может быть, я пойму…
Он пытался сложить движения губ, глаз, догадки и намеки знакомого лица, чтобы потом пришло другое и можно было догадаться о третьем.
– Птица? Ведь ты сказала про птицу? Она закивала головой, заморгала.
– Какая птица, Али?
И опять мучительное познание зла. Разговор с призраком. Наконец он понял все. Жоэль. Пятьдесят седьмой год. Тогда у ночного костра, под опрокинутыми звездами, когда текли бесконечные разговоры, он слушал Жоэля. Хотя до него эту историю рассказывало еще человек сто. В тех краях жила птица-ведьма. Стрелявший в нее, пожелавший ей зла или не поверивший в ее существование, оказывался наказанным. Те, кто выходил на охоту за ней, гибли. Те, кто желал зла ей, становились калеками, а те, кто не верил, обретали веру потом, но это была уже не вера, а кара. Тогда с ними был Хоакин. Он погибнет немного позже, и Старик будет свидетелем этого. Да мало ли почему это случилось? Но тогда Хоакин смеялся громче всех, и его располосовало в бою пулеметом, разорвало пополам, в крови были все, кто лежал рядом, но больше не досталось никому ни пули. Тогда они вволю нарезвились, бросая бутылки с бензином в танки, на улицах тихого, выпавшего из истории городка. Старик после того боя стал майором. Это было высшее звание в их маленькой армии. Но Хоакин погибнет позже и в другой стране. При чем тут птица? Но Старик знал, что это она прилетела за Хоакином, вонзила когти в его грудь и вырвала сердце, а пули – это так. Для куража. Для естественности происходящего.
– Она уже здесь, Али? Рядом? – засветился Старик от радости.
– Нет. Нет. Но она близко. Потерпи немного. Она прилетит. И ты еще держись за все это. Цепляйся за чужую землю…
– Но это моя земля. Это теперь моя родина. И озеро, и лес, и кольцо оцепления, и пьяные офицеры, и то, что под землей, в шахте. Это все моя родина. Я так долго жил здесь. А то, что было раньше, уже не вернется, не придет. Я понял это давно, еще когда был открыт коридор и Клепов предлагал бежать. Куда бежать? Зачем? Ночь, революции, кризисы. Все уже было. Как будто. Или нет. Не так. Родина и смерть. Ага. Вспомнил. Родина или смерть. А если это одно и то же? У русских есть прекрасная поговорка. Лучшая поговорка всех времен и народов. На миру и смерть красна. Так вот, Алеида. Но ты подожди, не уходи от меня. Как там сейчас дети? Расскажи мне. А дом? Нравится тебе он? Я многое сделал здесь своими руками. Хочешь, пойдем к озеру? Я сыграю тебе на дудочке. Наш марш. Тот самый, с которым мы входили в столицу.
Но тут он впал в забытье. А когда очнулся и стал прибираться в доме – а разгром после вчерашнего праздника был изрядным, – он нашел птичье перо, серое, с острым концом. Птиц вчера никто никаких не приносил. Николай завалил кабанчика…
